Вечерний Гондольер | Библиотека

Sergeant

Мистерия о Страстях Господних

Повесть-легенда

Предисловие переводчика.

Эта объемистая рукопись была найдена 22 октября 1500 года в архиве магистрата города Женевы. Принадлежит она, по всей видимости, руке доктора медицины Арнольда Энке, который по праву считался одним из самых достойных и благочестивых городских жителей и оказал городу поистине неоценимую помощь во время частых эпидемий, в особенности эпидемий чумы. Несмотря на то, что судьбой доктору Энке была отпущена долгая жизнь, свою кончину он встретил не в постели. Он умер в 1419 году, помогая страждущим во время очередной эпидемии, заразившись холерой в бараке города Берна, куда поехал, повинуясь зову врачебного долга и христианской совести. Последними его словами были: «Ave Crux, triumphator, victoria Christi, gloria christiani».

Предлагая вашему вниманию перевод его записок на русский язык, мы позволили себе в некоторых местах поправить тяжеловесный старинный стиль оригинала, внеся долю динамики и приблизив изложение к тем образцам, которые более привычны современному читателю.

В остальном текст рукописи сохранен практически без изменений.

Женева - Москва, октябрь 2000 г.

Глава 1.

ГОД ЧУМЫ

Все мы живем под небом Божиим, и наша жизнь и смерть находятся в руке Господа. С этим никто не спорит, но, как мне иногда кажется, люди до того привыкли к этой мысли, что просто-напросто перестали о ней задумываться. Никто с нею не спорит, но, получается, никто о ней и не помнит. Люди живут себе и живут, а когда кто-нибудь из них умирает, остальные говорят: «Бог дал, Бог и взял, все там будем», - и продолжают себе жить дальше, как будто их минует чаша сия. Всерьез пугает людей только смерть безвременная, но и о ней предпочитают поменьше вспоминать, говоря по этому поводу: «От судьбы не уйдешь».

Между тем я твердо знаю, что в этом деле от нас самих зависит гораздо больше, чем многим из вас, вероятно, кажется. Мне было двадцать лет, когда Господь по Своему милосердию изволил открыть мне это, и это так же верно, как то, что сейчас мне восемьдесят восемь, а на дворе у нас тысяча четыреста шестнадцатый год от Рождества Христова.

Это произошло шестьдесят восемь лет назад, и был тогда Год Чумы. Впрочем, лучше рассказать обо всем по порядку.

Родился и вырос я здесь, в Швейцарских Альпах, в деревне Рундшау округа Рундшау кантона Шварцвальд. Деревня наша считается окружным центром, поэтому у нас есть главная площадь, приходская церковь и ратуша, как в настоящем городке. Конечно, Рундшау все-таки не городок, а деревня, и довольно маленькая, а центром округа ее сделало только то, что остальные деревушки в окрестностях еще меньше, хотя их довольно много. В пору моей молодости жителей в Рундшау насчитывалось едва под триста человек, да и теперь их немногим больше. Между прочим, могло бы получиться и так, что сейчас здесь не было бы ни единой живой души, только Господь нас миловал. Но извините, кажется, я забегаю вперед.

Рундшау лежит у северо-восточных отрогов Альп, можно сказать что в горах, хоть до настоящих гор от нас далеко, и летом нужно пройти около двух десятков лиг, чтобы достичь зоны снегов. А мы находимся в луговой зоне, где природа по милости Господней богата и щедра: великолепные пастбища, буковые и грабовые леса, в которых полно дичи, речушки и водопады с невероятно чистой, вкусной и очень холодной водой. Деревня расположена примерно посередине между горным районом, где есть только овечьи фермы, и долинами, где выращивают пшеницу и разводят коров. Дорога, соединяющая мелкие долинные деревушки, высокогорные хутора и город Линц в соседнем округе, проходит аккурат через Рундшау, так что куда бы ни направлялись жители округа - на войну или, к примеру, на ярмарку - им так или иначе придется пройти через нашу деревню. Мы как ключ, который замыкает спуск в равнинную часть немецкой Швейцарии, и если по ту сторону Альп все дороги ведут в Рим, то в нашем округе, с трех сторон окруженном горными кряжами, все дороги ведут в Рундшау, из Рундшау в Линц, и только из Линца уже в Рим.

Ну и, конечно, все обратные дороги сходятся в Рундшау же. Не случайно в тот год жители зачумленных областей хлынули именно к нам... Впрочем, снова я обгоняю собственный рассказ.

Итак, я родился в тысяча триста двадцать восьмом году в Рундшау, и происходил из семьи добрых христиан. Добрые христиане - известно ли вам такое племя? До той самой эпидемии чумы большинство жителей нашей деревни относило себя к «добрым христианам» и полагало, что «добрый христианин» - это тот, кто каждый Божий день, с понедельника по пятницу, в поте лица зарабатывает хлеб свой насущный, каждый вечер, с понедельника по пятницу же, пропивает заработанное в корчме, по субботам колотит жену, а в воскресенье отправляется в церковь, где слушает мессу и причащается Тела Христова. Иными словами - тот, кто «не крадет, не убивает, а живет, как все». То есть опять-таки, как и в случае с жизнью и смертью, большинство людей предпочитает особенно не задумываться, в чем же заключается истинное христианство. Людям, в общем и целом, свойственно считать, будто богоугодная жизнь и та жизнь, к которой они привыкли с рождения, суть одно и то же. Но в тысяча триста сорок восьмом году от Рождества Христова в наши земли пришла чума, и произошли события, которые научили людей в деревне Рундшау понимать многие вещи совсем по-иному.

Теперь я задумываюсь: с помощью каких же именно событий милостивый Господь благоволил даровать нам это понимание? Можно было бы сказать, что чума, будучи наказанием Господним, повергла наши души в трепет, и страх Божий, как говорится в Библии, явился началом премудрости. То есть Бог пожелал наказать детей Своих, дабы таким образом наставить их на путь истинный. Так обычно говорят ученые клирики, и люди, в большинстве своем, с привычной легкостью принимают их слова на веру. Однако мне кажется, что это ответ слишком простой, и даже, да простятся мне такие дерзкие слова, несколько несправедливый по отношению к нашему милосердному Господу. Я сын шорника, но мой самый закадычный друг с детских лет пас овец, а я не раз помогал ему в этом деле и неплохо знаю правила, необходимые для того, чтобы управляться со стадом. Применять одни только наказания недостаточно, а чаще всего вредно. Овцы сами начнут слушаться вас, но не раньше чем хорошенько вас узнают, причем узнают с хорошей стороны. Тогда вы сможете водить их, почти не пользуясь длинным пастушеским посохом, а лишь командуя голосом или играя в рожок. Однажды две наших овцы потерялись, и мы с Лотаром (так звали моего друга) нашли их только под вечер, в маленьком отдаленном ущелье. К тому времени бедняжки сами сообразили, что попали в беду - они метались по траве и тревожно блеяли. Лотар поступил как настоящий добрый пастырь: не стал стегать их кнутом. Он бегом сбежал в ущелье, окликнул овец, а когда они, обрадованные, бросились к нему, стал обнимать каждую, целовать им мордочки и шептать в уши ласковые слова. Обратно к стаду мы возвращались не оглядываясь, несмотря на сумерки. Овцы бежали за нами так неотступно, как будто бы мы тащили их на аркане, хотя, честное слово, никакого аркана не было.

Так вот и в отношении нашего всеблагого и милосердного Господа я думаю, что Он - добрый Пастырь. Это я отвечаю тем, кто говорит, будто манна небесная изливается на нас в виде грома и молнии. Так тоже бывает, но не обязательно так. Иначе для того, чтобы приблизиться к Богу, нам приходилось бы постоянно навлекать на себя все казни египетские. Мир сей - юдоль скорбей, но иного человека и скорби ничему не учат, а у Господа есть множество способов вразумить нас, грешников, не прибегая к гладу и мору.

Вот почему чудо в деревне Рундшау округа Рундшау кантона Шварцвальд объясняется, с моей точки зрения, не эпидемией чумы, а чем-то другим. В первую очередь, конечно, неизреченной милостью Господней. Но во вторую очередь - и в этом я твердо убежден - сильным и искренним желанием жителей Рундшау, их любовью к Богу, их раскаянием в собственных грехах. Мы, как те заблудившиеся овечки, испуганно блеяли в сумерках, и были услышаны. Господь приблизился к нам, обнял, нашептал на ушко ласковые слова. Многим из нас оказалось этого достаточно, чтобы, как говорится в книге Псалмов, научиться ходить по путям Его. Да, это было великое чудо... великое. Мне восемьдесят восемь лет, я видывал многое на своем веку, в том числе и чудесное... Но и тогда, и теперь я считал и считаю, что самое великое из чудес Господних - это чудо, когда изменяется человеческая душа.

И всякий раз, когда я вспоминаю испытанное нами потрясение, мне приходит в голову, что решительно ничто из произошедшего в тот год в округе Рундшау не было случайным. Ни эпидемия чумы с ее полным ужаса воздухом, с повозками беженцев и трупами на дорогах, ни страх и растерянность каждого из нас, ни крах самоотверженных усилий лекарей, не сумевших остановить шествие смерти, ни безумная идея пастора Теодора Рихмана, в конечном итоге спасшая нашу деревню и весь округ. Все события того года, все произнесенные слова и совершенные поступки удивительным образом сплелись в одну неразрывную цепь, предназначение которой было - прославить благословенное Имя Божие и явить превосходящее всякое разумение милосердие Христово. Однако если я пытаюсь глубже проникнуть в эту чудесную взаимосвязь явлений, чтобы понять, что же с чем и как было связано, то трепет охватывает душу, и в смущении отступает мой бедный ум. Дивны дела Твои, Господи!

Поэтому все, что мне остается нынче - попросту рассказать вам, как было дело.

Чума объявилась неожиданно, и первое время мы даже не понимали, что это такое. Накануне Года Чумы, зимой, в небе по ночам видели чудесное знамение - хвостатую звезду. У нас в Альпах, где небо поближе к земле, ее было видно особенно явственно, хоть и не очень долго. Зловещее видение объявилось перед Масленой неделей и исчезло к концу Великого Поста - как будто какой-нибудь ангел гнева обронил в небе свою ангельскую метлу, а потом вернулся и подобрал. Старики сразу сказали, что следует ожидать какой-то небывалой беды - войны или, может быть, моровой язвы. И хотя люди тревожились, пока комета висела над их головами (кое-кто сгоряча даже разглядел вокруг ее хвоста человеческие черепа и буквы Dies Irae, «День Гнева»), - стоило ей покинуть наши небеса, как все постепенно успокоились. Наступила сначала Пасха, потом лето, полное забот и трудов, и о грозном знамении словно бы позабыли.

Знали бы вы, сколько раз мы поминали его потом, когда началась чума! Но это было уже тогда, когда бедствие застало нас врасплох, и, казалось, ничего невозможно изменить. Как обычно, люди задним числом вспоминают, что были загодя обо всем предупреждены.

До тех пор ничего подобного не было в наших краях, да и в близлежащих странах тоже. Старожилы помнили эпидемию холеры 1297 года и моровое поветрие 1300-1301 годов, унесшие многие тысячи жизней. Но ни один из стариков, даже приводя на память рассказы своих дедов, не мог вспомнить ничего, что было бы подобно этому новому бедствию. Сразу стало ясно, что нас постигло не что иное, как кара Господня, посланная на землю в наказание за грехи человеческие.

Позже, много лет спустя, я узнал кое-что о чуме и о том, что ее вызвало. Говорили (и я весьма склонен этому верить), что чума пришла вместе с теми из генуэзцев, что держали далеко на восточных морях крепость Кафу - военный и торговый форпост Европы на границе с землями русских князей и турецких султанов. В 1347 году великий голод обрушился на обитавшие в тех краях племена кочевников, и генуэзцы воспользовались им, чтобы за бесценок скупать у этих народов их собственных детей, перепродавая их втридорога в рабство - кого в Турцию, кого в Египет, а кого - в Магриб и мавританскую Испанию. Без сомнения, это было великое злодеяние в очах Божиих, и возмездие не замедлило прийти. О предприимчивости торговцев Кафы узнал император монголов и страшно разгневался, ибо несчастные кочевники были его подданными. Огромное войско тут же осадило Кафу. Крепость, однако, была неприступна, а генуэзцы держались храбро и были уверены в несокрушимости своей твердыни. Но Господь судил иначе, и в осажденном городе неожиданно вспыхнула чума. Кафа была немедленно сдана, оставшиеся в живых генуэзцы бросились домой, в Европу, но уже было поздно: эпидемия шла за ними по пятам.

Первыми пали портовые города. Не успели первые корабли из Кафы пристать к итальянскому берегу, а чума уже бушевала в Константинополе и Сицилии. По дорогам двинулись потоки беженцев, распространяя очаги смерти по всем землям и странам. Спасения от чумы не было. Человек вначале чувствовал легкое недомогание, которое вдруг сменялось страшным жаром, ознобом и слабостью. Под мышками, в паху, на горле и сгибах локтей вспухали твердые желваки, на лице появлялись темные пятна, открывались кровохаркание, понос и рвота, и несчастный в течение двух-трех дней сходил в могилу. Как позже справедливо предположил Иоганн Хольтофф (самый образованный человек в нашей деревне, окончивший Болонский университет, а потому одновременно занимавший должности мэра Рундшау и окружного судьи), чума поражала каналы лимфы, которая вместе с кровью и желчью составляет соки человеческого тела.

Такова внешняя сторона событий. Но было бы неправильно видеть во всем только ее. Видите ли, все совершается по воле всемогущего Господа. Эпидемия пришла, поскольку так было суждено Святым Промыслом, когда мера наших грехов превысила всякое разумение, а мера нашего покаяния едва ли покрывала тысячную часть из них. Господь вовсе не спешит с воздаянием, но когда люди начинают думать, будто воздаяния не бывает вообще и можно жить во грехе вечно, милосердный Господь вынужден вмешаться и напомнить нам, что нет ничего вечного на земле, а вечно только Его правосудие. И это справедливо, ибо, с моей точки зрения, лучше без покаяния умереть от чумы, чем прожить без покаяния сто лет в почестях и достатке. Люди почему-то постоянно сбрасывают со счетов предстоящую нам вечность, а этого делать отнюдь не следует.

Итак, чума свалилась как снег на голову, и никто не знал, как с нею бороться. Медики как могли старались смягчить страдания умирающих, и сами становились жертвами эпидемии. Властители приказывали войскам перекрывать дороги, чтобы никто не мог выйти из зараженных районов, но беженцы проходили по лесам и горным перевалам, чума распространялась все дальше и в конце концов добиралась до дворцов властителей, пожирая тех вместе с семьями. В один год Европа лишилась десятков знатнейших фамилий. Ни титул, ни духовный сан, ни толщина кошелька не могли защитить от свирепой напасти, и, может быть, впервые от сотворения мира наступил момент, когда великие совершенно сравнялись с малыми. И царь, и нищий равно трепетали перед небывалым шествием смерти, и оставались перед ней равно беззащитны.

Наша Швейцария лежит вдали ото всех морей, так что нас долго не касалось бедствие, которому подверглись, как я уже говорил, прежде всего торговые города на взморье. Лишь к концу 1347 года в Линце появились смутные тревожные слухи, но затем события развивались лавинообразно. «Генуя вымерла», - доносились пугающие вести. «Падуя вымерла». «Чума в Пьемонте». «Герцоги Флоренции перекрыли границы, чтобы не допустить чуму», - и все-таки чуть позже: «Чума во Флоренции». «В Провансе герцог де Монморан приказал сжечь зачумленный город вместе с жителями». «Чума в Бургундии». «Чума в Ломбардии и Париже». Раз уж добралось до Парижа, рассудили наши конфедеративные власти, то вскоре должно пожаловать и к нам. Летом 1348 года Конфедерация закрыла границы, и почти сразу же произошла вспышка чумы в Лозанне. Мы опоздали.

Шварцвальд по сравнению с прочими все же оставался в выгодном положении, поскольку с тыла его подпирали Альпы, а от пораженных эпидемией государств отгораживал «буфер» из других кантонов. Если уж нам суждено было разделить общую участь, то в последнюю очередь - однако очередь наша быстро приближалась. К началу сентября пришли известия о чуме в Цюрихе и Берне, затем в кантоне Женева. За несколько недель эпидемия распространилась на Люцерн, Ури, Швиц, в середине сентября пали Унтервальден и Базель. Те из наших односельчан, кому случалось в это время выезжать за пределы округа, рассказывали, что дороги запружены беженцами, а кое-кто видел даже трупы вдоль дорог, хотя и не мог с точностью определить, погибли ли эти люди от чумы или же просто от истощения в пути.

К середине сентября первые беженцы появились и в Рундшау. У нас, правда, они не останавливались, пробираясь дальше в горы, точно рассчитывали скрыться от гнева Господня на отдаленных альпийских хуторах. В основном это были те или иные родственники тамошних жителей, но попадались и чужаки. И вот однажды судья Хольтофф, поехавший в Линц по какой-то казенной надобности, вернулся обратно с почерневшим лицом и сообщил дрогнувшим голосом:

- В Линце чума.

Глава 2.

БЕЗУМНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПАСТОРА РИХМАНА

Мне уже восемьдесят восемь лет, но память моя остра, и я прекрасно помню многое из своей жизни. А уж тех событий, о которых я рассказываю сейчас, мне не забыть, пожалуй, до самой смерти - настолько ярко и точно они впечатались в мою память. Если вам случалось повстречать на своем пути людей, переживших некогда смертельную опасность, вы, может быть, заметили, что они иногда говорят: «Я дважды родился», - имея в виду, что первое рождение произошло при их появлении из утробы матери, а второе - в тот день, когда милостивая рука Господня избавила их от неминуемой гибели. Можно сказать, что деревню Рундшау в кантоне Шварцвальд в 1348 году от Рождества Христова тоже посетило второе рождение, что не могло не оставить следа в жизни как самой деревни, так и ее обитателей. Но, пожалуй, не это понятие лучше передает смысл событий. Из уст духовных особ мне приходилось слышать иное выражение, и оно вызывает в моем сердце неизменный отклик. Для того, о чем я вам рассказываю, это выражение, наверное, самое точное: «рождение свыше».

Однако вернемся вновь на шестьдесят восемь лет назад.

Буквально на следующий день после известия судьи Хольтоффа поток беженцев прекратился. Кто-то из сельчан съездил на разведку и выяснил, что за ночь кордон кантональной гвардии расположился на дороге Линц-Рундшау, оцепил близлежащие леса и преградил всякий въезд и выезд из нашего округа. Если вы помните, попасть в округ можно только таким путем, а с трех остальных сторон мы окружены горами. Теперь в устье, образованном альпийскими отрогами, стоял вооруженный отряд, закупорив нас, как пробка закупоривает бутылку. Это называется карантин, и если бы была на то воля Божия, карантин позволил бы нам переждать чуму без всякой опасности. Однако Господь судил иначе.

Я вспоминаю разговор моего отца с матерью, который довелось мне услышать в один из тех дней. Мать плакала от страха, а отец, казалось, думал о чем-то своем. Вдруг он сказал:

- Не нравится мне все это. Такое бедствие, а мы сидим тут, отгородившись от всего мира, и стараемся спасти свои шкуры.

- А что еще, по-твоему, делать? - всхлипывая, возразила мать. - Может, ты хочешь пойти в Линц, чтобы вместе со всеми схватить эту заразу? Не пущу, и не думай, и кордоны тебя не пустят, хвала Пресвятой Деве!

Отец, вопреки обыкновению, не прикрикнул на нее. Только посмотрел долгим взглядом и вздохнул.

- Если бы я знал, что делать... Просто сидеть вот так, как кролики в норе, уже мочи нету. Столько людей умирает! Господи, что же делать, смилуйся над нами, грешными...

Последняя неделя сентября прошла спокойно: ни беженцы, ни тревожные слухи не могли проникнуть через кордон. В Рундшау уже начали надеяться, что беда минует нас стороной. Но не тут-то было. Первого октября по тропинке, ведущей из Вальдхайма - небольшого овечьего хутора высоко в горах - прибежала Берта Целлерман, жена охотника Целлермана, который нередко захаживал к нам в деревню. Она казалась совершенно обезумевшей: косынку потеряла по пути, волосы и одежда растрепались. Берта что-то несвязно выкрикивала и то и дело срывалась на плач. Мельничихе, мамаше Биттнер, с большим трудом удалось ее успокоить, и тогда, в промежутках между сдавленными рыданиями, жители Рундшау услышали то, что повергло всю деревню в состояние немого отчаяния.

В Вальдхайме чума.

Началось все десять дней назад, когда на хутор, насчитывавший три двора и шестнадцать душ населения, прибыла кибитка, а в ней семья из трех человек - дальние родственники Целлерманов, спасавшиеся бегством из зачумленной Женевы. Охотник Целлерман дал им приют. Спустя три дня он сам, двое его сыновей (я знал обоих - звали их Курт и Клаус, Клаус был моим ровесником), а также все трое приехавших лежали в чумном бреду. Первым умер охотник. Еще через день чума перекинулась на оба других двора, а в конце той недели, которая так спокойно прошла в Рундшау, вдова охотника, почти что тронувшись умом от горя, бросилась бежать вниз по тропинке, навсегда покинув родной хутор, успевший за последние дни обзавестись двумя новыми могилами. За спиной у Берты выли собаки, в ужасе блеяли некормленные и недоенные овцы, но она не слышала их, с плачем и воплями несясь по лесистому склону. Пихта и орешник сорвали с нее косынку и расцарапали лицо. Вслед Берте смотрел слепыми окнами хутор Вальдхайм, в осиротевших домах которого все еще лежали пятнадцать непогребенных тел.

Этот рассказ ошеломил всех. Последняя надежда на то, что для нас все обойдется, с треском рухнула, и черная маска чумы, казалось, уже смотрела в каждое лицо.

Кордоны кантональной гвардии нас не спасли.

И пусть мы были внутри «закупоренной бутылки», ядовитые волны чумы разъели пробку и просочились внутрь. Теперь не стало разницы между «у нас» и «у других», между «внутри» и «снаружи». Чума оказалась везде.

Сколь ни было всем нам страшно, но деревня Рундшау не отказалась приютить Берту. Ее согласилась взять к себе Анна-Катарина Краузе, повивальная бабка, старая, сухонькая женщина, одиноко жившая на самой окраине.

Как потом выяснилось, пребывание в Рундшау спасло фрау Берте жизнь. Но тогда этого никто не знал. Жители деревни, наоборот, боялись, как бы вместе с Бертой не пришла в наши дома смерть.

Это было утром первого октября, в среду.

В тот день я отпросился у отца и убежал в горы. Мне хотелось увидеть Лотара, который с рассветом увел деревенскую отару попастись по последней луговой траве. Он оказался на нашем излюбленном месте - возле источника Кройцбах, где трава еще не успела окончательно выцвести и сохраняла остатки прежней зелени, - и, едва увидав его, я сходу выпалил все, что слышал о Вальдхайме. У Лотара глаза полезли на лоб.

Позже он, смущаясь, признался мне, что после моего известия первым его желанием было вскочить и бежать из округа Рундшау куда глаза глядят. Но только куда было бежать? И что толку? Лотар посмотрел на меня, сглотнул, перекрестился, и я понял, что в этот момент он приготовился к смерти.

Овцы паслись вокруг маленького водопадика Кройцбах, не подозревая ни о какой чуме. Три пастушьих собаки доброй альпийской породы - Чалый, Мохнач и Зельда - сторожили стадо, заняв ключевые позиции по краям долины. А мы с Лотаром сидели плечо к плечу под одиноким вязом и думали о том, с чего я как раз начал мой рассказ. О том, что и жизнь, и смерть наша в руках Господа.

За долгие годы, отпущенные мне милосердием Божиим, мне приходилось бывать в самых разных переделках. Я немало путешествовал, участвовал в войнах и знаю, что означает ставить жизнь на кон. Но все когда-то случается в первый раз. Тогда, шестьдесят восемь лет назад, мы впервые всерьез оказались перед лицом смерти.

Нам обоим было по двадцать лет, и смерть, в общем-то, не была для нас новостью. Во все времена довольно много детей умирает, не успев вырасти, и оставляет своим товарищам печальный опыт неизбежности и даже привычности утрат. «Да, мы это делали вместе с Францем Циттербау... ну, который потом умер».

И у меня, и у Лотара на памяти полно было подобных примеров. Карл Бунтман двенадцати лет, отправившись за хворостом в горы, погиб под лавиной. Дора Шнайдер в семь лет умерла от скарлатины, а Лизхен Шнеебау и Каспар Лихт - от оспы. Альфонс Лемке девяти лет и Михаэль Дормайер пятнадцати утонули в нашей богатой омутами речке Люне. Франц Циттербау тринадцати лет погиб, упав с чердака и переломав позвоночник. Любой деревенский мальчишка перечислит вам дюжину таких же случаев.

Скажу больше, мы с Лотаром сами лишь недавно вышли из того возраста, когда мальчишки легко расстаются с жизнью просто из лихости или из глупости. В нашей биографии возможностей тому было предостаточно.

Но все это было не то.

Никогда еще не бывало в нашей жизни, чтобы смерть надвинулась с такой зловещей неотвратимостью - и в то же время дала отсрочку, чтобы жертвы успели помучиться, оценить величие момента и пройти путь от ложных надежд к смирению перед неизбежным. А как говорится, тому, чего не можешь избежать, приготовь достойную встречу.

Мы с Лотаром сидели на желтеющем альпийском склоне, вокруг которого, казалось, с беспощадностью лесного пожара бушевала чума. Мы оба были чрезвычайно серьезны. Когда заканчиваешь счеты с этим миром, тут не до легкомыслия. Нужно разобраться в своей жизни и понять: хорошо или дурно ты прожил.

Ведь за все предстоит дать ответ.

Мене, мене, текел, упарсин. Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах, и найден очень легким; разделено царство твое и дано Мидянам и Персам.

У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?

Мы сидели под вязом, мгновения отпущенной нам жизни текли, и я ощущал каждое из них, сознавая, что остаток можно буквально пощупать пальцами - как песок в верхней чаше песочных часов. Примечательно, что не было ни страха, ни жалости к себе, одна какая-то молчаливая покорность. Всеблагой Господь счел возможным даровать нам всего дважды по десять лет жизни, но по Его милости это были хорошие годы. Нам следовало быть благодарными.

В такие минуты восприятие делается особенно острым. На меня нахлынула масса звуков и запахов, в луговой траве, в струях водопада, в начинающих желтеть лиственницах на дальнем склоне я различил и запомнил каждую деталь. Правду говорят люди, что перед смертью и жизнь кажется краше, и солнце ярче, и воздух свежее.

Потом в голову начала лезть всякая чушь. Я представил гробы и похоронные процессии на улицах Рундшау. Отблески огня. Будто бы отряд кантональной гвардии пришел, чтобы сжечь зачумленную деревню вместе с жителями. В оранжевых бликах факелов - лежащие на земле тела с опухолями на горле и красными пятнами на щеках - тела тех, кого я хорошо знаю: судьи Хольтоффа, кузнеца Карла Рейнеке, плотника Иоахима Фогеля, мамаши Биттнер, пастора Рихмана (тут я перевел взгляд на Лотара), Лотара Ланге... Тьфу, что за наваждение, - подумал я и затряс головой.

Лотару, судя по его виду, тоже было не по себе. Он сидел, нахмурясь, откинувшись спиной на ствол дерева. «Интересно, кто из нас заболеет первый - он или я?» - вдруг мелькнуло в голове. Смутившись, я мысленно попросил у Господа прощения за столь недостойные помыслы и перекрестился.

В этот момент Лотар посмотрел на меня. В его потемневших голубых глазах угадывался какой-то дерзкий план.

- Вальдхайм - это ведь недалеко отсюда, верно? - медленно проговорил он.

До погибшего хутора было часа два ходу по лесистой боковине горы Танненберг, и примерно полдня, если выбирать более удобную дорогу - через пологие травянистые склоны, пересеченные маленькими лощинами.

- Ты сможешь побыть со стадом? - спросил Лотар. Я в недоумении кивнул. Лотар стиснул мне руку, вскочил и, свистнув Чалого, решительно припустил к поросшему вековыми елями откосу горы Танненберг.

В том самом направлении, где лежал зачумленный хутор.

Впоследствии я не раз видывал такую решимость. Эта решимость особенная. Она, как правило, выдает человека, преодолевшего внутреннюю борьбу и боящегося, как бы она не навалилась на него снова - ибо тогда ему уже наверняка не достанет сил, чтобы победить.

Лотар появился у водопада Кройцбах под вечер. Солнце собиралось скрыться за белоснежным хребтом на западе, когда его лучи осветили фигуру моего друга - усталого, с руками, по локоть замаранными в чем-то, что по виду напоминало грязь. Лотар возвращался из Вальдхайма длинным путем. Лицо его сияло. Перед собой он гнал оставшихся на хуторе овец - почти все стадо, сорок семь голов.

Вот так, учись, Арнольд Энке, сын шорника, сказал я себе. Пока ты тут предаешься унынию, твой друг ведет себя как подобает мужчине.

Лотар упал рядом со мной, отдышался... и вдруг заплакал. Спасенные им овцы сбились в кучу, опасливо косясь на Чалого, который, однако, держался учтиво и лишь посматривал, чтобы ни одна овца не пыталась отбиться от прочих. Выглядели они грязными и тощими, и наши, рундшауские овцы сторонились их.

Успокоившись, Лотар рассказал, как проник на хутор, как, стараясь не смотреть на лежащих в домах мертвецов, открыл загоны и несколько часов ухаживал за несчастными животными, пытаясь привести их в порядок. Грязь на его руках оказалась овечьим пометом.

- Две уже не могли ходить, - грустно сказал он. - Пришлось их там оставить. Зато остальные здесь. Честно говоря, я боялся, что будет хуже.

Он разделся догола и полез в водопад, чтобы как следует отмыться в ледяной осенней воде. Я в жизни не встречал более чистоплотного пастуха, чем он.

Вы, может быть, решите, что Лотар просто помешался на овцах. Я, признаюсь, в первый момент и сам так решил. Но, как оказалось, Лотар думал о фрау Берте. В конце концов, именно благодаря его поступку в довершение ко всем своим бедам эта добрая и несчастная женщина не пошла еще и по миру, - благодаря Лотару, который сохранил для нее овец.

Мы отогнали их на заброшенную усадьбу в полулиге от Рундшау. Там вальдхаймские овцы находились в течение всей следующей недели, поскольку вести их в деревню было рискованно: мы опасались, что овцы несут на себе чумную заразу, и не знали, как отреагирует на их появление деревенское общество. Выгоняя и пригоняя деревенскую отару, Лотар каждый раз делал крюк, чтобы забрать овец Берты Целлерман из их секретного загона, а потом вернуть обратно, и до ночи пропадал с ними, отмывая и расчесывая их шерсть. К исходу недели даже я не мог бы отличить овец Вальдхайма от овец Рундшау, если бы наши не были помечены специальными цветными метками, - все они выглядели одинаково ухоженными и довольными.

Всю неделю мы тщательно хранили нашу тайну. Я ужасно беспокоился, что Лотар, посетив зачумленные вальдхаймские дома, вот-вот свалится с признаками смертельной болезни. Но в тот год ни одному человеку в Рундшау не было суждено умереть от чумы.

Весь следующий день прошел как во сне. Работа валилась из рук, но люди сидели по домам и не казали носа на улицу. Утром Лотар выгнал деревенское стадо в Альпы, вечером загнал обратно. Днем по центральной улице от церкви к дому дьякона Петера Фогта поспешно прошел отец Теодор Рихман, приходской священник. Вскоре они вдвоем так же поспешно прошли обратно в храм. Больше по всей деревне в этот день не было ни единого движения, и даже ставни не везде открылись.

Все ждали, не заболеет ли кто-нибудь.

Никто не заболел.

Было это второго октября, в четверг.

На следующее утро, прямо с рассветом, нас ждало удивление. Впервые на памяти даже старожилов, колокол приходского собора зазвонил к мессе не в воскресенье, как обычно, а в пятницу.

Здесь я должен сделать отступление и рассказать вам о нашем храме.

Наша деревня Рундшау сама по себе весьма древняя и стоит на этом же самом месте уже лет пятьсот. Лет двести назад, когда она стала окружным центром, в ней построили храм, посвященный Пресвятой Богородице Тернового Венца. Ко времени нашего с Лотаром рождения настоятелем храма стал пастор Теодор Рихман, которому в Год Чумы как раз исполнилось шестьдесят.

Две достопримечательности было в храме Пресвятой Богородицы. Первая - большая деревянная статуя Богоматери Тернового Венца, стоящая слева от алтаря. Неизвестный мастер изготовил этот образ давным-давно. Матерь Божия в темно-синем покрывале и белой головной накидке стоит, скорбно опустив голову и скрестив на груди руки. Над скрещением пречистых рук Девы Марии мастер поместил Ее непорочное сердце, объятое пламенем и заключенное в терновый венец, давший название храму. Терновый венец был настоящий. То есть не подлинный - тот, которым римские воины увенчали чело нашего Божественного Спасителя во дворе иерусалимской претории, - но очень похожий, сплетенный из настоящего терна. Откуда он взялся в храме, никто уже не помнил. Поскольку, как я уже сказал, статуя была очень большой, венец, обнимающий шипами сердце Пресвятой Девы, вполне мог подойти по размеру к человеческой голове. Как мы увидим позже, это обстоятельство сыграло в нашей истории весьма неожиданную роль.

Впрочем, неожиданностей во всей этой истории предостаточно.

Второй достопримечательностью приходского храма в Рундшау, по поводу которой к нам приезжали ценители искусства из низовых областей и даже из-за границы, была замечательная фреска с изображением Страстей Христовых. Написали ее сравнительно недавно (по меркам Рундшау, конечно: меня тогда еще на свете не было), и была она даром некоего знатного вельможи родом откуда-то чуть ли не из Фландрии. По его заказу приглашенный из Германии художник изобразил в нише южной стены (аккурат справа, если стоять лицом к алтарю) момент из Крестного Шествия Спасителя. С самого детства, если мне, да простит меня милосердный Господь, случалось заскучать во время проповеди или мессы, я начинал рассматривать фреску, и с годами заучил ее наизусть. Даже сейчас, спустя почти семь десятков лет, мне ничего не стоит вспомнить ее во всех подробностях.

Под темно-багровым небом, на фоне белых иерусалимских стен движется это странное шествие. В центре - Спаситель, согнувшийся под тяжестью Креста. На Нем белоснежный, забрызганный пречистой Кровью хитон. На голове - терновый венец. Спасителя окружает густая и пестрая толпа, в которой угадываются все типы современных людей. Вот напыщенный вельможа с золотой цепью, в бархатном камзоле с воротником из соболей, в берете с пышными перьями. Вот, очевидно, центурион римских легионеров. Художник облачил его в доспех капитана кантональной гвардии: мрачно сверкающая черненая сталь, парчовая перевязь меча, страусовый плюмаж на шлеме, в левой руке - алебарда. Вот торговец - на поясе у него тугая мошна, из которой сыплются золотые цехины. Вот (и это всегда поражало меня более всего) - епископ! Может быть, даже кардинал. В пурпурной мантии, в красной угловатой шапочке, венчающей тонзуру. Черты лица епископа страшно искажены. Вообще, за исключением лика Спасителя, все это шествие представляло собой парад уродов, но гримаса епископа казалась хуже всех прочих. Однажды она даже приснилась мне в ночном кошмаре. Фигура с гримасой вместо лица явилась в запахе серы и предложила прогуляться в ад, где уготовано место всем грешникам, и мне в том числе. Когда я подрос, пастор Рихман объяснил мне тайную суть фрески: Господа сопровождали на Голгофу все грехи человеческие - гордыня (вельможа), маммона (купец), человекоубийство (солдат) и так далее. Но самым тяжким был грех фарисеев - хула на Духа Святого. Они обвинили непорочного Спасителя во всех смертных грехах, объявили Его силу силой веельзевула и осудили Его на смерть. А главным фарисеем был Каиафа, некто вроде епископа Иерусалимского или кардинала Иудеи. Его-то и изобразила кисть немецкого мастера.

Лик одного только Господа на фреске дышал красотой и покоем. Я долго думал над выражением Его лица. Казалось бы, нести собственный крест к месту казни, да еще в окружении таких вот лютых образин, невозможно со столь возвышенным и отрешенным взором. Но найти объяснений сей тайне я не мог, пока не произошли события, описываемые в этой повести. Они на многое открыли мне глаза.

Тем временем в нашей повести наступила пятница, третье октября лета тысяча триста сорок восьмого от Рождества Христова - пятница, третье октября Года Чумы. И утро этой пятницы огласилось неурочным звоном колокола: приходской храм созывал жителей Рундшау на мессу.

В другое время, может быть, пришло бы человек десять, чтобы узнать в чем дело, а потом рассказать соседям. Но был Год Чумы, и эпидемия стояла на пороге деревни. Не успел колокол закончить свой благовест, как в огромном зале храма, вмещавшем до четырех сотен прихожан, собралось все деревенское общество. Я порыскал глазами в толпе и увидел Лотара Ланге. Привлеченный колокольным звоном, он не стал торопиться с овцами на выгон, а вместе со всеми отправился в церковь. Он тоже заметил меня. «Ты что-нибудь понимаешь?» - вопрошал его взгляд. Я задвигал бровями - дескать, поживем-увидим, - но тут открылась дверь ризницы, и в сопровождении дьякона появился пастор Теодор Рихман, приходской священник Рундшау.

Никто не задавался вопросом, случаен ли колокольный звон, многим напомнивший набат. Тревога и смертная тоска, витавшие в зачумленном воздухе, смягчили души людей и заранее примирили их с любыми неожиданностями. Жители Рундшау, после того как чума пожрала хутор Вальдхайм, готовы были в любую минуту предстать пред Господом с ответом за свои прегрешения, и если настоятель прихода счел, что утро пятницы подходит для этого лучше всего - что ж, так тому и быть.

Итак, мы стояли под сводами церкви, а перед нами стоял отец Рихман в своей черной сутане. Все в деревне его любили, и он всех любил. Был отец Рихман невысок и подвижен, с легкими белыми волосами, напоминавшими пух одуванчика, с ласковым взглядом маленьких глаз. При этом духовник он был строгий и справедливый, и его ласковые глаза смотрели весьма твердо, когда пастор Рихман назначал епитимию. Однако даже епитимии от него были как-то в радость, и невозможно было рассердиться или обидеться на пастора Рихмана. Точно так же я никогда не мог обидеться на своего родного отца - мне от него, конечно, часто влетало, но, как говорится, на то и отец. Вот и отец Теодор был отцом всему Рундшау, и все наши сельчане были рады признавать себя его детьми.

А теперь отец Теодор Рихман стоял перед нами, собравшимися в неурочный час, и мы ждали, что он скажет.

Он оказался краток.

- Сегодня, дети мои, пятница, день Страстей Господних, - сказал он. - Помолимся.

После чего, кивнув дьякону Петеру Фогту, повернулся к алтарю и приступил к мессе:

- In Nomine Patri et Filii et Spiritui Sancti...

- Amen, - сказали мы, и месса началась.

Когда смерть на пороге, и все счеты с жизнью, кажется, сведены, уделяешь особое внимание молитве. В такое время понимаешь по-настоящему, что, в сущности, ничего-то у тебя нет и не было никогда, кроме милосердия Господня и Его любви, ожидающей в небесных чертогах, как ожидал в Христовой притче старый отец своего блудного сына. Когда приближаешься к последней черте, рассыпается в прах все, что ты ценил и за что боролся. Уходишь с земли нагим, как и пришел. И только одно волнует в этот час: как-то примет тебя Тот, Который послал тебя в мир?

Пастор Рихман сделал благое дело, зазвонив к утрене на двое суток раньше, чем следовало. Накануне деревня, парализованная страхом, словно вымерла при жизни - страшно подумать, к чему могла привести эта минута прострации, продлись она еще день или два. Мы были близки к тому, чтобы превратиться в обезумевшее от ужаса, неуправляемое стадо, но Теодор Рихман не позволил нам этого сделать, в очередной раз доказав, что у Рундшау есть пастырь. Пастырь добрый и твердый, не оставляющий своих словесных овец.

Я посматривал на людей в соборе и видел, как все более собранными становятся их лица, трезвым и осмысленным взгляд. Мы слушали латинские ектеньи, где могли - подпевали, и понемногу возвращались в человеческий облик. Знаете, какой облик я назову истинно человеческим? Тот, в котором запечатлен лик Христов.

Бывает такой миг, когда смирение перед обстоятельствами переходит в мужество. Тогда, если есть воля Божия, обстоятельства подчиняются человеку.

Как говорил мой отец: тому, чего не можешь избежать, приготовь достойную встречу.

Как любил повторять судья Хольтофф: делай что должен, и будь что будет.

- Dominus vobis cum! - возгласил пастор Рихман.

- Et cum spiritu tuo, - ответствовали мы.

В это утро пастор Рихман напомнил нам: что бы и как бы ни было, должен человек всегда одно и то же - славить милосердие Господне.

Прошло причастие. Мы спели Veni, Sancta Spiritus! Месса приблизилась к завершению. И тут отец Теодор снова нас удивил.

После последнего благословения, когда все ждали заключительного Ite, Missa est, пастор вдруг сложил молитвенник и уставился на нас своими ласковыми глазами. Возникла пауза.

- Дети мои, благодарю, что вы пришли сегодня на зов этого старого колокола, - сказал пастор, вновь переходя на немецкий язык. Прихожане затаили дыхание: что сейчас будет? Отец Теодор продолжал: - А теперь прошу всех вас сесть на скамейки и слушать внимательно, потому что я хочу произнести проповедь.

Проповедь так проповедь. Все расселись.

- Дети, - произнес отец Теодор таким голосом, что, бьюсь об заклад, все в зале тут же почувствовали себя детьми. Даже громадина кузнец Карл Рейнеке. Даже старый Йорген, приемный отец Лотара Ланге, который с таким же успехом мог бы быть Лотару дедом.

- Дети, - сказал отец Теодор. - Вы видите, что происходит вокруг. Умирают наши братья и сестры. Чума поразила множество стран, и пока мы беспечно растрачивали отпущенные нам Всеблагим Господом дни, бедствие подошло к самому нашему порогу. Чума поразила Линц. Вальдхайм, где жили люди, столь близкие... близкие... многим из нас (у пастора перехватило дыхание и дрогнул голос, но только на мгновение), уничтожен чумой, вместе с теми людьми, которые приехали искать там спасения, но превратились ему и себе в погибель. Теперь наша деревня обложена со всех сторон, и не сегодня-завтра губительный очаг может вспыхнуть и в наших домах.

И все-таки, дети мои, не следует терять мужества. Тяжелые времена посылаются, дабы испытать прочность нашей веры. Я позвонил в колокол, и вы собрались, засвидетельствовав тем самым, что вера в ваших сердцах еще есть. Однако страшное бедствие стучится к нам в окна, и духовные силы многих из вас на грани истощения. Что делать?

С этого момента я слушал, затаив дыхание. «Что делать?» - это был вопрос, который мучил всех нас. Теперь, кажется, Бог в милосердии Своем благоволил открыть пастору Рихману выход. А выход означает надежду. Или хотя бы осмысленную гибель, если надежды не остается.

Пастор продолжал.

- Признаюсь, что чума напугала меня не меньше всех вас. Я, как, наверное, и вы, вполне сознаю, что по грехам нашим мы достойны во много крат худшего воздаяния. И все же Бог не хочет смерти грешника, но желает ему покаяния и жизни. Нам не дано знать, сколько еще жизни отмерил нам Господь, а вот изъявить покаяние - в нашей власти. Покаяние - величайшее орудие против дьявола, которому дозволено вредить христианскому роду чумой и всевозможными бедами. До сих пор города и королевства сокрушаются и падают перед ним, смерть шествует по земле, как победоносное войско. И я, дети мои, задумался: есть ли что-нибудь, что могло бы остановить это шествие, дать ему отпор? Весь день в среду я поливал слезами пол в своей келье и молил всемилостивого Господа открыть мне, что бы это могло быть. И уже среди ночи меня вдруг осенило, так что я едва поверил сам себе - как же я раньше не мог понять такой простой вещи?

Отец Рихман серьезно оглядел зал и поднял руку с небольшим золоченым распятием.

- Крест! - сказал он. - Средоточие силы христианства, оружие победы над смертью, престол искупления, врата воскресения и вечной жизни. Сейчас, когда сатана торжествует, и овцы стада Христова тысячами валятся в его отверстую пасть - что может досадить врагу больше всего и одновременно доставить радость нашему милосердному Спасителю? Прославление святого животворящего Креста! Ведь дьявол, дети мои, по свойственной ему гордыне считает этот мир своим и подчиненным своей власти. Между тем мир наш спасен на Кресте Искупителем, и Господь отныне и вовеки является Царем его. Поэтому долг наш - не падать духом перед этим кажущимся триумфом ада на земле, а как подобает воинам и рыцарям Христовым, твердо провозглашать славу Господу. Мы с вами - всего лишь простые и грешные люди, но в наших душах по милости Господней живет любовь к Иисусу Христу, принявшему крестную смерть ради нас, и эта любовь дарует нам блаженство. Блаженство даже в скорбях. Как известно, дьяволу попущено многое, чтобы навредить христианину: напускать на него болезни, терзать его тело, искушать его душу. Но если среди всего этого мы сохраняем любовь ко Христу и друг к другу, сохраняем радость духа - Господь побеждает в нас, а дьявол посрамляется.

Тишина в храме стояла такая, что было слышно, как потрескивают фитильки свечей. Я перевел дух и огляделся. Справа и слева от меня, чутко выпрямившись, сидели люди, глаза их сияли. Голос отца Теодора звенел под сводами. Пастор говорил в своей обычной манере - громко, но очень искренне и доверительно:

- Так побеждали святые мученики, так побеждали отцы-пустынники. Об этом говорили святые Иоанн Богослов и апостол Павел, учитель народов. Это и есть тайна креста, которая недоступна дьяволу и спасительна для христиан. Когда я вспомнил об этом, душа моя испытала такое ликование, что я побежал к отцу Петеру, чтобы поделиться с ним своим вдохновением.

Вдвоем мы принялись молиться и думать, что следует предпринять, чтобы в столь темное время хотя бы в нашей маленькой деревне был прославлен спасительный Крест Христов. Мы сидели, вспоминали о Страстях Господних и плакали. И я, дети мои, неожиданно сам для себя предложил отцу Петеру: а что, если собраться всем жителям Рундшау, и воскресить события Божественных Страстей благословенного Иисуса Христа, так сказать, в натуре? Отец Петер, поразмыслив, поддержал эту мою мысль, и мы решили вынести ее на ваш суд. Вот в чем она заключается.

Пастор остановился перевести дыхание, а мы обратились в слух. Кажется, предстояло что-то небывалое.

- Мы с вами, жители деревни Рундшау округа Рундшау кантона Шварцвальд, здесь, на главной площади нашей деревни, изобразим и разыграем в лицах священные сцены, описанные в Евангелиях. Мы, - торжественно закончил пастор Рихман, - с Божией помощью представим пред очи Господа и всех добрых людей божественное действо, именуемое Mysteria, которое посвятим прославлению святых Страстей Господа нашего Иисуса Христа!

Пастор умолк.

Несколько мгновений под сводами храма царило молчание.

Потом разом заговорили все.

Глава 3.

ПРЕДУГОТОВЛЕНИЕ

Надо отдать должное пастору Рихману: при всем безумии это была поистине выдающаяся идея, и она оказала целительное воздействие на все наше деревенское общество. Жители Рундшау, полтора часа назад пришедшие в храм словно на собственное отпевание, теперь совершенно преобразились. Пастор как будто угадал место, к которому нужно поднести огонь, чтобы угасшие было сердца снова воспламенились духом жизни. Поразительное существо человек! Казалось бы, вот он совсем сник под бременем испытаний - но укажи ему их истинный благой смысл и цель, и он, отбросив свои страхи, вновь готов за тобой в огонь и воду.

Я думаю, тут дело вот в чем. На свете много горестей и бед, но невозможно представить трагедии ужаснее и горше, чем когда понимаешь, что Бог отвернулся от тебя. Можно с полным присутствием духа вытерпеть что угодно, если вы уверены, что милосердный Господь на вашей стороне, и напротив, достаточно почувствовать, что вы Им оставлены, как малейшая невзгода вас подкосит.

Однажды, в один из дней моей долгой и богатой событиями жизни, я оказался в Лондоне в разгар знаменитого пожара, уничтожившего город дотла. Я видел маленькую девочку, плачущую от ужаса посреди объятой пламенем улицы. Девочка, почти теряя сознание, из последних сил звала маму. Вдруг откуда-то появилась молодая женщина. С криком «Лиз, доченька моя, я с тобой!» она бросилась к девочке, подхватила ее на руки... и я не забуду выражения радости и покоя, вмиг разлившегося по лицу ребенка. Понимаете? Пожар не погас. Я даже не уверен, что этим людям удалось тогда спастись. Однако в тот миг сознание того, что мать рядом, что она не потеряна, оказалось для девочки важнее всего - важнее только что пережитого страха и опасности близкой смерти.

Нечто подобное совершил с нами и пастор Рихман в году тысяча триста сорок восьмом, в маленькой деревушке Рундшау, окруженной пожаром смертоносной эпидемии. Человек грешен, а Бог свят, и время от времени нам приходится сталкиваться с проявлениями Его гнева. Но Боже упаси нас в такой момент поддаться мысли, что все пропало, опустить руки и предаться самооплакиванию. Тогда конец нашей вере, тогда смерть покаянию и срам нашему имени христианина. Каждый из нас искуплен бесценной кровью Иисуса Христа, и этого достаточно, чтобы не терять надежды.

Понимаете? Удача и разочарование, здравие и хворь, нищета и достаток, торжество и отчаяние, слава и посрамление - все изменчиво в этом мире. Неизменна только любовь Господня.

А теперь, с вашего дозволения, я вернусь к своему рассказу.

Слова отца Теодора вызвали восторженный гомон прихожан. Со всех сторон слышалось: «Вот это да!», «Точно!», «Великолепно!», «Ну и ну!» - как будто вы оказались в толпе маленьких детей, которым неожиданно объявили, что их сегодня возьмут на ярмарку. Удивительное дело: опасность никуда не исчезла, за стенами храма молчаливо стояла чума - а все страхи отлетели прочь. Люди думали теперь только о том, как доставить радость нашему милосердному Спасителю и получше прославить Честной Крест. И потом, сами посудите, - Mysteria, божественное действо! Это было что-то совершенно новое и очень захватывающее.

Первый осмысленный вопрос задал кузнец Рейнеке. Он поворошил рыжую бороду и сказал:

- Святой отец, а все-таки, что это такое - Mysteria? Я когда-то видел что-то подобное, но не уверен, что хорошо это понимаю.

Гомон затих. Интересно было не только кузнецу. Каждый из прихожан, конечно, на праздники бывал в городах (по преимуществу в Линце) и среди разных диковин, на которые праздники всегда щедры, хоть раз в жизни да видел мистерию. Или то, что этим именем называлось. Мы с Лотаром как-то раз в рождественские святки тоже сподобились лицезреть представление под названием «Великая и достойная удивления мистерия в пяти действиях с прологом и интермедией о Рождестве Христовом, поклонении волхвов и иродовом избиении четырнадцати тысяч младенцев в Вифлееме Иудейском». Но это было кукольное представление и, как мне кажется, совсем не та Mysteria, которую имел в виду отец Теодор.

- Это хороший вопрос, Карл Рейнеке, - сказал пастор Рихман. - Надо как следует уяснить себе, какова настоящая Mysteria, коль скоро мысль о ней всем нам по сердцу, и мы всерьез собираемся за нее взяться.

Сладко и благородно любое слово, сказанное в хвалу Господу. Но выше простых слов - слова молитвы, а выше молитв - слова Священного Писания, изреченные и запечатленные Духом Святым. Все вы благочестивые христиане, и не хуже меня знаете, как благотворно для души чтение молитв или слушание Евангелия. Однако, дети мои, человек - это не только язык, не только глаза, не только уши. Обычная молитва услаждает уста и слух, но оставляет без движения все остальное тело. Разве это справедливо? Господь наш Иисус Христос и святые апостолы ходили по земле, совершив на ней великие и славные дела, отраженные в Четвероевангелии и книге Деяний. Тому минуло тринадцать веков, но, дети мои, у человека во все времена две руки, две ноги, одна голова. Что может помешать нам не просто читать Евангелие, но изобразить его стих за стихом? Художникам дан от Бога талант живописать священные события в красках, но разве можно сравнить это с живописанием, в котором вместо красок выступают живые люди? Сегодня мы с вами отслужили мессу, так вот месса - это и есть такое живописание, живое подобие Тайной вечери, на которой вы символизируете собою учеников Господних, а ваш недостойный пастырь, преподносящий вам Тело Христово, - Самого нашего Спасителя. В этот момент совершается таинство, на языке божественной латыни - Mysteria. И поверьте мне, дети мои, любое место в Евангелии достойно такого же отображения, в особенности - описание святых Страстей Господних. Причем, когда мы с вами совершаем это священное действо, то не только уста наши, но и все члены нашего тела совокупно прославляют Господа.

Видите ли, дети мои, каждый человеческий поступок имеет свой смысл. За любым нашим поступком стоит либо Господь Бог, либо искуситель, и всякое наше дело незримой нитью связано с небом или с преисподней. Нечестивец каждым деянием своим отверзает врата адовы, будучи руками дьявола - ибо, если бы не добровольная помощь сынов Адама, лукавый не имел бы такой свободы на земле. Напротив, праведник творит дела, которые творил бы Христос, окажись Он на его месте, по слову Евангелия: «Верующий в Меня, дела, которые Я творю, и он сотворит», и таким образом Царствие Небесное воочию присутствует среди людей. А уж воплощение действием богодухновенных страниц Священного Писания стоит не ниже, ежели не выше всех добрых дел.

Вот почему я и предложил вам в этот испытующий час прославить Господа в таинстве мистерии, - закончил пастор Рихман и улыбнулся. - Дьявол-то думает, что Господь вознесся и Священная История на этом закончилась, осталась лишь мертвая буква. А Господь с нами по сей день, Священная История продолжается, таинства исполняют нас Духом, а Дух животворит. Тут-то мы лукавого и посрамим.

Эта неурочная пятничная месса завершилась только к обеду, но мы словно забыли о времени. Всех охватило воодушевление, каждый хотел точно знать, что именно он может сделать для того, чтобы были прославлены страдания нашего Спасителя.

Участвовать в Мистерии хотелось всем, но быстро выяснилось, что число ролей ограничено, и большинству придется довольствоваться положением зрителей. Пастор тут же успокоил прихожан, заверив, что каждому удастся проявить себя в подготовке к священнодействию, которая потребует общих усилий. И потом, в Мистерии будут сцены, где требуется участие народа - да вот взять хотя бы суд Пилата или Крестный путь.

- У нас мало времени, дети мои, - сказал пастор Рихман, - жизни наши висят на волоске, каждый из нас в любой момент может заболеть. Однако, учитывая, за сколь сложное дело мы беремся, думаю, что подходящий срок для подготовки - неделя. Ровно через неделю, в следующую пятницу, мы, если будет на то милость Божия, представим нашу мистерию.

Тогда были избраны трое «марешалей», которым поручили отвечать за разные стороны подготовки. Дьякон Фогт, как человек грамотный и почтенный, должен был готовить действующих лиц, чтобы каждый знал свою роль и Мистерия шла плавно, благочинно и без осечек. Ткач Август Геншер взял на себя заботу об одеяниях, хоругвях, плащаницах, лентах и прочем, что должно было украсить Мистерию и придать ей священный колорит. Третьим «марешалем» оказался Ханс-Генрих Энке - шорник Энке, мой отец. На него возложили ответственность за всякие предметы, которые потребуются по ходу Мистерии - оружие для легионеров, умывальницу для Пилата, ну и все такое прочее.

Затем началось самое интересное: стали распределять роли. Сначала все шло гладко. Судье Хольтоффу сам Бог велел исполнять в нашей Мистерии роль Понтия Пилата, прокуратора Иудеи. Маргрета Берн стала Марией Магдалиной, а Вероника Геншер, дочка ткача и моя нареченная невеста, - как вы догадываетесь, Вероникой. Мне вместе с Клаусом Циллендорфом выпало изображать римских легионеров, а молодому Паулю Хоффбауэру, служащему у трактирщика Фляйше, - Иоанна, возлюбленного ученика Господня.

И тут возник самый закономерный из вопросов, который-то и поставил всех в тупик.

Кто будет изображать Самого Спасителя - Господа нашего Иисуса Христа?

Этого никто не знал.

Только что под сводами храма звучала оживленная речь, и вдруг наступила растерянная тишина. Все смотрели друг на друга, и никто не брался ничего предложить.

Кто примет на себя в этом действе крест, будет бичуем в претории, пройдет по Скорбному пути, будет пригвожден на Голгофе?

Минут пять все молчали.

Поистине, ни единого достойного.

Мы, кажется, впервые осознали, за какое серьезное и даже страшное дело беремся.

Предлагать сам себя, естественно, никто не собирался, не было у нас в Рундшау таких кощунников, - но каждый боялся услышать собственное имя.

Внезапно меня осенило. Ну конечно, стоило бы сразу догадаться! Я набрал в грудь воздуха и открыл рот.

Но кузнец Рейнеке меня опередил.

- Лотар Ланге, - сказал он.

Произнеся имя, которое рвалось у меня с языка.

Собор тут же снова наполнился гулом голосов, и по облегченно-одобрительной тональности этого гула можно было понять, что кузнец Рейнеке попал в точку. Я нашел глазами Лотара. Лицо у него было в точности такое, как в тот момент, когда он узнал от меня о гибели хутора Вальдхайм. Лотар растерянно смотрел то на пастора Рихмана, то на кузнеца, как будто надеялся, что тот передумает и даст отвод. Отец Теодор кивнул головой и радостно улыбнулся. Похоже, что и ему нравилась эта кандидатура.

- А что, Лотар? - сказал он. - Ты ведь тоже пастырь овец.

Здесь я чувствую, что нужно сделать еще одно отступление и все-таки рассказать вам побольше о Лотаре Ланге, тем более что ему выпала во всей нашей истории поистине исключительная роль. Впоследствии, спустя год или около того, когда Лотара уже не было с нами, я вдруг заметил, что людская память начинает выделывать с его образом какие-то чудеса, и в ней до странности мало остается от того Лотара, который был на самом деле. Вдруг выяснилось, что Лотар был вовсе даже не Лотар, а не знаю кто, какой-то херувим, посетивший бренную землю деревни Рундшау. Я даже знаю, откуда это пошло - от фрау Маргреты Берн и прочих подобных ей наших деревенских матрон; да-да, уж не спорьте, есть что-то такое в женском характере. Иной раз как послушаешь, что эти кумушки, сойдясь вместе, начинают болтать между собой, так прямо тошно становится: ах, какой он был славный, да какой он был милый, и как он однажды на меня посмотрел, и где я тогда стояла, а он мне и говорит, а я ему и говорю, - и постепенно съедут на такие сюсеньки-пусеньки, что, слушая, можно со стыда сгореть. Глазки васильковые, тьфу! Будто о младенце речь, честное слово! Будто цену мужчине определяет то, что о нем думает фрау Маргрета или там, я не знаю, трактирщица Фляйше! Вы знаете (только это между нами!), кажется, я догадываюсь, что за этим стоит. Они таким образом рассчитывали зарезервировать теплое местечко в Царствии Небесном. С точки зрения кумушек, если Лотар однажды оказался в роли Иисуса Христа, то он теперь с Господом Богом на ты. А поскольку кумушки на тот момент стояли рядом, то и они в какой-то мере причастницы славы Иисусовой. И вот они между собой объявили Лотара святым и начали его восхвалять на свой лад - сюсеньки-пусеньки, иначе они не умеют. А коли Лотар святой, то и кумушки вместе с ним, потому что де только они всегда его понимали и были ему близки, и посейчас они самые верные хранительницы его памяти. И даже более того: потому что де первая добродетель Лотара Ланге в том и заключалась, что он был ласков и предупредителен к нашим матронам и всегда слушался их мудрых речей.

Честное слово, даже не знаю, чего здесь было больше: глупости или умысла. Бог, как говорится, им судья. Однако сказано: не сотвори себе кумира. Я веду свой рассказ о великом чуде Господнем, явленном в Год Чумы в деревне Рундшау, и каждый исполнил в этой истории ту роль, которая отведена была ему Святым и Всеблагим Божественным Промыслом. И мне крайне важно избавить эту историю от всяческих искажений, которые умаляют величие милосердия Божия и, кстати, оскорбляют память моего друга, которой я очень дорожу.

Вот почему всякий раз, когда я слышал слащавые разговоры о Лотаре, мне было мерзко. Я будто видел, как черные воруны рвут на части беспомощное тело друга. Лотара уже не было с нами, но я твердо знаю, что он никогда бы не допустил никаких слащавых разговоров в свой адрес. Он всегда гнушался подобными вещами. И я всегда вступался за него, хотя разве победишь этих кумушек. У них остался свой Лотар, легендарный, и они его так и называли: «Наш Лотар». М-да... Ну и пусть.

А я знал Лотара таким, каким он был, и порукой мне в этом покойный пастор Рихман, и покойный старик Йорген, и многие другие, которых уже нет на свете, но которые, когда придет срок и архангел Гавриил протрубит в трубу, встанут и подтвердят, что Арнольд Энке, сын шорника из Рундшау, не погрешил против истины на этих страницах.

Поэтому я еще чуть-чуть расскажу вам о Лотаре Ланге - по той простой причине, что без верного знания судьбы и характера этого человека невозможно оценить по достоинству то, что произошло в нашей деревне шестьдесят восемь лет назад. Ведь, напомню, роль, для которой он был избран Божественным Провидением, явилась поистине ключевой.

Как вы помните, Лотару было столько же лет, сколько и мне - он был старше меня на месяц и один день. У отца с матерью это был единственный сын - его сестричка Марта умерла во младенчестве, а когда Лотару исполнилось семь, то умерли и оба его родителя. Они, впрочем, были людьми набожными и славными и оставили по себе добрую память, так что заботу об их осиротевшем сыне взяла на себя деревня Рундшау. По решению деревенского общества Лотара определили в подпаски к нашему старому пастуху Йоргену Цильмайстеру, который уже тогда был достаточно стар и как раз подумывал о том, кому бы передать свое дело. Он стал для Лотара приемным отцом, хотя, как я уже сказал, в деревне Лотара вообще любили. Парень, если можно так выразиться, был везде ко двору и любой старался его приветить.

Мой отец, Ханс-Генрих Энке, был весьма дружен с покойным Дитрихом Ланге. Вот и мы с Лотаром подружились и уже годов с пяти были, что называется, не разлей вода.

Он был очень красив собой, Лотар Ланге. Выше среднего роста, худощавый, с развитыми плечами и крепкой спиной, какие в наших краях приобретаются от привычки с детства к тяжелой работе, гибкий и подвижный. Волосы у него были темно-каштановые, волнистые, и он расчесывал их на две стороны от середины лба. Что немаловажно, лицо у Лотара было чистое. Я говорю об этом, потому что у иных деревенских детей лица бывают попорчены оспой, усыпающей лоб и щеки рябью. У Лотара ничего подобного не было - лицо его было спокойное, гладкое и правильное, разве что чуть бледноватое.

Но самым замечательным отличием Лотара были глаза. Их особенность заключалась в том, что в течение жизни они поменяли цвет, став ярко-голубыми, тогда как лет до восьми были светло-серыми. У меня есть свое мнение по поводу того, отчего это случилось. С семи лет Лотар занимался выпасом овец, с весны до осени пропадая в альпийских лугах, где часами сидел, уставясь в наше роскошное небо. Наше горное небо вообще дар Господень. Благодаря своему расположению, деревня Рундшау лучше многих прочих земель открыта воздействию неба и солнца, так что даже среди зимы у нас можно заполучить неплохой загар. Поэтому все крестьяне в округе исстари отличаются добротным красноватым цветом лица. К Лотару загар приставал плохо, но что-то должно было измениться, так вот у него изменились глаза.

Когда я вспоминаю лицо своего друга, я всегда задумываюсь о взаимосвязи между обликом человека и его внутренним содержанием. Иногда такую взаимосвязь почти невозможно проследить, и мне равно случалось встречать как красивых негодяев, так и весьма достойных людей, которых Господь обделил телесной красотой. Но в любом случае сердце накладывает отпечаток на внешность: самая невыразительная наружность может быть согрета внутренней теплотой, или напротив, изящное лицо бывает омрачено какой-то лукавой тенью.

А иногда человеческий облик как будто дышит. Я не в силах это точно определить в наших людских понятиях, но, оказавшись рядом с таким человеком, вы безошибочно чувствуете это дыхание. В зависимости от него вам или безотчетно хорошо с таким человеком, или же хочется его избегать.

Облик Лотара Ланге именно что дышал, совершенно независимо от его собственного настроения. Дышал чем, спросите вы? Как вам сказать. Облик пастора Рихмана, например, дышал светом. Облик кузнеца Рейнеке - щедрой природной силой. Облик Конрада Айзенштайна дышал подвохом, и вы потом увидите, что неспроста. А облик Лотара... пожалуй, точнее всего будет сказать, что он дышал чистотой. Лотар вообще был юношей с чистым сердцем и чистыми помыслами. Конечно, все мы, его сверстники, как и положено детям добрых христиан, по мере сил старались таковыми быть, но мы именно что старались, а Лотар просто был, и все. Не знаю уж, смогу ли я вам объяснить это получше.

Лотар вряд ли подозревал о производимом им впечатлении, и уж совершенно точно о нем не задумывался. Тем не менее все в деревне ощущали чистоту его нрава, и когда мой друг вышел из детского возраста, это ощущение лишь усилилось. Лотар действительно стал любимцем деревни, а не любимчиком - если вы только можете почувствовать, в чем здесь разница.

Видите ли, в маленьких деревнях вроде нашей Рундшау всякий человек волей-неволей живет на виду. Ваши поступки, слова и даже мысли довольно быстро становятся известны всем, и если уж общество вынесло о вас свой вердикт, можете не сомневаться - так оно и есть, что бы вы там сами о себе ни думали. К Лотару тепло относились прежде всего в память о его родителях, но уверяю вас, вряд ли так продолжалось бы долго, ежели бы он сам по себе был человек не стоящий. Ежели бы, скажем, он был просто красавчиком без внутреннего содержания, что тоже встречается. Однако за свою недолгую жизнь, что прошла на наших глазах, Лотар ни разу не дал повода счесть себя пустышкой. К тому времени, о котором я повествую, он по-прежнему пользовался уважением у всего деревенского общества, насколько может быть уважаем скромный молодой пастух. Но это уже было уважение не наследственное, а заслуженное.

Впоследствии я не раз слышал разговоры о том, что, дескать, Лотар от рождения был какой-то особенный - будто бы на нем почивала некая печать благословения Господня, видимая невооруженным глазом. Особенно щедры на подобные разговоры были наши деревенские кумушки. Причем говорилось все это таким тоном, как будто человек, о котором шла речь, прошел по жизни, не касаясь земли, а мы, простые смертные, лишь очарованно созерцали со стороны его волшебный полет и разве изредка ловили благосклонные знаки внимания.

Должен вас уверить, что в случае с Лотаром это вовсе не так. Он прожил с нами бок о бок, был товарищем наших детских игр и поверял нам свои детские тайны точно так же, как мы поверяли ему свои. И сейчас, оглядываясь назад, я не могу наверное сказать, что он сверъестественным образом выделялся среди нас. Если в те годы на Лотаре и была какая-то провиденциальная печать, то мы не имели достаточно зрения, чтобы распознать ее. Он был нормальным; да, вот-вот, это именно то самое слово - нормальным, и добавить тут нечего. Может быть, чуточку нормальнее всех нас, с чуточку более чистым сердцем и чуточку более открытой душой... Но это уже не мне судить, потому что мой суд может оказаться пристрастным.

Все мы много работали с малых лет, но оставалось достаточно времени для игр и развлечений. Большинство были традиционными: мяч, салки, драки, рассказывание страшных историй на темном сеновале. Наша деревенская молодежь могла часами, что называется, чесать языки. Но Лотар, имевший живой ум и находчивый язык, довольно редко принимал участие в наших шутливых перепалках. Конечно, если его завести, так он не хуже прочих умел задать жару и мог положить на лопатки любого записного острослова. И все-таки мой друг избегал этого занятия, словно оно не доставляло ему удовольствия. Вообще чем старше, тем сдержаннее на слова он становился.

Зимой, когда крестьянину часто бывает нечего делать, мы, подростки, собирались в ватагу и отправлялись на соседние крупные хутора - в Люнеберг, Пфальцхольм, а то даже и в предместья Линца, - помериться силами с тамошними жителями. Иногда побеждали мы, иногда нас. Лотар был отнюдь не чужд мальчишеской удали и не раз бывал украшен орденами в виде подбитой брови или рассеченной скулы.

Лет с пятнадцати, однако, он начал охладевать к этим походам. Вместо того мы нашли себе иное занятие. Лотар полюбил уходить в горы, и я составлял ему в этом компанию. Надев лыжи, мы бежали по заснеженным укосам вверх, к незамерзающему водопаду, так что к концу пути пот лил с нас градом, и пар валил от одежды. Здесь, возле водопада Кройцбах - Крестовый Источник - мы сбрасывали всю одежду и нагишом залезали под ледяные струи, а потом бегали и катались по сугробам, пока альпийская стужа, вместо того чтобы морозить наши тела, не начинала их горячить. Этого обычая придерживаются многие горские мальчишки, и я склонен думать, что он предохраняет от великого множества хворей. Натянув одежду, мы вновь вставали на лыжи и с ветерком неслись по склону горы вниз, уворачиваясь от стоящих на пути деревьев. Игра эта весьма рискованна, мы не раз могли свернуть себе шеи. Однако каждому из нас была уготована своя судьба, и милосердный Господь, как видно, не пожелал, чтобы мы уклонились от нее столь легкомысленным образом.

Вскоре с той поры, как Лотар начал пасти овец, стало совершенно ясно, что Господь Бог дал ему к этому делу незаурядный талант. В своих овцах он души не чаял. Годам к пятнадцати Лотар уже самостоятельно управлялся с немалым деревенским стадом, ухитряясь содержать и себя, и старика Йоргена, который совсем удалился от дел, посиживал себе у комелька, стругал из дерева различную посуду да благодарил Бога, пославшего ему на старости лет такого славного приемного сына. Своему нехитрому занятию Йорген обучил и Лотара. По зиме, когда выпас овец прекращается, оба они увлеченно работали ножами, а на масленицу нанимали у дьякона Фогта повозку и отвозили на ярмарку в Линц кучу ложек, кружек, плошек и блюдец, которые неплохо расходились. Лотар при нашей с отцом помощи подновил развалюху деда Цильмайстера, и к поре своего совершеннолетия держался вполне независимо. На деревне уже гадали, когда и на ком он женится.

Этот момент я тоже не могу обойти молчанием. В долинных областях Швейцарии всегда было в порядке вещей жениться и выходить замуж в возможно более раннем возрасте и заводить по возможности больше детей - тем более что не многим из них было суждено дожить до совершеннолетия. У нас в округе Рундшау признавали иной обычай. Наши люди считали, что человеку хорошо обзаводиться семьей тогда, когда он прочно стоит на ногах, умеет содержать дом и, что называется, стал хозяином. Лотар «стал хозяином» очень рано, поэтому многие наши деревенские матроны, имеющие дочерей на выданье, были бы не прочь видеть его в качестве жениха. Ха! Их можно понять. Но если вы сами когда-нибудь были мальчишкой, вы догадываетесь, как досаждает в таком случае чрезмерное внимание со стороны матрон. А Лотара так и вовсе никогда особенно не занимало, что там наши матроны предполагают на его счет. Все думали - до поры до времени, «пока парень не отгуляет свое». Но как-то никто не принял в расчет, что у человека может быть иное призвание в этом мире, кроме как завести семью.

Как бы там ни было, в год своего двадцатилетия Лотар оставался девственен. Что-то заставляет меня считать, что он остался таков до конца своих дней.

Одним словом, теперь вы, я надеюсь, согласны, что кузнец Рейнеке при всем желании не мог бы назвать лучшего кандидата на самую главную роль в нашей Мистерии. И деревенское общество, собравшееся в церкви Пресвятой Богородицы Тернового Венца третьего октября 1348 года, единодушно согласилось с его предложением. Одобрительный гул продолжался довольно долго, имя Лотара Ланге склоняли так и сяк, и снова соглашались: да, прекрасно подходит.

Но тут встал сам Лотар Ланге и начал говорить, что он не подходит вовсе. Он сказал, что ему не по мерке столь высокая честь, что он еще молод и безус, в то время как наш Божественный Спаситель, как это всем известно, в день Своих Страстей был тридцати трех лет от роду. И потом, сказал Лотар Ланге, неужели не понятно, что речь идет о том, чтобы представить Самого Сына Божия, чуждого всякого греха, а он, Лотар Ланге, всего лишь жалкий грешник и не имеет к этому ни дерзновения, ни способностей.

Ну, как вам сказать... конечно, это все справедливо. Однако при всем при том в целой деревне Рундшау, думается мне, не нашлось бы в тот день человека, которого можно было бы предложить взамен. Да и не в том суть. Главное, что все происходило в соответствии с премудрым Промыслом Божиим. Как было угодно Господу, так оно в конце концов и получилось.

В продолжение речи Лотара пастор Рихман внимательно смотрел на него, не говоря ни слова - только взгляд его теплел и теплел. А когда Лотар наконец выдохся, отец Теодор кивнул головой и улыбнулся своей светлой улыбкой.

- Ты, без сомнения, прав, дитя мое, - сказал он. - Скажу больше: на всей земле невозможно сыскать столь добродетельного мужа, который был бы хоть в малой степени достоин принять на себя роль Господа нашего Иисуса Христа. Ты сознаешь это, и я рад, ибо это умножит твое покаяние. Но все-таки не смущайся. Все происходящее во время мистерии есть символ, или Allegoria, и мы ни в коем случае не дерзаем отождествить себя со святыми или ангелами, которых в ней представляем, а всего лишь символизируем их. И в то же время происходящее в мистерии есть таинство, для осуществления коего потребно, чтобы все действующие лица были представлены воочию. Ведь и для совершения мессы, чтобы произошло пресуществление святых Крови и Плоти Христовых, нужно сначала взять вино и испечь хостию. И когда я выхожу к вам с хостией в руках, вы видите лишь кусочек хлеба, но в этом маленьком кусочке хлеба в полноте пребывает Господь. Поэтому мы, понимая твое смущение, все же просим тебя принять на себя смиренно эту роль, ибо она важна для мистерии. Если хочешь, можешь считать, что ты - маленькая хостия, на которую должен излиться Дух Господень, чтобы все люди причастились зрелища благословенных Страстей Христовых и прославили подвиг Спасителя.

Не знаю, много ли понял Лотар из этого объяснения пастора Рихмана (все же он был достаточно взволнован), но он не произнес больше ни слова и до конца дня пробыл в глубокой задумчивости.

Да и то сказать: может быть, впервые за всю историю сотворенного мира человеку было предложено стать хостией.

Как только главная проблема разрешилась, все остальное пошло как по маслу. Роли и полномочия были быстро распределены. На роль Пресвятой Девы Марии была выбрана Анна-Мария Шуберт, невеста дровосека Андреаса Штольца - скромная красивая девушка с кротким лицом и прекрасными карими глазами. Да... это была славная девушка, в некотором роде тот же Лотар, только женского пола. Она не промолвила ни слова, лишь покорно потупилась.

В конце пастор сказал:

- Дети мои! Благодарю вас за ваше искреннее и благочестивое стремление доставить радость нашему милосердному Господу. Но, как пастырь, хочу предупредить вас о том, что мы беремся за очень ответственное дело - может быть, за самое ответственное в нашей жизни. Мы должны очень сильно молиться, чтобы Всемогущий Господь Бог позволил нам довести начатое до конца. С этого дня всю неделю каждое утро в нашем храме будет служиться месса. Я призываю вас воздерживаться от греха и усилить благочестие. Для начала давайте очистим наши сердца в таинстве исповеди, ибо смерть по-прежнему стоит у дверей и может посетить нас в любую минуту. Если кто-то из вас желает на время подготовки нашей Мистерии принять на себя какие-то особые обеты, то подойдите ко мне или к отцу Петеру за благословением.

Мы выстроились в очередь к исповедальне. Как потом выяснилось, принять на себя какой-нибудь обет ради святых Страстей Спасителя нашего пожелали большинство жителей деревни. Судья Хольтофф дал обет всю неделю вставать с постели ровно в полночь, прочитывая непременно по три главы из Евангелия. Иоахим Фогель, плотник, взял благословение за неделю тысячу раз прочесть псалом «De profundis», каждый раз совершая при этом земной поклон. И так далее. Думаю, с самого дня своего основания деревня Рундшау не являла такого рвения к святости, как в тот бедственный Год Чумы. Но ведь это рвение и принесло свои плоды.

Я тоже долго раздумывал, какой бы обет на себя принять. Можно было бы, например, для смирения каждое утро проходить путь от моего дома до церкви на коленях. Или (был, напомню, октябрь, и землю на рассвете чувствительно подмораживало) всю эту неделю ходить босиком. Для деревенского мальчишки, правда, это не диво: в наших краях и так все дети лет до пятнадцати ходят босиком от снега до снега. Наконец, по совету дьякона Фогта я остановил свой выбор на посте, обязавшись в течение недели не вкушать ничего, кроме хлеба и воды. Я и по сей день время от времени так делаю, в этом смысле подготовка Мистерии оставила мне хороший урок на всю жизнь - один из многих уроков. Пост, знаете ли, очень благотворен для души, особенно ежели при этом размышлять о святых и благословенных Страстях Господних.

Что же касается Лотара, то он после особенно долгой исповеди благословился носить вериги, и в тот же день, прежде чем отправиться со своим стадом на запоздалый выпас, надел под рубашку конопляный пояс шириной в локоть. Был у старого Йоргена такой. Уж не знаю, для каких целей его изготовили, но для целей умерщвления плоти, будучи надетым на голое тело, он годился как нельзя лучше. Я, с разрешения Лотара, испытал его на себе. Старые жесткие волокна топорщились и немилосердно впивались в кожу - настоящая пытка. Лотара в первый день даже слеза прошибала с непривычки. Но он выдержал всю неделю, и большую часть этого времени не выдавал своих страданий ни единым мускулом. «Я вспоминал бичевание Господа нашего Иисуса во искупление наших грехов, - рассказывал он мне потом. - Знаешь, по сравнению с этим конопляные волокна - такой пустяк».

Было уже три часа дня, когда жители Рундшау вышли из церкви, оживленно переговариваясь, как будто после праздничного богослужения. Возле большого пруда, что рядом с церковью, стоял Конрад Айзенштайн и занимался тем, что плевал в воду. Он увидел выражение наших лиц и насмешливо скривился.

- Ну-ну, - сказал Конрад Айзенштайн. - Решили повеселиться? Устройте себе праздничек, жители Рундшау, ха-ха! Потешьтесь напоследок, пока вас не начало нести в оба конца.

После этих слов Конрад Айзенштайн хохотнул. Смех у него был противный - словно ворона каркала.

Про этого типа тоже следует сказать особо. В каждой уважающей себя деревне имеется свой лоботряс, тут уж никуда не денешься. В нашей деревне таким лоботрясом был Конрад Айзенштайн. Никто не знал, откуда он взялся и сколько ему лет. Айзенштайн появился в Рундшау лет двадцать назад (если быть совсем точным - вскоре после рождения Лотара), и за все это время, следует заметить, ничуть не изменился. Годы вовсе не старили его, и Конрад оставался таким же, каким когда-то пришел сюда - тем же тощим, долговязым, с редкими, зачесанными назад черными волосами, орлиным носом и насмешливыми карими глазами.

Чем он зарабатывал себе на жизнь, тоже не всегда было ясно. Время от времени Айзенштайн подряжался поденным рабочим к кому-нибудь из деревенских хозяев, иногда занимался рубкой дров, иногда - охотой. В иные месяцы Конрад надолго пропадал из деревни (как предполагали сельчане - отправлялся сшибить талер-другой на каком-нибудь хуторе), но неизменно возвращался обратно. Пару раз его видели в Линце, оба раза в компании каких-то темных личностей.

Да и сам он был человек темный. Бывало, у рундшауских хозяев пропадали вещи - скажем, новый хомут или моток пряжи, разложенный для просушки. Поскольку среди коренных жителей деревни воров не водилось, все думали на Айзенштайна, но поймать его за руку никогда не удавалось, а не пойман - не вор, что с сожалением признавал даже судья Хольтофф.

Несмотря на свой крайне сомнительный образ жизни, Конрад явно не бедствовал, - напротив, даже находил средства по вечерам посиживать у трактирщика Фляйше, попивая пиво и закусывая свиной ножкой.

Конрад имел какой-то особенный нюх, позволявший ему узнавать о вещах, догадываться о которых он, по идее, не мог бы. Взять хотя бы пресловутый «праздничек»: откуда проведал, ведь не был в церкви в тот день?

Может быть, если бы наше деревенское общество проявило побольше настойчивости, оно и смогло бы вывести подозрительного малого на чистую воду и либо заставить его жить порядочно (что маловероятно), либо предложить убраться куда подальше и не смущать честных людей. Но народ у нас жил миролюбивый, а Конрад при всех своих странностях никогда не подавал явных поводов к возмущению. И все-таки нрав у него был неприятный, а язык колкий, поэтому за прошедшие двадцать лет Айзенштайн, единственный из жителей Рундшау, нажил огромное количество презрительных кличек, о чем, однако, нимало не сожалел. Кузнец Рейнеке, человек столь же могучий, сколь и кроткий, терпел от Конрада такое количество едких шпилек, что именовал того не иначе как «издеватель» и «шавка». К концу же пребывания этого типа в Рундшау за ним прочно закрепилось только одно прозвище - «Ловкий Парень».

Что было бы правильнее перевести с рундшауского как «Скользкий Тип».

Вот как завершилась в тот день неурочная месса. Было это в пятницу, третьего октября тысяча триста сорок восьмого года.

Прочие дни были насыщены событиями и делами. Расскажу о них коротко, но по порядку.

Четвертого октября, в субботу, после утреннего богослужения пастор Рихман собрал группу мужчин-добровольцев (в которую вошел и мой отец) и отправился на хутор Вальдхайм. Там он вместе с Петером Фогтом отпел охотника Целлермана, его сыновей и остальных умерших от чумы, после чего мужчины предали тела погребению, а все постройки на хуторе сожгли.

С тех пор больше никто не селился на том месте, где когда-то стоял хутор Вальдхайм.

Когда отряд пастора вернулся в Рундшау, поблизости случился Конрад Айзенштайн.

- Ну что, ребята, - крикнул он, - подышали чумной заразой? Погодите-погодите, скоро она и к вам пожалует.

Отец погрозил ему кулаком, сплюнул, и Конрад, хихикая, удалился.

Отец же, придя домой, сказал мне:

- Ничего не понимаю. Все имущество хуторян на месте, а овец в загонах будто след простыл. Какие-то странные разбойники хозяйничают у нас в округе.

Я ответил «М-да» и возблагодарил Господа Бога за то, что в комнате стоит полумрак и отец не видит, как я краснею.

В воскресенье после службы отец Теодор и дьякон Петер сели в повозку Фогта и отправились по хуторам и деревенькам прихода, чтобы проверить, как там обстоят дела. Чума обнаружилась еще только в одном месте - в Ахендорфе, но и это уже было худо. В любой момент эпидемия могла распространиться на весь округ.

Пастор принял у всех прихожан исповеди, назначил епитимии и рассказал о начинании деревни Рундшау. Где-то его весть вызвала горячий интерес, где-то - равнодушное молчание. Чума принесла в округ страх, парализующий силы и убивающий волю, и не так-то легко было развеять его облако.

С понедельника, шестого октября, подготовка к Мистерии развернулась вовсю.

Я хорошо запомнил удивительный настрой, царивший в Рундшау все эти дни. Странное сочетание приподнятости и сосредоточенности, вдохновения и смирения, усердия и отрешенности охватило жителей. Но не было тревоги и не было гнетущего страха, хотя все по-прежнему сознавали: сегодня мы живы и здоровы, а что-то будет завтра? У нас было общее дело - мы хотели принести дар Господу, и мы молили Пресвятой Промысел, чтобы Он дозволил нам сделать это.

Не то чтобы мы возлагали особенные надежды на нашу Мистерию. Мы уже прошли тот этап, когда сводятся счеты с жизнью, и нас как-то не очень волновало, что будет после. Главное, чтобы все благополучно прошло до.

Если ты не в силах чего-то избежать - приготовь этому достойную встречу.

Лотар днем водил стадо на пастбище, а вечерами пропадал у дьякона Фогта, где тот объяснял, что и как ему полагается делать по его роли. Именно тогда он и выпросил себе разрешение надеть на Мистерию настоящий терновый венец, - тот самый, что обнимал непорочное сердце нашей Пресвятой Богоматери на статуе в приходской церкви. Петер Фогт поначалу не поверил ушам.

- Лотар, мальчик мой, чем вызвано такое желание? - изумился он. - Наш венец хоть и не такой густой, как тот, каким, рассказывают, увенчали чело Спасителя, но шипы у него достаточно длинные и острые. Терн - злая вещь, и наверняка ранит тебе голову, даже если мы подложим под венец войлочную шапку.

Однако Лотар сказал, что не нужно никакой шапки и что он не против того, ежели пара шипов повредит ему кожу на голове.

- Понимаете, отец дьякон, - объяснял он, - мне бы очень не хотелось просто изображать Спасителя. Коли Он дарует нам возможность представить Его крестные страдания, мне хочется попытаться хоть в малой степени почувствовать то, что чувствовал в тот момент Он. У нас в Мистерии не будет ни настоящих бичей, ни гвоздей. Можно ли, чтоб хотя бы Венец был настоящим?

Дьякон Фогт обещал Лотару посоветоваться с пастором. Пастор, хорошенько подумав и лично побеседовав с Лотаром, пришел к выводу, что его желание не содержит в себе ничего кощунственного или богохульного и не имеет в основе побуждений гордости. Благословение было дано.

Я узнал об этом во вторник от самого дьякона Фогта, который пришел к нам домой, чтобы отменить заказ на «символический» терновый венец, который мой отец плел из ивовых веток и кусочков жести.

Из дома дьякона Лотар по темноте бежал пол-лиги до старой усадьбы, где оставлял вальдхаймских овец, и, зажигая светильник, ликвидировал печальные последствия пребывания на умирающем хуторе: расчесывал свалявшуюся шерсть, подлечивал язвы, утешал.

Огонь светильника был виден из Рундшау, что породило в округе легенды, будто на заброшенной усадьбе поселились мертвецы: всю ночь они сидят за столом, с опухолями на горле и на сгибах рук, и смотрят друг другу в испещренные чумными пятнами лица. Можно сказать, что Лотару повезло - по крайней мере, никто не рисковал соваться в его тайный загон и мешать управляться с овцами. Повезло ему и в том, что в тот год округ не беспокоили волки.

Фрау Берта Целлерман еще лежала в горячке в доме повитухи, но это была не чума, а последствия перенесенного горя. Приближалось время, когда ей надлежало бы вернуть ее чудом сохранившееся имущество числом сорок семь голов.

Каждый день дьякон Петер Фогт собирал в храме людей, занятых в Мистерии, и объяснял им порядок и смысл действий каждого и всех вместе. Он читал фрагменты из Евангелия, и мы вдумывались в их суть, стараясь получше уяснить, как это было полтора тысячелетия назад - там, в Святой Земле, где разворачивались грандиозные события искупления рода человеческого.

С тех пор я полюбил читать Евангелие. Тогда, конечно, я был неграмотен и не знал латынь, поэтому мне поневоле приходилось слушать священные тексты в изложении других. Но с годами я освоил обе эти премудрости, и до сих пор, где бы я ни был, меня сопровождает рукописный томик Иоанна Богослова, за который в свое время мне пришлось отдать половину годового заработка.

Это истинный хлеб для жаждущей света души, и мне искренне жаль людей, которым не открыто великолепие премудрости нашего Божественного Спасителя, не открыта вся сладость, красота, грозная справедливость и смирение Его слов.

И, думается мне, вслед за возлюбленным учеником Христа я, грешник Арнольд Энке, сын шорника из деревни Рундшау, имею право сказать:

«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, - о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам».

Поистине скажу, не солгу: на этих страницах я возвещаю вам о Господе, Которого воочию видел.

Было решено, что Мистерия будет представлена на главной улице нашей деревни, причем начнется у въезда со стороны дороги на Линц, где стоит дом дровосека Штольца, а завершится на главной площади, перед собором и зданием ратуши. Объясняется это тем, что Рундшау расположена на склоне горы, точнее, на холме, находящемся между дорогой и склоном, так что дом Штольца оказывается у подножия, а главная площадь - в самой верхней точке. Судья Хольтофф в пору своего обучения в Болонье водил дружбу с неким бароном, принимавшим участие в Крестовом походе и побывавшим в Иерусалиме. По словам этого барона, дорога, по которой проходил Крестный путь Спасителя, идет по большей части в гору. Таким образом, наш Крестный путь тоже будет идти снизу вверх. У его начала и в конце, на площади, решили соорудить два дощатых помоста, первый из которых будет символизировать преторию, а второй - Голгофу, место страдания Господа нашего. Перед первым помостом вкопали в землю Столб Бичевания. В центре второго предполагалось водрузить Крест.

О, этот Крест! Вся деревня ходила смотреть на него в мастерскую Иоахима Фогеля, когда тот трудился над его созданием. Мы так и звали его по имени - Крест, словно своего односельчанина. Крест, Кресту, Крестом. «Ты куда?» - «Пойду проведаю Иоахима, как он там с нашим Крестом».

Крест рождался в муках. Сначала Иоахим снял мерку с Лотара, чтобы не ошибиться с ростом и размахом рук - и это слегка смахивало на то, как берут мерку с покойника, когда делают гроб. Иоахим сокрушался, что у него нет кипариса - ибо Крестное Древо, на котором был распят Искупитель, по слухам, было именно кипарисовым. Но в конце концов сгодился и бук, удобный в обработке и достаточно прочный.

Иоахим извел четыре больших бруса, предназначенных для пристройки к дому трактирщика Фляйше (трактирщик долго колебался, но все-таки пожертвовал их ради святого дела). Странным образом наш плотник Фогель, мастер своего ремесла, никак не мог приладить их друг к другу. Первые две перекладины оказались безнадежно испорчены. Тогда Иоахим отложил пилу и рубанок, затворился в доме и целый день молился. Он пятьсот раз кряду прочитал псалом «De profundis» и пятьсот раз поклонился перед своим домашним распятием, каждый раз становясь на колени и касаясь лбом пола.

На следующее утро он вошел в мастерскую, а к вечеру Крест был готов. Это было в среду, восьмого октября.

Мы с Лотаром как-то вечером заглянули в мастерскую Фогеля, чтобы полюбоваться на Крест. Что-то завораживающее было в его облике. Светлое буковое дерево сложилось в фигуру замечательных пропорций, благородно-строгую, царственно простую. Крест как будто лучился. У его подножия Фогель приделал специальную скамеечку, на которую Лотар должен был поставить ноги, когда... ну, когда... ну, вы понимаете: когда должно было произойти то, чему суждено было свершиться.

Рядом с Крестом на верстаке лежала табличка с надписью Iesus Nasoreus Rex Iudaeorum. Ее предстояло повесить у Лотара над головой.

Повесить табличку должен был я.

Надо сказать, что чем ближе к Мистерии, тем меньше нравилась мне моя роль. Мало того, что я, как римский легионер, обязан буду стоять на страже у дворца Пилата, а потом охранять место Распятия. Это еще полбеды. Мне предстояло нечто гораздо худшее: во-первых, участвовать в сцене Бичевания, во-вторых, в сцене Поношения во дворе претории, затем конвоировать Лотара вдоль всего Скорбного пути, и в завершение - «пригвоздить» его к Кресту, для чего мой отец изготовил специальные ремешки из мягкой и прочной кожи, чтобы привязать ими запястья и щиколотки Лотара. А поскольку Лотар исполнял роль Господа нашего Иисуса Христа, то и выходило, что я не кто иной, как распинатель Спасителя рода человеческого.

Можете думать что угодно, но наступил момент, когда от сознания этого мои волосы встали дыбом.

А когда дьякон Петер Фогт сообщил, что они с пастором «уточнили ход Мистерии», и мне нужно будет еще протянуть Лотару-Иисусу губку на конце копья, а потом «пронзить» ему ребро...

...в общем, я был на грани того, чтобы отказаться от участия в Мистерии.

Я честно признался в этом Лотару, и добавил, что у меня рука не поднимется сотворить с ним то, что сотворили эти варвары с нашим милосердным Господом, - пусть даже и символически. Лотар только вздохнул.

- Все-таки будет лучше, если это будешь ты, - сказал он. - Понимаешь... я себя что-то слишком неуверенно чувствую. Мне будет легче, если рядом окажется старый друг.

Он помолчал, глянул на меня своими синими глазами и улыбнулся:

- Даже если он будет в образе римского легионера.

Доспехи легионеров мы с Клаусом Циллендорфом добывали разными способами. Для начала мы пошли в храм и как следует рассмотрели фреску с изображением Крестного пути. Если верить художнику, то выходило, что ничего не надо придумывать, а достаточно использовать обыкновенные доспехи - по крайней мере капитан кантональных гвардейцев, изображенный на фреске, выглядел как самый заурядный капитан (если не считать фантастически-зверского выражения лица). Поэтому мы решили не мудрствовать, а поискать, где у нас в деревне завалялось военное снаряжение - то, что оно есть, мы знали.

Я даже знал, где взять кольчугу. Она, упакованная в промасленную ветошь, лежала в сундуке у отца на случай всякой военной тревоги. Принадлежала она еще моему деду, но, когда мы извлекли ее и совместными усилиями надели мне на плечи, оказалось, что то, что было впору дедам, сгодится и внукам. Отец добавил перевязь из обрезка кожи и свой старый кожаный берет с пером. В таком облачении я дошел до деревенского пруда и посмотрелся в воду. Ничего. Типичный ландскнехт. Форменное воплощение греха человекоубийства.

Теперь следовало найти копье. Дома ничего подходящего не обнаружилось. Проблема была в том, что настоящие боевые и охотничьи копья, в достатке имевшиеся у жителей Рундшау, были слишком тяжелые, длинные и острые. Копье для Мистерии должно было быть ненастоящим. Об этом я решил поговорить с Лотаром, навестив его в среду на одном из горных лугов.

Мы разложили на полотенце нехитрую пастушескую трапезу. У моего друга был сыр, но, так как я постился, Лотар из солидарности со мной не притронулся к нему. Помолившись, мы преломили хлеб и запили его водой из родника.

- А хочешь, я отдам тебе мой посох? - спросил, поразмыслив, Лотар. Он взвесил посох в руке и протянул мне. - По-моему, подходяще по длине и по весу. А самое главное - он очень прямой, такое дерево редко найдешь. Обрежешь вот эту верхушку, приделаешь наконечник. А я себе срежу новый в лесу, долго ли умеючи.

Можно было еще, конечно, пойти к плотнику Фогелю и поискать у него какой-нибудь шест. Но Иоахим был поглощен работой над Крестом, к тому же присматривал за постройкой помостов в двух концах деревни. Беспокоить его не хотелось.

Подумав, я принял предложение Лотара.

Вот так и вышло, что копье, прободившее в нашей Мистерии святое сердце Иисусово, в своей прошлой жизни было не чем иным как посохом, которым пастух погоняет овец.

Я и сейчас уверен, что это (как и многое другое в нашей истории) было далеко не случайно.

Это было в среду, восьмого октября.

В тот день свершилось еще одно чудо - из тех, что в великом числе сопровождали подготовку нашей Мистерии.

Накануне, во вторник, церковный служка Хельмут Фогт, сынишка дьякона Петера, с кружкой для пожертвований обошел все дома Рундшау. Вечером кузнец Рейнеке заглянул в дом Фогтов и обстоятельно побеседовал с хозяином, а поутру взял все собранные деньги, добавил сам, сколько недоставало, запряг свою каурую лошадку и отправился на телеге в сторону Линца.

Вернулся он только под вечер.

В телеге, сжимая в руках волынки, скрипки, флейты и барабан, сидели семеро музыкантов.

Мне неизвестно, каким образом кузнец Карл в зачумленном Линце в разгар эпидемии разыскал музыкантов и убедил их приехать к нам. Неизвестно, как он преодолевал кордон кантональной гвардии и объяснялся с офицером, который наверняка решил, что жители Рундшау повредились умом, затеяв карнавал во время чумы. Но чудо свершилось, и это значило, что наша Мистерия будет идти в сопровождении музыкальных инструментов.

Это было прекрасно.

Деревня приняла музыкантов бурей восторга. Однако сам здоровяк кузнец выглядел так, как будто ему крепко не по себе. Отцу, встретившему гостей у въезда в деревню, он рассказал, как в Линце какая-то старуха подскочила к нему, когда он договаривался с музыкантами, и завопила:

- Тризну, тризну себе покупаешь, кузнец Рейнеке! Будет по тебе тризна!

- Женщина, - ответил ей кузнец, трогая телегу, - не доводи до греха.

Но еще долго вслед слышалось:

- Тризна! Тризна! Нынче будет в Рундшау тризна!

- Поговори с пастором, - посоветовал отец. - Чую я, тут не обошлось без дьявольских козней.

Кузнец пошел к пастору, а пастор благословил его взять четки и пять раз прочитать по ним «Pater Noster», каждый раз прибавляя по десять «Ave Maria». Карл Рейнеке так и поступил, и, что удивительно, тревога оставила его сердце.

Тем временем Клаус Циллендорф договорился с трактирщиком Эберхардом Фляйше, и тот дал ему взаймы кольчугу и старый железный шлем, висевший над очагом в большой зале трактира. За это он заставил Клауса наколоть ему дров на неделю вперед.

В придачу Клаус одолжил у трактирщика самый большой разделочный нож (по виду - настоящий тесак) и сделал из него себе короткий римский меч - гладиус.

Это стоило Клаусу пятнадцать ведер воды, которые он натаскал для Эберхардовой кухни.

По всей деревне разносился стук молотков, как будто шло большое строительство. Это сооружались помосты у дома Андреаса Штольце и перед ратушей. Иоахим Фогель время от времени наведывался посмотреть, как идут дела, но в этом не было особой нужды - руководил сооружением помостов мой отец. В Рундшау каждый мужчина знает толк в строительном ремесле. Только в четверг плотник лично занялся помостом на главной площади: требовалось изготовить специальное гнездо для того, чтобы было куда поставить Крест.

Женщины Рундшау под руководством ткача Геншера шили хоругви, плащаницы и белые ангельские одежды из льняного полотна, в которые предполагалось нарядить детей. Для Лотара тоже сшили особую белую хламиду с широкими рукавами - сделала это Анна-Мария Шуберт.

В четверг, девятого числа, Лотар пригнал овец из Альп пораньше: ему предстояло последнее наставление у дьякона Фогта.

В это время я бежал по какой-то срочной надобности, и путь мой лежал как раз мимо домишки старого Йоргена. У околицы стоял сам Йорген, а рядом - его приемный сын. Лотар выглядел весьма смущенным, а старик ласково рокотал ему:

- Не беспокойся, малыш. Ты ни разу не подводил старого Йоргена. И Йорген тебя не подведет. Все будет в порядке.

Только потом я узнал, в чем было дело. Лотар просил деда Цильмайстера в пятницу присмотреть за его овцами. Ему было крайне неловко просить старика, бывшего ему вместо отца, впервые за многие годы принять на себя нелегкий труд. Но самому Лотару в тот день предстояло куда более серьезное испытание, и Йорген это понимал.

Поэтому, когда на восходе солнца десятого октября деревенская отара двинулась в Альпы, за нею, словно в прежние времена, шагал седой заслуженный ветеран - Йорген Цильмайстер. Старик щурился на скупое осеннее солнышко и улыбался в белые усы. Это был его вклад в нашу Мистерию.

Это было вечером в четверг. А утром того дня произошло вот что. Лотар выгонял отару на выпас, я шел рядом с ним. Мы о чем-то беседовали. В этот момент на другом конце улицы словно из под земли вырос Конрад Айзенштайн. Углядев Лотара, он всплеснул руками.

- Эй, Лотар, Лотти! - выкрикнул он. - Как жизнь? Небось, последние деньки считаешь? Бедняга! Ну ничего! Завтра висеть тебе перед всем честным народом на обозрении! Поглядишь с высоты, каков он, бренный мир!

Затем опять всплеснул руками и добавил якобы с сокрушением:

- Вот ведь позорище-то, подумать только!

Лотар остановился как вкопанный. Я увидел, как побелело от ярости его лицо - только прядь волос чернела поперек лба, да потемневшие глаза, казалось, метали синие искры. А Ловкий Парень продолжал изгаляться:

- Ты же еще девку не мял, не тискал, в амбар не водил! Поторопился бы, а то ведь так и не успеешь, братец! Не отведаешь сладкого пирога!

Этот удар достиг цели. Моего друга словно пошатнуло, он растерянно глянул на меня и пробормотал: «Какая девка? Что он несет?.. Какой пирог?»

Тут уж я не мог смолчать.

- Слышишь, ты, Конрад Айзенштайн! - заорал я. - Ты, кажется, шел по своим делам? Ну так иди себе своей дорогой, да держи свой рот на замке!

«...а то что-то слишком воняет гнилью», - хотел добавить я, но не добавил. Видите ли, когда ты нацелился на возвышенное и святое дело, то волей-неволей это дело накладывает свой отпечаток на твои слова, помыслы и поступки. Становишься, что ли, более чистоплотен, - вы понимаете, что я имею в виду. Но это, конечно, при условии, что ты подходишь к делу серьезно и следишь за собой. В общем, я обнаружил, что язык мой уже не хочет с привычной легкостью выговаривать слова ругательств - до того действовала на всех нас предстоящая Мистерия.

Конрад уставился на меня, как будто только что увидел.

- Ба, а вот и Арни! - объявил он. - Как ты себя чувствуешь, Арни? Завтра лучшего дружка поведешь на казнь - неплохо, да?

- Лотар, - тихо сказал я, - сейчас я поймаю его и сделаю ему вместо лица кашу.

Но Лотар уже справился с собой.

- Нет, - ответил он. - Не трогай. Не те нынче дни, чтобы поднимать руку на человека. Пусть даже на такого злоязычного, как этот Айзенштайн.

Он иногда умел проявить удивительную выдержку, Лотар Ланге.

Однако, видимо, Ловкий Парень сообразил, что может нарваться на неприятности. Он поднял руки, как бы говоря «все, все, умолкаю», и стал отступать в сторону своей халупы на окраине деревни. Но прежде чем скрыться, все-таки обернулся и крикнул:

- Лотти, дружок, запомни, что сказано в Писании: «Проклят висящий на древе!»

Его каркающий смех спугнул стайку воробьев с околицы, и собаки Лотара залились сердитым лаем.

Теперь вы понимаете, что за тип был этот самый Конрад? Сейчас, уже имея за плечами годы и опыт, я могу оценить - в своем роде он действовал мастерски. Дело в том, что когда человеку предстоит важное событие, в котором он должен сыграть значительную и ответственную роль (а видит Бог, что Лотару предстояла роль самая ответственная и значительная), когда особенно необходимы строгая трезвенность и целомудренное настроение духа, нет ничего хуже, чем другой человек, который неожиданно брякнет под руку что-нибудь низкое и похабное. Это просто убивает наповал. И если бы не мужество Лотара и не его удивительное смирение... (в тот миг я понял на всю жизнь, что мужество подчас в том и состоит, чтобы не вступить в драку)... если бы не они, то кто знает - возможно, наша Мистерия и не привела бы к тому необычайному исходу, которым она завершилась.

А все из-за гнилого языка лоботряса по имени Конрад Айзенштайн.

Глава 4.

МИСТЕРИЯ. СУД ПИЛАТА

Я приближаюсь к самой напряженной и драматической части моего повествования - к пятнице десятого октября, когда на главной улице Рундшау была представлена чудодейственная Мистерия, прославившая нашу деревеньку далеко за пределами Швейцарии. С той поры прошло шестьдесят восемь лет, но и ныне, вспоминая события тех дней, я исполняюсь такого же трепета, как и тогда - словно все это происходило вчера, словно все это происходит сейчас.

Это не обычная ностальгия, знакомая любому зрелому человеку, сохранившему яркие воспоминания о днях своей юности. Будь это только она, ничто не заставило бы меня на старости лет взяться за перо. Это и не естественное человеческое желание оставить записки о необычайном событии, которому был свидетелем. Отнюдь нет. Мною движет не просто память о чуде, не любовь к исторической правде, не гордость очевидца - а скорее, долг перед Даровавшим нам это чудо и сердечная боль за то, что даже по сей день, четырнадцать веков спустя после воплощения и крестных скорбей Спасителя, истинные смысл и цель Его подвига остаются сокрыты от людей за семью печатями, словно бы ничего не было.

Что это именно так, а не иначе, мне пришлось познать на собственном печальном опыте. Родившись в семье «добрых христиан», в течение долгих лет регулярно ходя в храм, читая молитвы и слушая Евангелие, я, несчастный грешник по имени Арнольд Энке, сын шорника Энке из деревни Рундшау, все-таки не имел ни малейшего представления о том, что состоялось в Страстную Пятницу в Иерусалиме в те отдаленные времена, когда Всемогущий Господь пришел принять добровольное страдание во искупление наших грехов, - а следовательно, оставался глух к Его голосу, желающему столь много каждому из нас сказать! До поры, когда неизреченному милосердию Божию угодно было приоткрыть мне слух и зрение - в той ничтожной степени, в какой способна на это моя грешная душа.

Поистине, если требуется пережить эпидемию чумы и неотвратимость ужасной смерти, чтобы хоть некоторые из нас пожелали обратиться к постижению тайны Голгофы, - то в бедственное время мы живем.

Вы можете знать все, что полагается знать христианину, и в то же время, сами того не ведая, не быть им. Можно верить в Бога - и не знать Его, молиться Ему - и не быть услышанным, исполнять весь Закон Божий - и пойти в погибель. И христианский путь окажется для вас пыткой и адом, или в лучшем случае бессмыслицей - если не открыты сердечные очи, имеющие способность видеть Бога.

Нашей деревне несказанно повезло в том, что Господь послал ей священника, знающего о существовании очей сердца и имеющего ключ к тому, чтобы открыть их. Но за почти девяносто лет своей жизни, странствуя по всему христианскому миру, я увидел лишь считанные единицы подобных ему. Как ни горько это признать, среди бесчисленных пастырей очень немногие обладают искусством отверзения духовного зрения, а у большинства очи сердца скованы беспробудным сном.

Дьявол преуспел в усыплении этих очес, и в наше время, хотя земля застроена храмами, хотя в каждом городе есть епископ и ученые богословы написали по трактату на каждую букву Евангелия, - в наше время становится все меньше мест, где можно было бы научиться видеть Бога, и все меньше людей, способных этому научить. Более того: мне приходилось слышать, как живое общение с Господом именуют опасной ересью, и запрещают к нему даже стремиться! И торжествует племя «добрых христиан», вся вера которых сводится к тому, что Господь Бог пришел благословить их повседневную жизнь, сонную и грешную, а потом ушел на Свои небеса навсегда. И мы с удивлением замечаем, что наши молитвы и благочестивые упражнения все меньше и меньше дают нашей душе. И детям нашим передаем в наследство уже не опыт живого общения с нашим милосердным Господом, а пустые правила, тяжким бременем повисающие на них, - именно потому и тяжким, что они пусты, - и смутное, лживое обещание, будто простое соблюдение этих правил само по себе есть такое общение или же способно его заменить. Но можно обмануть разум человека, а сердце его не обманешь. Вот почему получается, что в каждом следующем поколении все большее недоумение вызывает нынешнее пышное здание христианской Церкви: потому что для чего нужно здание, в котором никто не живет? И я, бывает, просыпаюсь по ночам в холодном поту от мысли, что в отдаленном будущем может наступить время, когда человечество окончательно убедит себя, будто Господа Бога нет - и не окажется никого и ничего, что опровергло бы это несчастное убеждение. Однако жив Господь Бог, и велика Его милость, и я надеюсь, что даже тогда Он найдет способ прийти на помощь погибающим овцам Своим.

Вот почему, хотя я и стою на краю могилы, сердце не дает мне покоя и заставляет старческую руку браться за перо. Тогда, в Год Чумы, в деревне Рундшау, нам словно бы открылась некая дверь, до того запечатанная, и в отверстие хлынул свет, навсегда изменивший нашу дальнейшую жизнь. Этот свет и поныне живет во мне; он имеет голос; и голос его, одновременно нежный и властный, не велит мне молчать. То, что некогда произошло с нами, предназначено быть достоянием всех. И это так же верно, как то, что в Рундшау на сорок восьмом году четырнадцатого столетия от Рождества Христова жили точно такие же люди, какие жили и живут в любом другом месте на земле: в Англии, в Бургундии, в Ливонии, в королевстве Кастильском или в княжестве Московском. И поистине, не стоит дожидаться ни новой чумы, ни иного, более страшного бедствия. Господь, в милосердии Своем, и так готов даровать нам это несравненное благо - Свою близость. Он ждет лишь, чтобы Ему отворили дверь.

Если вы еще не слышали, как Он стучится в ваш дом, тогда эти страницы - смиренная просьба к вам: пожалуйста, прислушайтесь.

Итак, наступил рассвет десятого октября, рассвет Дня Мистерии - и жители деревни Рундшау, покончив с приготовлениями и придя по звону колокола в приходской храм, вдруг с удивлением осознали, что неделя прошла, а они до сих пор еще живы.

За тот же срок в пораженных эпидемией странах вымирали целые области. У нас же до сих пор не заболел ни один человек, более того, Берта Целлерман, спасшаяся бегством с зачумленного хутора Вальдхайм, почти оправилась от горячки и уже начала вставать на ноги.

Нам была дарована отсрочка. Теперь уже никто не сомневался: отсрочка ради Мистерии.

Кажется, Господь Бог благоволил снизойти к нашему дару.

Накануне жизнь в деревне кипела до самой ночи, пока последние предуготовления не были завершены. Новый день, осветивший деревенские улицы, обнаружил деревню Рундшау в праздничном убранстве: два помоста, украшенные хвойными ветками и цветными лентами, узорные плащаницы, развешанные на изгородях вдоль главной улицы, сельчане в странных и красочных одеждах, собравшиеся на площади перед ратушей. Цветными лентами хотели поначалу украсить даже Крест, но вовремя решили, что это будет лишнее. Крест остался как был - во всей своей строгой простоте.

Пастор попросил, чтобы все исполнители ролей Мистерии пришли к утренней мессе, надев свои одеяния.

Мы стояли в храме Пресвятой Богородицы Тернового Венца, словно чудесно ожившая фреска Крестного Пути Господня. Я сжимал в руке свой древнеримский «пилум» - бывший посох Лотара Ланге, которому предстояло стать Святым Копием. Сам Лотар стоял в белой хламиде, с бледным и сосредоточенным лицом. В эту ночь он не сомкнул глаз, и вовсе не из-за старого конопляного пояса на теле. Хотелось бы мне знать, спали бы вы на его месте.

Лотар стоял у южной стены - как раз под самой фреской - и угадывалось какое-то странное родство между моим другом и Спасителем, изображенным на ней. Или, может быть, это лишь кажется мне сейчас, спустя семь десятков лет? Может быть, я сейчас сам становлюсь похож на кумушку, утверждающую, что «наш Лотар был просто вылитый Иисус, и я всегда, всегда это знала»? Нет, довольно; я уже начал увязать в подробностях; а мне ведь не терпится поскорее перевести свой рассказ к самому главному - к Мистерии о Страстях Господних.

Пятница началась с традиционной мессы. Вернее, нет: еще до рассвета пастор и дьякон Петер Фогт отслужили краткую литанию прямо на улице, окропив святой водой оба помоста, Терновый Венец, Крест и землю на главной улице, по которой должно было пройти Скорбное шествие.

Народу в церкви было в этот раз довольно много. Кроме семерых музыкантов, прибавилось немало гостей со всех концов прихода, приглашенных пастором и пришедших посмотреть на Мистерию. По окончании мессы мы все также были окроплены святой водой; а к причастию пастор Рихман в этот раз добавил елеопомазание, так что мы вышли из храма, сияя масляными крестами на лбу и на щеках.

Я еще подивился, что нигде не видно нашего Ловкого Парня - Конрада Айзенштайна. Но тут же забыл о нем. До тех пор, пока он сам не напомнил всем о себе - и, надо отдать должное, сделал это очень эффектно.

Утро было солнечным, однако к концу мессы наползли густые серые облака и с гор потянуло холодным ветром. Лотар ежился в своей хламиде, под которой была лишь тонкая рубашка. Но приближался час Мистерии, и мы всей деревней направились вниз - к дому Андреаса Штольца, где у деревянного помоста должны были разыграться первые сцены нашего божественного действа.

Мы шли по торжественно украшенной улице и являли собой довольно пестрое зрелище. Мы пели «Veni, Sancta Spiritus!». В воздухе витало предчувствие чего-то необычного, чудесного и великого (как показали дальнейшие события, предчувствие не обмануло). Лотар молча шел рядом со мной, среди толпы сельчан в костюмах римлян, иудеев, апостолов и святых жен. Всю деревенскую детвору нарядили в льняные туники, перепоясанные лентами - им, в образе ангелов, полагалось нести вслед за Крестом хоругви и длинные гирлянды из хвои. В общем, было очень здорово и благолепно.

Гости из Пфальцхольма, Люнеберга, Иоганнсдорфа, Клюгенау и Хорстлагена смотрели во все глаза и, кажется, дивились про себя: что это взбрело в голову жителям Рундшау? Очень уж все было необычно. Кое-кого даже пугало. Дитмар Гренц, староста Клюгенау, с сомнением качал седой головой: «Неужели вы, рундшауцы, всерьез собрались отпугнуть чуму своим странным представлением? Не попахивает ли тут колдовством?». Однако остался поглядеть, что будет дальше.

На большой ровной площадке перед домом дровосека Штольца, превращенной нами во двор претории, пастор Рихман произнес краткую проповедь, в которой еще раз изложил всем собравшимся суть священного действа, именуемого Мистерия, и призвал в помощь благодать Святого Духа. Мы преклонили колени. Пастор дал последнее благословение.

Музыканты, с которыми долго репетировал вездесущий дьякон Фогт, настроили свои скрипки-волынки и грянули увертюру.

Мистерия о Страстях Господних началась.

С этого момента время словно исчезло для нас. Это звучит странно, я понимаю, но можете мне поверить, тут больше, чем просто образное выражение. Время пропало. Словно образовалась дыра во времени и пространстве, и деревня Рундшау округа Рундшау кантона Шварцвальд на несколько часов стала Святой Землей великого Лета Господня - Лета, когда на горе Голгофе совершилось божественное Искупление.

Исчезло время, и исчезли мы. Хотя подготовка и воплощение любого представления, подобного нашей Мистерии, не обходится без запоминания ролей, без репетиций и прочего, но в тот миг, когда священнодействию наконец был дан ход, все это разом перестало иметь значение. Действие Мистерии развивалось помимо нас. Мы, пребывая в здравом рассудке и ясной памяти, в то же время были не более чем статистами божественной драмы, единственным режиссером и исполнителем всех ролей в которой стал Святой Дух Господень.

Господь Бог подождал до того часа, когда люди все подготовили, а затем явился и сделал самое главное Сам.

Торжественно и скорбно пропели волынки, барабан издал звучную дробь. Пастор Рихман раскрыл увесистый том Евангелия, и над площадью разнеслись возвышенные звуки латыни.

От Каиафы повели Иисуса в преторию. Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху. Пилат вышел к ним и сказал: в чем вы обвиняете Человека Сего?

На площади царила внимательная тишина.

- В чем вы обвиняете Человека Сего? - громко спросил римский прокуратор.

Реплики в Мистерии произносились по-немецки. В центре деревянного помоста сидел прокуратор Иудеи Понтий Пилат - окружной судья Рундшау Иоганн Хольтофф. На прокураторе была парадная мантия и золотой венок из осенних дубовых листьев, а восседал он на своем судейском кресле, принесенном для этой цели из ратуши. Одесную и ошую трона римского владыки скучали легионеры. Перед Пилатом на помосте стоял

Иисус

Лотар в белой хламиде - руки его были стянуты за спиной кожаными ремешками, колючий ветер с гор шевелил волнистые волосы. Опустив голову,

Иисус

Лотар молчал.

- В чем вы обвиняете Человека Сего? - спросил римский прокуратор. Этим же голосом, звучным и привычно-властным, Иоганн Хольтофф в окружном суде предлагал тяжущимся сторонам изложить суть взаимных претензий.

Могучий Рим взял на себя роль арбитра в вечной тяжбе Бога и дьявола.

Они сказали ему в ответ: если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе.

- Если бы Он не был злодей, - крикнул ткач Геншер, - мы не предали бы Его тебе!

Вместе с трактирщиком Фляйше, в пышных священнических облачениях из крашеного холста, они стояли внизу у помоста, изображая Анну и Каиафу - главных виновников смерти нашего божественного Спасителя. Легионер, застывший с копьем слева от кресла прокуратора, подумал, что где-то он видел подобное выражение лиц... на какой-то картине... или фреске... причем даже не выражение лиц, а, как бы сказать... дух, что ли. Но додумать мысль он не успел - его сановный патрон, поднявшись, протянул руку и изрек первое слово в защиту Спасителя.

Пилат сказал им: возьмите Его вы и по закону вашему судите Его. Иудеи сказали: нам не позволено предавать смерти никого, - да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет.

- Нам не позволено предавать смерти никого!

Ткач и трактирщик отошли от помоста, давая понять, что этим все сказано. Если бы Иисуса Христа судили иудеи, распятие не состоялось бы. Но злоба супостата рода человеческого была такова, что он потребовал вмешательства имперских властей, дабы за вину перед еврейскими первосвященниками Сына Человеческого покарал Рим. Которому, по большому счету, и дела-то не было, что там происходит между этими иудеями.

Тогда Пилат опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский? - торжественно читал пастор.

Я навострил уши. Здесь между

Понтием Пилатом

судьей Хольтоффом и

Иисусом

Лотаром Ланге должен был начаться важный диалог, который так нравился мне тогда, и который по сей день нередко составляет мне пищу для размышлений.

Но Лотар молчал.

Голова его была склонена, как будто он никак не мог вспомнить свой текст. Но текст-то он помнил прекрасно, ручаюсь, он всегда хорошо умел запоминать на слух.

Дело было в чем-то другом.

Что-то происходило с Лотаром Ланге, и хотя с моей позиции нельзя было разглядеть его глаз, я определенно почуял: что-то происходит. Лотару как будто отказала воля, как будто бы он, по смирению, никак не мог заставить себя открыть рот, чтобы произнести божественные слова Спасителя. И все-таки дело было не только в этом. Что-то в Лотаре стало неуловимо меняться в тот час.

В общем, Лотар молчал. Однако слова Иисуса, которыми Он отвечал Понтию Пилату, все же были произнесены.

Дьякон Фогт, не занятый ни в какой роли, кроме своей должности марешаля, ответственного за то, чтобы Мистерия шла без осечек, почувствовал заминку и избрал единственно верный ход: взял реплики Господа на себя. Зрители решили, что все идет как надо. Да так оно, на мой взгляд, было и лучше: как-никак Петер Фогт был дьякон, то есть почти то же, что пресвитер, и ему по сану более пристало говорить слова Господа нашего Иисуса Христа, чем тому же Лотару, который никакого сана не имел.

Представляете себе Лотара Ланге, изрекающего: «Я есть истина» ?

То-то и оно.

Он так и не разомкнул уст в течение всей Мистерии - за исключением одного-единственного мига, уже в конце. Самого главного. Мига на Кресте.

Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей?

- Разве я иудей? - сказал судья Хольтофф, и по рядам зрителей пробежал легкий смех. Действительно, уж судью-то Хольтоффа никак невозможно было бы заподозрить в иудействе. Но смех утих, едва начавшись: слишком серьезные, зловещие события разворачивались в претории.

Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?

Иисус отвечал: царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне царство Мое не отсюда.

Пилат сказал Ему: итак, Ты Царь?

Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от Истины, слушает гласа Моего.

Пилат сказал Ему: что есть истина?

Судья Хольтофф вдруг тяжело сгорбился в своем высоком кресле, опустив на руку нахмуренный лоб. Вторая рука его напряженно уперлась в подлокотник. Казалось, он обдумывает какой-то нелегкий приговор, причем ни одна из сторон не представила достаточно веских доказательств.

- Что есть истина? - произнес наконец

Понтий Пилат

судья Хольтофф.

Площадь молчала.

Здесь я, с вашего дозволения, хотел бы сказать еще пару слов.

Обычно человек (в особенности ежели он принадлежит к «добрым христианам») проживает всю свою жизнь с уверенностью, что истина известна ему. Так уж созданы люди. Каждый знает свою маленькую истину, которая позволяет ему существовать в этом мире с большим или меньшим комфортом. И все же, -- как и в отношении смерти, -- как и в отношении веры, -- злую шутку играет с нами нежелание копнуть глубже, чем того требует обыденная жизнь.

Люди мало задумываются о том, что если Истина существует, то она, скорее всего, только одна. Это плохо согласуется с обилием маленьких, личных истин, жертвовать которыми никто не хочет. Более того, сейчас стало модно утверждать, что единственной Истины нет вообще. Есть только множество таких, которые каждый сам придумывает для себя, - словно на небе нет солнца, а каждому светит собственная свеча. И это, якобы, подтверждается словами Спасителя: «Не судите, да не судимы будете» и «Какою мерою мерите, такою и вам отмерится». Спору нет, будь так, жить на земле было бы очень легко.

Но Истина есть. В том-то все и дело.

Обязательно, рано или поздно (если не в этой жизни, то в иной) Она вдруг вспыхнет перед нами, полагающими, что знаем истину, - и Ее ослепительный свет обличит нашу пустоту.

И горе нам, если то, что мы считали своим светом, окажется на самом деле тьмой.

Мы, жители Рундшау, до некоторых пор тоже полагали, что знаем Истину - а точнее, попросту о ней не думали. Для чего? - ведь все мы были детьми Святой Католической Церкви, а стало быть, сызмала воспитывались в истинной вере; а поскольку истины веры хранимы епископскими кафедрами и Святым Престолом, нам, простым смертным, считали мы, просто не о чем беспокоиться. Но настал момент, когда главный вопрос был задан нам прямо, что называется, в лоб.

Каждому из нас.

И стало ясно, что это вопрос из тех, от которых ни один не имеет права уклониться.

И каждый обнаружил, что не знает ответа.

Свет вспыхнул - и осветил нашу пустоту.

Между прочим, из Иоаннова Евангелия следует, что прокуратор Иудеи не получил от Спасителя ответа на свой вопрос, что же есть Истина.

Я думаю, на этот вопрос вообще невозможно получить словесный ответ.

И все-таки ответ на него существует.

Главное - уметь услышать его.

Пастор Рихман перевернул страницу, и шелест пергамента показался нам грохотом. С этого момента стало окончательно ясно, что не мы ставим Мистерию, а она сама ведет нас, обличает, вызывает на суд. Не было отныне «зрителей» и «действующих лиц». Мы вступили в сферу Голгофы, и отныне она диктовала свои законы - независимо от того, какую роль исполнял каждый из нас.

«Что есть истина?» - висело в пасмурном воздухе Рундшау. Стройная фигура в ослепительно белых одеждах, склонив голову, стояла перед нами. И вопрос, прозвучавший над площадью, означал отныне только одно:

«С кем ты?»

С распинателями?

Или - с Распинаемым?

Одно из двух. Третьего не дано.

Дьякон Фогт дал сигнал музыкантам. Гулкая дробь большого барабана прокатилась над площадью. Судья Хольтофф поднялся с кресла и, кесарским движением запахнув мантию, подошел к краю помоста. Начиналась следующая сцена Мистерии - Поругание во дворе претории.

И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем. Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху; хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?

Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник.

Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.

- Я никакой вины не нахожу в Нем!

Несчастный прокуратор боролся с собственной совестью. Рим, чуждый Рим, государство язычников, не мог осудить Спасителя, ибо было невооруженным глазом видно, что перед судом стоит Невиновный. Но старейшины народа не собирались делиться властью с Богом. У них тоже была своя маленькая истина, и они не просили Этого, взявшегося неведомо откуда, разрушать их так удобно устроенный мир. Но Он не спросил у них разрешения. Он просто пришел, и одним этим нестерпимо жег им глаза, вызывая ослепляющую ненависть. Он должен был умереть - Он или они. И перед их злой решимостью имперский наместник в первый раз дрогнул.

- Хотите ли, ради Пасхи отпущу вам Царя Иудейского? - пытался спасти положение прокуратор Иудеи.

- Не Его, но Варавву! - кричали

фарисеи

ткач Геншер и трактирщик Фляйше. И прокуратор сдался. Первый раунд схватки оказался за дьяволом.

Протяжно завыли волынки, флейты сорвались на визг. Повинуясь властному жесту

прокуратора Иудеи

окружного судьи Рундшау,

легионеры

мы с Клаусом Циллендорфом подхватили

Иисуса

Лотара под руки и потащили его с помоста к тому месту, где был вкопан в землю Позорный столб. Столб, у которого

нашему Господу

моему другу предстояло претерпеть Бичевание.

Мы распутали ремешки, стягивавшие его руки, крепко привязали его к Столбу, а сами вернулись на свои места у кресла прокуратора Понтия Пилата.

И тут Мистерия преподнесла нам очередной сюрприз. Даже я, хоть и был посвящен во многие подробности приготовлений, оказался не готов к такому повороту дел.

Зловеще пророкотал барабан.

Из толпы выделилась огромная фигура в красной маске, скрывающей голову до самых плеч. Кто это - не было видно, только прорези глаз чернели на безносом и безгубом алом лице. Поигрывая кнутом

(Настоящий кнут! - изумился я. - Этого еще не хватало! Что происходит, Боже милостивый?)

фигура двинулась к столбу, у которого стоял Лотар Ланге с руками, крепко прикрученными над головой. Он не видел палача. Я вдруг с ужасом увидел, какой тонкой и беззащитной кажется его белая спина перед этим неведомо откуда взявшимся монстром.

Палач размахнулся. Черная змея бича метнулась к спине Лотара, и первый удар оглушительным щелчком вспорол воздух.

Тело Лотара судорожно изогнулось от этого удара.

Толпа ахнула.

Зато у меня отлегло от сердца. Я чуть было не рассмеялся (хотя, пожалуй, впору было бы разрыдаться). Действительно, надо же так купиться! Мог бы и сразу сообразить.

Только два человека во всей деревне Рундшау в совершенстве владели этим трюком: щелкнуть концом бича в дюйме от цели, не причинив ни малейшего вреда. Первым был старик Йорген Цильмайстер, а вторым - кузнец Рейнеке, в свое время научившийся у пастуха этому искусству. И вот теперь пришел час нашему доброму Карлу ради Господа показать свое мастерство.

Дрожь, пробежавшая по спине Лотара при первом щелчке, была вызвана, конечно, не болью, а испугом и неожиданностью. Больше он не шевелился - видимо, тоже вспомнил о кузнеце и его умении. А вот Карлу Рейнеке, судя по всему, приходилось очень и очень несладко. Да и то сказать: что может чувствовать человек, подвергающий страшным ударам бича Самого Господа нашего Иисуса, искупившего нас Своею кровью, - пусть даже это происходит символически и является всего лишь ролью в Мистерии! Карлу было положено нанести десять ударов. Он нанес их все, и рука его была тверда (и слава Богу, иначе Лотару точно не поздоровилось бы), но когда кузнец покончил с этим делом и повернулся уходить, могучие плечи его тряслись, а красная маска на лице намокла от слез.

Она для многих из нас стала непростым испытанием, наша Мистерия.

Кузнец скрылся в толпе. По знаку дьякона люди на площади запели «Te Deum». Сцена Бичевания потрясла почти всех, и я увидел, как изменилось выражение лиц. Одно дело, когда ты просто слышишь о страданиях Господа, когда в церкви толкуют Евангелие, и совсем другое - когда это происходит у тебя на глазах.

К Столбу подошел Генрих Фляйше, младший сынишка трактирщика, в черной с золотом тунике и ведерком краски в руке. Обмакнув кисточку в кармин, он нанес кроваво-красные полосы на белую хламиду Лотара Ланге. Генрих изображал Ангела Скорбей, а полосы символизировали благословенные язвы Господа нашего Иисуса Христа.

- Прославим страдание Божественного Спасителя во искупление наших грехов! - воскликнул пастор Рихман, и площадь опустилась на колени.

Звуки священного гимна, как медленные волны, торжественно катились над Рундшау. Пастор размеренно читал «Pater Noster», затем трижды «Ave Maria» - так было специально задумано, чтобы люди лучше прониклись величием искупительного подвига Спасителя и исполнились благоговения. Мы ведь играли не спектакль, не святочную постановку. Мы совершали божественное действо, именуемое Mysteria, и был необходим особый духовный лад, чтобы таинство не прошло бесплодно для наших душ.

Только вот на душе у меня скребли кошки. Наша с Клаусом роль приближалась к той стадии, при одной мысли о которой сердце мое наполнялось ужасом и стыдом.

Я слушал, как пастор читает Евангелие, и заранее просил прощения у своего друга и у нашего милосердного Господа.

Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его.

А воины отвели Его внутрь двора, то есть в преторию, и собрали весь полк, и одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, возложили на Него; и начали приветствовать Его: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему.

Когда же насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, одели Его в собственные одежды Его и повели Его, чтобы распять Его.

Флейты, скрипки, волынки. Барабан.

Мы с Клаусом Циллендорфом, засунув за пояс палки, спускаемся с помоста и приближаемся к позорному столбу, у которого вытянулся

Спаситель

Лотар Ланге с кровавыми потеками на спине. Мы отвязываем ремешки на

Его

его руках. Перед помостом установлен небольшой табурет, красиво убранный красно-белым покрывалом. Возле табурета на специальной треноге, украшенной хвоей и лентами, - Терновый Венец. Настоящий. Мы, без особых церемоний взяв

Его

Лотара за руки, усаживаем

Его

его на табурет. В руках у Клауса - красный плащ, пожертвованный для Мистерии окружным писарем Шумахером. Это багряница. Клаус накидывает ее

Ему

Лотару на плечи. После чего мы берем с подставки Венец и с максимальной аккуратностью, чтобы ничего не повредить,

со звериной жестокостью так что несколько длинных шипов пробивает череп и входит в мозг а кровь из-под шипов заливает глаза

бережно водружаем Венец на голову

Ему

Лотару (мы с Клаусом тогда искололи себе все пальцы, но все же ухитрились не нанести Лотару ран шипами венца. При известной осторожности, не особенно дергая головой, он вполне мог бы избежать крови. М-да... легко сказать: «мог бы»).

Волынки. Барабан.

Клаус вкладывает Лотару в правую руку ореховый жезл судьи Хольтоффа - символ власти мэра деревни Рундшау, жезл изображает трость, которую дали воины Иисусу.

Барабан.

Мы достаем из-за пояса палки.

Мы в нерешительности смотрим друг на друга.

Мы в нерешительности смотрим на Лотара.

Лотар смотрит на нас и, видя наше замешательство, приходит на помощь. Лицо его бледно, нижняя губа закушена. Он как будто смотрит сквозь нас. Едва заметно ободряюще кивает головой.

Что делаешь, делай скорее.

«Делай что должен, и будь что будет», - думаю я, занося палку над плечами своего лучшего друга.

Господи Владыка, прости нас!..

Скрипки. Флейты. Барабанная дробь.

Как ни худо было нам с Клаусом, но мы все-таки послушно исполнили нашу роль. Мы, свирепо замахиваясь и едва прикасаясь, «избили» Лотара палками, осторожно, боясь потревожить опасный Венец, нанесли несколько «пощечин», и в заключение по разу плюнули на землю у ног Лотара и встали перед ним на колено, сказав «Радуйся, Царь Иудейский!». Сердце зайцем прыгало у меня в груди, а Клаус потел и тяжело дышал, как будто он только что закончил рубить дрова для кухни трактирщика Фляйше. С высокого кресла на всю эту картину смотрел судья Хольтофф, и лицо у него было таким, словно вместо судейского кресла он вдруг сам оказался на скамье подсудимых.

Ведь, что там ни говори, это

римский прокуратор

именно он предал

Его

Лотара на поругание своим солдатам.

Наконец этот ужас закончился. Мы сняли с Лотара багряницу, забрали ореховый жезл мэра Рундшау - ах, снять бы заодно и Венец! Но Лотар сам того хотел, и его мера, как говорят в таких случаях, еще не исполнилась.

Мы с Клаусом опять отконвоировали нашего друга на помост.

Наступал последний акт драмы в претории.

Пастор Рихман перевернул страницу.

С этого времени Пилат искал отпустить Его. Иудеи же кричали: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, - противник кесарю. Пилат, услышав это слово, вывел вон Иисуса и сел на судилище, на месте, называемом Лифостротон, по-еврейски Гаввафа.

Судья Хольтофф вновь поднялся с кресла, возвысившись над площадью всей своей величественной фигурой.

За ним воздвигались грозные вечные стены Рима, слава императоров и мощь сверкающих железом легионов, пронесших своих орлов над всей Ойкуменой, от Иберии до Британии, от берегов Рейна до Малой Азии.

Рим, блюститель правды земной, в последний раз предложил человечеству одуматься. Голос прокуратора гремел.

- Вот! Я вывожу Его к вам! Чтобы вы знали! Что я не нахожу в Нем! Никакой вины!

Судья порывисто шагнул к Лотару и, подхватив под локоть, подвел к самому краю помоста, чтобы всем хорошо было видно.

- Се, Человек! - произнес он великие слова.

Ecce Homo!

...Белая фигура в Терновом Венце, открытая всем взорам, на краю помоста...

Ecce Homo!

Слова, впервые сказанные тысячу триста лет назад, звучат и теперь в моих ушах. «Вот Человек», - о Том, Кого подвергли бичам и поношению, Кто обречен был кресту. Это - Человек. А ты? Ты, смотрящий, как горстка деревенских жителей воплощает Его подвиг в лицах... Ты, читающий о Нем, слушающий о Нем, приходящий в построенный в Его честь храм... Ты - человек?

И если у тебя хватит духу ответить «да», - что дает тебе право считать себя таковым?

Ecce Homo...

Ecce Homo...

...Народу надлежало в этот момент поднять крик. Хоть я и сам исполнял достаточно неприглядную роль, а все же возблагодарил Господа Бога, что не нахожусь в эту минуту в толпе. Толпа должна была закричать: «Распни Его!».

- Рас...ни... го...

Нестройный хор качнулся и сразу угас. Большинство промолчало.

Слышно было, как Петер Фогт что-то ожесточенно шепчет в толпе.

Деревня Рундшау отказывалась призывать к распятию Спасителя.

К счастью, ткач Геншер и трактирщик Фляйше, подобно кузнецу Рейнеке и нам с Клаусом, нашли в себе достаточно храбрости, чтобы до конца выдерживать свою роль.

- Распни Его! - завопили они на два голоса.

- Се, Царь ваш! - пытался вразумить их Понтий Пилат - судья Хольтофф.

- Возьми, возьми, распни Его! - требовали они.

- Царя ли вашего распну? - в голосе судьи звучала неподдельная мука.

- Нет у нас царя, кроме кесаря, - отрезали ему в ответ.

Это ненужное и дикое выражение верноподданнических чувств, казалось, совершенно подкосило

прокуратора Иудеи

судью. Теперь стало ясно со всей кошмарной очевидностью, что изменить ничего невозможно, и непоправимое обязательно должно произойти.

Нам не уклониться.

Он должен умереть.

«Кровь Его на нас и на детях наших».

Судья Хольтофф подозвал Клауса с кринкой воды и торжественно вымыл руки над высокой умывальницей.

- Предается вам на распятие! - объявил он. - Но да увидят все: на мне нет вины за смерть Человека Сего!

Заунывно запели волынки. Прокуратор Иудеи Понтий Пилат, окружной судья Рундшау Иоганн Хольтофф, повернулся и покинул помост. Его величественная спина под парадной мантией была сгорблена, как будто несла отныне какой-то тягостный груз. «Не удалось тебе умыть рук, прокуратор», - подумалось мне.

Проходя мимо меня, судья на секунду поднял глаза.

Судья Хольтофф плакал.

Глава 5.

МИСТЕРИЯ. СКОРБНЫЙ ПУТЬ

Державный Рим был посрамлен и бесславно покинул сцену.

Теперь на ней должен был появиться Крест.

Час его настал.

Дьякон Петер взмахнул рукой, и люди на площади запели «Cruce Sancti». Лотар в Терновом Венце сошел с помоста. Мы с Клаусом Циллендорфом спустились за ним и направились к дому Андреаса Штольца, к стене которого до поры до времени был прислонен наш Крест. Мы взяли его, и я подивился его тяжести. Медленно и торжественно несли мы его к помосту, и он плыл над Рундшау, словно необыкновенная царственная хоругвь. Теплое буковое дерево, казалось, пульсировало в наших руках, как живое.

Лотар ждал Крест, благоговейно выпрямившись, как перед причастием. Его бледное лицо осунулось, но глаза сияли ясным спокойным светом. «Вот и ты», - говорил его взгляд, обращенный к Кресту.

Его ли?.. Я уже говорил, что с самого начала Мистерии замечал какие-то неуловимые перемены в моем друге.

Лотар склонился на одно колено и поцеловал подножие Креста. Затем повернулся и подставил плечо.

И возложили на Него крест Его, и повели Его, чтобы распять Его.

«Крестный путь», проходивший по главной улице Рундшау от «претории» до «Голгофы», был измерен дьяконом Фогтом и составлял ровно пятьсот шагов. Накануне дьякон прошел по нему и оставил белой известью три отметки - места будущих трех Падений Господа нашего Иисуса Христа. В этих местах Лотар должен был останавливаться, опускаться на колено и ждать, пока пастор прочтет молитвы, а люди споют гимн в прославление святых скорбей нашего Спасителя. Затем мы - конвой - должны были грубыми пинками помогать Лотару подняться и следовать дальше.

Но Мистерия, по своему обыкновению, внесла коррективы в этот простой план.

Путь от «претории» до «Голгофы». Пятьсот шагов... Пять с половиной минут быстрым шагом. Но мне тогда показалось, что этот путь занял несколько часов.

Лотар принял Крест и зашатался. Я увидел, как испуганно смотрит из толпы плотник Иоахим Фогель: «Лотар, брат, неужели я напутал в расчетах?». Это и впрямь было странно. Конечно, Крест отнюдь не был пушинкой, но и Лотар был не слабак, и ему не раз случалось таскать на плечах увесистых барашков.

Однако Крест его согнул. Позже Лотар вспоминал, что во время Мистерии Крест показался ему как будто бы раза в два или три тяжелее своего реального веса.

Все-таки он удержался на ногах и сделал первый шаг. Люди запели «Via sancta, Via dolorosa, te gloriamus». Крестное шествие началось.

Признаюсь вам, что все то время, пока Крест направлялся главной площади нашей деревни, я был словно бы не в себе. В голове у меня шумело, глаза то и дело застилала какая-то пелена. Поэтому все, что происходило с нами на Крестном пути, я помню урывками, хотя воспоминания других очевидцев и участников Мистерии впоследствии восполнили провалы в моей памяти.

Это было очень красиво, благолепно и скорбно. Зрители расположились по обе стороны главной улицы, по которой медленно двигалось шествие. Впереди шел пастор с Евангелием. За ним двое малышей в льняных туниках несли хоругви, сшитые специально к Мистерии. Дальше - Лотар, сгорбившийся под тяжестью Креста, и мы с Клаусом, с оружием наперевес, изображавшие конвой. Потом опять двое детей с хоругвями, а следом - Анна-Мария Шуберт в образе нашей Пресвятой Богоматери, скорбящей Девы Марии. На Анне-Марии были одежды наподобие тех, в которые была облачена статуя Богородицы Тернового Венца в нашем храме. Голову ее венчала небольшая корона, изготовленная бондарем Боком из жестяного обруча и отполированная так, что сияла даже под пасмурным тогдашним небом. Лицо Анны-Марии было опущено долу. Она плакала всю Мистерию от начала до конца, и часто даже после, когда вспоминала о ней. Над нею еще двое детей в образе ангелов несли на шестах гирлянду из хвойных веток, перевитую белыми и голубыми лентами. Замыкали шествие жители Рундшау - те, кто не хотел довольствоваться ролью простого зрителя.

Сам я, как уже говорилось, держался в тот час не лучшим образом и не запомнил почти ничего из этого. На меня нахлынули какие-то непонятные чувства, и под их воздействием мое бедное сознание превратилось в беспорядочную мешанину из обрывков реальности и... и иной Реальности, в тот час прорывавшейся в измерение деревни Рундшау.

Помню напряженные ноги Лотара, путавшиеся в подоле белой хламиды. Помню свой страх, что что-нибудь случится, и он не дойдет до цели. В иной миг мне казалось, будто улица Рундшау заполнена многотысячной толпой, свистящей и улюлюкающей, швыряющей камни и комки грязи. И другой толпой - еще более многочисленной, но молчаливой, строгой, в надежде и трепете ожидающей, чем завершится этот путь.

Мы дошли до места Первого Падения. Лотар, покачнувшись, опустился на колено и перевел дух.

И тут меня посетило наваждение.

Впоследствии я исповедал это дело пастору Рихману, и он сказал, что с моей стороны никакого греха тут нет, это одно из проявлений таинственной стороны Мистерии. Однако благословил взять четки и сто раз прочитать «Ave Maria», размышляя о бесконечной благости и милости Господней, ограждающей нас от ненависти дьявола. Я не хочу сказать, что мне тогда явился дьявол. Но было что-то очень похожее.

Наваждение пришло, когда пастор прочитал стих из книги Исаии («Как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не открывал уст Своих... Как овца, веден был на заклание»), затем «Pater Noster» и три «Ave Maria», а люди спели «Te Deum». Мы с Клаусом, согласно своей роли легионеров, должны были наброситься на

Иисуса

Лотара с побоями, заставляя

Его

его подняться и нести Крест дальше. Но в миг, когда я собрался занести ногу для «пинка», словно жаркая, мрачная, злая волна захлестнула мою душу.

* * *

Это была могущественная и древняя сущность. Бесконечные эпохи наполнили ее знанием всех тайн мироздания, и это знание лишь немногим уступало мудрости Самого ЕДИНОГО, Того, Который некогда создал весь этот мир. Но с некоторых пор великая сущность полагала, что она и сама способна творить не хуже.

Ей не давали покоя эти странные убогие существа, что, подобно колонии бактерий, заселили поверхность земли. Для чего они нужны ЕДИНОМУ? ОН вполне мог бы доверить Свои планы древней сущности, которая уже столько раз оказывала ЕМУ неоценимую помощь во всех начинаниях. Вместо того ОН создал маленьких тварей, таких несовершенных и примитивных. Более того, ОН заставил все мироздание поклониться первому из этих существ. Зачем, зачем?

Очевидно, ЕДИНЫЙ допустил ошибку - впервые от начала вечности. Великая древняя сущность первое время старалась почтительно указать ЕДИНОМУ на эту ЕГО ошибку. Маленькие создания были слишком жалки и уязвимы, они не годились ни для какого достойного плана, у них не было применения. И все-таки, непонятно почему, в глазах ЕДИНОГО они составляли ценность, они смели быть соперниками великой и древней сущности.

Они несли в себе массу погрешностей, и сущность потратила не одну тысячу лет, снова и снова раскрывая эти погрешности и пытаясь обратить на них внимание ЕДИНОГО. Но, несмотря на очевидные успехи, достигнутые в этом деле великой сущностью, ей не удалось убедить ЕДИНОГО в своей правоте. ОН все еще пребывал в ослеплении относительно Своего нового увлечения.

В целом, сущность была удовлетворена тем, как развивается эта грандиозная шахматная партия. ЕДИНЫЙ полагал, что ЕГО маленькие фавориты, получив в свое распоряжение землю, начнут прославлять ЕГО премудрость и благость. Древняя сущность доказала ЕМУ, что они не только нимало не способны к этому, но и отнюдь не испытывают желания научиться. Они с легкостью забывали о НЕМ, едва великая сущность делала им одно из своих заманчивых предложений. Они были настолько недалёки, что не видели истинных мотивов, стоящих за этими предложениями, чем лишь возбуждали к себе дополнительное презрение. В общем, дебют прошел успешно. ЕДИНЫЙ однажды уже имел возможность раскаяться в том, что создал их. Но это ЕГО не умудрило. Сущность удивлялась, до каких же пределов простирается ЕГО ослепление. ОН любил Своих странных созданий и осыпал их всевозможными дарами - в то время как сущность вертела ими по своему усмотрению и обращала эти дары им же в погибель.

А потом появился ЭТОТ, и все испортил. ОН вдруг вступил в игру на стороне убогих творений, которые до сих пор являлись не более чем фигурами на шахматной доске. Это было нечестно. ОН объяснял им, что они драгоценны в глазах Создателя и что им уготована в мироздании едва ли не главная роль. Сущность гадала, Кто ОН и откуда взялся. ОН казался столь же маленьким и слабым, как и прочие, но все старые и испытанные приемы не сработали против НЕГО. В какой-то миг древней сущности даже показалось, что это Сам ЕДИНЫЙ решился явиться в облике одного из Своих жалких творений, но она тут же с негодованием отбросила эту мысль.

ОН творил страшное, то, что не укладывалось ни в какие рамки. ОН внушал маленьким тварям, что каким-то образом (сущность так и не сумела понять, каким) они содержат в себе полноту ЕДИНОГО. А вот это было похоже на правду. И это было бы очень неприятно. Окажись так, и ничтожные творения ЕДИНОГО, дай им волю, рано или поздно стали бы так же велики и могущественны, как ОН САМ. И тогда оказались бы тщетны все тысячелетние труды древней сущности, неустанно и неопровержимо доказывавшей их бессмысленность и убожество, а сама древняя сущность стала бы посмешищем для всей вселенной.

Худшего оскорбления невозможно вообразить.

За это полагается смерть.

ЭТОТ, видимо, Сам не сознавал, за сколь безнадежное дело взялся. ЕДИНЫЙ не раз давал понять, до какой степени ЭТОТ близок и дорог ЕМУ, но это была очередная ЕГО ошибка. Никогда не следует открывать противнику своих слабых мест.

ЕДИНЫЙ, видимо, ожидал, что ЭТОТ будет принят и прославлен на земле, и послал Его как последний шанс для Своих любимчиков наконец заслужить ЕГО бесконечное благоволение. Но ЕМУ следовало бы давно убедиться в правоте Своего оппонента. ЭТОТ был обречен. В миллионах чутких пальцев древняя сущность держала миллионы нитей, протянутых к душам Его сородичей.

В результате изящной комбинации ЭТОТ попался в расставленную ловушку. Его предали собственные ученики, Его смерти потребовали те, кому Он проповедовал - смех, да и только! Теперь дело было за малым. ЕДИНОМУ все еще нужны доказательства? Что ж, ОН их получит! За тысячи лет древняя сущность великолепно изучила слабые места в душе каждого из этих созданий - куда лучше, чем ослепленный Своей любовью ЕДИНЫЙ. И теперь, играя на них, сущность старалась их собственными руками нанести как можно больше непоправимых, непростимых ударов, чтобы боль от них была ошеломляющей, чтобы эти неудачные творения с а м и перечеркнули в сердце своего Создателя последнюю надежду на то, что в них еще можно что-нибудь изменить.

Это был час торжества. Настоящий апофеоз. Это было великолепно. Нелепые создания выбрали из своей среды Лучшего и подвергли ЕГО всем зверствам, какие только смогла подсказать им умудренная опытом сущность. Автор комбинации блестяще провел партию и превзошел самого себя. Ему удалось даже ЭТОМУ дать понять, насколько ОН слаб и тщетен, исторгнув у НЕГО на кресте вопль: «Отче, почему Ты оставил Меня?».

Игрок ликовал.

Партия, по сути, была выиграна уже в миттельшпиле.

А потом ЭТОТ воскрес, и все пошло прахом.

Это была катастрофа. Непонятно каким образом, это оказался САМ ЕДИНЫЙ. Это был непредвиденный, коварный удар. Нечестный ход, сломивший могущественную сущность.

За мигом торжества последовали паника и ледяной страх. Все обличилось. Автор комбинации попал в собственную сеть. Теперь уже невозможно, как раньше, скрываться под маской добродетельного друга, скромно указывающего на некоторые ошибки в замысле. Сущность, что называется, «вскрылась», собственными руками выставила себя ПРОТИВНИКОМ ЕДИНОГО, единственным и главным врагом, и не нужно было обладать всей древней мудростью, чтобы понять, чем теперь завершится схватка.

Это уже не партия в шахматы. Это дуэль.

Но что самое подлое - маленькие фавориты опять ушли из-под удара. Своим непостижимым подвигом ЕДИНЫЙ (или ТОТ, в облике Кого ОН пришел) сумел свести к нулю весь тот урон, который так старалась нанести древняя сущность. Все произведенные ею инвольтации ненависти и злобы, впиваясь в ЕГО сердце, растворялись и гасли в нем. Более того. Каждая из нанесенных ЕМУ ран, каждая капля крови, истекшая из НЕГО, стали священными реликвиями в сокровищнице ЕДИНОГО. Каждая стала драгоценным свидетельством той любви, которую ЕДИНЫЙ готов изъявлять к своим недостойным творениям.

ОН хотел доказать это, и ОН доказал это на кресте.

Теперь ЕДИНЫЙ повязан с этими созданиями кровью. А великая и древняя сущность оказалась в положении отверженного. Более того: сама подписала себе приговор.

Чуть погодя, оправившись, великая сущность уже более трезво оценила обстановку. Позиции поколеблены и шансов не осталось. Но еще можно грамотно сыграть от обороны и постараться причинить максимальный урон, чтобы ЕДИНЫЙ не слишком-то упивался Своею победой.

Все-таки эти маленькие существа удивительны в своей ничтожности. Подвиг Распятого их ничему не научил. И сущность приложила все свои усилия к тому, чтобы разрушить в их глазах значение Крестного Подвига, свести его на нет. Древняя мудрость сущности подсказывала, как сделать так, чтобы Подвиг вместо горячей благодарности и стремления к ответным проявлениям любви начал вызывать лишь недоумение, страх и отвращение. Даже смех. Даже ярость и - того лучше - равнодушное забвение. А потом можно было сказать ЕДИНОМУ: этого ли ТЫ хотел достичь ценою такого страдания?

За минувшие полтора тысячелетия она добилась совсем неплохих результатов. Очень неплохих. Фактически земля вернулась к тому же статус кво, которое наблюдалось накануне кошмарного воплощения ЕДИНОГО.

Что ж, это была далеко не худшая партия. Может быть, ее еще удастся свести вничью.

Но вот сегодня великая сущность обнаружила, что маленькие обитатели земли застали ее врасплох. Ничтожное селение, предназначенное сгинуть без следа в пожаре чумы, вдруг напомнило ЕДИНОМУ об изъявленной ИМ т о г д а любви. Жители решили почтить священные страдания Распятого, они оказались слишком твердолобы, чтобы поддаться успокоительным внушениям сущности, и это наполняло великую сущность мучительным чувством бессильной злобы. Она-то хорошо знала, что достаточно хотя бы одного такого н а п о м и н а ю щ е г о среди тысячи спящих, и ЕДИНЫЙ, по Своему неизъяснимому обыкновению, вновь тут же смягчится, сменит гнев на милость и осыплет щедротами всю тысячу.

Этому следовало помешать.

И великая сущность неутомимо отдавала приказы мириадам подчиненных ей духов, чтобы расстроить ход событий в маленьком горном селении, выхолостить их смысл.

Однако все труднее было исполнить этот план. Над жалким земным селением уже стояли на страже могучие ангелы ЕДИНОГО и, кажется, даже собирался сойти самолично ТОТ, Кому эти убожества посвятили свою манифестацию. Что-то пробуждалось в глубине этих несчастных комочков духа, заключенных в недолговечную плоть. Да-да! В них оказалась глубина... кто бы мог подумать...

Если бы у древней сущности был локоть, она в безысходной ярости впилась бы в него зубами.

* * *

В ту секунду я почувствовал, как теряю контроль над собой. Словно злой дух атаковал мою душу, пытаясь завладеть моим разумом, руками, ногами.

Я видел перед собой

Человека

человека в Терновом Венце, которого мне нужно было довести до

места казни

места казни, а

Он

он не мог или не хотел идти. Я заносил ногу для пинка, а в голове и в мышцах у меня ревело:

«Ну, что же ты? Давай! Взялся бить - так бей! Дай себе волю! Вали его, топчи ему ребра! Почувствуй, как содрогается позвоночник под каблуком! Не будь тряпкой, смелее! Это же твоя роль! Все должно быть по-настоящему!»

Передо мной стоял мой лучший друг, и мне хотелось обломать о него кулаки.

Все должно быть по-настоящему! Это же твоя роль!

Атака была настолько ошеломляющей, голос был настолько бесцеремонен и нагл, а требования его - настолько противоестественны и чужды, что моя душа, в первый миг растерявшаяся, в следующий - полыхнула гневом.

- Кто бы ты ни был - уходи прочь! - рявкнуло что-то в глубине меня...

...и наваждение рассыпалось, словно и вовсе не бывало.

Я очнулся там же, где стоял, с занесенной для удара ногой. Удар не состоялся.

«Наплевать, если это будет не по-настоящему», - подумал я и поддержал Крест, чтобы

Господу

Лотару удобнее было подняться.

Дальше опять вспоминаются лишь фрагменты. Величественное пение «Via sancta», которому на диво в тон играют инструменты музыкантов. Колыхание хоругвей. Сосредоточенные лица по обе стороны Крестного Пути.

Лотар дошел уже до места Второго Падения и готовился встать на колено, как вдруг потерял равновесие и чуть не завалился набок вместе с Крестом. Он удержался, оставшись на коленях и уперев в землю правую руку.

В этот-то самый миг Терновый Венец двинулся на его голове, и первые шипы пронзили несчастное чело моего друга. Мы с Клаусом застыли, не зная что делать. Ход Мистерии невозможно было прервать.

Словно ангел метнулся к Кресту. Это выбежала из толпы моя Вероника с белым платом в руках. Вообще-то ей полагалось появиться чуть позже, но я уже говорил, что Мистерия сама корректировала наши планы.

Вероника, вся в слезах, приложила плат к

Лику

лицу

Спасителя

моего друга. Она прекрасна была в тот миг. Словно все сердце свое в тот миг держала она в руках.

На плате моя невеста собственноручно вышила к Мистерии Святой Лик Иисусов. После нашей свадьбы этот плат с Нерукотворным Ликом хранился у нас дома, на почетном месте возле домашнего алтаря, а через два года, когда Вероника умерла, а я поступил на службу в кантональную гвардию, он был передан в наш приходской храм, где находится и по сей день.

Шествие двигалось дальше, и было видно, как Лотару все тяжелее становится нести Крест. Шипы Венца терзали голову, отнюдь не облегчая ему путь. Он еле дотащился до места Третьего Падения, где, пытаясь встать на колено, упал уже по-настоящему.

Толпа ахнула. Крест с гулким стуком подмял под себя хрупкое тело в белой хламиде. Мы с Клаусом тут же подхватили его, Лотар кое-как поднялся, и к нему подбежали пастор и дьякон Фогт, чтобы удостовериться, что он ничего себе не повредил. За исключением струек крови, стекавшей из-под Венца, он, в общем, был в порядке и, упреждая наши обеспокоенные вопросы, чуть поморщившись кивнул: дескать, все хорошо, можно продолжать.

На лбу отца Теодора, несмотря на холодный осенний ветер, бисером проступил пот.

Он вытер лоб рукавом сутаны и раскрыл Евангелие.

Они же, взяв некоего человека по имени Симон Киренеянин, шедшего с поля, возложили на него крест, чтобы нес за Иисусом.

Тут пора было вступать мне. Мне же к концу пути стало что-то совсем уж худо, даже не знаю, чем и объяснить. Будто какая плита на меня давила. Самое странное, что едва мы вышли на главную площадь, где возвышалась «Голгофа», как тяжесть исчезла, и голова совершенно прояснилась. Чудеса, да и только.

Но пока до площади было еще шагов сто, и надлежало найти Симона Киренеянина - человека, который сподобился понести Крест Самого Спасителя нашего Иисуса Христа.

Я совсем забыл, кому была поручена эта роль. Окружающее плыло перед глазами, в ушах звенело. Стиснув копье, я шагнул в толпу, наудачу ухватил кого-то за шиворот и вытащил на дорогу, где поджидал Клаус, обнимавший Крестное Древо.

Вы не поверите, да я и сам не поверил, когда пригляделся.

Это оказался плотник Иоахим Фогель.

Глава 6.

МИСТЕРИЯ. ГОЛГОФА

Я же говорил: ничто в нашей Мистерии не было случайным.

Протяжно и мерно пели волынки. Иоахим Фогель подставил плечо под Крест, сделанный собственными руками. Шествие медленно двинулось дальше - к главной площади. К нашей Голгофе.

К месту, на котором мне предстояло совершить свое самое черное дело.

Распять моего лучшего друга.

И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: «блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!». Тогда начнут говорить горам: «падите на нас!» и холмам: «покройте нас!».

Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?

Толпа втекла на площадь перед ратушей, полукругом расположившись перед деревянным помостом, убранным белыми, алыми и черными тканями и хвойными ветвями. Небо стало плотно-серым. Промозглый ветер налетал с Альп, гудел под стропилами крыш, обещая скорую зиму. Он пронизывал до костей, пробирая меня сквозь кольчугу, и от его дуновений стало отчаянно-тоскливо и страшно. Я глянул на лицо Клауса и увидел в его глазах то же тревожное одиночество, которое вдруг охватило меня самого.

Мы пришли.

Miserere...

Настал час развязки.

Miserere meum...

Сейчас здесь повторится то, что произошло тринадцать веков назад в Святой Земле - с одной только разницей.

Miserere Deus, meum miserere...

Теперь мы должны это сделать своими руками.

Пастор встал посреди площади и раскрыл Евангелие.

И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий.

И стоял народ, и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. И была над Ним надпись, сделанная словами греческими, римскими и еврейскими: «Сей есть Царь Иудейский».

Шествие остановилось.

Все стихло.

Иоахим Фогель втащил Крест на помост, осторожно положил его на дощатую поверхность, соскочил вниз и растворился в толпе. Наступил наш черед. Мы поднялись.

Вся мучившая меня во время Скорбного Пути тяжесть мигом улетучилась, едва мы достигли нашей Голгофы, уступив место пронзительной, почти звенящей, полетной ясности. Отсюда, с высоты помоста, венчавшего самую высокую точку деревни Рундшау, было, казалось, видно весь округ - и даже далее, на многие сотни и тысячи лиг. Вниз сбегали три деревенские улицы, тянулась лента дороги, широко раскинулась пологая долина, устремляясь к подножиям гор, укрытых пестрым осенним ковром елей, грабов и лиственниц. Вдалеке белели крохотные точки - отара рундшауских овец под присмотром старика Йоргена. Меня, помню, на миг поразила открывшаяся перспектива. Горизонт был неогляден. Казалось, что смотришь не с помоста, а с верхушки ратушной башни или с пика горы Танненберг... или, может быть, с Вершины Мира, если таковая существует на свете. Казалось, зрению доступно все, что ни есть на земле - все, что скрыто за отрогами Альп, за едва темнеющим вдалеке Линцем, все бесчисленные людские жизни, движения эпох и стран, все кипящие страсти, все страдания и молитвы. На миг мы оказались словно в центре мира, словно в фокусе вогнутого зеркала, ось которого прошла через главную площадь Рундшау.

Через Голгофу.

Мы поднялись.

Лотар последний раз преклонил колени, поцеловал Крестное Древо и простерся на нем. Я не в силах был поднять глаз. Что-то отчаянно стиснуло мое сердце, из глаз хлынули слезы, когда я непослушными пальцами начал

вбивать огромные ржавые гвозди в

привязывать кожаными ремешками

Его

его запястья. Пальцы не слушались, но я изо всех сил старался овладеть собой, помня, что если что-то сделаю не так, то доставлю этим

Ему

Лотару лишние страдания. «Прости меня, прости меня», - шептали мои губы, обращаясь не то к Лотару, не то к Самому нашему Господу, палачом Которого мне выпало быть в тот страшный час. Наконец дело было сделано. Ремешки вошли в специальные пазы, предусмотрительно оставленные Иоахимом, и были надежно затянуты. Из толпы выскочил могучий Карл Рейнеке, на этот раз без маски. Втроем мы подняли Крест вместе с

Распятым на нем

распятым на нем и утвердили его основание в гнезде посередине помоста. Лотар в своей хламиде, простерев руки, вознесся над площадью, словно белая птица. Загремели волынки. Площадь опустилась на колени.

Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!

И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю.

После дьякон Фогт рассказал, что, планируя Мистерию, они с пастором намеренно отказались от изображения двух разбойников. Лишь один Крест мы желали прославить, и ныне только он царил над площадью и народом. А покаявшийся разбойник... что ж... разве не этим кающимся разбойником была в тот миг вся наша деревня Рундшау?

Мы достойное по делам нашим приняли.

Miserere...

А Он ничего худого не сделал.

Miserere meum...

Господи! Помяни нас, когда приидешь в Царствие Твое!

Miserere Deus, miserere!..

Мы с Клаусом Циллендорфом застыли в немом карауле по обе стороны Креста. С того места, где я стоял, я видел бледный профиль Лотара и кровь, двумя струйками ползущую по его лицу. Одна струйка спустилась на бровь и там остановилась; другая, пересекая висок, медленно стекала дальше по впалой щеке. Нижняя губа Лотара была закушена. Он смотрел куда-то поверх крыш, в пасмурную даль; глаза его вместо ярко-голубых казались теперь почти фиолетовыми.

Он смотрел... и он что-то видел там, куда смотрел.

Люди пели «Stabat Mater dolorosa» - прекрасное творение фра Якопоне из Тоди, последователя святого Франциска. Перед Крестом неподвижно стояли Анна-Мария Шуберт и юный Петер Хоффбауэр - Пресвятая Дева и Иоанн, возлюбленный ученик Господень. Лицо Анны-Марии было бледно, как и лицо моего друга. Она казалась глубоко погруженной в молитву, и слезы, тихо струящиеся по ее щекам, странно напомнили мне капли крови на челе Лотара.

Маргрета Берн - Мария Магдалина - сидела у подножия Креста, обняв руками белое древо. Удивительная тишина и свет были в ее глазах - словно у той, настоящей Магдалины, после того как Господь изгнал из нее семерых бесов. Не раз после того мне вспоминалось это чудесное выражение ее лица, верное свидетельство благодати Божией, сходившей тогда на всех нас. И как же я горевал о том, что фрау Маргрета не сохранила эту благодать, променяв ее на несчастный круг наших деревенских кумушек...

Ветер тянул свою заунывную песнь. В толпе плакали. Плакал, утирая слезы, старый Дитмар Гренц из Клюгенау.

Пастор читал Евангелие.

При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина. Иисус, увидев Матерь и ученика, тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе.

Все эти слова от имени нашего Господа были произнесены дьяконом Петером Фогтом. Лотар молчал. Я не отрываясь глядел на его лицо, и чудилось мне, что непонятные перемены, происходившие с моим другом с самого начала Мистерии, уже близки к финалу, к какой-то неизъяснимой и пугающей развязке.

Лотар как бы отсутствовал.

Или, вернее, так: он уже не принадлежал себе или нам.

Телом он был здесь, перед нами, распятый на Кресте, в Терновом Венце, впившемся шипами в окровавленный лоб. Но что-то совершалось в нем самом и, как бы точнее выразиться, вокруг него. Вдруг таинственное мановение прошло по его лицу. Мне чрезвычайно трудно передать это вам бедными словами нашего языка, но я неожиданно со всей очевидностью понял, что Лотар в этот момент уже не с нами. Душа его, хоть и не покидала тела, словно куда-то отодвинулась на миг, трепетно отступила и простерлась, не смея выдать себя ни единым движением, вся объятая восторгом и глубочайшим смирением. Она как будто бы уступила место - да-да, именно - уступила место, отдав его всецело Тому, Кто единственный обладал правом занять этот великий престол - Крест Распятия. И Он уже сходил с неба над Рундшау, чтобы в этот самый главный миг явиться среди нас и засвидетельствовать, что призыв наш не был напрасным.

Лотар молчал - чтобы нам смог ответить Тот, к Которому мы взывали.

Пастор читал Евангелие.

После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух.

Словно толчок вывел меня из оцепенения. Кто-то, кажется, Клаус, протянул мне кусок влажной губки и я, едва соображая, что делаю, насадил ее на конец копья и поднес к подбородку Лотара. Лотар не шелохнулся. Над площадью стояла мертвая тишина. Внезапно тело на Кресте дернулось и вытянулось как струна. Мы с Клаусом обомлели и замерли, не в силах пошевелиться. Лотар запрокинул голову к небу, и его глаза вспыхнули ясно-голубым пламенем, словно бы отразив ту вечную синеву, тот вечный свет, что находится выше туч... выше самих небес. В тот же момент в серых облаках над площадью появилась узкая брешь. Края ее, клубясь клочьями тумана, медленно расходились.

Лицо моего друга вдруг преобразилось в лик - иначе просто не скажешь: оно засияло, оно наполнилось такой возвышенной скорбью, теплотой, сыновней любовью, болью, кротостью, человечностью, - что вид его пронзал самое сердце, и посейчас встает у меня перед глазами, едва я вспоминаю о той великой минуте, апофеозе голгофского страдания нашего Господа.

Я впервые увидел лицо человека в божественном экстазе.

Высокий, сильный голос разнесся над главной площадью Рундшау. Это был одновременно и голос моего друга - молодой и звонкий - и новый, никогда ранее не слыханный: могучий, чистый, похожий на голос серебряной трубы. Он проникал в душу, в самую глубь, и что-то сдвигал в ней - так сильная свежая струя взметает воду у самого дна стоячего водоема.

Мы услышали голос Господа с Креста.

- ОТЧЕ! ПРОСТИ ИМ! ИБО НЕ ВЕДАЮТ, ЧТО ТВОРЯТ!..

- Или! Или! Ламма савахфани!

ГОСПОДИ! ГОСПОДИ! ДЛЯ ЧЕГО ТЫ МЕНЯ ОСТАВИЛ?

Мне показалось в тот миг, что даже белые пики Альп вдали онемели и содрогнулись от великой внутренней силы, заключенной в этом вопле с Креста.

Дьякон Фогт, собравшийся было сказать свою реплику, застыл, широко раскрыв глаза.

Пастор Рихман не отрываясь смотрел на Крест. Рука его медленно совершала крестное знамение.

Толпа на площади оцепенела.

Даже ветер, кажется, остановился в воздухе.

Мы ждали того, что должно последовать дальше.

Крик эхом разнесся над всею долиной.

- СОВЕРШИЛОСЬ! СОВЕРШИЛОСЬ! СОВЕРШИЛОСЬ!

В облачный просвет над нашими головами пал золотой солнечный луч и осветил площадь и людей на ней.

Оно совершилось, - то, ради чего мы затеяли и осуществили нашу Мистерию. Но поняли мы это не сразу.

...Далеко-далеко, за несколько лиг от Рундшау, на альпийском лугу, старик Йорген Цильмайстер увидел этот луч, отложил свой пастушеский посох и опустился на колени, сложив руки для молитвы...

...В шести лигах от нашей деревни, в местечке Ахендорф, солнце на несколько секунд осияло окна домов, и больные, метавшиеся в чумном бреду, на краткое время пришли в сознание...

...Луч солнца осветил домик повитухи на окраине Рундшау. Берта Целлерман, едва встававшая на ноги после страшного потрясения, неожиданно почувствовала, что горячечная слабость совершенно оставила ее...

...В пораженном чумой Линце безвестный лекарь, отчаявшийся справиться с эпидемией, изнуренный борьбой с чужим страданием и собственным страхом, уже собрался было наложить на себя руки. Но золотой отсвет пал на его подоконник, и лекарь, выглянув в окно, увидел вдалеке чистое небо в пелене темно-серых туч. «Эге! - сказал он себе. - Время ли малодушествовать? Не Господь ли это подает нам знамение - дабы мы не теряли надежду?»

И мысль о самоубийстве отныне больше не приходила ему на ум.

...На дороге, соединяющей Линц с округом Рундшау, офицер кантональных гвардейцев встрепенулся и привстал на стременах. В его крови уже бродили семена чумной заразы; жить ему оставалось несколько дней, но офицер не подозревал об этом. Он заметил луч, на долю мгновения блеснувший из просвета в плотных облаках - где-то там, вдали, кажется, над Рундшауским холмом - и теперь пристально вглядывался в том направлении. В какой-то миг ему показалось, что вдалеке полыхнул белым сиянием едва различимый крест. Видение тут же померкло; офицер протер глаза. «Однако, кажется, это добрый знак», - подумал он, снял с головы каску и перекрестился. Потом еще немного подумал, слез с лошади, преклонил колено и десять раз прочел «Ave Maria», используя вместо четок пальцы правой руки. Солдаты изумленно смотрели на своего лейтенанта, гадая, с чего бы это ему, грубияну, усачу и ругателю, взбрело на ум столь благочестивое дело. Офицер не обращал на них внимания.

Он прослужил еще десять лет и благополучно вышел в отставку в чине капитана. До конца жизни офицер так и не узнал, какая опасность ему угрожала и от чего спасла его та неожиданная молитва. Но каждый Божий день с тех пор он, повинуясь непонятному внушению, обязательно много раз прочитывал «Ave Maria», пользуясь четками или же обходясь без них.

Нам не открыта тысячная доля тех бед, от которых хранит нас святой Крест Господень. Но и того достаточно, чтобы до конца жизни быть благодарными Ему.

...Теплый солнечный луч прошелся по толпе, стоявшей на главной площади Рундшау, погладив ее, словно добрая ладонь гладит головку ребенка. Это длилось считанные секунды. Но многим они показались длиною в жизнь.

- ОТЧЕ! В РУКИ ТВОИ ПРЕДАЮ ДУХ МОЙ!

Луч солнца сверкнул последний раз и пропал. Тучи сомкнулись.

Тело на Кресте дернулось снова, поникло, бледное лицо в Терновом Венце склонилось на грудь.

Капля крови закончила свой путь и, сорвавшись с подбородка Лотара, разбилась о дощатый помост.

Я поднял глаза.

Мой друг был в обмороке.

Впоследствии плотник Фогель клял себя на чем свет стоит. Хотя, конечно, вряд ли в том была его вина - кто же мог предположить, что все так обернется! Однако же добрый наш Иоахим несколько дней после Мистерии было совершенно безутешен и не позволял нам сказать ни слова, чтобы оправдать его. Почему, спросите вы?

Дело в том, что мы потом проверили: конструкция Креста была такова, что человек, привязанный к нему наподобие Лотара, лишившись опоры на ноги неминуемо остался бы калекой. Провисание на руках означало вывих обоих плечевых суставов и разрыв сухожилий, как на дыбе. Я тогда понял, почему римские воины, желая смерти распятых, перебивали им голени. Кроме нестерпимой боли, эта мера обеспечивала сдавление грудной клетки (именно вследствие провисания), перекрытие дыхательных путей и быструю смерть от асфиксии. Лотару асфиксия не грозила, однако тяжелые увечья были практически неминуемы.

Почему-то никто не подумал об этом заранее. Но, повторю, разве могли мы вообразить, что Лотар на Кресте потеряет сознание?

Поэтому-то в тот миг, когда Лотар Ланге лишился чувств, когда колени его подогнулись и он в неестественной позе повис на Крестном Древе, плотник Фогель побелел как смерть и чуть было сам не рухнул замертво. Но Мистерия в очередной раз доказала нам, что Сам Господь устрояет происходящее. Когда моего друга немного погодя сняли с Креста, он был цел и невредим - только до крови рассадил себе запястья о проклятые ремешки.

Это было несомненное чудо Господне. Можете мне поверить. Я сам был тем добровольцем, который впоследствии испытал на себе эту особенность нашего Креста.

Но вернемся к рассказу.

Тишина стояла над площадью. Я обнаружил, что стою на коленях перед Крестом, заливаясь слезами. Собственно говоря, все, кто находился в этот момент здесь, упали на колени; многие плакали; пастор Рихман рыдал, закрыв лицо рукой.

То, чему мы оказались свидетелями, потрясло всех до глубины души.

Так продолжалось несколько мгновений. А затем...

Словно хриплое карканье разнеслось над нашими головами.

Это был смех Конрада Айзенштайна.

Я обернулся, точно шершень впился мне в шею. Если бы Конрад посмотрел в этот миг на меня, я бы, наверное, убил его взглядом, как василиск.

Но он не смотрел на меня.

Он не смотрел ни на кого.

Он, не отрываясь, глядел на Крест и висевшего на нем.

И смеялся.

Отсмеявшись, Конрад Айзенштайн несколько раз беззвучно похлопал в ладоши и громко сказал:

- Браво. Браво. Пре-вос-ходно исполнено.

После чего вновь хохотнул и, развернувшись, не спеша удалился.

До сих пор ума не приложу, откуда он взял это словечко - «браво». Мы, швейцарцы, в то время вообще не употребляли этого слова. Мода на него пришла в наши края лишь полвека спустя - мы переняли ее у итальянцев.

Конрад Айзенштайн произнес одну только фразу, но эффект от нее был поразителен. Как будто некое тончайшее тело, до того объединявшее нас всех, внезапно распалось. Он отпугнул тайну. Мистерии больше не было, остались лишь мы - несколько десятков поселян в странных одеждах, нелепо стоящие на коленях вокруг деревянного креста, к которому непонятно зачем приторочен молодой Лотар Ланге.

Спасли положение музыканты. Они быстрее всех сориентировались в обстановке и грянули на своих волынках «Te Deum». Скорбная благодарственная песнь тут же была подхвачена людьми, и Мистерия вернулась. Уже не было деревни Рундшау. Мы снова были в Святой Земле, на Голгофе, в день и час Божественного искупления.

Пастор Рихман, утерев слезы, раскрыл Евангелие.

Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили.

Это были последние слова Мистерии. Я поднялся с колен. В несчастной моей голове билась одна лишь фраза, стих из Евангелия:

И весь народ, сшедшийся на сие зрелище, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь.

Деревянный наконечник древнеримского пилума коснулся ребер Лотара, и тотчас же, по знаку дьякона Фогта, хор детских голосов запел гимн, специально сочиненный судьей Хольтоффом к нашей Мистерии:

Агнец Божий, святой Иисусе,

По любви к нам смерть приял,

На Кресте славы смерть попрал,

Спасенье миру даровал,

Славься, славься, Агнец кроткий,

Славься, славься, Спаситель наш!

Аллилуия!

(Позже, в утешение мне, пастор Рихман рассказал предание о том самом римском легионере, который пронзил копьем ребро Спасителя. Кровь, вместе с водой брызнувшая из раны, попала воину на лицо и исцелила от какого-то недуга. Но самое главное - она исцелила его сердце. Легионер уверовал в Спасителя и вскоре примкнул к христианам, завершив свои дни в великой святости. Звали его Лонгинус).

Простые, бесхитростные слова песнопения подействовали на всех, как летний дождь после долгой засухи. На лицах отразилось ликование, восторг и странное облегчение - какое бывает у людей, внезапно закончивших долгую, трудную и ответственную работу. Что ж, отчасти так оно и было.

И все же это был еще не конец. Мистерия продолжала диктовать нам свою волю. До всех наконец дошло, что Лотар без сознания и что держать его на Кресте дальше попросту опасно. Так наша Мистерия сама себя дополнила еще двумя сценами, которых не было в плане: Снятия с Креста и Воскресения.

С величайшей осторожностью мы отвязали ремешки на его щиколотках и запястьях. Кузнец Рейнеке и ткач Геншер приняли бесчувственное тело на руки и опустили на помост, прямо на мягкий шерстяной плащ, который поспешил подложить староста Клюгенау Дитмар Гренц. Все беспокойно толпились рядом. Мы с Клаусом придерживали голову Лотара, пока Петер Фогт по-матерински нежно, боясь лишний раз навредить, снимал с израненного чела Терновый Венец. Передав Венец пастору, дьякон похлопал Лотара по щекам и покропил его лицо водой из кринки, служившей умывальницей Пилату.

Секунду длилось напряженное молчание.

Потом Лотар открыл глаза, и все с облегчением загалдели.

Он глянул на нас, и в глазах его на миг отразился страх: ему показалось, будто Мистерия сорвалась, будто что-то пошло не так, и виноват в этом он. Но наш ликующий вид сразу его успокоил - тем более, что со всех сторон уже сыпались поздравления с великолепно прошедшим Божественным действом: все поздравляли всех, но Лотару, сами понимаете, досталась львиная доля внимания.

Лотар, однако, был чрезвычайно смущен. Оказывается, он ровным счетом ничего не помнил из того, что произошло с ним на Кресте и даже, как я уже сказал, сперва подумал, что сделал что-нибудь не так, как надо, и все испортил.

Пастор Рихман сиял. Он обнял и благословил лично каждого участника Мистерии, а Лотара обнял, благословил и поцеловал в лоб; Лотар в ответ поцеловал ему руку. Музыканты ударили что-то совершенно плясовое. Толпа перемешалась, люди делились впечатлениями, пересказывая друг другу, что они чувствовали во время каждой из сцен. Все было слишком необыкновенно и удивительно. Мистерия, как показалось многим, длилась несколько часов, тогда как на самом деле сейчас был лишь второй час пополудни, и продолжительность действа, следовательно, заняла меньше часа. Среди этой суеты я на какое-то время позабыл про своего друга, а когда кинулся затем его искать, обнаружил лишь сложенную на краю помоста белую хламиду с красными потеками и аккуратно лежащий поверх нее Терновый Венец - кровь запеклась на нескольких шипах.

Лотара нигде не было.

Глава 7.

ПОСЛЕ МИСТЕРИИ

Так завершилась наша чудесная Мистерия. Но сам этот бесконечный день был еще очень далек от завершения.

Сначала все вновь отправились в храм, где был отслужен благодарственный молебен нашему милосердному Господу, Пресвятой Деве Марии и Духу Святому за то, что Они дозволили нам воплотить наш благочестивый замысел и милостиво содействовали ему, так что (это признавали все) «сошла настоящая благодать». Потом в трактире Эберхарда Фляйше было скромное угощение для гостей, потом их провожали домой. Потом серые облака вдруг разразились дождиком, и нужно было срочно свернуть праздничное убранство улиц, чтобы оно не попортилось от влаги. Одним словом, когда я наконец освободился от своих легионерских причиндалов и отправился на поиски Лотара, время уже близилось к вечеру. К счастью, я знал, где следует искать.

Лотар оказался там, где я и рассчитывал его найти: в заброшенной усадьбе в полулиге от Рундшау, в одном из сараев, переоборудованных им под хлев. Он сидел в самом дальнем углу, обняв за шею одну из своих овечек. В сарае было тепло и тихо. Овцы, наевшись сена, дремали, лишь время от времени то одна, то другая фыркала или вздыхала в полумраке. Я осторожно пробрался между ними и сел рядом с Лотаром. Он только молча кивнул.

- Тебя ищут по всей деревне, - заметил я.

- Ты не сказал им, где я? - спросил он.

Еще бы я сказал. Я помотал головой. Какое-то время мы молчали.

- Отец пригнал стадо? - спросил Лотар.

- Не знаю, - ответил я. - Когда я вышел из деревни, он еще был на пастбище.

Опять последовало молчание. Слышно было, как хрупает сеном какая-то из овец. Лотар думал о чем-то своем, и мне вовсе не хотелось нарушать его мыслей. Я вполне понимал, что сейчас у него на душе. Но он все-таки заговорил первый.

- Это очень мучительное ощущение, - тихо сказал он.

- Какое? - не понял я.

Он опять помолчал.

- Понимаешь... как бы это лучше объяснить... ну, тогда, когда я нес Крест...

Он запнулся. Я ждал.

- В общем... ну, я и раньше знал, что моя душа ничтожна перед лицом Господа... но тогда, на Крестном пути... понимаешь, мне было показано... насколько она ничтожна. Ничтожна и недостойна.

Он замолчал, потом вздохнул и добавил:

- Очень нелегко, когда тебе это показывают.

Я сидел в полумраке, разинув рот. Лотар не смотрел на меня. Он пошевелился, погладил свою овцу и опять вздохнул.

- Это как суд. Я думаю, когда человек умирает и идет на суд - это бывает именно так.

Вновь воцарилась тишина. Я пытался осмыслить услышанное. И вдруг Лотар покачал головой и прошептал изменившимся голосом:

- Но как Он нас любит!..

Больше он не произнес ни слова. Мы сидели рядом, пока в сарае не стало совершенно темно. Тогда я поднялся, слегка похлопал его по плечу и, стараясь не споткнуться о спящих овец, вышел вон и пошел домой.

В ту ночь мне приснился кошмарный сон.

Будто я вновь в доспехах легионера - на сей раз не в кольчуге и кожаном берете с пером, а в пластинчатом панцире и в каске с широкими нащечниками. Блещет солнце на пластинах доспеха, знойным светом залит двор претории, и вокруг меня толпа таких же как я, с глумливым выражением на грубых лицах.

Передо мной - Господь.

Он сидит, в багрянице и терновом венце, опустив голову - я не вижу Его лица. Да мне это и не нужно. Под хохот своих сотоварищей я издеваюсь над Ним. Я плюю на Него, стараясь попасть в лицо. Я наношу Ему злобные удары, стараясь задеть те места, где под багряницей еще свежи язвы от недавнего бичевания. Достав палку, я с размаху бью Его по голове, глубоко вгоняя в плоть терновые шипы. Кровь течет струйками на багряницу и на грязный песок у Его ног, но это лишь добавляет мне неистовства.

Это вовсе не вчерашняя сцена Поругания из Мистерии о Страстях Господних. Все как наяву, но куда делся мой вчерашний трепет? О нет, это моя роль, и все должно быть по-настоящему. Толпа вокруг улюлюканьем подбадривает меня, и я словно впадаю в безумие. Я не могу... нет - я не хочу сдерживаться, я наношу удар за ударом, все злее и страшнее, и, кажется, нет конца моим изобретательным кощунствам. Но постепенно какая-то часть моей души, где-то очень, очень глубоко, начинает прозревать в каждом из этих ударов, в каждом из этих кощунств один из грехов, да-да, один из многих миллионов грехов, которые я совершил с самого своего рождения! И к злобной радости примешивается беспросветный ужас. Но это лишь усиливает остервенение.

Один грех - один удар.

Один грех - один плевок.

Кажется, это будет продолжаться вечно. Но потом моя изобретательность иссякает, и издевательство прекращается.

И тогда Господь поднимает на меня Свой взор.

Я вскочил среди ночи в холодном поту и слезах. Отец, на рассвете поднявшись на чердак, где спали мы с младшим братишкой, застал меня на коленях перед распятием. Я, заливаясь слезами, бил себя в грудь, бормоча вперемешку латинские и немецкие молитвы и то и дело вскрикивая: «Моя вина! Моя вина!».

- Что случилось? - только и смог вымолвить изумленный отец...

Не успело солнце осветить первыми лучами ратушную площадь, как я стучался в двери к пастору Рихману. Едва отец Теодор отворил, я повалился ему в ноги и, плача, стал требовать у него самой суровой и жестокой епитимии, ибо нет на земле грешника, говорил я, более нечестивого и скверного, чем я, окаянный Арнольд Энке, сын шорника из Рундшау. Я называл ему свои грехи за все двадцать лет моей жизни. Видит Бог, что в тот час ни колесо, ни дыба, ни костер, ни чума вместе с моровой язвой не казались мне достаточным воздаянием за мои бесконечные преступления перед святым милосердием нашего Господа.

Отец Теодор был в сутане - видимо, молился ту ночь напролет. Он выслушал меня, потом долго молчал и наконец прочел разрешительную молитву и велел отправляться домой, сказав, что епитимии не будет. Но так как я медлил, он взял меня за плечи и добавил уже мягче:

- Иди домой и впредь не греши, дитя мое. Епитимии не будет. Только прошу тебя: почаще молись к Пресвятой Деве Марии и старайся по возможности не пропускать исповеди и святой мессы.

С той поры минуло почти что семьдесят лет, но я до сих пор свято исполняю этот завет пастора Рихмана. Я ношу на шее серебряный медальон с образом Пренепорочной Девы, неуклонно молюсь Ей несколько раз в день, а иногда даже ночью, и везде, куда ни заносила бы меня судьба, стараюсь посещать мессу и принимать Святое Причастие.

Однако прошло довольно много времени, прежде чем я понял: какую бы тяжкую епитимию ни назначил мне тогда отец Теодор, мне все равно не хватило бы целой жизни, чтобы искупить малейший из своих грехов.

Ни одному из нас не хватит для этого всей жизни.

Но есть любовь Господня. И есть честной Крест Его. И только благодаря им мы спасены.

А все прочее - епитимии, скорби, лишения и даже смерть - лишь для того, чтобы очи нашего сердца прозрели на эту тайну.

В тот день я все утро провел в храме, стоя перед фреской с изображением Крестного Пути.

Храм был пуст. Месса завершилась, и люди разошлись по делам. Чуткая тишина стояла под двухсотлетними сводами.

Приходилось ли вам бывать в храме, где только что отслужена месса? Слышали ли вы его тишину? Люди разошлись, а ангелы остались. Остался в дарохранительнице Христос. Нездешним, небесным покоем дышит тогда храм. Вечность опускается в его пространство, и ангелы застывают в молчаливой страже.

Я стоял посреди этой трепетной тишины и смотрел на Господа, изображенного на фреске. В душе моей тоже было пусто и тихо, как в храме - после утренней встряски она блаженно замерла, словно рана, успокоенная прижиганием, мазью и чистой повязкой.

Я стоял перед фреской Крестного Пути и слушал тишину внутри и вовне.

И вот тогда-то раздался Голос.

Голос раздался, не нарушив тишины. Я, собственно, и не слышал его телесными ушами. Он звучал где-то в глубине меня, и звуки его были упокоенны, величественны, блаженны. Они исцеляли сердце - и в то же время обжигали. Так обжигает и исцеляет разгоряченное тело ледяная вода из источника Кройцбах.

Этот голос хотелось пить, пить и пить. И невозможно было напиться.

Голос раздался словно в ответ на незаданный мною вопрос. Помните, я удивлялся, как может быть столь благостен лик Спасителя, несущего крест Свой на Голгофу в окружении толпы, как будто бы вышедшей из преисподней? Не боль и не гнев, не разочарование, не отчаяние - мир и покой, свет лучащийся. Почему? - недоумевала моя душа. Отчего-то мне казалось, что разгадка этой тайны многое, очень многое объяснит. Но невозможно было найти разгадку, пока...

...пока она не пришла сама собой.

Я стоял в храме и слушал Голос.

Если хочешь быть совершенным, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной.

«А что это значит - быть совершенным?»

Не умирать. Отрясти узы смерти и тления, победить время. Познать смысл своего прихода в мир и смысл сотворения мира. Победить ад и дьявола. Войти в любовь Отца Моего и пребыть в ней вечно. Сесть одесную Меня и царствовать со Мной.

Все это дается через крест. Я проложил вам путь, дитя Мое. Вам остается лишь следовать.

«Крест?»

Да.

«И быть распятым?»

Да.

«Неужели нельзя иначе?»

Молчание.

Я Сам, придя на землю, избрал этот путь, дитя Мое. Нет ничего выше его. Я завещал его Моим ученикам, как величайшее достояние, ибо в мире нет ничего выше креста.

В мире, не знающем Бога, лишь на кресте открывается Бог. Иного пути нет.

«А что такое крест?»

Ты носишь на груди его знак, ты слышал о нем из Евангелия, ты прикасался к нему в Мистерии и был озарен Моей крестной благодатью, - неужели ты ничего не понял? Вы все ищете рая, дети Мои. Но в вашем мире рай имеет форму креста. И когда-нибудь вы поймете, что, придя к вам, Я не мог уклониться и выбрать иной путь, ибо такова Моя любовь к вам. Я - распятый Бог, и любовь Моя крестна.

«Твой лик на фреске...»

Художник увидел его по откровению свыше. Это знак Моей победы, сын Мой. Это Моя любовь к вам. На Голгофе совершилось то, чего Я жаждал от сотворения мира. Ты видишь торжество на Моем лице? Это была Моя победа. Я желал понести крест и быть распятым, чтобы вы увидели, как велика Моя любовь к вам. Я не просто искупил ваши грехи. На кресте Я объяснился вам в любви и растворил Мою кровь в сердце каждого из вас, в земле, по которой вы ходите, в воздухе, которым вы дышите. Отныне никто не может вас у Меня отнять. Отныне вы и Я - одно. Я живу в вас, Я распят в вас - и это единственная причина, по которой Отец Мой до сих пор хранит этот мир.

Таинственный голос звучал светло и спокойно, словно теплый ветер в первой апрельской листве. Но это было на какой-то сокровенной глубине души, а вокруг ревела буря, океанские валы сотрясали утесы, землетрясения содрогали твердь. Меня бросало то в жар, то в холод. Сказанное не вмещалось во мне. В моей душе произошел переворот. Так, наверное, будет в последние дни - мир потрясется до основания, небо свернется как свиток и море обрушится в бездну, а свыше едва слышно будет доноситься ангельский хорал: «Agnus Dei...».

Он вновь и вновь несет Свой крест на Голгофу, чтобы быть там распятым. Вновь и вновь окружают Его ужасные химеры, которыми враг рода человеческого населил преисподнюю наших душ. Но несокрушима Его сила и чудодейственен Крест. И все новые и новые души, возненавидев и победив ад внутри себя, берут свой малый крест и следуют за Ним, чтобы на Голгофе воскликнуть: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем!», и прозреть на Его любовь, и услышать: «Ныне же будешь со Мною в раю». И вокруг них спасаются тысячи, как был спасен римский легионер на Голгофе.

И пока это так, будет стоять наш мир. А когда исчезнут из него последние из несущих крест, - тогда наступит его кончина.

Не дай Господь никому из нас дожить до тех дней.

Не знаю, действительно ли были сказаны эти слова, или мне только примерещилось. Однако они запали мне в душу, и по сей день живут в ней, как реально сказанные. И думаю, не погрешу против истины, сказав: все эти долгие годы, отпущенные мне на земле по милости Божией, я только и делал, что мало-помалу прозревал на смысл этих слов.

Глава 8.

КРУГ ЗЕМНОЙ

Чудеса происходят и оставляют след в нашей душе. Но душа человеческая - подвижная субстанция, и время властно над ней, как властно течение реки над упавшей в воду паутинкой. Вода колышет ее, искажает ее рисунок, прилепляет плывущие мимо сухие листья, птичий пух и трупики поденок - так что к концу путешествия паутинка не та, что в начале, и если когда-то на ней сверкала утренняя роса чуда Господня, то теперь даже память о том погребена под налипшим мусором.

Очевидно, именно поэтому Господь не часто балует нас чудесами.

Даже если чудо потрясло тебя до основания, даже если оно затронуло самую глубину твоей души, необходим постоянный труд в течение всей жизни, чтобы память об этом не была скрадена всесильным временем. И лишь немногие из нас достигают того, что чудо из однократного события, о котором нужно давать себе труд иногда вспоминать, становится самой жизнью и начинает твориться непрерывно.

Как если бы мутная, илистая речная вода вдруг превратилась в сплошной поток чистейшей росы.

Я думаю, в этом и заключается подлинная святость.

Если так – то, несомненно, святые блаженны.

Но, прожив в этом мире много десятков лет, пройдя из конца в конец его долгие и пыльные дороги, многократно оступаясь в его грязи и чаще вкушая горечь этого мира, чем его сладость – всегда кратковременную и преходящую, – я не устаю размышлять о тайне, открывшейся мне шестьдесят восемь лет назад в обреченной и чудесно спасшейся деревне Рундшау. Слишком мало святости повстречал я в своих бесконечных странствиях. Слишком трудно пробивали себе дорогу те ростки ее, что живут в моей собственной душе. И все же дивный образ реки, что струится росой, неотступно сопровождает меня, словно эта река ждет – не войду ли и я в ее воды, чтобы стать обновленным и чистым. Заблудившийся в жаждущих лугах ручеек, слишком далеко убежавший от реки-матери.

Все реки текут, думаю я тогда, и начинают они свое течение в ледниках вершин, рождаясь от прозрачности льда и солнечного света. Помнят ли реки о месте своего рождения? Тоскуют ли о нем? Мечтают ли вновь вернуться туда, где обрели жизнь?

Может быть, лишь небеса, чья синева отражается во всех на свете водах, знают ответы на эти вопросы. И говорят с нами – чистым дождем и утренней прохладной росой.

Высказаться?

© Sergeant