Юлия Алехина
http://www.proza.ru:8004/author.html?aljul
Андре Дерен
Когда мне было семнадцать лет, я ходила в Пушкинский как
минимум раз в неделю. Никто меня не заставлял это делать, и становиться
художником я не собиралась. Хотя на лекциях рисовала в тетради анфасы и
профили.
Как все началось: увидела на французском календаре бледно-голубые ирисы
Ван-Гога, и понеслось. Крепко зацепил сумасшедший Винсент. Стала ходить в
Пушкинский и читать книги Перрюшо. Огюст, Эдуар и Клод. Да, банально, а что?
Еще покупала открытки. Сортировала их, раскладывала как пасьянс, цепляла
булавками к обоям.
Потом появился Тема. Он тоже рисовал: наших профессоров, меня и кошек.
Шестнадцатого сентября на первом курсе я прыгала вниз через дубовые ступеньки в
аудитории, а Тема поднимался навстречу. И я напрыгнула прямо на Тему. А он
остановился и внимательно посмотрел на меня.
Двадцатого тронулись в поход. Традиция факультета – ребята со старших курсов на
уикэнд ведут новеньких в леса. Наутро и ближе к полудню мы с Темой лежали в
палатке, стесняясь смотреть друг на друга при свете, целовались с прикрытыми
глазами, а снаружи орали веселые похмельные пятикурсники: «эй, белобрысый, как
тебя, Артем, вылезай! И девушку свою вытаскивай!»
Через пару дней говорю: «Тема, пойдем в Пушкинский!» Он сходил со мной
раз-другой и сказал: «сколько можно смотреть на одно и то же!» Я отвечаю: «да
сколько угодно. На виноградники в Арле я могу смотреть бесконечно!» Он говорит:
«ну вот еще!» Но открыток тоже накупил.
Встречаться нам, между тем, негде. В нашем распоряжении только отчий кров. У
Темы мама работает в смену, а папа – свободный художник. Когда мама дома, папа
старается отсутствовать, и наоборот. Но так выходит, что один из них всегда на
месте. Раз приезжаем из института – и никого. Я говорю: «ха, это иллюзия,
сейчас они повылезут из щелей». Хотя его папа ни в какую щель не уместится.
Тема бормочет в отчаянии: «давай, что ли, дверь припрем в комнату?» И начинает
пихать вдоль стены пианино. А я ему помогаю.
Лежу под голым Темой, прижимаю его к себе. Шелк, мед, нежность. Он вырывается
из моих рук, не целует меня больше. Делает несколько толчков, падает, стонет и
говорит: «Я кончил». Тема кончил, вот так! «Молодец, любимый!» Слышно, как
поворачивается ключ в скважине, как пыхтит соскучившийся папа, закрытая дверь в
комнату не дает бедняге покоя, а пианино не так легко сдвинуть, особенно если
ты с той стороны. Он не сдается.
Половина багрового лица и глаз в узкой дверной щели. Клекот: «ну… ну, знаете!»
- Что, Илья Маркович, ну что? Вот мальчик с девочкой листают альбом -
оказывается, у Мане тоже есть прозрачные голубые ирисы. А у нее кофта не на ту
пуговицу – впрочем, ерунда. «Зачем вы двигали пианино?» – «Мы просто так, а
вы?»
На лекции Тема присылает мне учебник по геодезии. Его передают по ряду из рук в
руки. Вытаскиваю закладку – сосну в Сан-Тропе. Через всю страницу перьевой
ручкой написано: «Я люблю Дашу! 12 ноября 1998 года». На всем курсе один Тема
пишет перьевой, так ему нравится. Поэтому руки вечно в чернилах.
Моя мамуля всегда страшно рада Тему видеть и вообще воспринимает как сына.
Притом она-то днем на работе, а мы после третьей пары сбегаем и к четырем уже
дома. Но ведь и бабуля дома. Она тарахтит своей швейной машинкой, стучит
пишущей, или гремит посудой. Мы с Темой целуемся над конспектами, попутно
выясняя некоторые вопросы. К примеру, я спрашиваю: «Тем, ну как тебе не надоест
залезать ко мне в лифчик?» На что он резонно отвечает: «тебе ж не надоедает
расстегивать мне джинсы…» Так мы общаемся какое-то время, после чего мой Тема
выдыхает: «Даш, пойдем еще раз сходим в ванную». Пробираемся по одному, и дверь
на задвижку.
Логично пустить воду из крана. Льется вода, стрекочет машинка в комнате, или
уже не стрекочет, а я опять расстегиваю Темины джинсы. В дверь тихонько
постукивают – это костяшкой пальца так получается. Тема застегивается, и мы
выходим - под бабулиным ледяным взглядом.
Она зовет меня в свою комнату: «Даша!» И говорит: «давно собиралась тебе
сказать… Неприлично закрываться с молодым человеком в ванной!» Я отвечаю:
«ладно, все, больше мы не будем закрываться!» А про себя добавляю: твое
счастье, что мы закрываемся, а то у тебя был бы культурный шок.
Готовимся к физике. Тема не может понять про устройство гироскопа. У меня
напряги с Кориолисовой силой, да и с гироскопом тоже. Я это все пропускаю и учу
дальше. Тема мается с гироскопом. Я говорю: «наплюй, читай остальное. Не
попадется нам этот гироскоп». Он меня не слушает, мне на экзамене гироскоп не
попадается, впрочем, как и Теме. У меня четыре, а у него пересдача. И
постепенно выясняется, что мой любимый Тема – двоечник. Причем не по глупости,
а по убеждениям. Приходит весна; потом дачный сезон открывает нам новые
возможности; потом нищенская поездка на юг и первые волнения насчет задержек,
впоследствии объяснившихся сменой климата; и золотая осень – снова в школу,
время сдавать хвосты, опять негде приткнуться.
***
И вот я уже на четвертом курсе, а Тема на втором. Он все сползал и сползал,
потом брал академку. Однокурсники давно живут парами по съемным квартирам; я с
бабулей и мамулей, а Тема с папой – свободным художником, и заканчивать
институт, кажется, не планирует. Подрабатывает, набивает что-то на компьютере.
Я больше не хожу в Пушкинский; мою пробирки в лаборатории, плюс повышенная
стипендия. Чуть не выкинула старый учебник по геодезии; вспомнила, перелистала,
покачав головой.
Звонит школьная подружка. Спрашивает - как дела; говорит - родители в
санатории, давай в гости. Извилины моего мозга активно шевелятся, нейроны
бегают, и через час я стою у нее в дверях, имея вафельный торт в руке. И за
чаем нежно спрашиваю: «Оль, а ты завтра днем где?» - «В институте, где же еще».
– «А вернешься?..» - «Не знаю». – «Ну, примерно?..» - «Может в пять, может в
шесть». – «Это точно? А если я к тебе зайду? У тебя ключи лишние есть? Но
только я не одна». Она смотрит на меня с брезгливостью. «Гос-споди, несчастная.
Эти проблемы должны решать мужчины. Ложки серебряные, надеюсь, можно не
прятать?» - «Ну что ты, Олечка!.. О чем ты!»
Я топчусь на осеннем ветру у остановки, поглаживая в кармане плоский серый
ключ. Жду мед, шелк и нежность.
У Оли над диваном пейзаж маслом. Невыразимо зеленые объемистые сильные деревья
рвутся из земли; крепкий мазаный дом под черепичной крышей отражает стенами
закатные лучи. Тема смотрит через мое плечо и говорит: «кого-то мне это до
ужаса напоминает. Какого-то художника». – «Ха, - оборачиваюсь я, - это вылитый
Сарьян!» - «Да какой Сарьян!.. Француза!» - «Ну, Утрилло!» - у меня всегда
варианты наготове. «Причем тут Утрилло? Скорей уж, Сезанн». – «Вот Сезанн точно
не причем» - «А дорога в Понтуазе?» - «Не, там деревья худые-прехудые». Теперь
мы оба мучительно таращимся на пейзаж. «Ван Гог?» - «Тоже нашел француза. Не
смеши меня, Тема. Больше всего похоже на Сарьяна».
Вернувшись домой, прочесываю в поисках своих открыток все шкафы и полки. Куда я
могла засунуть коллекцию? Тема звонит по телефону и сообщает: «я ходил в
Интернет, смотрел на «импрессионисты» и «постимпрессионисты», думал, вдруг есть
репродукции – хрен вам. Может, все-таки, Моне?» - «Или Вламинк, - бормочу я и
выволакиваю коробку из-под дивана, прижимая ухом трубку. – На крайняк, Берта
Моризо. Теперь не засну». – «Я сам переживаю, - отвечает он, - пойдем к твоей
подруге, еще раз посмотрим?» - «Не знаю, - пыхчу я в ответ, снимая с верхней
полки стопку книг, - вообще-то, эти проблемы должны решать мужчины».
И назавтра Тема ведет меня к своему другу в коммуналку. По дороге я говорю: «а
деревья-то на той картине - кубические». – «Скажи еще, что у них квадратные
корни». – «Я к тому, что это кубизм, это позднее что-то. Чуть ли не Пикассо.
Королева у него еще была зеленая, помнишь?» - «Королева Маб?» Кажется, мы, как
два идиота, вполне искренне начинаем считать, что над Олиным диваном может
висеть подлинник Пикассо.
Проблема в том, что ключи от коммуналки не только у нас, они есть у многих. Я с
сомнением разглядываю грязную продавленную тахту. Я должна на нее сесть? Голой?
Полбутылки вина помогают увидеть тахту в новом свете. Тема спрашивает: «а ты
кончаешь когда-нибудь?» Я киваю: ну, в общем, да. – «А как? Покажи мне, я
научусь». Ложусь и начинаю показывать, а он кладет голову на мое бедро и не
мешает. В комнату цепочкой входят люди, мы панически прикрываемся ветхим
пледом. Это Темины однокурсники, энтузиасты из студенческого театра, пришли
репетировать новую пьесу. Им тоже деваться некуда.
«А я тут спал, - говорит Тема, - вот, девушка приснилась. Вы выйдите на
минутку, мы оденемся». Они в коридоре достают свои бумаги, и, кажется, уже
приступают к читке, а мы выскакиваем на улицу, тормозим у ларька, покупаем
воду. – «Я без трусов, - говорит мне серьезно Тема, - они в кармане. И у меня
стоит – потрогай». Звоню домой выяснить обстановку. «Дядя Митя приехал, -
сообщает счастливая мамуля, - приходите ужинать!»
***
Я теперь учу английский – без него никуда. В свое время у мамули не было
средств на репетиторов. Небогатый язык. На все случаи – окончание эс. Что тебе
множественное число, что тебе третье лицо, что тебе родительный падеж. Почти
нет приставок. «Дотронься до меня» и «потрогай меня» - это у них будет
одинаково – тач ми. Оттенки надо ловить из контекста.
Смотрю словари в книжном – все дорого. Рядом лысоватый дядя в длинном плаще. –
Возьмите оксфордский, - говорит, - не пожалеете. Поверьте мне, как переводчику.
Вам для каких целей?» – «Для образовательных», - отвечаю. – «Тогда нет ничего
лучше старого доброго Мюллера, - и скалится по-волчьи, - вас как зовут? А меня
- Михаил. Нет ничего лучше Мюллера, Даша – может быть, я подвезу вас?» - «Я на
метро». – «Можно вас проводить?»
Провожайте ради Бога. Чуть погодя. У меня здесь есть еще дело. Я направляюсь в
отдел «Живопись», лезу по стремянке на верхний стеллаж, листаю альбомы. Матисс,
Сислей – и ничего похожего. Вот так я настырно прочесываю книгу в поисках
запомнившейся фразы, и нахожу ее, в итоге, совершенно не в том произведении,
или – пуще того – у другого автора. Шекспир на поверку оборачивается Омаром
Хайамом. Сейчас вопрос о художнике, рисовавшем кубические деревья, расширился
до пределов возможного, назойливо свербит в голове, и о другом думать
невозможно. Почему у них так мало альбомов. Снизу с интересом смотрит Михаил.
Ничего, я в джинсах. - «Куда это вы полезли?..» - «Да так, - говорю, - люблю
живопись».
По дороге к метро нас тормозит чернокожий человек с выражением отчаяния на лице
и спрашивает по-английски. Мой спутник бойко лопочет в ответ. Это не
английский. Негр хватает его за локти в крайнем возбуждении. Они все никак не
наговорятся. Я тихонько переступаю в направлении метро. Потом Михаил нагоняет
меня, и я спрашиваю: «это же был не английский?» - «Это суахили, - отвечает он,
- я африканист». Да, редкому африканцу свезет встретить своего африканиста на
пыльной московской улице. Михаил говорит: «Вы ужасно милая. Можно позвонить
вам?» - «Родители рассердятся», - отвечаю я неожиданно для себя. «Ну, тогда,
может быть, вы мне позвоните». И протягивает мне карточку: «Михаил Вальтер,
переводчик, литератор». Вежливо улыбаюсь: «Непременно, как-нибудь…»
Дома кладу сумку на пол в прихожей. Мамуля вскидывается: «сколько я тебе говорю
не кидать сумку – денег не будет». Примет насчет «не будет денег» столько, что
хоть не живи. В доме не свисти, сумку на пол не кидай, муж с женой не чокайся,
пустые бутылки – вон со стола, после заката подметать или мусор выносить –
ни-ни, не думай даже. И еще говорят, чтобы деньги водились, нужно их регулярно
пересчитывать, складывать купюра к купюре, и всегда знать точно, сколько у тебя
с собой – то есть, любить их. Тогда наступит взаимность. А я, несмотря на
бедность, считаю в лучшем случае сотнями. И все, что могу сделать для подъема
семейного благосостояния – это показать молодому месяцу копеечку. Желание
экономить возникает раз в месяц – когда я снимаю показания с электросчетчика,
такая у меня обязанность. Вижу, как бешено крутится колесико, и немедленно
выключаю лишние осветительные приборы.
***
Оля дала нам добро еще раз. Я покупаю слоеные пирожки и жду Тему на крыльце
института. По прибытии на место отворачиваюсь от картины: глаза бы на тебя не
смотрели. Тема кричит мне из кухни: «как ты думаешь, есть у нее кофе?» Не до
кофе: «у нас полтора часа всего – лучше диван разложи» - он в сложенном виде
горбат, и в прошлый раз мне стоило труда не скатиться вместе с Темой на пол –
«а то опять буду за край хвататься», - делаю я вслух вывод, опуская цепочку
логических рассуждений. В сотый раз прижимая к себе Тему, думаю: нет, будь, что
будет; мне все равно, пусть делает, что хочет, я не расстанусь с ним. Все, что
угодно. И после, глядя в его чистейшие глаза, проглатываю женский вопрос: «а
все-таки, что с нами будет дальше?» А он уже активно интересуется: «подушки на
диване так лежали, не помнишь?» Он провожает меня домой и говорит: «давай у
тебя еще посидим немного?» Какое там «посидим» - одиннадцать часов. «Ты
опоздаешь на метро». Меня накрывает нежданный приступ рачительности. Я знаю,
что денег у него нет даже на пирожки, у моем кошельке осталось двести рублей на
три дня, от меня до него ночью на машине как раз двести. «Тема, езжай домой» -
я уже готова плакать. Знаю, что не уедет.
«Почему? Я просто не могу уйти от тебя. Ну что ты такая хмурая? Успею я на
метро». Морщусь и говорю наугад: «мы слишком много времени тратим просто так,
тебе нужно заниматься, опять экзамены завалишь». – «Не переживай, Даш, хочешь,
я тебе напишу расписку, что все будет хорошо. Ну, пойдем к тебе».
Мамуля улыбается нам в дверях и говорит: «что вы так поздно? Кушать будете?» -
«Будем!» - радуется Тема. Мамуля приносит жареную картошку, мы едим, после чего
Тема хватает ручку и говорит: «какое недовольное личико, давай я тебя нарисую».
И рисует мохнатое животное с грустными глазами - не то ехидну, не то выхухоль.
А рядом – слоноподобное существо, немедленно порождающее разнузданные
ассоциации: «это – я. Ты не нашла свои открытки?». Я легко ведусь на
провокацию, выворачиваю письменный стол. Что я тут найду? Все уже
смотрено-пересмотрено. Снова сыплются Темины фотки, Темины рисунки. И еще
визитная карточка: «Михаил Вальтер, переводчик, литератор». А Тема
спохватывается: «Пересадка-то – все. Даш, у тебя есть стольник?»
***
Я возвращаю Ольге ключ и спрашиваю: «Оля, а как-нибудь еще можно будет тебя посетить?»
Она тянет: «Не, вряд ли, родители вернуться могут, и вообще - не люблю я
этого». У меня библиотечный день, я иду по коридору, а из поточной аудитории
вываливается толпа юных второкурсников, среди которых и мой Тема. «Ну, как там
твоя подруга?» - «Нет, у нее глухо». – «Обидно, - говорит он весело, - Даш,
может, это все-таки Синьяк?» - «Темный ты, Тема. Синьяк – пуантилист. Ты хоть
сосну в Сан-Тропе помнишь?» Темины новые однокурсницы рассматривают меня,
шушукаются, наверное, они тоже из студенческого театра. Одна окликает: «Артем,
на тервер идешь?» «Ладно, - говорю, - мне надо в библиотеку».
А сама звоню с кафедры: «Можно, пожалуйста, Михаила Вальтера?» - «Даша,
отвечает он, - я вас сразу узнал. До чего я рад вас слышать! Как мне хочется
вас еще и увидеть! А вам?» - «Ну да, вот же я и звоню…» - «Где бы нам
встретиться? Давайте – в Пушкинском музее! Сегодня в четыре. У кассы?» -
«Давайте, - мямлю я, опешив, - только лучше в зале, возле Ван-Гога».
Всего полвторого. Зашла в лабораторию, напялила халат, встала к раковине.
Столкнула локтем подставку с пробирками. «Вай! – восклицает трагически Карен
Вартанович, - вечно студентки все колотят!» - «Даша не такая», - заступается
старший лаборант Валентина Петровна, а я заметаю осколки и думаю: лучше мне
сейчас уехать. Вот кончится пара, и Тема станет искать меня, или не станет; и
непонятно, что хуже. А Михаил Вальтер после музея повезет в кафе, закажет
коктейль из креветок и поведает о своих творческих планах.
Я помню, как Тема спросил меня, давно, еще до злополучного гироскопа: «а ты
циклоид, да?» - «В смысле?..» - «Вот если ты намечаешь сделать что-то, ты
делаешь это «что-то» во что бы то ни стало? Или еще – ты способна долго
мучиться, не отключаясь, незначительным, но засевшим в голове вопросом?» - «Еще
как способна. Выходит, я – циклоид». – «Я тоже. У меня есть суперский рецепт:
ты твердо наметь себе сделать нечто, а потом наплюй, да и все. Положи на это.
Увидишь – помогает. С мыслями, правда, сложнее».
***
В три пятнадцать я шла по залам. Бледные сады Боннара, свет и тень Ренуара,
снег и дождь Писсарро. Я знаю их всех как облупленных. И вижу - карамельный
замок на закате. Невыразимо зеленые объемистые сильные деревья прорывают землю.
И есть в них нечто геометрическое. А имя художника – Андре Дерен.
Я пошла назад через все эти залы. Пока, дружище Поль: пейзаж с павлинами,
натюрморт с попугаями, автопортрет с красным носом. Схватила куртку в
гардеробе, бежала бегом до метро Кропоткинская, тряслась в полупустом вагоне,
вскочила в автобус на Вернадского, и вот - звоню в дверь. «Илья Маркович?» -
«Дарья? Артема пока нет…» С чего я взяла, что Тема отправится после пары домой?
У него же там теперь целый самодеятельный театр.
Двинулась домой, к бабуле. От моего подъезда бежал Тема, размахивал над головой
здоровенным альбомом. И когда между нами оставалось метров десять, он закричал:
«Андре Дерен, Дашка!»
©
Юлия Алехина