Вечерний Гондольер | Библиотека

ТАТЬЯНА ТАЙГАНОВА

Путь русписа

1. Иерархия

Если говорить об иерархии в литературе естественной, а не социально обусловленной (полагаю, что только в этом и есть смысл пытаться разобраться), то нужно копать глубоко, а глубоко не всем нравится. На самом деле речь должна идти о синархии, а не об иерархии, но пользоваться философской терминологией в откровенно спекулятивной сетевой среде смысла не имеет – все желающие живо утонут в мелочных разногласиях. У меня задача понять, почему многих эта – не проблема, скорее состояние, неуверенность в своих силах, наверное, – тревожит столь устойчиво, что не иссякла за десять лет развала и погребения всех и всяческих ранее существовавших иерархий. Видимо, есть в литературной сообществе какой-то общий комплекс неполноценности. Или неосознанная тревога, не понимание – чувство, предчувствие даже, что не все ладно в датском королевстве. Попробую попытаться в несколько этапов разгрести этот завал.

Вопрос иерархии в виде сомнительного ныне наличия творческих Союзов и их известной привилегированности, меня лично никак и никогда не касавшейся, - меня и не волновал. Но точку зрения на естественную структурною этапность творческого пути, по всей видимости, я всё-таки имею. Изначальная предпосылка примитивная донельзя: на Ноевом ковчеге литературы (как и везде) необходима каждой взаимодополняющей твари по паре. Литература – явление общественное, и именно поэтому все-таки она - процесс, имеющий и структуру, и свою, параллельную социуму, эволюцию. Процесс общий, чего бы там сам себе отдельно взятый писатель о собственной свободе и независимости не измышлял. Причем для нормального развития процесса в каждой «тварной паре» (пара на самом деле весьма условна, и конечно же, речь идет о единице в среде других единиц) отношения должны развиваться во всех противоречивых направлениях – только тогда Ковчег будет вырабатывать полноценную энергию и хоть куда-то двигаться. А при единстве мнений движение исключено: всеобщий коммунизм, нирвана и полный атас.

* * *

А теперь я изложу свои примитивные представления о том, какой мне видится иерархия русского писательства в современном ее воплощении.

* * *

Современная литература начинается с безграмотной народной графомании. (О грамотной, рожденной гуманитарным образованием, графомании речь нужно вести отдельно, у нее иные истоки и она принципиально далека от стихии творчества. На Тенетах есть вполне выразительные примеры, но я совсем не уверена, что целесообразно кого-то приговаривать и гвоздить. Ибо и эта условная «пара тварей» необходима Ковчегу – она демонстрирует всю пустоту современного образования, дотла выхолащивающего творческие силы.)

Народная графомания - естественная и необходимая ступень. И не потому даже, что человеку хочется самовыражения и вроде как пусть лучше самовыражается на бумаге, чем выражается на заборе. По другим причинам. Одной из них, связанной с общероссийским сугубо народным менталитетом, я сейчас касаться не буду. Другой, более очевидной, коснусь.

Я много работаю в самиздате, через меня графоманский поток катится волна за волной уже три года без перерыва. Поначалу это была вынужденная поденщина и такой она и осталась, но сейчас это явление вызывает во мне искренний интерес. Что очевидно: никогда в этом агар-агаре не бывает девятого вала, сметающего и сокрушающего. Агар-агар наивен, неумен, неумел, но совершенно неразрушителен. В нем практически нет негативизма. Поначалу каждый графоман безгрешен. И не только потому, что неумен или неумел. А потому, что – дикарь. Естественный язычник, поющий гимны бытию едва прорезавшимся голосом и при полном отсутствии слуха. Его совершенно не волнует КПД творений. Ему главное – пропеть, а там хоть не рассветай. Но он никогда не поет так, чтобы не рассветало, он любит грезы-березы и обязательно зарю. Читать это возможно только сжимаясь в душевной неловкости, но порыв человеком движет истинный – благодарности за боль и радость существования.

Самообольщение приходит позже. Оно закономерно физиологически связано с неумением правильно управлять жгучей творческой энергией. Обнаруживший гипноз слова графоман становится истово верующим неофитом. В силу упорства и непоколебимой жажды объять необъятное и растворить его собой без остатка, развивает в себе восприимчивость, внутренняя поэзия поглощает его, рвется вовне потоком – а адекватного слова нет. Но он-то себя изнутри – слышит! Он – переполнен! Его много, так много, что больше остального всего! Он не может, неспособен молчать, лишает себя возможности пребывать тихо, из его творчества уходят паузы, а паузы нужны для развития слуха, для взаимопроницаемости с творящей средой, которую так возлюбил графоман.

Кроме того, у него обязательно найдется кто-то сострадающий, и скажет под руку: «Издай книгу! Ты ж столько тут накропал!» Поначалу графоман искренне удивляется: «Зачем?», но это быстро проходит. Ведь он – неофит, а тем самым и проповедник.

Раньше, во времена нелюбимой СП-иерархии, возможность наивного проповедничества своего творчества жестко ограничивалась и фильтровалась. Как и с какими целями – вопрос другой, - я пишу не политическую статью, а отслеживаю обусловленные необходимостью и типичные этапы посвящения невинного в процесс писательства. И именно поэтому искусственные фильтры оставляю в стороне – они всегда были есть и будут. Сегодня, при посмертном существовании творческих Союзов, роль искусственного фильтра в литературе играет, например, категоричное требование неограниченной свободы, которой практически никто не умеет пользоваться конструктивно и не в личных целях.

Народный графоман нес рукопись к признанному писателю, к члену Союза, к журналисту, просто в газету, наконец. Утрируя – к Старшему Товарищу. К тому, кто по общественной традиции работает со словом по долгу службы профессионально. Профессионально – означает, что этот искомый Старший имеет представление хоть о какой-то мере и возможностях языка, что он уже хотя бы из опыта постиг разрыв между внутренним богатством и внешней скудостью его изложения, и знает механизмы преодоления этой пропасти.

В биографии любого, кто считает себя сегодня писателем, определенно были два авторитета. Первый – впечатлившая однажды книга. Или несколько книг – не важно. Второй – тот более умелый, которому пишущий принес свою первую рукопись и который согласился поделиться опытом словосложения.

Однако приходит предел терпению, и Старший Товарищ (более опытный) отсылает Младшего в лито – ну, надо же куда-то его девать. И Младший (неопытный) обнаруживает, что дикарей-то, оказывается, много – целое племя дикарей!

Большинство графоманов на этом этапе во времена СП оседали и укоренялись в лито навечно. Их устраивал уровень, им хватало общения, они постигали свой медленный ликбез. Учились составлять слова правильно. Если руководитель лито обладал авторитетом, чутьем и педагогическим даром (все это одновременно и сразу), то народный графоман медленно вырастал в тихий, но вполне поэтически наполненный провинциальный голос. Часто этого хватало на заполнение жизни добавочным смыслом. Добавочным, но не основным. Если возвращаться к иерархии, то он уже не графоман, а литератор. Ефрейторское звание по Пименову.

Люди до сих пор очень остро чувствуют эту разницу. И не потому, что кто-то приобрел какую-то льготу, которой на самом деле нет, а потому, что эта маленькая нездравствующая разница выстрадана в боях и оплачена потерями и обретениями – опытом.

Собственно, в провинции на данном этапе заканчивается путь любого писателя. Совершенно не зависимо от того, графоман он или нет. Но это другая тема.

Но отсюда, изнутри пишущего племени, собравшегося до кучи, начинаются соперничество, амбиции и яростное самоутверждение – побочные отходы роста, подростковые вспышки сознания. Которые нужно найти силы преодолеть, отпочковаться и двинуться дальше. Приблизиться к зрелому состоянию творца, уже способного к одиночеству.

Одиночеству надо учить. Кто-то (всё тот же более опытный Старший) обязательно предупредит о его неизбежности. Но этого мало - нужно еще долго, терпеливо и очень внятно объяснять, как им пользоваться. Ибо одиночество для зрелого художника – необходимый инструмент творения. Концентрации и аскезы. Путь к внутренней свободе. Но людей, согласных поделиться такого рода опытом, единицы. Кроме того, они не ходят на лито, потому что их там не поймут и не услышат.

А дальше, если литератору нужно много - очень много, - если смысл, прежде добавочный, отчаянно рвется стать основным, а литератор не растерял уверенность в себе и хочет покорить мир своим творением (а он хочет этого долго, пока не дорос до независимого состояния творца), то литератор бросает семью, работу, свой городок и испаряется в столицу. Бывают и промежуточные этапы – сначала областной город, потом Екатеринбург-Новосибирск-Питер, и лишь потом – Москва. Иерархия, однако. Ничего не поделаешь.

И все начинается снова. Возможности шире, соблазнов больше - клубы, тусовки, общения, аудитории, выступления. Жесточайшая конкуренция в среде себе подобных и не очень подобных. Поверхностный информационный ликбез захлестывает стремительно, самореализация доступна в самых разнообразных формах, заработать на кусок хлеба через полгода столичных мытарств сможет любой жизнеспособный гражданин России, если ему нет еще сорока. Через два-три года, если человека столица вообще писать не отучила и он не раскаялся в желании находить смысл своего бытия с помощью слова, как-то само собой и невзначай он, с молчаливого согласия окружающих, присваивает себе звание писателя.

В принципе, всё в целом вроде как неплохо, почти отлично, хотя... ну, все как-то устраиваются. Странное дело, однако – вместе с розами-березами и невинной неинформированностью что-то ушло из стихов. Гимн ушел. Проза не идет – слова невзлюбили друг друга. Трудно найти опору, хотя вроде раньше это проблемы не составляло. Зато девятый вал негатива – пожалуйста, каждый день с переизбытком. Поэтому, если писатель склонен себя слушать трезво, то стремится приобрести какую-нибудь фазенду за городом, которая хоть чем-нибудь бы напоминала родину и начальный безгрешный Эдем, где он был хотя и дураком, но в чем-то недоказуемо свободен. Для этого, как правило, достаточно жениться на коренной москвичке. Или выти замуж. Или присоседится к какому-нибудь терпеливому другу.

Вот такой русский стандарт. Такой практически всеобщий досетевой опыт. Такая биографическая иерархия. И сопротивляются ей немногие.

2. Лакуны

На бОльшей части России литературного ликбезовского сита уже нет, имеешь тыщи три рэ – издавай свою лепешку, останется архив внукам, донельзя озадаченным тем, что дед не только шоферил, но еще и стихи писал зачем-то, – странный был дед. Теперь возможно обойтись без всякого там Старшего Товарища и вообще без товарища – дело добровольное, были бы минимальные рубли. А лито уже – не школа ликбеза, а аудитория, которую можно этими лепешками одарить.

Можно издаться каждому и любому – это факт.

Последствия:

* * *

Исчезла школа опыта. И сейчас уже практически не доказать, что такая материально недоказуемая вещь, как опыт работы со словом – реально наличествует. Настолько реально, что способен определить творческую судьбу человека. Как и не убедить в том, что самостоятельно и экстерном освоить такой ликбез невозможно.

* * *

Исчезла сама потребность в школе.

* * *

Исчез умный редактор. Причем писатель этому до сих пор искренне радуется, к месту и не к месту поминая «цензуру». И в упор не понимая, что редактор необходим любому пишущему, без всяких исключений.

Причем редактор вымер как вид. И не просто вид литработника, якобы второстепенной технической обслуги, а как беззаветный и бескорыстно преданный литературе служитель слова. Существо читающие много и внимательно - в отличие от писателя.

* * *

Исчез корректор.

* * *

Исчез, естественно, профессионализм.

* * *

Исчез авторитет писательства как образа жизни, требующего при всех издержках творческой стихии работы над собой, над своим душевным составом – иначе однажды станет не о чем писать. И нечем.

* * *

Пишущий перешел на принципиальное самообслуживание, весьма любительское и неумелое - умелое требует дисциплины и в известной мере жесткого самоограничения. И к тому, и к другому он ныне мало способен, поскольку никто теперь не напоминает ему о такой простой необходимости, как ежедневная работа над нематериальным, не приносящим дивиденды словом.

* * *

Естественно, после этого исчез читатель. Зато налицо кризис перепроизводства пишущих и тотальное грехопадение слова.

* * *

На мой взгляд, исчез писатель как мастер – его место занял литератор как любитель. И победил количественно: любительство ни к чему не обязывает.

3. Анархия

Сеть дала иные возможности. Однако она тоже насквозь иерархична, - существуют сайты престижные и не очень. И не только из-за удачного или не слишком дизайна, а из-за большей или меньшей профессиональной требовательности. Или наоборот – удобной принципиальной нетребовательности. Точно так же, как в реале, существуют более и менее популярные журналы. Существуют идеологи и авторитеты. Спрос и потребление. В общем, всё так же, как у бабочек. Но Сеть иерархична еще и по иному принципу.

При вышеописанном традиционном пути русписа творческий результат зависит от душевной стойкости, жажды жизни и выносливости, нанизанных на вертикаль становления личности более или менее естественным путем самоутверждения и жесткой школы жизни. Что невольно воспитывает в человеке вертикальную структуру ценностей. Сеть расположена по преимуществу в горизонтали – в хаосе исключительных, но весьма гипотетических возможностей. И остается – пока – явлением принципиально деструктурным. Стандартный восторженный вопль новичка: «О-о, какие возможности!» Год-два спустя – пожимание плечами и нежелание о возможностях даже говорить.

Сеть это в первую очередь ценз материальный. Но предположим, что материальное преодолимо (хотя для меня, например, сегодняшнее существование в Сети явно сверхъестественно и явно не навсегда). Допустим, что «хочешь» – означает «получишь». Возжаждешь – обретешь. Тоже ведь закон.

В Сети заведомо отсутствует то, что в России является «провинцией». На мой взгляд, без этого явления литковчег просто ущербен. Можно усмехнуться и заключить, что кесарю – не Богово. Однако не так всё просто.

Сеть это в первую очередь литература эмигрантская. Не знаю, нуждается ли сей факт в расшифровке и статистике, - по-моему он самоочевиден.

Опять же, эмигрировавший человек находится на иной материальной ступени. Даже если сам полагает, что это несущественно.

Сознание эмигранта – не зависимо от нацпринадлежности – глубоко трагично, даже если оно, сознание, сей факт в упор не осознает. Суть в творчестве отражается более чем прямолинейно - в том, что человек должен быть отовсюду изгнан. А лучше всё сущее пусть покинет сам и добровольно.

Российская же Сеть по преимуществу – столична. А столицу писатели завоевали вышеописанным поэтапным самопосвящением. Они в большинстве своем не уроженцы Москвы или Питера, а прибыли туда из Петушков. То есть - тоже пребывают в полуэмигрантском и маргинальном состоянии.

Отсюда и следствия: Сеть откровенно и бесстыдно не принимает и не признает провинциалов (использую понятие не как определение, а как внутристатейный термин), не приспосабливающихся к ее правилам. Сопротивляющихся изгнанию из жизни здравого смысла. Стремящихся говорить на ином языке. Сохранившим в себе тот гимн, с которого начинался путь к слову.

Примеров сколько угодно, они очевидны, все налицо. Называть поименно? Константин Иванин. Володя Антропов. Ирина Дедюхова. Рудис. Тайганова, разумеется. (Прочих вологодских не называю – они все в этом ряду.) Тибул – по естеству нецивилизованного дикаря и потому существа заведомо провинциального (терминологически) тоже примыкает. Многие другие – не все на Тенетах прочитаны, и далеко не все соотнесены в творчестве с местом пребывания – до пристрастного допроса Пименова повода не возникало. Странным образом (тоже надо подумать) в этому ряду оказался, на мое внутреннее ощущение, и Дорфман. Он ушел в Сеть, как другие бегут от столичной суеты в глухомань – самосохранения ради. А не ради потребления, как великое множество сетевых граждан, заполняющих гестбуки нескончаемой пожираловкой.

И как-то неожиданно причастность к провинции стала формой особой национальности (использую не как термин, а как обозначение иного самоосознания, объединяющего пишущих вне зависимости от того, в какой именно точке России они укоренились и какая у них там графа в паспорте). Этот спорный объект – что-то вроде НЛО, которое Сетью в упор не опознается. Зато квалифицируется однозначно – как чуждое и неродственное, противоречащее неписаным правилам. Вслух провозглашается в поддержку новичков только одно из них, позитивное: «сохраняй спокойствие и будь стойким». Не озвучиваются правила другие, их ёмко выразил в частном письме искренний Дорфман: «Сеть не любит женщин, детей и стариков». Почему именно их? – да потому, что они тоже являются формой провинции. В современном сознании всё, что связано с этими человеческими категориями, неприоритетно. Не тема. Не повод. Нет смысла не развивать эту мысль дальше здесь и сейчас. Если кого интересует поиск ответа на этот вопрос, то начало положено в статье «Несвобода как осознанная необходимость».

Сетью в провинции не признается и осуждается: стремление к нормальной работе как к труду, привязанность к земле (не рискую прямо употребить девальвированное понятие «патриотизм»), самоотдача не только во имя себя любимого, нравственная стабильность, духовный поиск и нормальная радость бытия, - вообще любые признаки нормы и утверждение точек опоры.

Не признается уже и реальная книга – она стала явлением противостоящим, знаком уже идеологическим, тем более опасным, что книга есть предмет. Причем способный пережить не только краткосрочные постинги в гестбуках и по наполненности, и по глубине, но и человека. Книга стала символом не просто консерватизма, но и морального уродства. Реальная книга стала врагом.

На самом деле литературная реальность – хоть в Сети, хоть за ее пределами – ныне такова, что в изгнанничестве (насильственная эмиграция вывернутого свойства) оказалась именно провинция. Она и есть – на данный момент – носитель диссидентства. Диссидентство – оно такое, не всегда в одной и той же форме пребывает. Может и из неожиданного окопа выглянуть. Но об этом в другой раз, если не возражаете.

Сетевая литература – иерархия хаоса (придется позволить себе такой парадокс). Причем практически партийная. Правда, из этой партии каждый волен уйти на свободу, и его не подвергнут анафеме. Или анафема иссякнет за сутки. Ушедшему грозит лишь одиночество. Но я не удивляюсь тому, что многие из Сети через год-полтора уходят в свое добровольное никуда.

Вопрос в пространство: куда делся Дан Дорфман? Надеюсь, что мои подозрения ошибочны.

Тема, конечно, не исчерпана. Я же остаюсь при своем прежнем демократическом принципе – Ковчег должен двигаться силами многих и разных.

Продолжение следует.

Высказаться?

© ТАТЬЯНА ТАЙГАНОВА