Исповедь счастливого человека.

Милостивые государи и милостивые государыни, я не могу пожаловаться на
судьбу, упрекнув её в скупости, - она всегда щедро одаривала меня и
счастьем, и
удачей. И все же я - убогий страдалец, терзаемый своими демонами,
измученный до предела,
неспособный отправиться ни в ад, ни в рай. Я не осмелюсь утверждать, что
имею жену, кухарку и домработницу в одном лице, - сказать так, означает
соврать, испошлить, - не сказать ничего. Я задыхаюсь и мне непременно
хочется поделиться с вами моей маленькой радостью, вызвать в вас зависть,
ревность, если хотите, даже злобу, - я так устал сам себе завидовать. Быть
счастливым - тяжелое бремя, поверьте, от счастий и наслаждений мы способны
уставать так же, как от нужды и горестей.
Правда, иногда у меня возникает желание отправить её куда подальше,
как можно дальше, к черту, к дьяволу, на необитаемый остров без телефонов,
компьютеров, безо всякой связи со внешним миром и я согласился бы отдать
любые деньги, чтобы хоть на недельку выслать её туда, но моя жадность, мой
безумный, просто животный страх потерять её не позволяют мне этого сделать.
Я надорвался своим грузом, господа, я весь вымучился, позвольте же мне хоть
немного освободиться.
Та нимфическая притягательность, которой наделила её мать природа и, которая
по какой-то невероятной случайности - парадокс, все ещё тянется за нею
прозрачным розовым шлейфом, не даёт мне покоя. Однажды я чуть было не
потерял её - мою маленькую радость с этими искристыми блюдечными глазками,
неловкими острыми локоточками, трогательными маленькими плечиками: И помедли
я тогда ещё месяц, день..., - у меня сжимается в желудке, - никогда бы мне
не узнать вкуса, да, господа, молочного вкуса её румяных щечек,
сладковато-луковой прелести её язычка и, - о боже как ты велик в своём
замысле!, - её изюмного аромата, - она, моя чертовка, по утрам и вечерам
любит вкушать чай с изюмом. Естественно распущенная, развратная,
похотливая, - если хотите, - разве что какая-нибудь шлюха с порядочным
стажем может похвастаться такой свободной вседоступностью, такой
изобретательной виртуозностью. О, она умеет получить своё всегда!
И вот я чуть было не лишил себя моей маленькой наложницы, моей нянечки,
моего чудного поваренка. Эта белозубая акула со стажем, моя бывшая женушка,
так умела играть со мной в нимфетку, так искусно подбирала себе маски от
случая к случаю, что я, милостивые государи, абсолютно этим оболваненный, и
не подозревал бы ни о чем, не познай я тогда... Но, впрочем, не будем об
этом. Разве наши нимфеточки чаще всего сами не провоцируют нас на соитие?
Это они- наши палачи, наши воительницы, наши демоны. Мы же чаще всего
выступаем лишь в роли их неотвратимых любострастных жертв, наказанных
проведением.

И вот она, моя девочка, после долгих своих излияний, после горделивых своих
терзаний набралась таки дерзости посетить меня, - прошу заметить, это не я
её совратил, она сама с неистовой настойчивостью меня добивалась. Но его
величество случай обошелся с нами наиподлейшим образом. Вы меня поймете,
господа, всю адовость положения, в которое я попал: в глазах моей нимфеточки
я предстал ублюдочным идиотом, всеми силами отстаивающим свою честь супруга,
за что претерпел к тому же не одну ночь воздержания и массу
пренеприятнейших унизительных сцен ревности от моей стареющей белой
акулы, дрессированной обезьянки, моей мамы Карло - у неё специфическое
чувство юмора. После она говорила, что её сильно тошнило в поезде на
обратном пути.
Никогда не забуду, как она воровски держала меня за руку и, как я
идиотски пытался от неё отвязаться тогда, от этой милой ладошки, от этих её
пальчиков - великанчиков, одно прикосновение которых теперь возносит меня
на вершину блаженства.
Я и не предполагал, что могу потерять её навсегда. Я точно знал, как мне
казалось, что она просто шутит, капризничает, требует слишком многого, что
она вернется, что я нужен ей, удобен, по крайней мере. Но она не
возвращалась... Месяц, два, прошла зима, наступила весна, близилось лето. Во
мне как словно что-то оборвалось, сорвАлось с цепи: я оскалился на весь мир,
ощутив тогда так остро всю полноту её отсутствия! Я презирал дожди, которые
всегда несли мне какое-то успокоение, мнимую иллюзию блаженства, - жизнь,
казалось, вытекала из меня по каплям. Я ненавидел всех и вся! Бедная моя
супруга, друг мой, сколько боли, сколько страданий я причинил тебе! Слезы
твои только больше раззадоривали меня. Но я был безумен, господа, я был
болен, я был беззащитен, я был слаб...
Первая наша близость, - никогда её не забуду. Тебе, дорогой мой
читатель, только тебе я открою свою сокровенную истину, посвящу в таинство
обладания душой и лишения души, когда весь ты уходишь в один напряженный
момент, устремляешься в одну точку:Как тончайший воздушный китайский шёлк
протягивается сквозь крошечное дамское колечко, я проходил сквозь трубочку
её теплых пунцовых припухших губ и погружался дальше в какую-то пещеру
неведомого. Я - волосатое, толстопузое, кривое и
эта милая девочка с пугливыми глазами, нежная маленькая грудь, теплая
молочного
цвета, мягкий влажный шелковистый пушок, ёрзающий по моему колену. Она
старалась, как школьница на уроке математики, и я позволял ей до тех пор,
пока у неё не иссохла слюна. Я мял ее, мял, как исчирканный тетрадный листок
с пошленькими рисунками старшеклассника и не мог остановиться. О, мой
читатель, скажи, ты уже блаженствуешь, как и я?! Не исключаю возможность,
что и хина брезгливости подступает к твоему горлу, и я мерзок тебе за эту
жалкую исповедь педофила. Плюй в меня что же! Я и сам был бы рад найти этому
четкое определение, заклеймить себя преступным именем!
Моей нимфеточке- конфеточке, моей изюминке на тот момент было уже
не много не мало 20 лет. За это время она уже успела выйти замуж, развестись
и я удивляюсь, как тот свинопас не обрюхатил её, мою крошку, не испортил ту
узкую ложбинку, не раскурежил волшебную дверцу в рай.
Я поговорю еще совсем немного и после замолчу. Может быть,
всемилостивый христианский бог сжалится тогда над моей мукой, над моим
истощающим безумием и ослабит жгуты:
И так, мы живем и нам хорошо, и я не скажу что плохо, если только не
принимать в расчет то, чем я пренебрег для неё. Я пахал весь день с раннего
утра, как проклятый, а вечером моя звездочка вознаграждала меня за труды:
она кормила меня так, что я только усилиями воли сдерживался от обжорства,
стирала, мыла, чистила, а после, после сводила меня с ума. Простите, сводит,
я хотел сказать. Все это в настоящем. Так что, завидуйте мне. Задыхайтесь от
зависти, джентльмены! Завидуйте мне все! Завидуйте, пока она не сбежала к
другому, пока я не пустил себе пулю в лоб! Я - пример для подражания! Я -
тот, кто сумел. Я урвал у судьбы, у жизни, у черта, у дьявола, у бога, - я
обманул время.
Нет, нет, не отворачивайтесь, останьтесь, господа! Ещё несколько штрихов на
моем холсте и я прерву, - дивная Шахразада, - я прерву дозволенные речи, -
какой я стал весь карамельный, мне кажется, я сам теперь похож на
женщину, еще немного и начну красить губы её помадой, - тьфу, чертовщина
какая!
Однажды, я овладел её, когда она, моя блудница, журчала в биде, приклеив к
нему свою прохладную розовенькую попку. Я очень устал в тот вечер, хотел
принять душ и вот она: упираясь подушечками пальцев в кафельную половую
плитки, словно стоя на цыпочках, и локотками в кругленькие свои коленочки,
она казалось, не торопилась, наблюдая за тем, как я развязываю халат, и
лукаво хихикнула, когда я, сбросив последнее, встал под теплые струи воды, и
послу, по-видимому, поднатужилась, собираясь совершить что-то более
серьезное. Едва она успела приподняться и воспользоваться туалетной
салфеткой, рулонную
бумагу она не признает, эпикуреечка, как я выскочил, словно ошпаренный, и
вошел к ней туда, куда обычно так редко нас впускают женщины.
И последнее, последнее, и я заткнусь, и замолчу. Позволил ей, моей
феминисточке, устроиться на работу, чтобы хоть немного поубавить её пыл,
вследствие чего нам пришлось завести кухарку. Эта дипломированная
специалистка, откровенно признаюсь, готовит в три раза хуже моей детки и
вовсе не стоит тех денег, которые я ей ежемесячно презентую.
Моя маленькая шалунья ревнует меня буквально ко всему и более всего к
тебе, мой великодушный, мой внимательный читатель. Не так давно, обнаружив
меня за письменным столом в полном моём поглощении работой, она скромно
попросила пройти покурить на балкончик в кухне - мой рабочий кабинет,
единственное место уединения в нашей двухкомнатной малогабаритной
квартирке, - все что мне как джентльмену осталось после развода. И так, она
сказала, что ей грустно курить одной, что она соскучилась, - курит, моя
девочка, крайне редко, точнее покуривает в минуты душевного дискомфорта. Я
впустил её, мою бездушную, безо всякой задней мысли. Она вышла на балкон,
устроившись в крайнем левом углу так, чтобы я мог видеть, как она
наклонилась, заложив ногу за ногу. Причем, насколько я после понял, под
халатиком у неё совершенно ничего не было. Так вот, - наклонившись, она,
бесстыдница, играла своими половинками, то захватывая, то выпуская складку
шелкового халата, пытаясь тем самым привлечь моё внимание, но я был по
какому-то пустяку сердит на неё и от того непреклонен. Окончательно уяснив,
что все старания тщетны, к тому же, августовские ночи были уже довольно
прохладны, она вошла ко мне и захлопнула дверь. Улыбчиво потянулась,
привстав на цыпочки, поправляя при этом свои распущенные волосы и сбросила с
пальца свое обручальное колечко, после чего ойкнула, изобразив крайнее
беспокойство и, опять же, очень тактично, попросила меня отодвинуть кресло,
чтобы посмотреть, куда же оно там закатилось. Она влезла под стол и
вошкалась, ерзала там до тех пор, пока моя нога не оказалась между её
ягодичками. После, словно невзначай, она стала потираться о мою голень, - во
всех её повадках, я находил что-то кошачье, что-то естественно присущее
животным. Я наблюдал за нею и дыхание мое сбивалось. Она просунулась у меня
между колен и стала елозить носом в складках махрового халата до тех пор,
пока не добралась наконец до лакомого ей беззащитного кусочка моей
несчастной плоти. О, милостивые государи! Она сглотнула все, что я её дал, а
после подскочила и убежала прочь, даже не поцеловав меня, громко визжа:
<Запить! Запить! Скорее водички!>
Я - старый кабель, я чудовище, я ровно на 20 лет старше её. И вы, конечно,
считаете себя моложе, удачливее, лучше меня, думаете, что все у вас еще
впереди: все ваши подвиги, ваши свершения, реализация всех ваших сверх
планов. О, да, мечтайте! Мечты возносят нашу душу над бренностью бытия,
вдоль вашего хребта пробиваются хрупкие чешуйки парусиновых крылышек и
воздух становится сытным, как свежий хлеб, густым и пьянящим: Надейтесь! А я
сегодня получил свою мечту в приватное пользование, - я использую её в быту,
как зубную щетку.
Завидуйте мне, презирайте меня, брызгайте в меня ядом своей
злобливой брезгливости! Осуждайте меня, милостивые государи, выносите мне
обвинение, волоките меня в свои тюрьмы строго режима, в свою вонючие
карцеры, в свои камеры-одиночки, я не призову адвокатов. Я избрал вас в
качестве верховных судий. Хихикайте, ехидно злорадствуйте, думая с каким
вожделенным самолюбованием я писал эту повесть!
Я не схватился за бритву, не бросился под грузовик, не прыгнул на
рельсы в метро. Я купил себе школьную тетрадь в узкую синюю полоску, потому
что у меня дрожали руки. Может быть лет эдак в 60 я и услышу за своей
спиной: "Мечты, мечты, где ваша сладость, ушли мечты осталась гадость", но
сейчас с пеной у рта я восклицаю: "Благослови тебя господь, моя
единственная, моя непревзойденная сучка, моя любимая девочка!"
Постскриптум:
В сотый раз я читаю и перечитываю этот рассказ, - Её больше нет
рядом. Вероятно, поэтому он нравится мне теперь все больше и больше, - меня
возбуждает в нём даже расстояние между строк. Не будь я трусом, наверное, я
бы стал писателем, наверное.