Секс как особое состояние воды.

Михаил Ларионов

Никифор был подлецом, и Мария знала это с самого начала.

Она помнила об этом всякий раз, когда Никифор вытирал кусочком черного хлеба тарелку после ужина. Держал ее одной рукой, а второй бережно вытирал – будто в сталинском лагере для уголовников. Марии представлялось, что именно так поступали люди, описанные в «Одном дне Ивана Денисыча». Они все время были голодны и не скрывали этого - вылизывали тарелки за арестантами.

- Ты что, не наелся? – спрашивала Мария, терзаясь, отворачиваясь. И с грохотом обрушивала поварешку в кастрюлю.
Грохот был нужен, чтоб выразить сокрушительный гнев Марии. «Мое терпение кончилось, кастрюля переполнена! – как бы заявляла Мария этим гордым действием. – Я выплесну, выплесну мои чувства наружу, так и знай!»
Поварешка, погружаясь в суп, всхлипывала. Она всхлипывала от жалости к себе и от любви к кастрюле.
Никифор не отвечал ничего. Он был загадочен.
«Подлец», - делала вывод Мария.

Каждый вечер Мария ждала Никифора к ужину, и разогревался в кастрюле суп, и температура приближалась к точке кипения, и приходил к ужину Никифор. Мария молчала, она сжимала губы, а суп закипал, и, не выдержав давления внутри кастрюли, начинала подпрыгивать крышка, и гнев Марии вырывался грозным облаком пара, обещая испепелить и задушить, угрожая окутать горячим теплом и зацеловать – чтоб он задохнулся...
«Чтоб он задохнулся, подлец», - мстительно думала Мария.

Никифор смотрел на Марию голодными глазами. В сущности, Никифор был ничтожным человеком – измученным и тщедушным, с большой головой и круглыми печальными глазами. Все, кроме головы, у Никифора было худенькое и жалкое. Ну, почти все.

А еще Никифор спал со всеми бабами в округе, которые были не против.
- Подлец! – гремела тарелками Мария по утрам, когда он уходил.
- Свинья! – выплескивала она ведро воды на пол – днем, когда Никифора не было дома.
Вода звенела, как водопад, солнце падало в чисто вымытое окно, и брызги искрились. А Мария садилась в лужу и плакала, умножая количество воды.

Каждое утро Никифор, ссутулившись, уходил из дому, и его нельзя было удержать, как нельзя схватить руками слабую тень. Мария молчала, лежа в постели, а потом, услышав звук хлопнувшей двери, давала себе волю и стонала, закрыв голову подушкой. Ей представлялась сковородка, на которой жарят в аду – она мечтала, чтоб ее постель стала такой сковородкой, и чтоб Никифор лег в нее вечером и зашипел, как шкварки.
«Подлец», - думала Мария.
«Подлец», - вздыхала она, сладко зажмуривалась, растягивалась на постели, ждала вечера.
А тем временем засуха сжигала беззащитный огород Марии – такой домашний, ухоженный, маленький огород.
По утрам Никифор уходил, шел мимо, по улице, вдоль забора, и ласковая ботва тянулась к нему с грядок. И всемирное - большое-большое, на весь земной шар - равнодушие убивало прямо под землей влажные малиновые редиски, заставлял их сохнуть и дрябнуть. Они задыхались, не успев выйти из детского возраста – умирающие старички размером с горошину.

Никифор не любил Марию, и она знала это с самого начала. С того момента, когда голодный, оборванный мужик постучался в ее дверь и посмотрел на доверчивую Марию печальными темными глазами.
«Пусти, дура, переночевать», - говорили глаза.
От этого нежного «дура» Мария задохнулась, почувствовала жаркий удар в груди и чуть не расплакалась.
- Заходи, - сказала она.

Ему нужен был кров, хоть какая-то еда, он остро хотел женщину, у него были невыносимо, до дрожи в коленках, печальные глаза, и он назвал Марию дурой.
Этой ночью Мария сказала: «Да». И она понимала тех баб, которые точно так же отвечали на его взгляд. «Беглый каторжник», - так окрестили его в округе.

Никифор никогда не съедал больше одной тарелки супа. «Наверное, у него от голода желудок сморщился, как высохший чеснок», - думала Мария.
- Добавки хочешь? – спросила она и в этот вечер.
Никифор покачал головой.
- Чаю тебе? Подставляй кружку.
Мария принесла чайник и начала лить кипяток. В кружку. На стол. Никифору на ноги. В его подставленные ладони, пока он загораживался, вскакивая.
- Намажься, - посоветовала Мария, доставая из холодильника бутылочку с облепиховым маслом. – Только не здесь, а во дворе. А то накапаешь на пол, вытирать за тобой...
Никифор, хромая, поковылял к двери.
- Ты пожитки свои забыл, - сказала Мария. – Вон там, в углу лежат. Все тебе собрала, с чем пришел. Забирай, мне они мешают.

Никифор вернулся, поднял узелок, скривился от боли в обожженной руке. Вышел, со второй попытки сумел закрыть за собой за дверь.
- Проваливай, - задумчиво сказала себе Мария. – Без тебя спокойнее.

На следующее утро она вышла в огород. Солнце палило и забиралось горящими пальцами в землю, как маньяк, трогая и пронзая редиски и морковки, картошку и репу. «Ах!» – говорили корнеплоды и лопались, истекая, не вынося счастья, умирая.
Мария, улыбаясь, посмотрела на солнце. «Лето, - подумала она, - Жара. Как хорошо...»
- Подвиньтесь, - сказала она редискам. – Мы теперь вместе, милые. Я к вам...

Солнце палило, изо всех сил стараясь доставить Марии радость. И весь огород, включая Марию, поднимался в небо прекрасным летним паром, умножая количество будущей воды.