Вечерний Гондольер | Библиотека

Бывает так: лежишь на диване в какой-то ненужной, нелепой совсем истоме, и вдруг… Вдруг в полумраке комнаты возникает рука. ЕГО рука. Она висит безвольно, и небольшая, аккуратная кисть так отчетлива, что веришь своим глазам: рука. Это как в глупом ужастике: рука деда преследует меня, и именно не ее видение, образ — (видение — это что!) — а всамделишная прохладная мускулистая, но узкая рука в сероватом шевиотовом рукаве с двумя серебряными звездочками, аккуратными и изящными: одна над другой. Рука шевелится, точно от ветерка; она как бы манит, как бы чего-то ждет. Иногда мне кажется, что я должен поцеловать ее, но что-то мешает мне: наверно, воздух.

Я убеждаю себя, что это воображенье, но рука возникает почти каждое утро, не предвещая, не упреждая, не указуя. Просто висит, и все.

Она как бы ждет.

Чего?..

— А золотые если?

— Ну-у, золотые у майора если только.

— А майор как кто?

— Ну, как комбриг, считай.

Мальчик с косою темной челкой на светленькой выбритой голове пощупал задумчиво две серебряные звезды на Женином рукаве. Губы его беззвучно повторили: “Как у комбрига…”.

Он вскинул голову, и звёздочки в петлицах Жени блеснули серебряными молниями в глубине зрачков…

Евгений замер привычно, словно боялся вспугнуть недоверчивого зверенка.

Он следил за движениями глаз мальчика почти машинально.

— Чиж, отлепись от дяди Жени! — сказала Лиля. Желтые блики вечера прыгали по купе, по ее густым русым волосам, собранным в две косицы.

Мальчик моргнул, прогоняя это внезапное наваждение, машинально отдернул руку и засунул палец в рот, сосредоточенно думая.

— Ничего! Трогай, сколько хочешь, — сказал Женя Путинцев снисходительно и как-то облегчённо.

— А когда ТЫ майором будешь? — спросил тогда Чиж.

Путинцев усмехнулся:

— Наверно, скоро.

Женщина внимательно глянула на него.

— Чижик, отстань от дяди! — сказала она совсем раздраженно.  – Иди ко мне, мы про Чука не дочитали еще.

— Ага, — сказал Чиж.

— “А вечером была для всех елка, и все дружно встречали Новый год”, — читала Лиля с выражением, отчего в ее голосе слышались страх, обещание и таинственность. — “Хорошо, что у одного человека был баян, и он заиграл веселый танец…”

Чиж слушал внимательно, склонив голову набок. В то же время он то ли задумчиво, то ли рассеянно смотрел в окно на мелькавшие медные от заката поля и деревья в глубоких, почти синих тенях. Его интересовало не только, как встречали Новый Год Чук и Гек. Чиж думал и о чём-то своём, — серьёзном, трудном. Возможно, это были его первые взрослые раздумья…

— “А отец танцевать не умел. Он был очень сильный, добродушный, и когда он без всяких танцев просто шагал по полу, то и то в шкафу звенела вся посуда…”, — читала мама.

— Как наш папка, — задумчиво произнес Чиж.

— Не ковыряй в носу, — строго сказала Лиля.

Путинцев встал и вышел из купе. “То и то, то и то! Писа-атели тоже…” — раздражённо подумал он.

В пустом коридоре Женя почти прижался лбом к стеклу. Но оно было плохо вымыто. Косо вдруг ударило солнце, и на серых размывах окна то и дело возникало теперь лицо простое, курносое, “чухонское”, как говаривала maman.

…Он точно знал уже, что эта милая Лиля добила с Чижом повесть Гайдара и сидит теперь, смущенная и задумчивая, пока Чиж писает в туалете в конце коридора. И что с обоими за два дня пути — с ним, Путинцевым, и с женой летчика-испытателя Лилей Дольской — происходит нечто совсем непонятное. Он уже не может при ней играть удалого старлея ГБ, считая это плоским и пошлым, а она…

“Кирсановка” — мелькнуло перед ней название очередной станции, и Лиля подумала (вернее, Путинцев угадал это или понял, или — короче, это пришло как-то само собой, будто кто-то шепнул ему под ритмичный перестук колёс): “НИ-ЗА-ЧТО…”

…Усталое и испуганное лицо. Теплый лесной, полевой и сельский август проносится сквозь глаза и нос, — или черты лица стараются запечатлеться на всем этом увядающем, гаснувшем летнем великолепье?

…Когда в купе останется синий электрический свет над дверью, а Чиж увидит, как его высоко подбрасывают чьи-то сильные руки, и он будет попискивать во сне от восторга, — и Лиля притаится почти без дыханья под тоненьким одеялом, и он тихо выйдет в коридор, в его бессонный и очумелый свет… Он будет стоять в тамбуре и курить. И вдруг она тронет его за рукав. И они безмолвно будут курить вместе, смотря в черноту за окном, — смотреть, как один человек. Такие внешне чужие и даже хмуро враждебные. И вернутся в синюю тесную полутьму, и он сразу начнет искать губами ее зажмуренные глаза и пахнущие помадой и дымком горьковатые губы. И чем настойчивей, беспощадней он, тем мучительнее, нежней она… И после она замрет от ужаса, вжавши лицо в подушку.

— Дяденька Женя! — Чиж тронул его за рукав. — Спокойной ночи! Ой, а чего вы вздрогнули?

Путинцев усмехнулся:

— Иди спать, диверсант! Так подкрался…

Чиж самодовольно ухмыльнулся, повернулся на пятках и потопал в купе.

Господи, неужели все это будет, будет?..

“Дурацкий вопрос… Конечно же, будет… по-другому и не может быть. Господи, а как бы хотелось, чтобы было по-другому…”.

—Ту-у-у-у! — загудел оглушительно паровоз.

— Ту-у-у-у! — так же ответил ему встречный, и замелькал мимо Жени горящими окнами своего состава. Тоска навалилась, — такая тоска накатывала на него перед тем, как он начинал чувствовать, что уже не принадлежит себе, что некая сила заставляет его действовать и видеть предметы и людей по-особенному неисправимо-точно, будто он заранее знает… Нет, не знает, а просто чувствует, – тут никогда не бывает простых и точных знаний.

Как говаривал ему еще Дарталес, чувства непостижимым образом складываются в знания, вплетаясь в логику, и этим знанием предписывают им поступки.

Каждый раз он чувствовал страх, страх до головокружения, словно его предупреждал кто-то, что он НЕ ДОЛЖЕН этого — и этого — и вот этого делать…

Но страх так же внезапно и исчезал. Со временем этот страх стал привычным, — как бы порогом, через который просто необходимо было переступать.

Иногда он думал, что Искариот, передумай он в самую последнюю минуту, перед тем как затянуть петлю, наверное, жил бы именно так – неся в себе это ноющее проклятие страха.

ШИФРОГРАММА НАЧАЛЬНКУ ТРЕТЬЕГО ОСОБОГО ОТДЕЛА ГУГБ НКВД ОТ 3 СЕНТ. 1939 Г.

“Ст. лейтенант ГБ Путинцев Е.Л. отбыл из лагеря № 23432/18 13 авг. с. г. в Ваше распоряжение. Начальник лагеря капитан ГБ Миронов”.

ИЗ ДОСЬЕ

“Путинцев Евгений Леонидович, 1910 г.р., ст. лейтенант ГБ. Из дворян (брат Виктор — член РСДРП(б) с 1912 г.). Р. в Москве, отец — надворный советник, мать — урожд. княжна Тахратова. Родители эмигрировали в 1922 г., проживают в г. Токио (Япония). В 1926 г. отрекся от родителей. Окончил с отличием школу ОГПУ в 1931 г. На службе в органах ГБ с 1928 г. Проявил себя сознательным, преданным делу партии, высококвалифицированным чекистом. По личному указанию т. Менжинского зачислен в Особый пятый отдел ОГПУ. В авг. 1937 г. переведен в распоряжение Главного управления исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ). С авг. 1937 по авг. 1939 г. — зам. начальника лагеря № 23432/18 в Усть-Потьме. С 13 авг. 1939 г. переведен в распоряжение Особого третьего отдела ГУГБ НКВД. На вверенных ему должностях проявил себя исполнительным, инициативным. Член партии с 1932 г. Холост. В связях, порочащих его, не замечен”.

ДОСЬЕ. ДОПОЛНЕНИЕ. СТРОГО СЕКРЕТНО.

“Исследования специалистов Особого пятого отдела ОГПУ в октябре 1933 — марте 1934 гг. показали, что ст. лейтенант ГБ Путинцев Е.Л. обладает значительными медиумическими способностями. Выраженные гипнотические способности, умение воздействовать на психику людей. Несколько раз привлекался к ведению следствия над участниками троцкиско-зиновьевского оппозиции. Хотя не всегда мог выполнить поставленную перед ним задачу, при спонтанном проявлении в незапланированной заранее ситуации действует почти безошибочно. В меньшей степени обладает и провидческими способностями. Взят на учет в специальную картотеку № 20-бис Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД”.

…Утром они скользили взглядами мимо друг друга почти нарочито. Даже Чиж притих, — словно почуял что-то неладное.

— Москва! — сказал Путинцев, рассеянно глядя в окно.

Чиж прилип к стеклу. По радио грянули “Москву майскую”, за окном потянулись обшарпанные розовые строения возле Ярославского вокзала, а Путинцев почувствовал ее взгляд, внимательный, чуть испуганный, вскользь.

— “Заело”, — жестко подумал Евгений. Когда поезд, вздрогнув, остановился, он вдруг подхватил Чижа под мышки:

— Ну, прощай, мальчишка! Прощай, Чижик! — и подкинул его раз, другой, третий.

Чиж восторженно завизжал и тут же замолк в испуге.

Он обмочился.

— Н-да-а… — Женя тотчас поставил мальчика на пол, стряхнул капли с рукава и рассмеялся. — Ничего, будет настоящий мужчина.

Потом он подхватил Лилины чемоданы и поволок их вон из вагона. А она все пыталась промокнуть его рукав своей косынкой, все причитала и норовила отвесить очередной подзатыльник верткому Чижику.

— “Ну, заело, заело!” — повторял про себя Путинцев и горел лицом от сдерживаемого хохота.

На перроне к нему тотчас шагнул лейтенант ГБ в синей фуражке, козырнул:

— Товарищ Путинцев?

— Всего доброго! – почти машинально сказал Женя Лиле, подхватил свой чемоданчик и пошагал рядом с лейтенантом к пряничному зданию вокзала.

По дороге, в машине, он глазел по сторонам с любопытством мальчишки. Москва так изменилась за эти два года! На месте деревянных домиков и деревенских почти сараюшек возникли новые большие здания с широкими окнами, солнечные и чем-то все же тяжеловесные. К одному из таких домов возле Большой Никитской машина и подкатила. Брат Виктор писал ведь, что переехал, и новая квартира замечательно хороша.

— Нам на третий, — сказал лейтенант.

— Угу. Я сам дойду, – буркнул Евгений. Совсем не хотелось появиться у брата под опекой этого лейтенанта. Хватит, находился уже с охраной.

— Как хотите… – равнодушно и как-то по-казённому пожал плечами лейтенант

А голос-то, голос! Так бы под ребра, поди, и сунул. Ломает значительность, идиот…

Воспоминания наплывают почти внезапно. Едешь в лифте, смотришь сквозь стекла и частую сетку на новые желтые стены в солнечных бликах, а видится дом в Ворсонофьевском, граненые стекла лифта, капризный модерн решеток с изогнутыми русалочьими хвостами, с нежной, матовой зеленью стен. Почти такая же, как в подъезде, зелень стен и в мамином будуаре. Угловая комната, густой белый тюль на обоих окнах, белая, в золоченых лилиях, мебель; на туалетном столике в тесном матовом хрустале — непременные гиацинты. Маленькому Жене казалось, что мамина комната начинается от самых входных дверей, когда, весь в снегу, с улицы, бух, – и в душистую ровную эту зелень.

Он помнил мать, всю узкую и почему-то, ему казалось всегда, золотисто-черную, точно змейка. Ее гладко причесанную головку с огромными восточными глазами, в шлемике бронзовоцветной шляпки. Очень легкие, черно-узорные ткани вокруг. И эти ее слова, когда мамины зрачки так расширились, глаза так заблестели и так заискрились беспомощною слезой:

— Ты будешь счастлив! Ты будешь счастлив!

Она повторила это несколько раз, как заклинание. И потом вошел папа, похожий на пухлый такой каравай, и сказал спокойно, но горестно:

— Зизи, не пугай ребенка!

Затем отдельные кусочки воспоминаний, образов, и кокон страха вокруг maman и отца, и новые люди, и выстрелы по ночам. И потом явился вдруг к ним Виктор, блудный сын и брат, весь в коже, решительный и так похожий чем-то на мать, — своим восточным лицом с истошными, навыкате, очесами. Вся эта кожа на нем скрипела и казалась вороненой сталью.

— Нет! — закричала мама, — нет!!!

Она вцепилась в Женю глубоко и больно, и волна ужаса и тоски накрыла его с головой, и так плотно, что следующее воспоминание – это белая комната, железная койка и письменный стол. На койке, на сером солдатском одеяле, сидит в вороненой коже брат Виктор; и Женя вдруг ясно видит, что в комнате пляшут морские блики, и мерно плещет вроде волна, и как бы даже не колокол бьет, а какой-то стон, похожий на звук колокола, — до того он мерный, протяжный, вечный, что ли…

Властью победителя Виктор отобрал брата у родителей, а их выслали из страны, — наверное, Виктор понимал уже, что ничего хорошего его партия им не заготовила, что они — безнадежно ИСПОРЧЕННЫЙ историей человеческий “матерьял”…

Потом, когда началось простое советское детство, Женя обнаружил, что может угадывать, какие карты у мальчишек и все их злоумышленья и каверзы против него, “бывшего”, белоручки. Но тогда это открытие его, скорее, позабавило, чем испугало.

А вот дальше, — дальше пошли такие события, что он и впрямь, взрослея, думать стал, будто сходит с ума.

Начать с того, что в 17 лет Женя влюбился. ОНА была Машей Григулевич из 16-й квартиры, чистенькой, славной, с черной косой и, если честно, толстоватыми ножками, но такой ласковою улыбкой и грудным голосом, что не влюбиться в нее было просто нельзя, невозможно. Как и положено, он таскал ее портфель и вместе с ней зубрил какие-то формулы, теоремы и статьи (естественно, Ильича); и потом был первый поцелуй, и она так легко и плотно вобрала его губы в свои, что он обомлел и на мгновенье почти что умер. А она взяла его за руку, и в пустой комнате, среди майских солнечных зайчиков и волненья теней на стене, сделала его мужчиной к его сначала ужасу, а затем восторгу и тайной гордости.

Это, если вдуматься, было так обычно, так даже банально… Через две недели он проснулся среди ночи за ширмой, брат только что выключил свет, и Женя ясно во тьме увидел какие-то руки, которые сжимают тело — ее тело — и потом тело падает, и все заполняет огонь, огонь. “Пожар!” — закричал Женя, выскочил из-под одеяла, и как был, в одних трусиках, прыгая через пять ступенек, оказался у квартиры № 16, и хотя запаха гари он не почувствовал, но было не до того, не до принюхиваний, — Женя забарабанил в высокую дверь, стал биться в нее руками, плечами, ногами и головой…

И когда толстая соседка Григулевичей, растрепанная, в ужасе распахнула дверь, он закричал ей в лицо: “Пожар! Пожар!” и “Где Маша?!” И ворвался в квартиру, и…

— Ты сумасшедший?! — спросила Маша, когда он влетел к ней. Она приподнялась на тахте. И рядом с ней тоже приподнялся на локте ее бритоголовый отчим.

— Пошел вон, дурак! — сказала Маша грудным, очень спокойным и даже ласковым голосом.

И все вокруг Жени в раз померкло.

Это, по сути, тоже было банальней банального, да вот только очнулся Женя в больнице, и хотя брат Виктор просто обозвал его сначала про себя “бабой” и “сопляком”, но врач, очень старый и внимательный спец-“попутчик”, покачал головой:

— Все не так просто, товарищ. Я поговорил с Евгением… Все не так просто…

Он увлек Виктора в коридор, а через полчаса брат вернулся в палату, поправил одеяло у Жени на шее и осторожно, тихо спросил:

— Жень, ты что сейчас видел? Про меня и про товарища доктора?..

Женя приспустил веки:

— Темно было, — сказал он, подумав или вспоминая что-то. – Рука белая… И точно вот стакан, и в нем как ледышка косо встала, дрогнула. Дрогнула… Задрожала… Остановилась. Потом волосы, мягкие, как бы колышутся… Каштановые?.. Русые?.. Черные?.. Все…

— Чушь какая-то! — белый халат, накинутый на плечи Виктора, шевельнулся, как крылья.

— Не чушь, — возразил Женя. — Я сумасшедший.

И снова Виктор о чем-то долго говорил с доктором в коридоре. Женя так и не дождался их возвращенья, уснул. Привиделись ему кудрявые гиацинты в тесном матовом хрустале. Женя глянул внимательнее, — цветы тоже были не живые и не стеклянные даже, а вроде бы изо льда. От них холодом так и несло, прямо как от сугроба…

Что случилось потом в то очень важное для всей его дальнейшей жизни лето 1928 года, Женя почему-то запомнил смутно.

После больницы его вывезли на дачу в Серебряный бор. Это была закрытая дача, старый дом с башенкой в мавританском стиле, с большим участком, огороженным сплошным зеленым забором. Женя ясно помнил лишь широкие окна, стволы сосен за ними… Но особенно хорошо запомнился свет полуночной лампы, направленной прямо ему в глаза. Женя знал, что похожая на кобру лампа тогда лишь изредка устремляла на него прямой свой и желтоватый свет, но именно эти мгновения запомнились как важная длительность, точно он растворялся весь в этом свете, — преображался, становясь чем-то совсем другим…

Женей тогда вплотную занялся Вадим Павлович Дарталес, крупнейший специалист по гипнозу. И вот уже осенью, под шорох падавших листьев, Жене явилось тело. Оно возникло в его сознании сначала неотчетливо и показалось громадным и желеобразным, так что от него отваливались то рука, то нога. Но потом оно становилось все подробнее и подробней, — плотней.

Женя словно срастался с этим телом, чувствуя его иногда совершенно своим, даже пОры на потном носу, и все повторял про себя: “Шестой палец, шестой палец!”

Шестой палец на правой ноге покоя ему не давал, он просыпался среди ночи от сознания, что на правой ноге этого тела имеется и ШЕСТОЙ еще палец с кривым таким, синим ногтем. Прямо все сердце ему этот ноготь расцарапал, расковырял…

— Женечка! Ты?! Приехал!.. Ну, иди же, иди сюда, к свету! У, какой ты бука: совсем медведь стал в своем захолустье!.. А возмужал!..

Лара схватила Женю за кисть и буквально поволокла его из прихожей в гостиную под неодобрительно-долгим взглядом квадратной седой прислуги.

В обширной комнате царило солнце, но Женя видел сначала перед собой только это одно — жену Виктора Лару, в черных блескучих, как шелк, кудельках, в длинном бордовом халате, похожем на густую пушистую шерсть.

Что-то в горбоносом очень интересном лице ее было беспокойное. Не такое, как всегда, когда Лара видела перед собой мужчину, а иное, — жалобное, почти нежное. И ироничное.

— Нет, не возмужал! ЗАМАТЕРЕЛ уже… — сказала она, внимательно и любовно оглядывая его. И добавила с той тонкой насмешливою картавинкой, которая делала ее просто неотразимой. — Ты был НА ПЕГЕДНЕМ ФГОНТЕ?

— Да уж, — сказал Женя. — И я очень рад…

— Ну, ты не рад: мы стареем, — возразила и искренне и лукаво Лара и крикнула в коридор. — Луша! Луша! Приготовьте ванну, а после ставьте разогревать!

Они вдруг оба примолкли, и тотчас возникла та полунеловкая, полуинтимная пауза, что бывает после долгой разлуки при встрече двух когда-то слишком близких людей.

Женя не стал встречаться глазами с Ларой, а она все лезла, все — казалось Путинцеву — пыталась броситься к нему и прилипнуть к самым ресницам — мохнатое, бордовое, влажное.

— Итак, я должна показать тебе наш вигвам! — хлопнула она в ладоши. — Оцени сначала гостиную…

Женя рассмеялся, оглядев гарнитур карельской березы, высокие зеркала между окнами, бронзового орла на люстре:

— Сейчас сюда войдет Пушкин! И Дантес. И поднимут стрельбу.

— Бежим!

Она схватила его за руку и потащила в соседнюю комнату. Перед Женей последовательно предстали столовая с огромным, похожим на готический храм, буфетом, кабинет Виктора (он так напомнил Путинцеву кабинет отца), спальня, слишком тесная от массы вещиц. Спальня была выдержана в багровых тонах, что Евгению совсем не понравилось. Но он изобразил восторг.

— Там комната Луши, — махнула куда-то в сторону Лара. — А вот здесь…

Лара нажала на ручку двери, и, только Путинцев перешагнул порог, она щелкнула ключом в замке:

— Твоя комната!.. Ну, как?..

— С ума сойти!..

Она целовалась долго и очень разнообразно-жадно, подробно, пока Луша не застучала в дверь:

— Лариссоломонна! Ванна готовая.

Лара ужалила его в кончик языка своим — быстро, но властно:

— Необразованная какая! — шепнула. — О, твой запах!..

— Это запах вагона, — отшутился он.

И тотчас умолк, вдруг вспомнив…

Виктор приехал к обеду. Братья обнялись, пообедали, а после кофе уединились в кабинете. Женя отметил про себя, как постарел за эти два года Виктор, осел, уплотнился. Женя попытался сосредоточиться, представив себе его в целом. Но почему-то явился ему лишь бритый затылок, по которому со всего размаха ударяла обмотанная полотенцем — кажется, скалка.

Сердце у Жени екнуло.

А Виктор, между тем, шагал по ковру кабинета широко, властно и, как показалось Жене, раздраженно:

— Проблема в том, что ты снова нужен. ЕГО (Виктор имел в виду Ежова) только что так отпрессовали! Пидарас… САМ лично бил. Лаврентий Паллыч наведет порядок! — выкрикнул он очень громко, плаксиво.

— Опасности никакой? — спросил осторожно Евгений.

— Ты — НУЖЕН! — отрезал Виктор.

— А ты?

— А я солдат партии. Понял? — остановился перед ним Виктор.

— Я делал опыты там. Есть один тип, очень перспективный, но такое merde! Ты бы видел… — осторожно сказал Евгений.

— Мне все равно — черт, дьявол! Ты ДОЛЖЕН, ДОЛЖЕН ЭТО СДЕЛАТЬ! Понял? Ради нас всех, ради Ларисы…

Наступило молчание.

Женя вздохнул:

— Вот ты говоришь: сделай! А Дарталеса расстреляли, Ринальдо у вас там всем теперь заправляет. Может, мне сил никаких не хватит. И потом, ОН (имелся в виду Сталин), верняк, блокирован Ринальдо. Поставил от меня защиту — и что я сделаю? Я пытался представить ЕГО (Сталина) там, в лагере.

— И что?

— Ничего, — покраснел Евгений. — Будто меня он… имел. Тело у него непослушное, дряблое стало. Ноготь на шестом пальце срезали ему. Зачем? Я на нем концентрировался…

— Ты мудак! — сказал Виктор. И тотчас остановился, схватил себя за виски. — “Верняк”, “мудак”! Как мы все опаршивели!

— Да, это тебе не Чехов, — вздохнул Женя. — Так я теперь насовсем здесь? Но мне этот, отстойный, нужен.

— Само собой. Все, что тебе надо, напиши мне.

— И еще, Victor, — волнуясь, Женя всегда называл его по-французски; это бесило или смешило брата. — Пожалуйста, я не хочу здесь быть. Мне лучше б в Серебряный, на дачу, что ли. Мне с этим типом моим нужно по-человечески пообщаться.

— Ларка развопится! Она так тебя ожидала…

— Я приезжать буду. И вы ко мне, если хотите, тоже. Но дело ведь такое, ты сам пойми…

— Да! — сказал Виктор. — Да! И Ринальдо, ты говоришь, ни слова?

Женя опустил веки и покачал головой:

— Ни звука пока.

Высказаться?

© Валерий Бондаренко 2002