Человек приговорен к самому себе как каторжник – к своей тачке. Пожизненно.
Или даже еще прочней, потому что к тачке можно приковать нового каторжника.
И потом еще. Себя у самого себя не поменяешь. Сколько бы вакантных каторжников
ни вертелось вокруг. Иногда вполне симпатичных. Приходится таскаться с собой
до самого занавеса. Пока не отзвучат аплодисменты. Если они были, конечно.
От этого – драма субъективизма и невозможность взглянуть на себя со стороны.
Поскольку, когда смотришь на себя со стороны, тот, на кого ты смотришь, смотрит
в ответ. С не меньшим интересом. И, в общем-то, видит самого себя.
Так, девочка в тринадцать лет вдруг замечает, что футболисты тоже могут быть
симпатичными и даже заслуживают ее внимания. С высоты своего величия она снисходительно
улыбается им, бегущим по экрану, и думает, что не такие уж они и придурки.
И ей нужно еще несколько лет обидных прозрений и темных разочарований, чтобы
понять, что сама она может рассчитывать только на одно из последних мест в
хвосте очереди из тысяч красивых и сильных женщин, выстроившихся к тем самым
футболистам. В этот момент ее растерянный взгляд на себя захватывает еще и
всю эту нетерпеливую очередь. Точка взгляда поднимается все выше над горизонтом,
чтобы очередь вошла целиком. Небольшая фигура в самом конце становится едва
различимой. Принцесса величиной с горошину.
Отсюда комплекс Дюймовочки.
«Зато легко прокормить, - говорит умный крот. – Сколько она может съесть,
такая маленькая?»
Крот появляется обязательно. У них на Дюймовочек чутье. Видят плохо, зато
нюх отменный.
Надо бы лопатой по носу, но так нельзя. Вмешательство высших сил запрещено
правилами. Боги сидят на Олимпе и наблюдают. Сколько бы ни чесались руки дать
кому-нибудь в бубен.
Вот поэтому каждая Дюймовочка думает, что она на свете совсем одна. И плачет,
когда ей становится одиноко. Но это не так. Всегда есть, кому не лень посмотреть
на нее сверху. Просто она сама должна понять, что никакая она не Дюймовочка.
А все эти футболисты пусть катятся прямо в зад.