Дырдырбаев, как герой нашего времени.
Жена.
Жена Дырдырбаева - алкоголичка. Поутру, пока Дырдырбаев еще не разлепил сонных глаз, она уже встает и суетливо собирается на работу. Дырдырбаев наблюдает за ней свозь полусомкнутые веки, но только потому, что она топает, как слон, и гремит всем, что попадает ей в руки.
Жена Дырдырбаева работает лифтершей и собирается на работу не каждый день, и слава богу. Иначе Дырдырбаев непременно дошел бы до смертоубийства. И так порой трудно сдержаться, чтобы не врезать по этой мятой физиономии с бессмысленными поутру глазами.
Дверь за женой захлопывается с таким звуком, будто она напоследок стукнула по голове Дырдырбаева сковородой на длинной деревянной ручке, от которой звон в голове громче и высокочастотней.
Дырдырбаев вновь проваливается в сон, с тихой ненавистью представляя себе, как жена прошмыгивает мимо соседей по подъезду, не поднимая глаз и почти не дыша, чтоб не дать им возможности учуять отвратительный запах похмелья и разглядеть синяк под глазом, хотя вряд ли найдется человек, видевший жену Дырдырбаева и не догадавшийся, что она алкоголичка.
Со спины жена выглядит почти нормально, у нее, как у всех спившихся женщин, худая, почти девичья фигура. Распознать в ней алкоголичку можно только одним, обычным способом - по старому кримпленовому платью, которое она отрыла там же, где все ее собутыльницы отрывают шмотки, когда пропьют все с себя.
Дыдырбаев ненавидит эти платья и периодически рвет их и выбрасывает, когда не в настроении, хотя жена рано или поздно обзаведется новым, еще безобразнее и гаже прежнего.
Интеллект у этой женщины практически отсутствует. С ней просто не о чем разговаривать. Иногда Дырдырбаеву осточертевает смотреть на ее мятое лицо и он спрашивает жену угрожающе и по слогам: "Что в имени тебе моем?", после чего жена начинает хватать предметы, которые могут нанести урон физиономии Дырдырбаева, и ситуация накаляется, порой до отвратительности. Но ни разу Дырдырбаев не получил хоть сколько-нибудь внятного ответа на свой вопрос.
Даже в те времена, когда жена еще смотрела телевизор, от нее нельзя было добиться членораздельного изложения просмотренных новостей. В ответ на просьбу Дырдырбаева о пересказе она начинала невнятно булькать и втягивать голову в плечи.
Дырдырбаеву кажется, что он всегда ненавидел это существо с бессмысленными глазами, а ведь когда-то он гордился тем, что она ушла к нему, оставив двух детей первому мужу. Хотя она попивала, но трудно было предположить, конечно, во что она превратится.
Обычно она сидит на диване, тупо смотрит перед собой и тянет одну песню:"Не брала я твою бутылку..."
Это-то и бесит Дырдырбаева больше всего.
Каждый раз бутылки недостает именно в тот час перед рассветом, когда для достижения полной гармонии не хватает еще одного стакана, когда все жилы натянуты в ожидании последнего расслабления. Когда он сидит на кухне один или с друзьями, и в угарной духоте ее тихо напевает себе под нос, или, склонив голову на стол, просто слушает, как бежит вода из крана, и шуршат насекомые под обоями.
И вот в такой момент никогда не оказывается той, последней бутылки, в которой находится счастье Дырдырбаева. Не важно даже, существовала эта бутылка или нет, но жена каждый раз говорит, что ее не было. Врет, подлая тварь. И Дырдырбаев делает над собой усилие, встает, идет, хватает жену за какую-нибудь часть тела, которая попадает в правую руку, а левой (Дырдырбаев - левша), выбивает из жены правдивые показания.
Конструкция, состоящая из жены и Дырдырбаева, неустойчива и периодически обрушивается на различные предметы мебели, которые также неуверенно стоят на ногах, поэтому с четырех утра до примерно половины седьмого, пока жене не наступит время идти на работу, а Дырдырбаеву спать, из квартиры, в которой проживает это семейство, доносится грохот и невнятная брань, перемежаемая плачем.
После ухода жены Дырдырбаев в слезах забывается и просыпается только под вечер, когда жена начнет тихо шевелить ключом в замочной скважине. Дырдырбаев к этому времени уже выспался и готов принять из рук жены авоськи, томимый голодом, жаждой и невнятной надеждой на что-то очень важное, что может и должно, наконец, произойти в этом практически солнечном мире.
Любовь.
Дырдырбаев висел в окне одной третью своего туловища на весеннюю улицу, а двумя третями, включавшими в себя непослушные ноги, опирался о раздавленную и вонючую кушетку.
День был чудесный и солнечный, и все обитатели общежития, словно ящерицы, выползали на заржавленные лавки впитать в себя толику природного тепла.
Дырдырбаев же не имел возможности выйти во двор, отчасти потому, что жизненные силы его накануне истощились до немыслимого предела, отчасти потому, что жена, уходя, заперла его на ключ. Но если бы даже выход был свободен, никакая сила не смогла бы сдвинуть Дырдырбаева с места, кроме, пожалуй, бутылочки заветного зелья. Однако сейчас мозг Дырдырбаева был сонен и угрюм, и гипотетические возможности допускал только в виде густой слюны, излишняя тягучесть которой препятствовала изливанию ее изо рта Дырдырбаева на весеннюю улицу.
Дырдырбаев вывисал из окна, обводя печальными глазами зеленеющие окрестности и наблюдая влюбленные пары, коих вокруг имелось замечательное изобилие.
Не знаю, замечал ли ты, любезный читатель, что любви покорны не только все возрасты, но также и все ступени социальной лестницы, даже ведущие в подвал?
Приходилось ли тебе в светлый и чистый майский день наблюдать странные пары, состоящие из разбитых артритом мужчин, неуверенно переступающих дрожащими ногами по заплеванному тротуару, и бережно поддерживающих их под ручку подруг, шатко прокладывающих намеченный маршрут?
Доводилось ли тебе обогнать такую пару и заглянуть в заросшее и утратившее всякую определенность лицо кавалера, нащупывая на нем взглядом подобие глаз, и вдохнуть аромат многодневных страданий, исходящий от этих людей. И убедиться, каким бесконечным светом преданности лучатся глаза дамы, подкрашенные парочкой кровоподтеков самого причудливого цвета?
Слышал ли ты хриплый и взволнованный шепот, исторгаемый из глубин души: "Да не дергай меня за рукав, дура, а то щас вмажу, первая упадешь", и нервное, но вполне дамское хихиканье, следующее за этой фразой?
Если ты видел все эти проявления любви, то можешь представить себе, как ныло бы и болело бы сердце запертого Дырдырбаева, если оно бы не затмевалось невыветрившимися алкогольными парами и нездоровьем.
Итак, Дырдырбаев висел в окне, мучительно пытаясь чему-либо возрадоваться, а тем временем по тротуару под его окном проходил его верный друг и кореш Рома. Рома был инвалид с детства, и потому был жалостлив и привязчив. Благодаря этой склонности характера Рома эпизодически имел продолжительные и кровавые беседы с Дырдырбаевым, которому хотелось в такие моменты быть единственной радостью своей спившейся жены.
- Спишь? - неуверенно спросил Рома, остановившись в осторожной близости от окна, в котором висел Дырдырбаев, и нервным движением подтянув спадающие штаны.
- Ыых, - мрачно провозгласил Дырдырбаев, издав минорный, замирающий в горле звук.
- Заперла? - в голосе Ромы прозвучало сочувственное ехидство.
- Ыых, - уточнил Дырдырбаев, заодно сократив одну из лицевых мышц в подтверждение сказанного.
Оба еще немного помолчали. В зеленеющем пространстве весны, как в теплом геле, передвигались романтичные фигуры различного облика, в том числе птицы и кошки, а также содержимое мусорного контейнера, вынутое ветром.
- Есть хочешь, - спросил Рома, суя руку в карман спадающих штанов.
В глазах Дырдырбаева появилось тоскливое выражение, которое можно было бы принять за сонливость, но он молчал.
- Щас я тебе колбаски подкину, - суетливо сказал кореш, порылся в кармане, оттягивающем его штаны к земле, и достал кусок краковской колбасы длиной около восьми сантиметров, обгрызенный с обоих концов гипотетическими параллельными плоскостями и завернутый в засаленную оберточную бумагу.
Следующие пятнадцать минут все участвующие в реальной жизни обитатели общежития, и те, кем бездвижно были облеплены лавочки, и те, что бодренько дефилировали по тротуару перед домом, и те, что, подобно Дырдырбаеву, только частично воспринимали весну из окон, были свидетелями разнообразных трюков, с помощью которых Рома пытался докинуть огрызок колбасы до окна Дырдырбаева.
Колбаса взлетала, разворачивая засаленный шлейф обертки, крутилась бумерангом, и возвращалась на тротуар. Дырдырбаев, подобно престарелому льву, провожал колбасу глазами в той части траектории, которую допускала усталость его тела и молчал.
- Щас, щас, - суетливо говорил Рома, заворачивая огрызок вновь, и отправляя его по скорректированной траектории, целясь в центр физиономии Дырдырбаева.
Наконец его броски увенчались успехом. Попадание колбасы в промежуток между непослушными руками Дырдырбаева, подпирающими падающую голову, было встречено нестройными звуками, которыми все присутствующие выразили облегчение своему напряженному вниманию.
Дырдырбаев осторожным прицельным движением ухватил колбасу, торчавшую из спирали бумажки и отправил ее в рот тем жестом, каким краб отправляет себе в пасть лакомый кусочек сомнительного происхождения.
Дырдырбаев жевал, и нежные, розовые, ароматные соки растворялись его вязкой слюной и текли, как возбуждающие реки, по его иссушенной гортани. Все оставшиеся зубы Дырдырбаева пришли в одновременное согласованное движение, усиливая истечение животворной влаги.
Мир становился яснее и чище. Сквозь пелену стали просматриваться деревья, на них птицы. А внизу стали видны коляски, в которых лежали бутылки, собранные для сдачи в приемный пункт.
У птиц стали обозначаться крылья, у людей внизу - детали одежды.
И тут Дырдырбаев увидел внизу, еще вдалеке, еще крохотной точкой, но уже точкой в платье знакомого цвета, свою жену.
Дырдырбаев не знал, точнее, забыл закон, по которому все в мире должно приходить в равновесие, и по которому если уж где-то что-то прибудет, то в другом месте всенепременно убудет.
Он просто взглянул на свою жену, покачнулся в окне, и все содержимое желудка, так любовно им лелеемое со вчерашнего дня, изрыгнулось, выпало и понеслось к подоконнику первого этажа, бомбардируя его неразжеванными кусками краковской.
Мир приходил в равновесие. Весна продолжалась. А вместе с ней продолжалась любовь.
..^..