ДЯДЯ КОЛЯ.

На мне розовое платье с кружавчиками, которым я горжусь. Мне 9 лет. Свои возраст и ничейность я знаю также хорошо, как и этот дом - одноэтажный, с анфиладой полупустых комнат. Он не очень уютный, в нём мало света и зябко даже в этот жаркий день, танцующий снаружи на золотой подковке. Но мне в нём хорошо. Откуда я прихожу и куда меня потом уводят, я не помню.

Строгая тётя Саша появляется из дальней комнаты с белыми цветами в руках, смотрит на меня ласково.

Я прихожу в гости к двум их младшим дочерям, они очень добры ко мне. Они вообще все добры ко мне, а я больше всего радуюсь, что дядя Коля дома. Все знают, как я к нему отношусь, и сам дядя Коля, конечно, тоже.

Он гладит меня по голове, целует в макушку, улыбается и спрашивает: "Ну, что новенького в Багдаде, золотая моя?"

"Не в Багдаде, а в Снежном королевстве", - говорю я и смеюсь. И дядя Коля смеется в ответ. Он наклоняется и опять целует меня в макушку. Счастья во мне уже так много, что я не могу удержаться на месте и выбегаю во двор. Солнце отражается на золотой подковке, прибитой над крыльцом.

Дядя Коля и тётя Саша уезжают ненадолго, им надо срочно что-то где-то уточнить. Я смотрю, как закрываются за ними деревянные ворота и иду с девочками в сад играть в прятки. Кто-то из них считает, а я прячусь за кустами гортензии, что возле беседки: сажусь на корточки в лопухи и затихаю. А затихнув, слышу ужасное. Об ужасном говорят в беседке, не замечая меня в моей прозрачной со всех сторон засаде.

Что случилось, маленькая? - Нет, ну посмотрите, она опять плачет. Скорей бы папа приехал.

Там такие странные мужчины.

Успокойся, дурочка, они не чужие. Утром приехал обер-охранник.
Они хотят у…
Тссс! тссс...

Возвращаются дядя Коля с тёть Сашей. Я бегу им навстречу, дядя Коля подхватывает меня на руки. Я обнимаю его за шею; от его бороды пахнет елеем.
Что с ребёнком? "Мы играли в прятки, и ей снова почудилось страшное".
Мне не почудилось! Эти, там, в беседке…
Тссс! тссс!
Почему?! - меня тошнит от тоски.
Чей-то вздох: бедный ребёнок.
"Ничего..."
Дядя Коля вытирает мне слёзы и говорит так тихо, что слышно только мне: - Успокойся, я всегда буду с тобой.
Я верю и успокаиваюсь.

Белая скатерть. Цветы на столе. Кажется, это козьминская сирень. Слишком большой букет для украшения обеденного стола, но его, наверное, уберут. Запах тушеных перцев. Скоро нас позовут за стол, на который кто-то уже поставил голубую тарелку.

Я сижу на стуле в первой комнате, спиной к входной двери, и долго завязываю шнурок на ботинке. Отсюда видно следующую комнату. Там дядя Коля просматривает газеты. Я думаю про беседку - наверное, и вправду показалось; но мне тревожно и скучно. Я хочу, чтобы дядя Коля спросил про Багдад - специально долго вожусь со шнурком. Сзади открывается дверь. Я знаю, что значат эти шаги. Еще надеюсь, что падаю от внезапной слабости, но упав и подвернув под себя ногу, слышу послезвучие от хлопка. Мёртвая, я вижу, как они стреляют в дядю Колю, как он падает на газеты, скользит по ним и остается на полу. Выстрелы не страшные, они - как хлопушки на Рождество, но умирать больно, потому что нечем дышать и пустота давит грудь. Вторая смерть холодит затылок, к которому на долгую секунду приставили железо. Я пытаюсь считать, сколько секунд в одной, но числа распадаются на оранжевые полосы и квадраты. От выстрела - на затылке, где касалось железо - вырастает горячее и твердое. Я так занята этим новым, что не чувствую, как на мои пальцы наступает сапог обер-охранника. Пальцы раздавлены, а боли нет. Интересно, как там убитые девочки и тётя Саша. Закрытыми глазами я вижу, как обер-охранник останавливается над дядь Колей и стреляет ему в голову.

И тут я начинаю выть, громко и тоскливо, и кто-то из этих уже идёт ко мне с третьей смертью. Я сжимаюсь внутри своего тела, а то новое у меня на затылке пульсирует так громко, что я едва могу услышать спокойный дядь Колин голос - не бойся, я здесь, с тобой - и абсолютно ясно понимаю, что это просто надо перетерпеть, зато потом я останусь у них насовсем и мне не придётся никуда уходить. И я уже радуюсь, когда целая вереница рождественских хлопушек трещит надо мной - одна, другая, третья, шестая - горячие алмазные цифры появляются справа и улетают в чёрное небо, я сбиваюсь со счёта и окончательно воскресаю от стука в дверь, принесли повторную квитанцию на книжки, пару недель тому я отправляла заказ в Bookshop по интернету, а повторные квитанции всегда стараются отдать лично в руки.

"Сон, искажающий историческую действительность", - это я говорю вслух, закрыв дверь за почтальонкой и, прислонясь к стене, пытаюсь восстановить действительность сиюминутную, никем не задокументированную, которую как раз таки можно искажать сколько угодно - никто и не заметит подмены, но именно это-то и страшно.

До середины дня я хожу как раненая в голову, пришибленная сном, и даже трогаю время от времени затылок - всякий раз в великом изумлении, потому что на затылке и впрямь откуда-то взялся шишак. Потом выпиваю несколько кофе, прочитываю новости в Газете.ру и в конце концов оставляю попытки поймать реальность самостоятельно. Один самый умный из самых близких мне тут же объяснил, что подобные сны - признак нервного истощения, я трачу слишком много сил и мне надо отдохнуть. Другая настаивала, что во всех случившихся со мной горестях и потрясениях такой сон очень даже неспроста: он просто обязан что-то обозначать, а что - фиг его знает, наверное что-то доброе.

Всё дальнейшее, как, впрочем, и предыдущее, было абсолютно банальным, как бывает в скучных новеллах, где идёт сплошное описание: взял, встал, пошел, принес и т.д., а это никого обычно не трогает, как, собственно, и чужие сны (мало ли кому что снится) и - тем более - чужие совпадения. Я нацепила на собаку ошейник и пошла соприкасаться с реальностью, которая всё так же просачивалась сквозь меня, не задевая. Маленькая иконка на асфальте, отсвечивавшая целлулоидным покрытием, была совершенно новой: кто-то, видимо, только что купил в соседней церкви Казанской Божьей Матери и обронил по дороге. Я принесла её домой и укрепила в углу на гвоздике, так и не решив для себя, этот ли угол красный или какой другой. И я до сих пор не знаю, грех это или не грех, когда, оказываясь в полнейшем раздрае, становлюсь лицом в этот невыясненный угол, обращаюсь к святому мученику-царю Николаю и говорю ему - вот такие у меня дела, дядя Коля, вот такие дела. Но мне даже не надо закрывать глаза, чтобы услышать: успокойся, я всегда с тобой; и после этих слов я полностью, ну просто совершенно успокаиваюсь.

Высказаться?