Владимир Антропов.

ЗАЛ И ОРДА.

   Словно все оказались в пленниках. Геройство, предательство, полицаи, агрессия, истероиды, больные синдромом заложника...

   Похоже, выплыло наружу неявственное (почти привычное) в последние времена: подспудно, сокрывая это тем или другим способом, люди давно уже свыкаются с ролью заложника. И это распространяется на глазах. Можно даже навести черную статистику.

   Что самое страшное - в плену неизвестно у кого. Представим себе зал на сотни миллионов человек - с огромными закоулками и коридорами и запертыми гримерными - и вместо захватчиков в масках - зловещие тени на стене. И смерть от вполне человекообразных вокруг. И выхода нет. И повод злодейства - неизвестен. Сколько больных фантазий в довесок: надо найти, надумать, к кому прилепиться, перед кем распластываться, на кого бросаться, кого бояться, кому молиться. А то вдруг почувствовать и себя, себя - не им, не пленником, но властителем - ярлык получить. Ярлык. Почувствовать - что как бы уже даже проник в замысел, почти причастен, а значит - неуязвим и неприкосновенен, и осталось малое - заслужить?

   За последние годы многие уже нашли свою роль, свыклись с ней.

   Думаю, и эти жестокие откровения обеих сторон, наполнившие эфир ЖЖ и временами схватывающиеся друг с другом - уже не назвать ни лицемерием или тупостью, или предательством, или подлостью - синдром заложника, животное чувство самосохранения во что бы то ни стало, или истерика, или подавленность, или жалкая попытка, забившись в раковину цинизма, сохранить себя - в этом порыве уже не замечая, что это "Я" изъедено насквозь и отравлено...

   Умилостивить? Уничтожить? Служить? Молиться? Озлобиться? Рассказывать пленным детям сказки? Заботиться о воде? Спастись.

   И выйти своей измятой душой в конце концов в зал несколько большего размера и с теми же мутными тенями на стенах.

   Я читаю Рубрука и у меня неделю - ни до - ни после - не поднимается рука написать горькое: часто принимаемое за культуру - не воспаряющий к небесам порыв, но вот уже и сотни лет - и десятки - и годы - всего лишь вопрошание, слабое, теряющееся в непонимании, размывающееся, несознающее почти себя - вопрошание, почти поскребывание, почти - зуд - души, которая не в силах вместить вершащейся катастрофы - и только издали смотрящая (с некоторым даже интересом - на отлете) на мертвую руку, торчащую из-под снега или на вереницу пленников, связанных лыковыми веревками. Неуют - слегка выходящий из собственного неуюта, чуть выглядывающий из своей жалкой скорлупки - такой страшной, грязной ценой построенной и лелеемой.

   Орда сменяется ордой, и повторяются и церемония убийства сдавшихся - десятками и без разбору, и снисходительная и глумливая, но кажущаяся спасением, ах, жизнью! - ложь, и поездки к хану, и кровавое затмение убогой призрачной властью, и пьянства несториан при дворе в Каракоруме, и серебряные деревья, изваянные рабами, и кочующие города, и босые стоики, по счастью не знающие языка, и поэты, пытающиеся заставить себя возлюбить это окровавленное железо за его посконность и настоящесть, поверить в бога силы в засаленных кожах, забыть, забыть.

   Мы говорим: культура - а жизнь едет навстречу, осклабясь, на огромной скрипучей повозке в своем железе, в своей крови, и кажется верно, когда и фанатики и герои имут срам, не избежать позора и лжи иначе, чем будучи дураком, юродивым, или мертвым.

   Что можем мы предложить в обмен за себя? Серебряное дерево? Мерседес? Мессу? Синюю Мэрилин? Историю двух мировых? Раболепие - паче раболепия? Побаивался бы неуловимоликий Мангу - юродства?

   Что делать живым, живым - в этой степи - в этом закрытом зале?

26 Октября 2002