КОММУНИЗМ ГАЛИНЫ ЩЕКИНОЙ. САЙСКИЕ СТЕПИ.
(Разговор второй. Вологда, 29 Мая 2000 г.)

ГЩ: ...Я рассказала предысторию, почему у меня мозги съехали на бок насчет этого коммунизма. А как это все претворялось в жизни - конечно, это стыдно все говорить. У меня же было ощущение, что я должна служить людям, но в какие формы это могло войти - я не знаю. Меня на этот же фактор поймали родители: они говорили, что будучи экономистом, ты больше принесешь пользы, чем ты будешь тут бродить по Руси. Даже и не знаю, что говорить-то...

ТТ: А вот и расскажи, куда ты тыкалась и что у тебя из этого получалось.

ГЩ: Я могу сказать честно, что у меня все это были одни провалы.

Я не могу даже сказать, что мне удалось сделать, - я думаю, что ничего не удалось, потому что я себе представляла идею так, что если я только начинаю к кому-то приставать в единственном экземпляре, вот как я, да? - начиная с книжек Анчарова и обязательно заканчивая, что должно быть какое-то практическое воплощение. Ты меня понял, - значит, ты докажи в деле. Но я получала в морду. Всегда и во всем. То есть начиная от скандалов в классе, - ведь я заболела анчаровской болезнью-то в восьмом классе. У меня еще было два года. И у меня с классом отношения были отвратные, и вот я Тане объясняла там про грядку - это был самый типичный случай, когда меня высмеивали и я никого не могла заразить. Никто меня не поддерживал. Да, мне попадались люди, которые мне говорили: Да, я читал Анчарова - это классно, это действительно классно, это для нашего болота жизни единственная надежда и единственный путь из этого болота выйти. Но конкретно выйти из болота никто ничего не делал. В классе, значит, как только я пыталась организовать какой-нибудь вечер, или какое-нибудь мероприятие хотела сделать, меня неизменно оставляли в одиночестве:

- Камбала, ты - сдвинутая, сдвинутая, ты упертая, ты - сиди, ты до чего всем надоела! Мы тебя зарежем когда-нибудь, ты будешь зудеть.

ТТ: Давай от школы отвлечемся, давай переберемся к более осознанному возрасту.

ГЩ: У меня было, видишь, какое-то яростное желание что-то сделать.

 Потом у меня была Андреева, - та, которая поехала со мной к Анчарову и про которую он сказал, что надо ничего не накручивать, мозгов не вкручивать, а просто человека согреть, а согретый человек сам додумается до такого, что тебе и не снилось. "Ты ей ничего не впиливай". Ну, думаю, - как согреть? Ну, конечно, я ее очень люблю, я ее там пытаюсь как-то  образовать. Я пыталась учить ее читать, но были скандалы одни из этого. Потом я ее водила в кино...

ТТ: Почему скандалы? Не хотела читать?

ГЩ: Да.

ТТ: В принципе - не хотела? Или стеснялась?

ГЩ: Ей было унизительно.

Она была старше меня - я была пипка по сравнению с ней, она имела огромный жизненный опыт от братьев-тюремщиков, несколько работ, несколько пережитых романов... И зарабатывала себе на жизнь. А я - фитюлька, которая тут пришла в рабочее общежитие на птичьих правах и место занимает, потому что мой папочка - директор, видите ли. Я не имела авторитета прежде всего потому, что я нигде на работала. Я пыталась водить ее в кино, например на фильмы, в которых играл Солоницын, про архитекторов, - какие матюги я получала! Она смотрела только индийские фильмы. Я с ней боролась, я хотела ей показать, что вот - Герасимов. Я тогда увлекалась Герасимовым, говорила, что вот настоящий человек, умница, она говорила: "Какая скукотища!", она безбожно ругалась матом, она меня посылала всяко... Были проблески, но мало проблесков. Я уже не помню, на Рублева мы с ней ходили или нет вместе, но конечно она страшно это все отрицала, все отметала. Когда мы еще пытались еще читать, сидели ели или выпивали, - ей я рассказывала, - это еще ничего. Но когда "прочти и расскажи" - все это летело.

То есть Андреева была сильным обломом. Я закончила институт и поехала в одну сторону. А она поехала в Кишинев, потому что жить в Воронеже ей не нравилось, - она любила юг. Она стала жить в Кишиневе, потом я к ней туда ездила, потому что мне показалось, что она выходит замуж, но ничего не вышло из этого замужа, потому что она была девушкой в двадцать девять лет - она три раза сбрасывала своего мужика с кровати, который согласился ее любить с ней жить. Она его всего избила, пока он ее, так сказать... Сделал ее женщиной. Ничего не вышло, она все равно так и осталась одна, потому что она была очень такая горячая, своевольная, очень сильная была. Все мужики по сравнению с ней были просто соплями, слюнтяями. Думаю, что в этом и осталось несчастная и одинокая. В общем, ничего хорошего не вышла - она уехала, и я тоже уехала.

Это был ужасный крах, я думала, что вот, если я ничего не могла сделать с одним человеком, то что же я сделаю с другими людьми? Но у меня всегда было чувство, я уж тогда поняла, что накатом ничего не выйдет, надо хитростью я уж тогда поняла на примере Андреевой, нужно как-то обходными маневрами, надо ни в коем случае не говорить то, чего ты хочешь. Надо без конца восхищаться человеком, даже если он этого не заслуживает, и это единственный путь.

И вот я, сильно  побитая после этой Андреевой, долго очухаться не могла, потом я после института уехала в Ейск работать, - в Ейске у меня было очень много крахов.

У меня был роман с человеком, с женатым, который был музыкантом. И он был таким музыкантом, что он играл, он преподавал днем где-то, в музыкальной школе, а вечером он играл в инструментальном ансамбле. Он всех трахал, к нему приходили ученицы играть на гитаре, и он их всех трахал, и они были с восьмого по десятый класс. Я ему говорила, что как ты живешь, посмотри! Показывали фильм "Иоланта". И вот эта слепая Иоланта, и я просто видела, как он рыдал.

Я очень удивилась и говорю:

- Нет, Харлампыч, нет, - ты не конченный. Не конченный кобель и не конченный алкоголик, и в общем-то светлый человек, - надо тебя воспитать.

 Ничего я его тоже не воспитала, потому что это был алкаш страшный. Я ходила к нему в ресторан, где он играл, вечером, и пыталась ему что-то говорить. Он мне из кармана доставал жамканные деньги и говорил:

- Я так хорошо живу, что даже не знаю, чего мне еще хотеть! Зачем, что ты мне говоришь, что ты несешь?!

 Тоже опять приставала к нему с книгами и говорила:

- Ты, зарабатывая деньги, еще мог бы людям сделать какое-то просветление умов и сердец, начать хотя бы с того, чтобы не трахать восьмиклассниц. Чего с них будет потом, ведь они будут тебя всю жизнь любить, а ты будешь вот такой вот.

Он говорит:

- Они для меня живут, а не я для них.

То есть этот был человек, который все поглощал, но ничего не отдавал...

ТТ: В общем, получалось, что ты все время попадала на поглощающих людей?

ГЩ: Да.

Дело в том, что это был потребитель. Очень мощный потребитель. Когда я очень сильно с ним скандалила и говорила, что так жить нельзя:

- Ты же умный, ты талантливый человек, че ты играешь, че ты поешь, что это за фигня?

Он при этом ехал на свадьбу и говорил:

- Потом поговорим.

Приезжал со свадьбы, привозил два ящика жареных куриц, ящик водки - все общежитие ело и пило у меня, где я жила в общежитии. Это были такие весельчаки, которые с гиканьем неслись по жизни. Что-то кому-то отдавать, что-то кому-то чего-то делать - это было совершенно непонятно для них. У них была такая психология - причем в Ейске у всех такая психология.

Я говорю:

- Мы можем сделать спектакль, мы можем читать стихи, мы можем...

 Ну, я же зараженная была борцовой этой... я ж продолжала работать, я думала - как сделать коммунизм из Харлампыча? Это такое мурло - вечно сытое, вечно пьяное и нос в табаке, тем более он мне сильно нравился как мужчина. Думаю: надо начать коммунизм делать-то вот с него.

Но это был такой ужас вообще. Я там долго рыдала. Я говорю:

- Давай, от тебя хоть ребенка рожу - по крайней мере хотя бы ребенок-то будет нормальный, не такой, как ты.

Но кончилось это тем, что он сказал:

- Ну, если ты хочешь, чтобы я рос духовно - так уж и быть. Я поступлю в институт Искусств. Заткнись, наконец?

И поступил в институт искусств - это последнее, что я о нем знаю.

Я потом оттуда уехала. Потом вот эта вся кампания, этот вокально-инструментальный ансамбль стал ходить к нам в общагу, приносить много водки, носить много еды, - они не страдали. Страдало-то всё общежитие мало зарабатывающее.

Я видела, что они ничего не понимают, и в один прекрасный день я им сказала, что сегодня публичный дом закрыт.

- Больше ни одна нога ваша тут не будет.  Ни ты, ни ты! - Их было четверо человек, они были все очень интересные люди сами по себе, вот так вот, по жизни-то, но мне все это надоело.

Когда я их выгнала, то на меня бабы все обиделись. Сказали:

- Какая лафа с едой! Какая лафа с музыкой-то! Нас пускают в ресторан! Мы вообще живем клево! Че ты такая дура-то?

Я говорю:

- Надо прекращать шляться, быстро выйти замуж, родить ребенка и вымыть окно

Они:

- Да ты, бэ-сэ-ё! - Всяко меня крыли. - Что ты, какие клевые мужики-то, зачем ты так обидела? Где видишь публичный дом - никто с ними не спит!

- Это публичный дом! Потому что они приносят жратву и выпивку! А мы им поддакиваем! Этого не будет больше в нашей комнате. Публичный дом закрыт.

Начались скандалы, на меня там все орали, я говорила:

- Молчать всем! Кто хочет быть подстилкой - вон клуб, консервного завода, - прошу пожаловать туда.

Это было - сильный крах.

Как правило, я наталкивалась на людей, которые же мне нравились же сначала. Потом я с ними начинала общаться же, ведь я не могла пристать к мужику на базаре...

Дети, тихо! Будете пищать целый день, дайте Тане записать-то! Будете потом копытами бить.

...Я уехала, с Наташей Пивоваровой из Ейска, не получаясь сделать ребенка даже от паскудного Харлампыча,  и, значит, не сделав коммунизм, не перевоспитав никого, получив полностью везде полный отлуп.

Там было плохо еще от одного мальчика, которого я выхаживала со сломанной рукой, он свалился: в ресторане была балюстрада - он упал с балюстрады, покалечил руку. Я нашла его адрес и ходила к нему, его забавляла. А у него была сильная депрессия, потому что у него шина была вставлена, и у него была температура сорок целый месяц, и вообще было страшно вообще.

Я ему говорю:

- Я тебе принесу вот такие-то и такие-то фрукты.

А он говорит:

- Фрукты не надо, - у меня мать директор фрукторга. Ничего не надо носить, у меня лекарства и фрукты есть. Сядь поговори, ты такая смешная.

Я говорила, потом принесла ему пленки с голосами птиц. Он говорит:

- Что это за херня?

Я говорю:

- Так это же великая природа щебечет! Она кутает тебя своими благотворными токами.

- Ну, давай...

Там были люди, которые, как выражается подружка моя, Наташка Пивоварова, которая из Вологды приехала туда в институт-то работать, - "Эти люди переводят стихи на сало. Чего ты им говоришь?" Я его стала сильно загружать голосами птиц, да вот это вот всё. Он мигом смекнул, что надо вот просто взять и тоже сделать кабак из нашей комнаты. Когда ему надо было распить бутылочку, он приходил с какими-то незнакомыми людьми и говорил:

- Вот тут вот есть бабы - они не против.

Вот так вот, двусмысленно, он говорил. И после этого, значит, начиналась какая-то пьянка с посторонними людьми, которая меня утомляла.

Я говорила:

- Хватит вам спорить, хватит вам в карты играть! Давайте я вам песню спою, которая называется...

Вот - тут Цветаеву, тут Ахматову; Матвееву я им пела - три аккорда-то выучила. Меня Харлампыч учил сначала "немецкую народную песню" играть и всяко по нотам. Я говорила:

- Так мне как гитара нужна - только для того, чтоб мои собственные песни ехали на телеге, так-то я не буду играть Ригодона и "Немецкую народную песню.

- Да ты должна играть всё по программе!

- Не буду играть по программе! Если я в институт искусств в Москве не стала по программе рисовать то, что мне тетка задает, так чё, ты-то вообще кто, ты вообще вонючий кобель, молчи! Я сама знаю, чё мне надо - учи!

Короче говоря, к тому времени освоила уже немножко гитару, я начинала им петь - они там все покатывались, они лежали трупом. Они говорят:

- Где ты нашел этот музейный муляж? Чё это? Кто это такое вообще?

А он говорит:

- Так это девушка, которая работает на заводе, можно сказать, - молодой специалист.

ТТ: А на заводе ты кем работала?

ГЩ: А на заводе я работала экономистом в планово-экономическом отделе.

ТТ: Ага, - всё по программе, да?

ГЩ: Я - все по программе: меня университет выучил; Анчаров велел институт не бросать; все сдала более-менее, у меня четверки-тройки в этом самом дипломе; но я как бы не самая худшая была. Научилась считать калькуляции. Это был завод полиграфических машин, который выпускал бумагорезальные, печатные и брошюровочные машины.

Меня потрясали эти машины, меня потрясали. На этом заводе я очень страдала, что мало чего еще умею и много унижения. Но у меня было сознание, что я участвую в каком-то печатном великом деле, если я помогаю делать машины, которые делают книги, - значит, это тоже строительство коммунизма. Там, когда разыгралась трагедия, - а там разыгралась трагедия на этом заводе, с лицензионной машиной итальянской. И такая же трагедия разыгралась у отца.

Это был отцовский завод в городе Ранны, полиграфических машин, а здесь вот, в Ейске, тоже. И так получилось, что в те времена экономика пыталась освоить западный опыт, и машины заставляли делать западные на русских заводах.

При этом, значит, получалась страшная вещь: комплектующие, которые были составной частью, в советских условиях либо не работали, либо их невозможно было сделать такого качества. А на советских комплектующих машина работала с гораздо хужей производительностью. Кроме того она выходила по изготовлению в полтора раза или в два превышая стоимость. Получается, что машина убыточная, а их всё равно нужно делать. А продавать ее надо за меньшую сумму, потому что других советские заводы не могли купить больше, но это же было для советского государства, не для Италии - Италия может зажраться, их много.

Получилось, что отца-то сняли с  работы за эту машину, потому что он поехал в Москву и сказал, что так вас и так, - как коммунист. "Как коммунист, я не могу согласиться на то, чтобы притворяться, что эта машина нужна государству. Я честно говорю, что эта машина не нужна государству. Это - говно, потому что ее невозможно сделать такой, как нужно, а в таком виде получается позорно." Его сняли с работы, его чуть не исключили из партии, у него на нервной почве получился паралич одной стороны, его целых два года кормила мать с ложки... Вообще его растоптали на этом заводе, где я работала. И приятель был - директор, знал отца по главку - они встречались на совещаниях, меня на этот завод и приняли, потому как меня искали во всесоюзный розыск. И я была бы в тюряге давно бы уже...

ТТ: Как это - всесоюзный розыск?

ГЩ: Ну, это я щас объясню. Я просто про итальянскую машину закончу мысли.

И получается, что этот, наш-то, директор не отказался. Он говорит: "Мне насрать. Я люблю премии. Я люблю, чтобы меня хвалили в главке. Я е... это дело. И буду делать все, что мне скажут. И у нас на заводе началось торнирование по этим отчетам - все сроки шли красным. Там начались такие приписки - его заставили лгать, это вообще... То есть когда я вот эту всю технологию-то поняла... Сначала я не могла понять, что творится. А потом, когда я это поняла, меня такой ужас объял! Я поняла, что я не строю коммунизм, потому что поняла, что участвую в великой лжи как бы. Меня охватил ужас, что я вот училась честно, получила диплом, но меня использовали в плановом отделе, чтобы идти в цех, когда там план не выполняется, и считать накладные. Иначе говоря - вздувать несделанную работу до нужного размера. Но это все было связано и с этой машиной тоже.

Когда я приходила в цех, там был красивый начальник цеха, он говорит:

- А чего ты считаешь накладные? Я бы, пожалуй, взял тебя на ставку, - приходи!

Я ведь ходила без лифчика, я была красивой тогда очень, и красилась тогда фиолетовыми тенями, фиолетовой помадой, - я была экзотическое существо-то. И послушное довольно-таки, понятливое.

- Я тебя возьму на ставку.

И всё такое. Я была в ужасе: я не шла на ставку никуда, я понимала, что если туда приду, то уволят ту экономистку, которая там, и лишится она работы.

 То есть мне было трудно очень работать, потому что я как бы приобрела популярность, с одной стороны, а с другой - сильный опыт, потому что я училась на специфике разных цехов, я так лучше поняла работу. Я поняла, что там надо уметь не только считать накладные, но и ложиться вовремя, а я не умела, и боялась вообще ложиться. Я вильнула хвостом:

- Да нет, не буду я у вас там, и не сидеть, и не лежать, у вас там баб-экономистов целых пять человек. И вообще я плановый отдел, чего я буду спускаться в цех-то, зачем мне это  надо? Нет карьеры - тем хуже для карьеры.

Он мне говорит:

- Дура, ты не знаешь, что такое карьера.

Но не суть. Короче, когда я все это поняла, меня охватил ужас, что быть экономистом это значит лгать. И кроме того, у нас была практикантка, ее исторические слова, они на меня потом такое впечатление произвели, что я всю жизнь их повторяла. Приехала Галя Лобанова, практикантка из Ростова, какого-то института народного хозяйства, и она, когда стала отчеты изучать, - она писала диплом по чистой продукции - "А-а!.. Во всех формах всё неправильно!" Все захохотали, но дальше это много раз потом в жизни подтвердилось: ложь, на которой строилось благоденствие. И комиссии, которые приезжали из Москвы - их везли специально в пионерский лагерь, поили-кормили, их там до уссыка всех балыками в жопу и в ящики, везде; балыки-ягоды, и они уезжали с машинами, которые лопаются. И хорошие, хорошие были мы на счету в главке!

ТТ: Давай все-таки о том, как тебя в розыск объявили.

ГЩ: А в розыск меня вот как объявили.

Когда я закончила этот университет честно, то меня направили по распределению в поселок Куберле Ростовской области. Это Сальские степи.

 Мне отец говорил:

- Езжай сразу в Ейск, потому что ты загнешься в Сальских степях, я тебе это твердо обещаю, зная тебя.

Я говорю:

- Я нигде не загнусь, я поеду честно на точку, которую мне государство, так сказать, доверило. Пусть это будет маленькая зарплата, пусть это будет Тьму-Таракань, я туда и уеду, и буду там работать.

Он говорит:

- Ты сначала приедь в Ейск, сядь на квартиру у какой-нибудь бабки, и потом, с этой квартиры, ты съездишь в Сальские степи. Съездь, посмотри, я же не против. Но ты ж закаешься, проклянешь все на свете.

...Вот что из этого вышло - я ж хотела по-честности - когда я поехала в Сальские степи.

Я поехала в Сальские степи и приезжаю, там я обнаружила страшную картину: поселок стоит в такой степи, в которой стоит смерч. Вот я первый раз видела смерч. Воронка. Воронка из пыли - это что-то такое страшное. Пыль у меня хрустела на зубах, она скрипела везде, глаза нельзя было раскрыть - стояла мгла. Они говорят, что у нас это бывает обычное дело - вот так вот, всё лето почти, у нас - смерчи. Мне не понравился смерч. Я не поняла, как я буду жить в смерче. Я поняла, что это обычное дело. Я сильно испугалась.

Когда я пришла туда, на этот завод - он выпускал корыта для крупного рогатого скота. Я думала, что овощные корыта-то тоже для народного хозяйства - ничего, дрогнула, но пришла.

Мне говорят:

- Очень хорошо. Ты чего? Молодая специалистка? А-а, знаем-знаем, у нас какие-то документы на тебя пришли. Ты, значит, будешь у нас начальником отдела труда.

Я говорю:

- Я не могу быть начальником отдела труда - я не выучилась. Я только-только вышла сейчас из института, мне надо немножко поучиться.

Они говорят:

- Будешь учиться в ходе дела, потому что у нас начальника отдела труда посадили в тюрьму, нам надо быстро, чтоб кто-то был в отделе труда.

Я говорю:

- Почему в тюрьму-то? Почему вы так говорите? Я боюсь.

Они:

- Что за ерунда? Всех сажают в тюрьму, это нормально.

Мне показалось, что это ненормально, я испугалась, я говорю:

- Давайте я не начальником.

- Молчать! Значит, посиди два часа, час-другой, щас мы созвонимся с нашим директором, который другой, не в тюрьме, а на больничном сейчас, но всех, кто приходит на работу, к нему возят, когда он болеет.

- Зачем?!

 Короче говоря, меня посадили на пыльный газик, это такой вот - с брезентом. Ну вот тут вот мамы не было, она бы мне сказала: "А я тоби каза-а-ла-а!.." А тут меня все посадили на газик и через этот смерч мы поехали. Вот так, везде, в поселке - смерч, а туда приехали, там - сад. Отдельная совершенно, вам скажу, область.

ТТ: Слушай, это Платонов.

ГЩ: Странно было, там даже птицы пели.

Вот странно: там - смерч, а тут не смерч. Как будто, знаешь, в фантастических фильмах, так, куполом накрыто.

Я говорю:

- А почему здесь другая погода?

- Молчать! Директор тебя зовет.

Я захожу. В гамаке сидит директор, весь оплывший совершенно, косой, у него один глаз смотрит, второй нет. Он весь в щетине, он паралитичный полностью, он плохо ходит или вообще не ходит. Он весь обложен подушками, у него тут сок стоит, тут какие-то фрукты лежат, значит. Все - накрыто. Потому что смерч где-то там, поэтому все накрыто.

Он говорит:

- Ты есть молодая специалистка. Ты есть у нас, мы тебе дадим квартиру, ты оставайся здесь, ты не пожалеешь. Ты не пугайся, что смерч - смерч когда-то заканчивается. А то, действительно, отдела труда нету.

Я говорю:

- Так почему мне кто-то сказал, что прежний начальник как бы в тюрьме? Чего в тюрьме-то, почему?

Он мне сказал:

- Это ерунда все. Каждый должен посидеть в тюрьме.

Я говорю:

- Да я боюсь! Давайте, я не начальником.

- Будешь начальником. Я сказал

Он меня не спрашивал.

Мне дали персик. Я персик с пылью съела - я его держала, и на него нападало, пока я его держала. Я ела персик с песком. Потом, значит, у меня стала болеть нога. Потом, именно когда меня привезли в этот сад-то, в оранжерею, - у меня заболела нога. Я вспомнила, что когда я шла со станции, меня укусила какая-то комашка. Но я не придала этому значения. У меня чесалось, но я не придала значения, потом смотрю - у меня нога как бревно уже. Она у меня сделалась вся одной ширины, и какая-то такая водянистая нога-то. Я говорю:

- У меня нога болит, и вообще я устала, вы меня отвезите, пожалуйста, куда-нибудь, в какое-нибудь общежитие

Меня отвезли в общежитие, и в этом общежитии мне дали ключ. Это была двухкомнатная квартира, выданная лично мне немедленно, но она была пустая. Там ничего не было, только полы, раскладушка и печка. А комендантша говорит:

- Ты вот сиди тут, я принесу тебе простынь, но вообще-то я тебе больше ничего давать не буду. Остальную мебель ты купишь сама. Вот это твоя квартира, вот и все. Можешь один день отдохнуть и завтра выходи на работу.

И вот я осталась тут сидеть. Говорю:

- У меня нога болит, дайте мне что-нибудь.

- Потри спиртиком. Это тарантул какой-нибудь. У нас много их тут ползает.

Но нога-то была вообще в ужасе, дала мне какой-то пузырек, - я потерла, ничего не помогает. Лежит как бревно и буквально огнем горит. Я сидела, у меня нечего было есть. Я говорю:

- У вас есть столовая здесь?

Они говорят:

- Здесь никаких столовых нет, здесь натуральное хозяйство. Иди, проси что-нибудь у соседей.

А у меня как раз получилось, что деньги-то кончались и было два яблока, каменный коржик и все. Я пошла на улицу, стала искать общепит. И не нашла его. Магазины были все закрыты, а время было три часа дня. Я сидела и ела эти два яблока, я старалась их растянуть как можно надольше, и смотрела; и на печке я увидела кочергу, завязанную узлом. И мне почему стало так страшно - меня вот эта кочерга больше всего напугала. Я поняла, что если я останусь здесь, я буду завязывать кочергу узлом. Я дойду до такой тоски и такого ужаса. Все предшественники сидят в тюрьме, а я буду кочергу завязывать узлом. Ой, до чего же это надо дойти, чего же человек делал, чего же с человеком-то было!

Вот я стала искать общепит, я посмотрела, вот такие у них чистилки стоят, знаете, такие железные - очищать ноги от грязи, там же грязи по колено, деревня же! - вот эти чистилки-то тоже завязаны узлом! Меня это поразило - как это надо гнуть-то! Как это можно было все согнуть.

Я пришла обратно, опять уставилась на эту кочергу-то, думаю, что это за ужас-то такой - начальник в тюрьме, это - узлом завязано, вообще страшно! И непрекращающийся смерч кругом. И вот я стала я рыдать, думая, что чего-то я заехала... У меня было сильное желание остаться - я отцу сказала, что насрала на твои блат и все, я в Сальских степях буду работать. Но когда я увидела этот завод для производства корыт, ногу с тарантулом и завязанную узлом кочергу, я оттуда как побежала на станцию. Я всю ночь сидела плакала от ужаса, что я боюсь, ведь понимаете, переде этим как раз с родителями была в Очакове, они поехали в дом отдыха и я с ними жила там. Я вот там сильно загорала и питалась шашлыками. А тут-то сразу в такую клоаку сунулась! Причем я сижу и рыдаю, а с меня как бы начала сползать кожа. От загара-то она сползала, но мне было так странно, что она сползает непривычно большими кусками. Тут вот нога распухла, а тут кожа клочками, как-то непривычно вот так вот - что все на мне висит. Ну чего-то я как облезаю-то страшно! Я поняла, что с меня облазит старая жизнь, хорошая, а теперь я должна буду жить в концлагере.

Я оттуда убежала, я прокралась на станцию. В это время начался буран - такой буран, что этот смерч были детские игрушки. Поезда остановились. Я прибежала на станцию - время одиннадцать часов. Это уж было на другой день, я ж всю ночь просидела, рыдая, от меня не требовали на другой день выходить на работу. Прям с утра попилила на станцию. Весь день я не могла уехать. Я ничего не ела. И под вечер начался этот буран, и вот эти такие большие чугунные фонари - они легли на рельсы, их свалило. Поэтому поезда не могли ходить. То есть была ситуация, что заехала в клоаку, из которой я не имею возможности никак выехать. Чего делать-то? Сидеть и рыдать. Что и делала.

Станция Куберле. На всю жизнь мне запомнилась эта станция Куберле.

Я сидела, рыдала, ко мне подошел мужик. Сказал:

- Я тебя вые... щас. Только ты мне скажи, ты куда едешь вообще.

Я говорю:

- Так мне надо в Ростов. У меня не хватает денег на билет так-то.

Он говорит:

- Я тебе куплю билет-то. Но я тебя вые...

Я говорю:

- Ладно.

Он мне купил билет. В общем-то все деньги, которые у меня были, я там сложила, он добавил. Он говорит:

- Ты почему такая мрачная?

- Я как бы хочу есть, я два дня не ела.

- Ее еще и покорми! Совсем вы, - говорит, - обнаглели, птички заезжие!

 А мужик такой - грязный, но как бы молодой, я так видела, что ему все-таки не сорок лет, а типа двадцать с чем-нибудь. Он так тихо, он мне не оскорблял, ничё. Он еще осведомился, я считаю, что он еще хорошо так со мной, он меня не обижал ничё, просто купил билет, а еще и пожрать ей дай. Ну, вообще...

Принес зеленый бифштекс. Я видела, что бифштекс воняет. Хлеб большой, и на нем большой зеленый бифштекс, такой вот, какого-то земляного цвета вообще. Я говорю:

- Он воняет.

- Щас ты у меня завоняешь. Чё было, то и купил, больше там ничё нету.

А чего на станции Куберле могло там действительно быть-то? А есть-то охота. Поэтому я ем бифштекс, и понимаю, что вот я буду блевать с него. Но надо было есть. Я все съела.

Мужик говорит:

- Ну дак пошли!

Я говорю:

- Щас. Я успокоюсь, потому что долго рыдала и лицо опухло. Щас мне надо попудриться и сходить в туалет. Щас я.

- Ладно. Ну, тут ты никуда не убежишь, потому что здесь одна комната.

 Вот, я пошла, в туалет сходила, ну, думаю, куда бежать? Со станции убежать уже нельзя, у меня на руках уже билет, надо как-то от этого мужика спрятаться. Чего делать-то? Действительно, не идти же с ним на доски-то тут. А меня еще черт надоумил надеть с собой в поездку белую юбку. А у меня ноги-то толстые, а юбка-то короткая. Ну чё - ума нет никакого, сижу там со своими ляжками, и действительно...

И я полезла в ящик с песком. Вот, для пожарных дел там такой красный ящик стоял. Я полезла в этот ящик и сижу там со своим билетом на поезд, думаю: "Хрен меня найдет тут этот мужик, в этом ящике." Он стал везде бегать, везде бегал, искал, потом ушел куда-то. Потом прислали каких-то рабочих, они подняли два столба и сказали, что где-то в двенадцать часов тридцать пять минут придет поезд какой-то проходящий, который вообще неизвестный и не с того рейса, какой-то поезд, на котором можно доехать до Ростова. А билет у меня был на другой поезд. Я там начала перебежками-перебежками, как фашист какой. Мужик долго там бегал, но мне просто счастье, мне просто повезло сесть в этот поезд, потому что свет не горел на станции, вот так вот мигало, и я видела, что тут что-то едет, и побежала туда, залезла. Я была вся мокрая, в песке. А, как на грех, поезд-то оказался такой, вагон с сиденьями - там еще хуже-то спрятаться. И я вытащила из сетки, у меня был плащ, я вот так вот сидела туда, в сиденья, туда спустилась вообще, ноги-то протянула-то под сиденья, а рядом тетка там какая-то с узлами.

Говорю:

- Вы на мое сиденье поставьте, пожалуйста сумочку.

Она говорит:

- Чё такое?! Ты не пьяная?

Я говорю:

- Не-не-не! Я тут поругалась с молодым человеком, он тут щас будет бегать по вагонам, так вы просто меня загородите немножко.

И действительно, бабка говорит:

- Ну, хай тоби бис.

Она-то уселась с узлами, а я-то села на пол. Моя-то голова торчала, так я сверху плащом накрылась, а тетка тут рядом сумку поставила. Не кидалось в глаза. Мужик пробежал по вагону:

- Да е... твою мать! Да где она, б... такая!

И всё, Галя уехала в Ростов.

Я приехала в город Ейск и стала ошиваться в приемной директора, друга отцовского. Я знала, что мне придется воспользоваться блатом и забыть о коммунизме начисто. О честности, о доблести, о правде мне не надо здесь думать, а надо думать о том, как спрятаться от станции Куберле. Я вообще ехала голодом, я не знаю, как доехала до этого Ейска обратно, а там, на квартире, меня ожидала бабка, которая поехала со мной в город Ейск, но в Куберле ехать не хотела. И правильно сделала. Они дали мне понюхать взрослой жизни, я поняла, что ни за что не буду там работать.

Объявили всесоюзный розыск. Эти люди, во главе с этим директором, они объявили, отправили скандальные бумаги в город Воронеж, в университет мой родной, и как-то так получилось... Я отцу-то звонила из Ейска, что меня на работу не берут и вообще. А директора как раз не было.

Отец сказал:

- Жди директора. Волик в Москве, он приедет и все уладит. И никуда не рыпайся!

Я говорю:

- Что делать-то?

Он говорит:

- Не ходи только в милицию, я тебя умоляю. Нам уже домой пришла бумага, что ты во всесоюзном розыске находишься.

Я - опять рыдать. Он говорит:

- Нечего рыдать. Ничё, пробьемся. Не плачь. Сиди там.

Бабка меня кормила. Я сидела. На море я боялась ходить. Я думала: всесоюзный розыск, это что ж такое? Придут, наручники наденут, и бабка этого не вынесет. Поэтому я не ходила на пляж, не ходила никуда, не пользовалась благами жизни, я молча хлебала лапшу, которую бабка варила, - благо деньги еще не кончились и сидела, отсиживалась. Отходила...

ТТ: Про Анчарова не вспоминала?

ГЩ: Нет, всё. Этот ужас, который во мне застыл - он так меня сразу научил. Он сразу меня заставил забыть всякие прихоти, потому что какой тут Анчаров? Щас - в тюрягу и с кандалами в Куберле.

Я жила два года под этим страхом, что меня отправят с кандалами. Я ждала, когда приехал Волик.

- Вот п...! - сказал он. - Чего тут делаешь-то?

- Да я тут уже целый месяц сижу, отец сказал, что вы меня возьмете на работу.

- Фу, е... твою мать. Тебя ж отправят в тюрягу, а я за тебя получу! Ты же во всесоюзном розыске! Не ходи хоть с паспортом-то никуда.

 А меня в общежитии не прописывают, - все равно пришлось идти. Пришлось идти, и мужик сказал:

- Ну, и очень хорошо, что пришла. Сейчас я тебя задерживаю, и сигнализирую в город Воронеж и город Ростов, откуда я получил циркуляры, - сказал мужик, очень устало вытирая пот. Я говорю:

- Ну, я пойду, соберу вещи.

- Да какие тебе там вещи?! Не надо тебе вещей. Тебя щас отправят, и там тебе все выдадут. Какие вещи?

- Я пошла домой, собирать вещи.

Он говорит:

- Ой, какая дура, так не знаю! Зачем тебе все это  надо? Сидела бы, куда тебя отправили! Сейчас строго с этим делом.

А это был семьдесят пятый год. Не забуду.

Конечно, у меня начался понос, а понос шел целую неделю. Я не могла успокоиться, меня трясло, я не могла есть, а все равно понос был. Чего делать-то? В Общежитии не прописывают, комендантша выгоняет. Пришлось снова идти в милицию. Пошла опять на прописку, а мужик ничего не сказал.

Я побежала заказывать переговоры. Отец говорит:

- Сиди тихо. В милиции-то чего?

- В милиции мужик молчит.

- Больше этот мужик никогда не раскроет рот. Потому что я нашел одного мужика, с которым учился в институте, он сейчас в обкоме сидит - он нажал на нужные кнопки. И потом я отнес кое-что твое декану.

А декан выполнял роль проректора в тот момент. И как раз этот вопрос-то и заглох. Он заглох-то не сразу, конечно. Еще два года я жила и боялась. Но он все сделал и меня уже никуда не отправляли. Я четыре года работала в Ейске спокойно, ходила на пляж уже, не боялась людей...

ТТ: Так ты два года, значит, в подполье отсидела?

ГЩ: Я уже работала на заводе, но я все это время боялась.

Потому что то, чего добился отец - он не мог этого добиться в одну неделю. Все это - отец, отец бился мордой об лед. Он поднял все кадры партийные, он там весь Воронеж на дыбы поставил, университет и обком. Всесоюзный розыск прекратили - заглох, и все такое.

ТТ: История со всесоюзным розыском, конечно, хороша.

ГЩ: Это страшная история.

Высказаться?