Владимир Антропов.
Предисловие к книге
Е. Чинаховой. "Тысячи откровений".
|
|
Следуя Гераклиту Темному, можно заметить: читатель никогда не открывает одну и ту же книгу дважды. Всякий раз со вроде бы уже знакомых, многократно читанных страниц - глядит новое лицо, иной, подчас неожиданный в открытиях мир.
Хорошая книга растет наподобие дерева, откладывая внутри себя кольца событий, имен, читательских озарений и пристрастий, - меняясь с течением времени в зависимости от происходящего вне этой стопки страниц, заполненных черными строчками, - и в немалой зависимости от изменившегося взгляда читающего. Имя на обложке, каждое слово внутри книги как бы держатся в непрерывной подвижной связи с внешним миром. И этой своей неспешной изменчивостью счастливо совпадают с течением жизни - как автора, так и читателя. Вероятно, этим в огромной степени и объясняется феномен "хорошей книги" - постижение ее, ее медлительность, ее глубина.
Поэтические книги в этом смысле и счастливее, и несчастнее прочих - их лаконизм, жизнь более внутри, чем снаружи - приводят к тому, что изменения голоса поэта - куда более резкие, ощутимые - происходят по большей части - от книги к книге. А "рост" изданных книг - буквально от десятилетия к десятилетию.
Любители библиотек знают это чувство изменчивого пульсирующего тепла, исходящего от переплетов с одним именем, вдоль которых движется выбирающая рука. "Теплее". "Горячо." - И с полки сходит собеседник, с вроде бы так знакомым - и в то же время - так изменившимся лицом и голосом, сходит, оглядываясь на соседей по библиотеке, и читатель уже не может не помнить, как от книги к книге, от переплета к переплету двигалась рука - не вдоль полки уже, а словно бы вдоль судьбы пишущего - вдоль его жизни и вдоль его - засмертья.
Выходят "Версты" Цветаевой - и явление поэта огромного масштаба становится очевидным. Публикуется "Поэма без героя" Ахматовой - и время становится ощутимым - как его пропасть "до...", вызвавшая к жизни эти строки, так и стремительно меняющиеся события "после...", переписывающие книгу заново и заново - вплоть и всякий раз до минуты, когда к полке протянется рука читателя. Начинается диалог с "большим временем" - временем культуры, истории.
С точки же зрения автора книг - речь всегда идет о времени жизни. И тут даже при всей огромности, ощутимости изменений - явными их делает ряд корешков на полке - редко, очень редко вспыхивает книга, которая одна успевает - вне вечно опздывающих за жизнью вторых изданий, собраний, антологий - стать свидетельством взрыва.
Счастлив поэт, первой публикацией которого станет подобная книга. Не набор юношеских впечатлений, не избранные вершины никогда впредь не увидящих свет толстых стопок исписанной бумаги - но нечто живое, на глазах меняющее лицо и голос, растущее, открывающее мир и захватывающее этим воодушевленным движением читающего.
Ответственность при этом высока. Книга, подобным образом врастающая в саму жизнь писателя, уже не имеет обычных для первых книг оправданий - и должна с крайней открытостью, с последним отчаянием искренности двигаться в себе.
Всмотримся в книгу "Тысяча откровений".
Первыми читательскими впечатлениями - еще задолго до осознания всей глубины книги - наверняка будут: захватывающее разнообразие и удивительная открытость.
Большой культурный багаж автора, зоркость молодой души к сменяющим друг друга впечатлениям - и одновременно привычка пристрастно вглядываться, вчувствоваться в - тонкие и сложные движения собственной души, изменчивой и богатой - счастливо соединившись с замечательным поэтическим слухом - на ритм, на звук - дают это ощущение сложного непрекращающегося внутреннего движения, смены впечатлений, беспокойности, которое появившись в самом начале книги, уже не оставит читающего.
За - практически всегда - свежим, выразительным, очень современным ритмом - быстрая смена сцен и ситуаций, следить за которыми доставит немалую работу душе - и немалое же удовольствие любителю напряженной любовной лирики.
За сменой впечатлений и настроений - слышимые знакомые голоса: Ахматова, Бродский, именно в каком-то внутреннем согласии-противостоянии с которыми стих и находит свой собственный голос. За знакомыми интонациями - богатый культурный опыт: Евангелие, Азия, кино, даже - физика.
При этом поэт не дает себе поблажек, возможности укрыться в анонимности, передохнуть на второстепенном. Лирическое "Я" пронизано плотью, нервами, душой пишущего, и, вероятно, читатель этой книги долго будет мерить искренность прочитанных стихотворений именно этими строчками.
По мере продвижения начинает вырисовываться та глубина, которая, собственно, и создает редкость, оригинальность, лицо этой книги.
И глубина эта поначалу выглядит парадоксальной.
Уже на первых страницах натыкаясь на почти утрированное: "Мозаика из случайностей", внимательный читатель поневоле задумывается над обилием в первых стихотворениях образов разорванности, мозаичности, не-сращенности.
"Бусам" и "крошеву", "осколкам" и "случайностям" вторит "изломанная канитель" стремительно сменяющихся картинок-метафор.
Автор с поначалу даже не совсем объяснимым удовлетворением следует этому разбивающему потоку, словно бы каждому удару действительности, судьбы, каждому ее нажиму, наступлению - отвечая попыткой разбить настоящее, пережить разбитое - пересобрать его осколки в новый, не откликающийся такой свежей болью мир.
Само строение стихотворений несет след этого усилия - сложная рифмовка, непрерывная смена сцен, внезапно замолкающие в своей высшей точке периоды, сменяющие друг друга имена собственные, раздумчивые отступления и вводные в стиле Бродского - позволяющие перевести дыхание - и перевести строку.
Темперамент поэта близок цветаевскому отрицанию действительности - тому "не-ет!", о котором так хорошо говорил Бродский в своих диалогах с Волковым, но гораздо более разрушителен - и не-избегающ.
Постепенно читатель проникается уважением к этой отчаянной, последней твердости и начинает искать ее исток. Взгляду открывается та самая парадоксальная картина, разворачивание которой и составляет ценность книги, - ее глубину и ее стержень.
В глубине разбивающих трагическую действительность стихотворений - обнаруживается то самое, совершенно цельное, не делящееся, подобное в этом некоему огромному атому, зерно. В начале книги - еще зародыш, отзвук, почти сон или воспоминание - или и то и другое сразу, как в "Прощальственном" - то самое, что, вырастая на протяжении книги (на протяжении - лет жизни), - составит вершину - и книги, и - души, дав жизни подлинного поэта.
Из робких еще и еще разобщенных снов, воспоминаний, предчувствий - "Зимнее", "Когда состарится время", через становящиеся слитными и только в самом конце "опамятущиеся" "Азиатские сны", "Прощальственное" - вырастает диалог середины книги - диалог души, осознающей свою непостижимую способность перетворить время, настоящее - и сопротивляющейся еще этим попыткам действительности. Диалог сомнения в собственных силах, диалог божественного подтверждения права на настоящее.
Изменяется состав поэтики. Ожесточенности приходит на смену вопрошание, удивление, заглядывание - стихотворения еще некоторое время прячут действительность, реальность под маской снов, сюжетов, но уже "Не расстояния..." начинают "заращивать" края раны - жест отстранения сменяется движением навстречу, движение навстречу - перетворением.
Порыв к цельности, воссоединению ("Хранителю", "Партия") приводит к цельности и стихотворений - мозаика метафор сменяется движением образов сквозь все стихотворение, появляется - сначала сквозь дымку сна, бреда - потом все более явственно - пейзаж, говорящий на том же, изменившемся языке, в котором "Нежность" сменила "Осколки".
И нежность, любовь, отвоевав у действительности право на себя, начинают возвращение в действительность - любовная лирика середины книги - "Tendre", "L'Attente", "За мгновение до..."- замечательна в своей подлинности.
Движение этого возвращения поэта, однако, не выглядит одним победным маршем - да этого и напрасно было бы ожидать - мы не забываем, что время внутри книги измеряется годами и годами - и однажды душа получает урок повторяемости, кажущейся безысходной дурной бесконечности жизни - и смерти, наложившей свой отпечаток, возможно, на целый век литературы - на творчество Борхеса и Бродского, в частности.
(Интересна разница в отношении к Бродскому между стихотворениями из цикла "Мозаика..." и "Tendre".)
Неслучайно появление в одном из стихотворений посвящения памяти Мандельштама, как лекарства от этой "вечности", следы которой начинают появляться в стихотворениях.
Впрочем, и само-то излечение от призрака этой вечности болезненно - "Something hopeless" - этому живое свидетельство.
Стихотворения, книгу завершающие - в первую очередь блестящие "Сикстина Буонаротти", словно бы окидывающее с огромной высоты - не пейзаж, а всю жизнь, мир творящего; "Зов", с такой уверенностью в правоте прорастающий страстью в молитву; "Te Amo..." с его медленной музыкой, вплетающейся в пейзаж, и - как вершина - "Обрывки писем" - все эти вещи самой своей обретенной цельностью говорят о рождении - в долгом, неровном, зачастую - мучительном усилии - подлинного поэта.
Состав стихотворения снова меняется - и читателю открывается сквозь узкую воронку лирического - огромный распахнувшийся мир, выросший в душе пишущего, и ставший реальностью - реальностью драмы, трагедии, стоящей за каждой строкой, и - реальностью души, с великолепным благородством и подлинной стойкостью утверждающей свое право - быть, с самим усилием быть - претворяющей безнадежность в высокую надежду.
Такой надеждой - книга и завершается, и пишущий эти строки верит, что именно это высокое предчувствие - надежда, вместе с благодарностью автору за книгу, полную движения, роста, становления души - даст Вам, читатель, лучшую из причин внимательно - и не без пристрастия - следить за творчеством Елены Чинаховой и ждать новых открытий.
|
|