|
  |
Ольга Родионова (Верочка) (с) * * * Смотрящий не уснет - он смысла сна не помнит, Он пальцами ведет по черному стеклу, Он по ночам дрожит в дыханье теплых комнат И звездные следы рисует на полу. Он, голову задрав, во тьме читает знаки, Следит рисунок вен на ангельской руке, Он смотрит на тебя - и ты в своем бараке Тифозном - ощутишь дыханье на щеке. Смотрящий не уснет - он темноте не выдал Ни сто своих имен, ни сто названий звезд. Он мерзнет на мосту - окаменелый идол. Я помню этот взгляд, и знаю этот мост. Смотри же: время ждет. Пространство наблюдает За шевеленьем тел. Ознобом изнутри Сквозят любовь и смерть. И надо мной взлетает Отчаянье мое. Смотри, смотри, смотри!.. Длинная считалка Ангел, где у тебя болит? Убиваться – себе дороже. Ноября ледяной транслит Остывает на бледной коже: “Эне - бене - wrong, Wisher - вышел - вон». Букваря внеземной транслит, Размороженные слова. Ни охотника – подстрелить, Ни принцессы – поцеловать. «Эне - бене - рес, Angel - stranger - guess». Ангeл, брошенный воробей, Тень на жердочке перед бездной! Разве мало земных скорбей – Чтобы этой скорбеть, небесной? «Эне - бене - rest, Winter - sprinter - guest». Сложен жест на конце иглы – Крылья негде расправить толком. Выходя на свет из игры, Не гляди на нас, темных, волком. Что ж нам, брошенным, куковать? «Кто не спрятался – я не виноват!» Не гуляй, дружок, ноябрем – Нагуляешь себе простуду. Мы же перышки подберем, Ночью сброшенные оттуда – С поднебесных блестящих крыш На дождливый земной порог. Ангел, ангел, чего молчишь, Нарисованный жмешь курок, Разбирая обрывки строк: …Block… лёг… rock… «Не – иг – рок». ..^.. Екатерина Ритвинская (с) экспромт-наваждение твоя тень легкокрылая прячет огонь за спиной, и беззвучье шагов индевеет в пустом коридоре два осенних пролета назад ты казалась иной - чужестранной княгиней с глазами для темного горя мы меняем глаза. Имена, как и прежде, близки, и усталой рукой ты меня уведёшь отовсюду нам уже не сбежать друг от друга по кромке тоски и в степи ожиданья нам некуда скрыться от чуда обреки меня жить! я забуду, кем был до тебя, и язык, на котором слагал воспаленные строфы - ведь я смог разучиться в туман уходить - не любя, на коротком мече отчеканив твой пасмурный профиль... оберни меня вспять, расскажи, как ложились в мороз золоченые вьюги бессонниц на черные веки только пепел и месть, только ими мы жили всерьёз - но угасли костры, и стеклом околдованы реки ...как ты близко ко мне! в синей комнате теплится джаз, приглушенный сурдинкой соблазн растворяет запреты ты сожгла мои письма, где не было правды о нас и оставила крылья за краем неяркого света ... Мы заварим траву. Аромат сквозь китайский фарфор просочится наружу, и стронет с быков мирозданье и серебряный пепел, упав на ворсистый ковер превратит нашу музыку в строки стихов без названья... * * * И выпал снег. И город замолчал, втянув шаги под своды переулков, и белая безглазая печаль в пустых дворах раскачивалась гулко мы привыкали к холоду потерь, к бездонным снам с надеждой на прощенье, но мнилось нам, что где-то будет дверь, с которой начинается спасенье и гасли на оторванном крыле смешные блики сломанного лета... а время рисовало на земле небудущих столетий силуэты ..^.. Вероника Батхен (с) Невозвращение домой …Возьми на память из моих ладоней Немного солнца и немного меда… О.Мандельштам Упряма, как отбитая атака, Тверда, как хлеб дорожного поста, Хребтом кита набычилась Итака. Под сердце подступает пустота. Прости за отчуждение, отчизна – Ты мне нужна как ножны, как жена – Не плоть, но платье. Прожитые числа Годов и лиг. Небесного пшена Скупая россыпь – тень ориентира. Тела друзей. Крапленая трава. Слюна осатанелого сатира И сладость ножевого торжества Над розовым и мягким... Пенелопа... Я помню мед – волос и губ. Еще На скалах остролистых козьи тропы Случайный сон под голубым плащом Урана-неба. Ранка от застежки На шее над ключицей и вода Холодная из рук. Кусок лепешки... Твой крик всеразрывающий, когда Натянутая плоть исторгла сына. Ему уже не помню, сколько лет. Остался едкий запах апельсина От кожи и кудрей. И первый след В песке соленом Эвксинского понта И нежная ладошка унесла… Вот пятерня, шершавая от пота, В отметинах от сети и весла. Он вырос - мальчик, принц, пастух, наследник, Герой богоподобный, весь в отца. Мой неподъемный подвиг – сто последних Шагов к тебе с причала до крыльца. Тик-так, Итака, тактика клепсидры: Песчинка в море, капелька в песке. Секунды осыпаются сквозь сито, Года висят тесьмой на пояске Волшебницы, а время равномерно Мотает нас на шпульки бытия. Я дрался с богом по пути в таверну. Сперва бил бог, потом ударил я. Прости, что задержался, Пенелопа. Я был никто – неважно, кем я мог Остаться – от тирана до холопа. Я не хотел поверить, что комок Любви и слез становится мужчиной, А женщина – соломенной вдовой. Так хлебодар не верует в мышиный Помет посередине кладовой, Так прячет взгляд торговец тухлой рыбой, Так приглашают боги на войну-с. Неважно кем – шутом, бродягой, глыбой Стыда окаменелого – вернусь! С беспамятного лета до сих пор ты Гадаешь по затмению углей. Ты знаешь – по ночам приходят в порты Немые тени мертвых кораблей. Ты ходишь – восковая, ледяная, Ткешь саван жениху, коптишь угрей, Целуешь сына, плачешь, вспоминая Двенадцать незачатых дочерей, Расчесываешь волосы – густую, Почти до пят, душистую копну, Ложишься спать - не спать в постель пустую, Прямой спиной к раскрытому окну. Сейчас уже цветут гранат и слива – Смотри, на умывальнике пчела… Совсем не по весеннему красива, Ты есть. Плевать на то, что ты была. Все хорошо. Не спрашивай, откуда Мой парус подогнал старик Борей, Сегодня утром я-вчерашний буду Стоять, как новобрачный у дверей. Ну кто еще натянет лук до скрипа (хотел же до поры себя скрывать), Ну кто еще расскажет, как из липы Сработана надежная кровать, Ну кто еще про вкус и запах меда Напомнит, ничего не говоря? …У Леты сладкомедленные воды Прозрачней и желтее янтаря В забытых сотах осени, любимый… Изяслав Винтерман (с) * * * Только о жизни и смерти. – Что там, в конце и вначале?! Жар раздувает сердца или ноздри вдыхают прохладу. Только о море и небе, о кофе и шоколаде – здесь! – на открытой террасе на грустном причале. Может быть в этой квартире за мною одним убирали, чтобы в порядке, точней, в беспорядке привычном я обнаружил детали, которые смысл обыграли тенью в строке, искажением в чувстве первичном. Мокрая тень от разбитого сердца. На гранях – солнце играет. И музыка где-то играет. Женщина плачет. И кровь в обескровленных ранах вдруг выступает, и снова в закате сгорает. * * * Мне стыдно жить, цепляться за людей, за города, квартиры или вещи. Остановить течение собой. Я вижу лишь капканы, сети, клещи. Я болью стал, чтобы забыть о ней. И я не я, а кто-то сам не свой. Пусть Муза выбирает из других. И пусть им выпадают те же страсти. И жизнь легка, берется на испуг. И мертвеца худые тащат снасти на дальний берег, с глаз долой слепых, где лунным светом вытоптанный луг. И там живут. Я знаю, жизнь везде! И там, где нет ее, живут не хуже. Встают чуть свет с заботой в голове о спящем сыне, дочери и тут же – о женщине... И девственной плеве рассвета и пробившей мрак звезде. ..^.. Игорь Караулов (ЧУ) (с) На юг Не стоит повторять, что все летят на юг, И птицы-мысли, белки-мысли тоже. На юге, вдалеке от дома и подруг, На юге – будем мы похожи. На юге будем мы моложе и на «ты», А солнце, выверенный резчик, Работу сделает – и стертые черты Проступят явственней и резче. На юге сладостном – и в толк я не возьму, Чего бы нам недоставало. Знобящей мороси в бензиновом дыму И Ленинградского вокзала? Грошовых пирожков и обожженных губ, Кофейных пятен на обшлаге? Чертежной тушью выписанных труб На серой облачной бумаге? На юге ибисы, на юге скарабей, Зерно не гибнет при посеве… Возьмешь билет на юг – а сердце-воробей С подножки выпрыгнет на север. ..^.. Олег Г-ков (с) * * * Нельзя ль расписаться стихами, а чем еще, В усталости сердца менять и менять галеры? Не знаю, в какой иордани я был крещен, Но бог, который внутри, это чувство меры. А ты еще веришь, что я захочу и раз – Юность перетанцую, как бес-искуситель жигу. А ты еще думаешь, я для тебя горазд Порвать кандалы и сбросить любое иго. В тебе еще пенится этот искристый яд, Который убьет или сделает душу бессмертной. А я уже, в общем, давно обживаю ад. Мой бог, который внутри, это чувство меры. …Потом, на гребне весны, затопившей свет, Пытаясь вспомнить себя, я собьюсь со слога, И мы увидим - в отхлынувшей пене лет Сверкнут лопатки бегущего в страхе бога… ..^.. Мурена (с) * * * за мишуру листвы осенней поэты покупают вдохновенье, в молочной бледности берез, на бедрах пней, они спасаются от слез вчерашних дней: случайных губ, вагин - насосов, подруг, семей и пылесосов, баклажек, термосов и фляг с прокисшей кровью… ведь каждый бог и каждый наг перед любовью * * * Я играла с пластилином, Создавала плоть из духа, Получилась балерина – Пластилиновая шлюха, Что распята, как на пяльцах, В фуэте задравши ногу, На больших и средних пальцах Ей пуанты жмут немного. Чтоб исчезли с милых глазок Пластилиновые слезки, Я на кончиках подвязок Удлинила поворозки, Расстегнула ей корсетик, И игриво приспустила, Подскочил лихой корнетик, Каблуками щелкнул мило. Я играла с пластилином, Создавала плоть из духа, Только вышла балерина – Пластилиновая шлюха. * * * Та осень была к нам добра, Старушкой морщинистой, ветхой Сидела на лавке с утра, Дремала, прикрывшись газеткой. Горел позолотой бордюр, Аллеи казались дворцами, А пара садовых скульптур - Посланцами или богами, Что славят язычество дня Для двух сумасшедших на свете. Старушка вчера умерла, Мне ночью сказали соседи. Иван Кузьмич Роботов (с) * * * Для одних путь проложен божественный праведный, Для других ничего в этой жизни подобного нет. Я на деле такой непонятливый и безалаберный, Неприлично храпящий ночами никчёмный поэт. Оглянувшись назад, оценив, всё что было мной прожито, Не боясь осуждений и глупой народной молвы, Я умру от укола колючки какого-то злобного ёжика, Налетев на него в куче прелой осенней листвы. ..^..