Он, сбежав из кухни, на которой мать в тысячный раз пыталась усовершенствовать дешевую путассу в семгу, без цели двигался в затянувшемся бесцветном выходном, не подозревая от жизни никакого коварства. Длился какой-то застарелый трехэтажный дом, приютивший на пожарной лестнице множество голубей. Голуби в этом доме казались особенно куриными и совершенно нелетающими. Раздобревшие, они стонали от сытых толчков любовной энергии и зрели на перекладинах, как груши.
   Он временно заинтересовался чрезмерными полуптицами, мысленно прикидывая, нельзя ли их обратить в гастрономическую пользу человечеству, заменив до отвращения надоевшую рыбную мелочь: знающий знакомый хвастался, что они вкусны, доступны и платить не надо.
   И тут его окликнули сверху, обращение прозвучало почти царственно:
   - Эй! Не будете ли вы так любезны…
   Предстояло подняться на второй этаж, где ему и объяснят, что делать затем.
   Он рассмотрел источник вежливости: из форточки по плечи свесилась одомашненного вида девица. Длинноногая и длиннорукая, она с трудом вписалась во все прямые углы оконного проема. На ней безвольно обвис фланелевый халатик без нижней пуговицы, а руки сжимали какую-то странно трепыхавшуюся тряпочку, от которой время от времени отделялось нечто просветленное и волнисто планировало вниз.
   Его подвела отсутствующая пуговица и черно-белый тип мышления. Решив, а почему бы, собственно, и нет, раз ноги подходящей длины и вполне графично смотрятся на оконно-темном фоне, он решился даже на второй этаж.
   Он до сих пор с внутренним ознобом вспоминает, каких роковых планов успел настроить, пока взлетал - не слишком, впрочем, торопливо: сама позвала, сама и подождет, - четыре лестничных пролета.
   Но на этаже ему никто не обрадовался, дверь приоткрылась сама, и снизу внимательно воззрилась песочного цвета сосиска, толстая и с печальной мордой многопородной собачонки. Сосиска взглядом проникла далеко внутрь, рассмотрела неизвестно что и, оскорбив равнодушием, повернулась другой своей оконечностью, на гнутых ножках просеменила через лестничную площадку в дверь напротив и канула в сумеречные жилые глубины.
   Собака, самостоятельно открывающая чужие двери, ему не понравилась, и он в чем-то почти вовремя усомнился, но тут изнутри позвали, пронзительно и незнакомо, и ему показалось, что этот посторонний плоский голос фланелевой девице принадлежать не мог:
   - Проходите, молодой человек, прямо и почти сразу налево!
   Он с опасением проследовал в коммунально пахнущий коридор, в котором на стенах росли перевернутые трутовики, а из трутовиков торчали разнокалиберные свечи.
   От сквозняка с детективным шорохом открылась одна из многих внутренних дверей, обнажив глубокий провал в ванную комнату. Там казалось безлюдно, но кто-то невидимый присутствовал в темноте тихим плеском.
   За третьей дверью обнаружилось, наконец, и человеческое наличие, и оттуда порекомендовали:
   - Да, да, - сюда, вы поняли почти правильно!
   Всё глубже сомневаясь, он вошел на голос. В более-менее жилом помещении высилась фланелевая девица и двумя руками держала одного голубя. Голубь торчал бордово-зелеными опухолями на скрюченных лапах и меланхолично осыпал воздух бледными перьями.
   К нестереотипным приключениям человек с улицы готов не был. Кроме того, девица оказалась крупнее, чем предполагалось снизу, и мобилизованный в гости человек возмутился: могла бы предвидеть свой рост и вылавливать из форточки кого-нибудь побаскетбольней. Оскорбившись окончательно, мобилизованный захотел из этого заросшего грибами места как-нибудь убедительно сбежать.
   - Не паникуйте, - усмехнулась девица, совсем не глядя на него. - Считайте, что вас призвали на экологический субботник. Вам придется только держать.
   И она протянула ему голубя, который, извернув спиралью пернатую шею, с обреченным любопытством начал рассматривать новое.
   Но человек был убежден, что поднялся сюда вовсе не для того, чтобы держать своими руками какое-то неполноценное животное. Девица, опять не глядя, проартикулировала внятно:
   - Сбегать надо своевременно. Так что вы будете держать, а я работать.
   И насильно вручила дефективную птицу.
   Он почему-то взял. Голубь оказался мягко-рыхлый, в теплой его глубине часто тикал небольшой сердечный орган. Ощущать в руках перевернутое вниз головой живое оказалось странно, но не слишком неприятно, и он почувствовал дополнительное к себе уважение. Уродливо распухшие чешуйчатые лапы выдернули из памяти бутафорского птеродактиля из японского фильма ужасов: такое грязное уродство могло существовать только в киновоображении, а никак не в натуре.
   Девица энергично защелкала пинцетом и внезапным скальпелем, вытягивая вросшие в полусгнившую плоть обрывки нестареющей лески. Пальцы голубя болезненно поджимались и пульсировали, набухали тяжелой кровью, кровь давила воспаленную мякоть и просачивалась сквозь поры наружу.
   - А вы-то что дергаетесь? Держите твердо! - потребовала девица и добавила с ехидным удовольствием: - Быстрее выйдете.
   Он немо уставился на неё, и это вдруг оказалось легче, чем наблюдать страдающего голубя. Она уверенно двигала вокруг чужой гангрены ровные спокойные руки, и он проследовал взглядом выше - там снова начиналась сиреневая фланель, завершавшаяся в неопределенно-русское лицо, природой особо не размеченное: черты лица функциональные: нос был именно носом, а глаза - конкретно глазами, но никак не очами. Однако определить ее некрасивой оснований не нашлось - усредненно-российсские непритязательные черты сосуществовали без всякой дисгармонии. Кожа зимнего бледно-стеаринового цвета без единой непредусмотренной неровности. Волосы темно-деревянного оттенка с зеленоватыми бликами.
   Гибрид свечи и осины. Живописцу смысл бы нашелся, но он график.
   - Неужели держит? - удивились сзади. Голос продолжился в громкое сомнение: - Хм... А сверху вы казались человеком весьма средних конечностей.
   На "конечности" он нервно обернулся.
   В дверях вполне доброжелательно розовела коротенькая женщина упрощенно-геометрических форм. Правая кисть у неё была свежезамотана, сквозь бинт слегка просочилась небольшая кровь. Свои звуки женщина произносила высоко и стремительно, и с непривычки захотелось открыть рот, как при взрыве гранаты.
   - Ну, как? - выстрелила геометрическая тетка.
   - Нормально, - отозвалась свеча. - Сейчас закончим.
   По пространству комнаты, медленно оседая, плавали перья. Еще, кроме перьев, наличествовали: бинокли, один морской, другой театральный, оба без футляров и в боевом положении на подоконнике; подзорная труба и несколько луп; маникюрно-хирургический инструментарий; пружинный матрац пьяноватого вида, работающий под тахту и, как ему показалось, на кирпичах вместо ножек. На остальных плоскостях периодично ожидали применения около десятка малообъемных и явно пустых тиснено-кожаных кошельков; несколько увесистых океанических раковин, переполненных дюбелями, пуговицами, стотинками, пфеннигами и трамвайными абонементами, соседствовали с окаменелостями; деревянный багет и в нем прибалтийский рыдающий пейзаж; полста подсвечников и разбухший ископаемый шкаф, к которому вместо вымершей ручки был насильственно прикручен за гриву медный лев, в священном гневе изрыгающий кольцо.
   Оставшийся для жизни объем заселили газетные вырезки, самодеятельного вида телевизор, в развороченную спину которого была воткнута столовая вилка с зависшей на ней серебряной огромной медалью ненашего времени, и стеллажи с книгами. Человек с улицы выбрал взглядом самые мощные корешки, и с пола на него двинулось сорок томов медицинской энциклопедии. Тогда он воровато сбежал взглядом повыше и затормозил вдоль ряда неведомых мировых шедевров, который завершился - как он убедился дважды - Мао, Сталиным и К. Прутковым. Тут не по себе стало окончательно, и он замкнулся.
   - Всё! - резко объявила девица. - Можете выпускать.
   Он испугался предстоящих действий, но оказалось, что девица обращается не к нему, а к четырехугольной розовой тетке. Тетка ловко выхватила голубя здоровой рукой, а забинтованной притиснула птицу к своей широкоформатной груди, и нежно над ней причитая, начала продвижение сквозь свой многоэтажно перегруженный быт к окну. Поверх круглой квадратуры её тела он обнаружил невероятный халат, изношенный тщательно и изощренно: наиболее просвечивающие протертости были усовершенствованы фактурными карманами. Из-под этого шедевра стекали к щиколоткам волны спортивных тянучек шестидесятого размера.
   - Голубчик, - проворковала тетка философски лысеющей птице, - с тобой была немножко катастрофа, но ты поешь и захочешь жить.
   И вышвырнула голубчика в форточку. Потом извлекла из кармана горсть крупы и обсыпала прохожих. Прохожие начали громко недоумевать, тетка с интересом прислушалась и, удовлетворенно развернувшись от окна, объяснила девице:
   - Пальца три зимой, я думаю, всё же отмерзнут, зато он выживет в целом.
   Девица во всем участвовала совершенно серьезно, и человек с улицы почему-то тоже. Тетка уперлась в него взглядом Сосиски, открывшей двери:
   - Вы, надеюсь, никогда не ловили петлей голубей? И не запускали их летать на леске?
   От её пиратского вида, голоса и логова он ощутил близкое к панике стеснение и заторопился оказаться в чем-нибудь более объяснимом. Голубей он не ловил и не запускал, но вспомнил, как пытался их в воображении преобразовать гастрономически. Для самосохранения, пожалуй, это следовало из памяти вычеркнуть.
   Пиратская тетка вдруг пришла в приподнятое расположение духа, сняла с темной запыленной литровой банки горшок, удерживавший в пределах подоконника неведомого растительного мутанта, и порекомендовала на ультразвуке:
   - Анна, предложите человеку чай - наш гость его заработал.
   В глубинах запорошенной емкости подразумевалось, по-видимому, варенье.
   От голоса, напомнившего сорвавшийся с зуба бор, он ощутил нервный вздрог. Тетка доверительно расширилась в улыбку:
   - Мне вполне возможно дублировать пронзительных злодеев, вы не находите? - И спохватившись: - Чего особенно я тут сижу?! - геометрически выкатилась за дверь.
   Он твердо решил, что больше здесь ничем потусторонним дышать не намерен, и направился к выходу из навязанной берлоги.
   - Вы что, и чая боитесь? - Девица помахивала скальпелем и жизнелюбиво улыбалась. - Или, может быть, пыли? Пыль устранима.
   Он пристально всмотрелся в улыбку, подозревая очередной подвох. Улыбка плавала из усмешки в более или менее искреннее положение, делая тривиальное лицо девицы многократно таинственным. В ней было что-то, удерживавшее его в состоянии возмущения, которое нарастало. Следовало, конечно, уйти, но не чувствуя же себя стопроцентным идиотом: позволил куда-то зазвать, держал грязного дворового голубя, мужественно умещал нарастающую панику в пределах приличия, и теперь - ретироваться, за длительное над собой насилие не получив никакого удовлетворения? И эта, осиновая, предлагает чай - с какой такой невидимой целью? При её росте исключать не следует ничего. Отчаялась найти партнера и теперь оригинальничает, чтоб навязать случайное знакомство.
   - Вам было бы полезно вымыть руки, - распорядилась девица, и он тут же ощутил на пальцах какую-то приятную инородную смазку - голубь использовал его ладонь как ночное судно. Чувствуя, что краснеет, он выскочил из берлоги и помчался в ванную.
   - Не туда! - безуспешно донеслось из-за спины.
   В ванной шевелилось влажная темнота и что-то медленно хлюпало. Он наощупь нашарил кран, но ворвалась, включив свет, девица, бесцеремонно выдвинула его прочь и развернула в сторону кухни. Он запоздало зажмурился от излишне яркой лампочки, но успел заметить в ванне большую рыбину. Тварь шевелила тяжкими плавниками, задумчиво поднимала и, пятясь, лениво роняла обратно разлохмаченную губастым ртом хлебную крошку.
   - Шум и мыло ему неполезны. Надеюсь, вы ничем таким его не ошпарили? - понизила голос девица. - Умывальник, который может вас удовлетворить, на кухне. Животных больших размеров, чем этот карп, в доме временно не имеется, так что продвигайтесь смелее.
   В этом сумасшедшем доме, - мысленно поправил он и двинулся не то чтобы смелее, а скорее смирившись.
   Пока он настойчиво скоблил давно отмытую ладонь, из коридора слышался стремительный монолог:
   - Привет, не бросай трубку, а то явлюсь лично. Не ври, завтра ты свободен. Помню, что воскресенье. Знаю, что на рыбалку. Вот и заберешь у меня. Нет, живого. Нет, не в суп. Не вздумай - ему положено в озеро. Нет, не продается. Ничего, выживет, у нас все выживают. Нет, в бидоне не уместится. Возьми ведро. Не нравится ведро? У меня есть выварка. Спятила не я, а соседка, я до вегетарианства духовно не доросла. И купила она. Он не захотел, чтобы его употребляли. Может быть, ты намерен вернуть мне мои джинсы? Вот и прекрасно - выпустишь карпа за плотиной. Ведро возвратишь. Нет, сама не могу, у меня субботник. Ну и что, что уволилась. Этот за счет моего личного времени. Я говорила - на реке. Буду чистить. Что значит - на какой, у нас одна на Город. Потому что заросла шинами и консервными банками. У кого привет? Ах, карпу привет. Прекрасно, джинсы можешь пока оставить у себя. Завтра в шесть, и не вздумай сожрать, а то вернешь и кассету с Высоцким…
   Вытирая руки, он услышал, как она зашла в ванную и передала привет в булькающее пространство.
   Потом она гремела посудой, частично её роняя, но всегда у самого пола подхватывая. Посуде, видимо, самопадающее состояние доставляло удовольствие, и она не билась, явно замедляя у пола веселый полет.
   Он молчал. Она тоже не стремилась его развлечь. Потом наконец произнесла:
   - Для вашего душевного равновесия будем пить чай в моей комнате.
   И нагрузила его фыркающим кипятком.
   Не ожидая ничего хорошего, он шагнул в незнакомое пространство и замер: в этой комнате жил уверенный дышащий покой. Конечно, покой не мог оставаться в подобном месте классическим и полноценным: с потолка вместо абажура свисала плоская корзина с традесканцией - трава цвела мелкими звездочками, и ей нравилось лениво струиться сверху вниз и жить в центре мироздания; стены, разумеется, были выкрашены не просто так, а в бархатно-бордовый цвет, слегка вывихивающий нетренированное воображение; угол оброс цветными булыжниками и эволюционировал в грот, в его глубине светился сферический пузырь, переполненный разноцветными джунглями. Он не сразу сообразил, что эта буйная икебана вытекает из круглого аквариума, свернутого дырой вбок. Вещей в комнате как-то не присутствовало, хотя попозже он обнаружил и кровать, - тоже, кстати, без ножек, она малозаметным подиумом возвышалась над полом, и стол - он откидывался от стены, и даже шкаф, в который остроумно было превращено какое-то малозаметное углубление.
    Но сначала был покой. Ему явилось редкостное чувство: время остановилось в наилучшем моменте, и, оказывается, уже случилось, поймано и приручено пожизненное счастье - загадочное ощущение полного созвучия миру, - не тому, который беспогодно существовал для него, а тому, что не грешил ни обманом, ни мелочевкой.
   Уже потом, став постоянным потребителем этой странной нирваны, он увидел: всё в Нюркиной комнате было пригнано до микрона, покрашено, отремонтировано и усовершенствовано мастерски и профессионально, на каждый вбитый дюбель можно было смотреть как на нечто самодостаточное и безупречное, не осознавая его утилитарной функции. Привыкнув жить сикось-накось, второпях и на живую нитку, человечество утеряло равновесие, а здесь этот вымерший дар, излучаемый функционально добротными вещами, был терпеливо возрожден. Каждый предмет логично вытекал из потребности и был в данном месте незаменим. "На нужном месте, нужное количество и в нужное время" - Нюрка существовала по экологическим законам.
   Он постепенно расслабился и впал в тихое снотворное состояние. Здесь было хорошо. Здесь можно было жить, не сожалея о слабостях, и удачно работать. Создавать нечто, соответствующее духу такого успокоенного места, какую-нибудь графику, чтоб стекала, как колыбельная, с листа прямо в подсознание. На миг он даже забыл про осиновую девицу и, вдыхая свежее пространство, ритмично ему удивлялся.
   Но грохнула за горизонтом входная дверь, кто-то, торопливо ругаясь, протоптал увесистыми ступнями дробный шум вдоль обретенного покоя, и почти сразу пронзительным теткиным голосом грянула тридцатилетней давности песня "Москва-Пекин". В соседней комнате взревел футбольным оптимизмом телевизор, потом донесся сдавленный вопль: "Нн-ну! Дав-вай!! Го-о-оол!!!" и удовлетворенная утробная рулада. Видимо, там дали.
   Осиновая девица посмотрела на него с сочувствием и прихлопнула поглубже свою бесшумную дверь. Звуки отрезались.
   - Армада Петровна, - исчерпывающе объяснили ему. Он понял: тётка. И решил сохранять противодействующую вежливость.
   - Ваша соседка интересуется спортом? - Спросил, не веря, что толстые многоугольные тетки могут добровольно верещать от мяча в воротах, и - частично - для светской беседы и упрочения неуверенного положения.
   - В основном, спортпрогнозом. И всегда угадывает три параллельные выигрышу цифры. Варенье я настоятельно рекомендую - очень своеобразное.
   Он рискнул попробовать. Терпкая пронзительная горечь в сладковатом сиропе. Девица наворачивала горечь не морщась.
   - Рябина, - объяснила она удовлетворенно. - Лесная. По-моему, замечательно. У Армады Петровны получаются неповторимые экземпляры продуктов питания.. Впрочем, с непривычки Армада Петровна может вызвать легкое недомогание.. Синдром уникальности.
   - Синдром?
   - Она высиживает, например, яйцо. Носит его в кармане халата - для постоянной температуры. Даже скажу, в котором, - синем вельветовым под мышкой слева. Вполне вероятно, что яйцо Армада Петровна высидит.
   Он продвинул спину к двери и внимательно рассмотрел девицу. Девица получала явное удовольствие от бредового чаепития. Прежнего раздражения она почему-то уже не вызывала. Внезапно он ощутил - здесь, в этой комнате, в тяжелом тлении гаснущих стен она выглядит очень прохладно и свежо, и крупные её движения имеют закономерность неведомой гармонии, естественно вписываясь в созданную экосистему. Он вдруг понял, что сравнение со свечой и осиной было не случайным - она существовала как факт природы, не испрашивая у мира никаких дополнительных связей и поддержек, а скорее предлагая их сама, сияла себе неярко и ненавязчиво, и была естественна, как беспородное высокое дерево. Да что с ней такое, неужели красива, - не поверил он. Такая примитивная просветленность не может статься ничем замечательным; соответствовать двум двойням, верности первому браку и крахмальной чистоте - её потолок в лучшем случае. Интересно, кто ей тут всё приколачивал?
   - Извините, а с кем это вы так сурово по телефону?
   - А про яйцо вам не интересно?
   Она проструила ему в чашку нечто, именуемое в этом доме чаем. Нечто оглушило не меньше теткиной усиропленной рябины.
   - А это меня не отравит?
   - Здесь многое. То, что пили ваши прабабки, отводя вокруг самовара душу. Самовара пока не имею. В чайнике тринадцать трав. Перечислить?
   - Я только хотел узнать, можно ли от этого случайно умереть.
   - Случайно умереть можно от чего угодно. Могу персонально заварить привычный ваш грузинский веник.
   Зачем же. Он будет терпеть это зелье.
   - Армада Петровна высиживает яйцо уже пятый день. У неё на балконе живет мать этого яйца, которая заразилась какой-то птичьей шизофренией. - Он решил: от тётки! - У голубини мир перевернулся, и она никак не может ввинтить его обратно: крутится на одном месте и наблюдает его откуда-то из-под селезенки, опрокинув голову вверх ногами. Зрелище душераздирающее, но ест, спит и даже, как видите, снесла одно яйцо.
   Он удивился безграничности вымысла:
   - Откуда же, простите, яйцо?
   - От голубя, понятно. У неё есть друг сердца. Друг прилетает каждый день ухаживать и кормить. Заодно, правда, и сам завтракает, но она не обижается.
   - Трогательная история. - Он опять начал раздражаться. - Вы сами придумали?
   - Зачем? Природа. Её фантазии. Я выяснила - у голубя другая семья на крыше напротив, с нормальной полноценной голубихой. Однако, в отличие от двуногих, он свою покалеченную подругу не бросил. Единственное, что беспокоит Армаду Петровну - какое видение разовьется у птенца, вдруг такое же перевернутое? Но яйцо пока вполне яичной формы.
   - Вы ветеринар?
   Она засмеялась. Шестьдесят четыре зуба, как минимум.
   - Хирург?
   - В данный момент я безработная.
   - Но скальпелем вы ловко.
   - Армада Петровна - ее школа. Рентгенолог. Бывший, ныне на пенсии. Но насквозь видит до сих пор. Двадцать пять лет в травматологии - звери её благословляют. К детям относится прохладней - исправляет последствия родительских амбиций из форточки. Уже двух садистов переборола в пацифистов. Коллекцию рогаток у неё увидели?
   - Коллекцию?
   - Семнадцать штук. И все пристреляны. Армада Петровна их сначала экспроприирует, а потом совершенствует, но обратно не отдает.
   - Совершенствует? - усомнился он, представив краеугольную снайперскую тетку с рогаткой в ночной форточке.
   - Армада Петровна в детстве мечтала быть оружейным мастером и строить корабли, причем и то, и другое сразу. Но родители настояли на медицине. А я у неё в ассистентах.
   - А вам не неприятно - ассистировать?
   - Когда чужая боль неприятна - это порок воспитания. Мне удалось ликвидировать.
   Над его головой утробно хлюпнуло. Он, дернувшись, подскочил и впечатал затылок в нечто тяжелое.
   - Осторожней! Вам может стать мокро! - Девица придержала вросший в стену аквариум, которого он не заметил попричине других впечатлений.
   От удара человеческой головой гулкая емкость взаимно дрогнула вглубь и пережила землетрясение, завибрировав меланхоличными пятнистыми сомиками, похожими на растолстевших десантников в защитных комбинезонах. Один приблизился к сухому миру и защупал усами по стеклу, пытаясь потрогать незнакомого человека.
   Опять какая-то уха, пятьдесят литров, не меньше, а обещала, что крупного больше не предвидится. Медленно успокаиваясь, он рассматривал травмированное сооружение, которое в других, более нормальных местах было бы расположено с соблюдением техники безопасности - либо на отдельных персональных ножках, либо поверх тумбочки.
   Здесь, понятно, оно должно красоваться если уж не на потолке, то хотя бы на стене. Как молекула мирового океана. Чтобы некто, расположившись под ней, ощущал себя затонувшим сокровищем.
   Аквариум, тщательно упакованный в книжную полку, светился зеленым, как гигантский нечеловеческий глаз. Внутри происходило медленное шевеление мокрой природы, в прозрачном покое неторопливо двигалась, игнорируя вооруженных антеннами сомиков, всякая полупрозрачная мелочь с просвечивающими позвонками. Сомики, трогая иногда суетливых гуппешек, жили, сливаясь с гравием, неспешно и по-пластунски. Он представил себе в постели все пятьдесят литров океана одновременно с рыбами и потрогал литры через стекло. Стена, полка, свет и водный объем надежно срослись в целое и не торчали в быт ни единым излишком или хотя бы вполне допустимым проводом. Аквариум отпочковался от стены, видимо, сам по себе, как-нибудь генетически.
   Гость дезертировал в центр комнаты и из обретенной безопасности зеленое всё же признал. Светящийся на бордовой стене объем впечатлял эффектно даже без удара по голове. Девица придвинула ему по полу осиротевшую чашку. На всякий случай следовало осмотреться подробнее. Теперь к затылку тянулась потрогать всего лишь потолочная традесканция. Прикинув, что трава доберется до макушки не раньше, чем через пару месяцев, он успокоился и начал пытаться потреблять невероятный чай, наблюдая, как рыбы шевелят плавниками безмолвие. С новой точки зрения обнаружились неожиданные антресоли по всему периметру комнаты, аккуратно замаскированные под фриз. В одной открытой ему померещились нерусские книги. Он присмотрелся и понял приблизительно так: Гайавата на английском; десяток тощеньких обложек с анилиновыми шизофреническими пейзажами - на каком-то шипящем славянском; дюжина разнообразных словарей прямого и обратного перевода и альбомы по искусству, завершившиеся крупным, в супере, Босхом, от которого он дважды вздрогнул.
   Не может быть, решил он, и покосился на зеленовато-русую девицу, пытаясь определить в ней какой-нибудь дополнительный орган, аккумулирующий невозможности.
   - Ваш организм не рассчитывал на длительные перегрузки. - Это она так сочувствует. - Могу отвести к Армаде Петровне на прием, она с удовольствием начнет вас выхаживать.
   - Я не заметил там кармана, который мне по размеру… - пробормотал он, и почувствовал, что краснеет: он не умел шутить и не хотел подражать, но невольно перешел на вывихнутый язык, которым здесь пользовались. Скрывая смущение, прицепился взглядом к книжным корешкам на полках. Под мощным Босхом проявился узкий учебник латыни, старательно залистанный.
   - Вы полиглот… - Вместо иронии слово прозвучало обвинением и ближе к "глоту". Надо бы попрощаться вовремя и по возможности вежливо, он сделал было внутренне движение, но расслабившееся тело отозвалось решительным протестом - оно нашло себе отдых, которого не знало.
   - Да что вы! - ответили ему весело.- Представьте - слова похожи, как братья и сестры. У них только края меняются, а сердце едино… Читать словари - объединяться с человечеством. - Он взглянул неуверенно: разыгрывает? - Правда, правда. Как только уловишь закономерность, вполне понимаешь треть из возможного.
   - Только треть? - не удержался он.
   - А что, словари вас тоже пугают? Отечественная полиграфия меня держит на урезанной духовной диете. Не могу же я допустить, чтобы мои извилины голодали. Фантастика, даже на польском, - вполне серьезный жанр. У них с юмором всё в порядке. А вы?
   - Я реалист, - усомнился он в фантастике.
   - Уверены? - опять что-то заподозрила в нем девица. - Для того, чтобы воспринимать мир реально, требуется неограниченно богатое воображение.
   - Я предпочитаю психологическую прозу, - заупрямился он.
   - Вот-вот! Иллюзия личной причастности к чужим мыслям. Абсолютно неприменимо к самосовершенствованию. У вас с этим как?
   - С чем? - спросил он тупо.
   - Вы как совершенствуетесь?
   - Зачем, мне, извиняюсь, совершенствоваться?
   - В вашем возрасте пора знать твердо, зачем. Христа в вашем возрасте уже распяли.
   А в твоем пора получать пособие за многодетность!
   Чувствуя, как его расплавляет вызревающая ярость, он позволил себе некрупно взорваться:
   - Послушайте, что вы меня поучаете? Я сам в состоянии! И не обязан больше держать ваших голубей! Я вообще не обязан!
   Услышав со стороны свой неожиданно бессильный протест, он от раздражения окончательно опрокинул в себя чай о тринадцати травах, и с опасением прислушался, как чужая горячая влага разбухает внутри в настоянный на дождях стог сена - организм переполнился ароматом покоса, и травный дух теперь блуждал по внутренним его ходам, то ли взбадривая, то ли усыпляя.
   Девица его протест ничем не оглушила. Он подозритель подсмотрел в ее лицо, стараясь сделать вид что смотрит вскольз него за окно - она дружелюбно улыбалась. Что же в ней такое, кроме множества здоровых зубов и природного нахальства, столь невыносимо оскорбительное? Он опять огляделся, ожидая подсказки от среды обитания.
   Поинтересовался сферическими джунглями:
   - Для чего изыск?
   - Почему изыск? Элементарный парник. Можете сунуть туда руку - совершенно тропический микроклимат. Живое мне нужно для нормального симбиоза с миром. Иначе можно быстро выродиться. Я сохраняюсь, чтобы сохранять. А чем занимаетесь вы?
   - Оформляю книги. - Он решил возвратить себе достоинство, чтоб отныне базарным голосом не звучать.
   Он оформляет книги.
   Это умеют немногие.
   Это вполне достойно.
   Он художник.
   Он - хороший художник. У него твердая рука, и все предметы, им изображенные, похожи на самих себя точка в точку. И нет материи, которой он не сумел бы придать полное портретное сходство.
   Это могут немногие.
   Этого достаточно для самоуважения.
   - Книги? - не поверила девица. - Странно.
   - Что вам, хотел бы я знать, вообще может быть странно?
   - Что вы оформляете книги. И для детей - тоже вы?
   - Я!
   Смотрит.
   Наконец-то. Зауважала.
   - Титул, форзац, иллюстрации, шрифт, - блеснул он. - Ничего особенного.
   Закивала, соглашаясь:
   - Я так и думала.
   - Что вы думали? - заподозрил он.
   - Что вы слишком запрограммированы, чтобы оформлять что-нибудь, кроме инструкций.
   У него даже уши заполыхали.
   - Бумагу! - Он, кажется, густо рявкнул. - Дайте бумагу! Если она у вас есть.
   Девица с уважением прислушалась к скакнувшему в свернутый набок аквариум эху, извлекла из очередной скрытной ниши крохотную табуреточку, разместила на ней одну ступню и вытянула из стены звенящий от тяжести ватман. Лист с колокольным гулом спланировал на кровать без ножек. Запахло будущим искусством.
   - И карандаш! Если таковой имеется…
   Имелся. И не один. И даже чертежно заточенный.
   - Еще что-нибудь? - спросила она, рассматривая его с уважительным интересом - тем самым, который должен был возникнуть еще в форточке.
   Он старался не потерять правильного поведения, чем-то усмирившего свечу и осину.
   - Сядьте куда-нибудь. Чтобы я видел..
   Сейчас я тебя изображу. Вздрогнешь. Две двойни? Мало! Я тебе - четверых! Я тебя приговорю - рука знает. Моя рука видит.
   Ни черта подобного - никакого вдохновения! Он ищет схему человека. Некий внутренний чертеж. Алгоритм. То, что организует кости и мышцы в характер. Мимика - чушь! Лицо всегда одно и то же. Преобладает основное. Избранное личностью. Господствующее выражение. Каждый сам достраивает свое тело. Характер выражается материально. Накаченные мышцы. Обвисшие мышцы. Прищур глаз, прицельный, равнодушный. Рот - безвольно распустившийся. Упитанно полнокровный. Или влюбленный в собственные извивы и брезгливый к миру. Лоб - не утружденный содержимым, скрытный - под челкой. Под завитками, которые он терпеть не может. Или - породистый и самодовольный. Человек вытесывается из природного булыжника сам. Ему, рисующему, остается малое - зафиксировать. Фиксировать то, что над собой сотворила сама натура. Натура изображает из себя несебя, чтобы ввести мир в заблуждение. Он уничтожает фальшивый звук лица. Беспощадно отметает ложь, как чертежную ошибку. Его портреты протокольно точны. Они выходят из-под власти естественных носителей. Они диктуют свою волю оригиналам.
   Позировать ему не любили: человек и так знает необходимые ему основы себя, зачем же усугублять это печальное знание технично исполненным протоколом? Преподаватели ставили его в пример нетехничным, но в фонд института его работы не отбирали. Он оскорблялся, но продолжал свое. Доказательств не было, но он знал: его боятся.

   …Не хватало к полугодовому просмотру одного поясного рисунка, и он уговорил приятеля за бутылку отсидеть у драпировки пару вечеров. Приятель сидел, нервно теребя декор, обнимая взглядом прозрачное горлышко. А он сосредоточенно анатомировал, строил его человеческий чертеж: чрезмерный череп, истощенная конструкция. Чертеж оказался прозрачен и прост до недостаточности. Через год и вовсе истлеет, видел он. Из тощего ощипанного горла выпирало гулкое место, требовавшее себе ожога водкой. Из расползшегося ворота вылезала беззащитная шея. Для блага следовало бы добавить в череп плоти и твердой основы, но не осталось их в натуре, а править личность в нужную сторону рисующий не захотел. Правка в его задачу не входила закономерно - работа была учебная.
   Рисунок состоялся быстро. Приятель, хватив бутылку за горло пятерней, вылетел, не взглянув на чертеж, а он за точность получил заслуженную сухую пятерку.
   Тот по пьянке повесился, не дотянув отпущенного чертежником года.
   Проступивший череп. Беззащитная шея.

   После кончины сокурсника его начали избегать. Он, не слишком нуждаясь в общении, решил все-таки отныне предпочитать графику. Мир отвлеченных идей. Шахматная задача, переведенная в черное и белое. Условное противодействие в вымышленном пространстве, И путь через борьбу всегда скользит итогом к равновесию покоя. Он не хочет быть ответственным за реализацию предсказаний искусства - искусство должно оставаться игрой интеллекта.
   Но эту он не пощадит. И предскажет по полной программе. Нечего её жалеть - пусть рожает. Восьмерых. И борщи из затоптанной магазинной капусты - вонючие, ежедневные и ведрами; и - центнерами - мокрые пеленки, и пусть от пеленок и борщей муж - на сторону. А ей всю жизнь догонять, как призрак, одни нищие алименты. Пусть исхудает в клячу, чтоб проступили длинные ширококостные остовы. И хоть однажды ночью взвыли разрушенные семейным сосуществованием зубы. А с коммунальной тёткой - чтобы вразнос, до битья окон и товарищеских судов. А карпа - в мелкое крошево и на сковородку. И чтоб упахивалась до ненависти, а на голубей за сытый паразитизм строчила ночами доносы в санэпидемстанцию.
   Наличествует в ней такое серо-зелено-осиновое - превратить в безвременно высохший кряж. В дубину. В однозначность. В слепую судьбу. А что от свечи - пусть впитается в обычную неухоженную плоть домохозяйки, белесую до отвращения. Удалить всё противоборствующее и вещее. Пусть займет ту экологическую нишу, которая полагается беспородному и случайному существу. Чтоб не смела заглядывать дальше общепринятого, чтоб жила рыхло и натужно, забыв все шипящие чужие языки и собственную речь.
   Он работал яростно и зло, не слишком вдаваясь в натуру, поскольку зрительная память была фотографической. Но все же уловил с листа внимательный, насмешливый взгляд, настойчиво смотревший из натягиваемой на бумагу мышечной конструкции в его бунтующее чувство. Во взгляде ему показалась неясная тень печали - но какая может быть полноценная печаль при метре восьмидесяти и здоровых зубах! Он смахнул проникший в чертеж непредусмотренный сквозняк и решил не отступать от прежней задачи - телка, самоуверенная лосиха, дылда длинная на жердях!
   Гнев наливал энергией рисунок, и он с удивленным недоумением понял, что столь самозабвенно рисовал лишь вечность назад, задолго до того, как твердо решил стать художником. Тогда он с тем же непримиримым упорством вопреки всем домашним заданиям скоблил на бумаге в клеточку мальчишескую героическую символику: гербы, крепости, якоря и образцы будущих пиратских татуировок.
    Он едва не пропустил сигнала, всегда приходящего с листа: всё! - ты мне больше не нужен. Я отделился. Я имею всё, чтобы жить. Не трогай меня больше. Каждый следующий штрих - моя смерть.
   Он собрал силы, чтобы послушаться.
   И отодвинул лист, не глядя. Он уверен - пропорции не солгут, и чем бы там ни закончилось, протокольное сходство неизбежно.
   Девица, как медленно сползающийся шезлонг, собрала конечности в вертикали и придвинулась к рисунку. Потом заржала:
   - Здорово ж я вас впечатлила!
   Он надеялся если уж не на признание в нем гения, то хотя бы на ее оскорбленность. А она вспыхивала смехом до слез. А потом попросила:
   - Приглашу Армаду Петровну, а? А вы и её, а? У неё ж останется пожизненный восторг!
   Сквозь раздражение он чувствовал оседающую усталость. Только усталость.
   - Да не сидите, как идол! Замечательная работа! - Она дернула его за локоть. - Хотите, заварю вам нормального чаю, грузинский байховый, третий сорт? Нет, мне в самом деле нравится! Вот, даже увековечу на стенку!
   Она выхватила из подпространства кнопки и с третьей попытки загнала их через ватман в непробиваемые шлакоблоки.
   - Блеск! - радовалась она. - Мне нечего больше бояться в дальнейшем!
   Он, наконец, вщурился в результат. Ему в глаза властно взглянула незнакомая женщина из тех, которые вместо редеющих мужиков укладывают асфальт, пробивают сквозь комаров и ливни нужные государству магистрали и носят на хронически беременном брюхе кирпичи на девятый промерзший этаж.
   Технически, как всегда, рисунок состоялся. Он оскорбил бы, но только не эту осиновую; дурацкий свет печали так полностью и не стерся, а осел частично в ожесточенном овале лица, отторгшего от себя излишнее свечное сияние. Мстящий рисунок вопреки всему превратился в нечаянно полноценный акт творчества.
   Девица протягивала ему очередной звенящий белый лист. Он не слишком уверенно взял, мечась душой от подъема к падению, и, чувствуя, что в нем прорезалось что-то на сегодняшний день лишнее, нервничал и в смятении жаждал повторения скользнувшей по нему бури. Следовало, наверное, создать еще что-нибудь достаточно весомое и значительное, чтобы удивить хотя бы самого себя. Но рядом, не сознавая торжественности его случайного подвижничества, радовался жизни кто-то посторонний.
   Он буркнул:
   - Чего веселитесь-то?
   - Похоже, что если вас злить постоянно, то вас начнет заносить куда надо, - охотно объяснила она. - Из меня вы сотворили фундамент общества. - В общем-то в её анализе есть здравое зерно, прислушался он. - Ваш реализм обвиняет. Это его оправдывает.
   Опять учит.
   Обвиняет… Обвинять интересно, только вопрос - кого? Кто захочет это нормально понять и протащит через выставкомы?
   - Проза жизни еще не порок. - Она продолжала учить его творчеству. - Если вовремя предупреждать, благодарностей не будет, зато получится польза. Очень полезный портрет!
   - Я не обвиняю. Я объективен, - возразил он сквозь зубы. Но похоже - самому себе.
   Она не спорила. Упустила шанс вцепится бультерьером. Она почти попросила:
   - Так позвать Армаду Петровну? Вполне достойную натуру, - я гарантирую.
   Сгорала от предвкушающего любопытства. Из-за неудовлетворенности он сдался, но от перенаселения отмахнулся.
   - Нет уж, я по памяти как-нибудь.
   С тёткой вообще не оказалось никаких затруднений: немного основательного кубизма и на голову - голубя. Чуть позже голубь угнездился в волосах поудобней и снес туда яйцо.
   Он протянул шарж девице. Девица икнула от удовольствия и выскочила за дверь. Через полторы минуты стены вздулись от пиратского хохота тётки, у которой кончился футбол и начались новые развлечения.
   Что ж, решил он, самое время уйти. Его всё же признали. Оценили. Хорошая возможность вовремя исчезнуть навсегда. Чтобы больше никогда не приближаться к женщинам выше метра шестидесяти пяти.
   Он поднялся, вежливо отодвинув обрадовавшуюся традесканцию. Шагнул в сторону двери и вдруг понял, что ему трудно выйти из этой комнаты. Неведомая жажда, впавшая с детства в спячку, но всё же выжившая вопреки воспитанию, общественному окорачиванию и высшему образованию, требовала для питания себя именно вот этих вот пульсирующих горячих стен, этого чужого покоя и этой неудобной, бело-серо-зеленой девицы, провоцирующей в нем чувство собственного достоинства. Миг поколебавшись, он всё же шагнул за незапертую дверь.