Цезура

 
    Я химия крыла, я палево пустыни,
    я голос невпопад, постылый гандикап
    играет мне любовь. Остывшие святыни,
    простые, как стихи. Полуночных цикад
    листавшее себя, себя и не отымет,
    как руки у виска, как русская тоска.
    И я заговорил о Духе и о Сыне,
    о Господе, когда придет издалека.
 
    Мои слова себя заклевывают. Мякоть
    пушистых тел мала, как факел над свечой.
    Мне нужно, я могу, но не отпустит якорь
    тебе себя. Зачем? Какое-то о чем.
    И устает оно, как облако над мятой,
    и, черт его возьми, какой он, впрочем, черт,
    когда на кровь мою меня меняет. Я-то
    готов на все, что там, когда твое плечо.
 
    Им некогда, а нам не нужно, потому что.
    Они не потому, потом они, когда-то.
    И мне не обмануть, приветствуя на мушку
    героя трех ручьев в улыбке бородатой.
    Я холоден, как крик, которого помучь ты,
    развинченная сталь последнего солдата,
    отверстие холста, открытое кормушкой,
    и самое себя свершающая дата.
                                21.08.89.
 
 
                ..^..



 На Лукоморье
 
 
 1.
  кровать качает как лодку и одеяла парус
  надут как ветром подушки влага
  охлаждает затылок встаю шатаясь
  
  проверяю тело которое мне досталось
  в это утро страшное как бумага
  оно продолжает свой одинокий танец
  
  начатый ночью зеркало искривившись
  улыбается там где улыбкой давно не пахнет
  что поделать отвечаю ему лишь бы
  
  продолжая задуманное во сне вирши
  выводила рука но в этих листах нет
  ни света ни тени ни того что между
  
  2.
  отразившись увидел что все сделано без подвоха
  обнял себя поцеловал себя в темя
  спросил не удержавшись от обоюдного вздоха
  ты сам собой или опять ты с теми
  что до рассвета играют в жмурки
  расправив обиженные тужурки 
  
  нет ответил я одинок как око
  я как сука что пинали под брюхо
  если утро я подхожу к себе сбоку
  и говорю в самое ухо
  помни ты просто должен быть твердым
  придет вечер и дождь упадет мертвым
  
  3.
  весна приходит ка мне как чужая
  женщина лежу не выпуская ножа я
  глухая немота молнию провожая
  бросила горсть воды на лицо столицы
  впрочем не различаешь лица
  встав на колени необходимо молиться
  
  помнишь на вальс настроясь летали пары
  столик обслуживал родственник валтасара
  я становился необратимо старым
  носил усы над презрительною губою
  прислушиваясь к прибою
  ощущал себя всяким но не самим собою
  
  и тогда открылось окно на излете дома
  и глаза роняя обломки дыма
  заглянули внутрь только букет коралла
  выдержал то что происходило
  и от пепла ветви его поседели
  остальное в комнате догорало
  
  4.
  сижу задыхаясь в шершавой петле глагола
  местность обманчива цвета сухого чая
  свет умирает сразу если надавищь горло
  лампа его в тугой тишине вращая
  
  влажный фитиль падает капельки керосина
  оставляют надежду на ангелов на иное
  не сомневаюсь что даже написанное курсивом
  никогда не станет обратно мною
  
  снова дождь роняя возле себя осколки
  разбитого неба он уходит на север
  чтобы уснуть в горах на каменистой полке
  оставляя воздух таким же серым
  
  5.
  машинка для подрезания утреннего тумана
  птица в который входит глаза потупив
  уплыву и я улыбнувшись печальной сцилле
  
  сопит в предвкушении звука свирелька пана
  мальчик почти не касаясь крупа
  прислушивается к силе
  
  что рождает озноб выгоревшая туника
  прилипла к бокам пена росы рыдая
  убегает листьев рассерженные агаты
  
  изучают тропинку в зарослях куманики
  и следом бесшумно летит другая
  утренняя легата
  
  6.
  утро избы в землю ушли по пояс
  отсырев верхнею половиной
  стрелки часов указывают на полюс
  крепкое облако над овином
  
  того гляди расплачется отвернувшись
  чтобы не видели трезвеющие сельчане
  даже корабль и тот пропадет в минувшем
  позабыв о причале
  
  7.
  в лесу в сумерках раздвигая траву клюкою
  в поисках гриба или другого какого черта
  ветви сосен хмурятся словно забыв о чем-то
  и туман стелется над рекою
  
  дома разбив на порции найденные останки
  сырого леса опускаешь их в соленую воду
  и пальца скрипят словно покрыл их содой
  и за стеной как танки
  
  бродят жильцы чужие мебель сдвигая
  и гитару хватая откашлявшись дрянью полдня
  понимаешь что уже поздно
  жизнь продолжается но другая
  
  8.
  воздух раздвинув устало взлетела птица
  развернув перьев истрепанную колоду
  последнее время если хочу напиться
  осторожно дую на воду
  
  беру ее пальцами бережно и неспешно
  поднимаю навстречу раскрыв сухие
  в сущности я такая же пашня
  только отдался другой стихии
  
  что не любит лишнего многоточья
  раздвигая мною то что навстречу льется
  освещая медленно и безнадежно точно
  жуткий замысел высохшего колодца
  
  9.
  я скажу тихо и незаметно
  развернув в линейку овал минутный
  вглядываясь в профиль мутный
  ладонь положив на все такой же медный
  
  я отвечу и день опустив седые
  по краям пробитого молний мелом
  станет ночью чтобы она сумела
  встретить губы мои молодые
  
  я спрошу холодом злобных терций
  улыбнется закат воздух местами длится
  но уже исчезает там где летела птица
  даже не бьется сердце
  
  10.
  поднимаю голову и впервые
  понимаю что забываю знаки
  наших отличий наших слепых звучаний
  
  лампы горят тускло как неживые
  тени прогуливаются как кривляки
  и в самом начале
  
  темного смысла светится малый пламень
  тело свое ловким углом ломая
  заглушая рассвет что вползает между столами
  и недоступна надежда его хромая
  
  мне почему-то кажется что рябина
  это не ягода это висит в чудесном
  зимнем морозном междометие счастья
  
  судьба неправильный инструмент в руках господина
  мир еслии в нем слишком тесно
  сам себя разорвет на части
  
  и в самом конце дороги на перепутье
  пытался петь я но лютня в руках дрожала
  я понимаю что забываю буквы
  там где мы раньше жили
  
  11.
  на лукоморье было опять пустынно
  волны травы жемчуга собачих улыбок
  фасции где земля поднималась
  корней деревьев солнечная усталость
  
  на рассвете упоительный воздух
  глотаешь глядя в глаза глазами
  и дома невероятного роста
  поднимаются как из картона сами
  
  утро в шепоте покрывала
  день в раскаленном тумане зноя
  вечером в алом плаще заката
  
  ночью когда сама себе колдовала
  коварная но наивная будет тебе бояться
  открывай принимай нового постояльца
  
  12.
  все продолжалось медленно и чутко
  и солнце не оставив отпечатка
  ложилось в пожелтевшую листву
  
  кричал рыбак и это было честно
  он отдавался осень как чувству
  он оставался верен естеству
  
  так и тебя я назову последней
  желанной необузданной прохладной
  твой облик летний голос юный
  когда зовешь меня в ночную глубину
  
  все продолжалось нежно и смиренно
  и был необъяснимо славным
  твой тонкий профиль в свете лунном
  и я благословил луну
    
 
                ..^..


                                                                 
Дух
 
    Сегодня я погиб в бою за правду,
    не знаю, кто теперь меня заменит,
    и как мне говорить, что я не знаю,
    когда я мертвый. Это состоялось
    на круглой площади, безликая толпа
    все напирала, книги задирая,
    как будто топорами были книги.
 
    Читал почти что каждую из них,
    их содержание нелепо отражало
    шаги разнолинейного ума
    их авторов. Безликие теснили.
    Ухоженная, гладкая, как галька,
    поверхность розовая заросла глаза,
    закрыла губы, нос и подбородок,
    и только брови удивленно вверх
    вздымались и сердито опускались,
    как щетки для очистки пиджаков.
 
    Потом один из низ, одетый в сажу
    лоснящегося кожаного скрипа,
    хватил меня по самой голове
    по-моему, куском Марселя Пруста,
    но не убил, другие добивали,
    пошел в ход Гессе, муторно-лукавый,
    и, вероятно, умный, били Юнгом,
    и Фрейд увесистый, как вымокший башмак,
    попал по темени, а Фаулзом несложным,
    как шлангом водяным, лепили в почки,
    он изгибался, свойствуя названью,
    страницы скудные прижав к бокам обложки.
 
    Затем толпа ушла, я, бездыханный, 
    лежал, камнями распоров лицо,
    а метрах в трех над этим бедным телом,
    искромсанным толпой неразличимых,
    мой дух унылый медленно летал,
    существование которого, однако,
    не признавал никто. На площадь вскоре
    пришли машины для уборки трупов,
    они работали на утренней росе
    и вместо масла заливали лимфу
    таких, как я. Они меня прибрали,
    поспешно расчленили, в кузова
    распределили, быстро развернулись
    и укатили. Площадь опустела,
    за исключением невидимого явно
    святого духа, если слово "святость"
    вам означает то же, что и мне,
    а как мне может что-то означать,
    когда я умер, только дух остался,
    я тоже я, теперь к нему идите
    и повторяйте за меня мои вопросы,-
    - он не ответит. Быстро вечерело,
    зажгли луну, оставив фонари,
    жалея топливо, которое в них лили,
    но не сжигали. Быстро темнота
    швыряла сквозь себя литые звезды,
    в своем обширном, беспросветном теле
    давая маленькие выходы для света.
 
    И здесь я вынужден себя остановить
    и отвечать, бесстрастно раскрывая,
    каким я существую - жалкой плотью,
    подверженной слепому умиранью,
    обязанной самой себе своим
    дыханием, сопящим и неровным,
    движением, нелепо-очевидным?
    Каким я оживаю после смерти,-
    - печальным духом, падающим вверх,
    летающим прозрачными крылами
    над площадью, округлой преступленьем
    безличия? Сегодня я погиб
    в бою за правду, мало нас погибло.
    Желающих вступить в подобный бой
    не счесть, но только где их обнаружить?
    С одним поговоришь - он стал богатым,
    другой культуру вечных повторений
    шлифует, приспособив мозг, как замшу,
    и только третий. Тоже не пойдет,
    ушел в себя, он там вступает в битву
    и сам себя стреляет каждодневно,
    но точно в это время нанеся
    ответный выстрел, сталкивая пули
    и избегая скверной неувязки.
    Он остается целым, и в глазах
    горит большое героическое пламя.
 
    Сегодня я погиб в бою за правду,
    на площадь опустилась, завывая,
    безумная ночная чернота.
    Безликие не ведали, что ночь
    дарует сон. Ложились, как придется.
    Они не знали, что такое свет,
    и это их никак не огорчало.
    Но что-то их заставило поднять
    пустые лица, как бы посмотреть
    глазами, что никак не возникали.
 
    Расправив темноту, как паруса, 
    летел мой дух, (могли бы и увидеть),
    светящийся, он делал то, что я
    не мог - я погибал за правду,
    а он на вечное существованье
    себя обрек, храня ее всегда.
    Но что вам - дух. Он за руку не схватит.
    
 
                ..^..


                                                                 
* * *
 
    Пойдем, пройдемся. Нет, сиди, послушай,
    я так давно хотел поговорить с тобой,
    кто ты такая, что тебе здесь нужно?
    А кто такой я, кто мне вопрошать
    позволил? Под окном сегодня
    нестройно воздух раздувал оркестр.
    Четыре трубача в шинелях тусклых
    свой инструмент закутали в платки
    от холода. Кого-то хоронили,
    и мальчик лет двенадцати, в фуфайке,
    стоял, посмеиваясь в сторону, курил,
    и две тарелки звонко задавали
    неровный ритм дыханью духовых.
 
    Ты посиди еще. Хотя пойдем,
    о чем нам говорить - так далеко
    мы разошлись стремлением и целью,
    но на прощание тебя я поцелую,
    как тот герой, что нынче не у дел.
    Все, уходи одна, я здесь останусь.
    
 
                ..^..


                                                                 
* * *
 
    Ты не сердись. Я знаю, ты спишь давно.
    Выберу девять негромких последних нот.
    Не на чем их играть? Знаешь, пожалуй, нет -
    - стены вокруг - лучший мой инструмент.
 
    Ты не сердись. Я давно перестал
    метр исследовать. В нем не более ста
    мелких делений. Все остальное - бук.
    Это не нужно знать. Скорее забудь.
 
    Знай только это - я не умею быть
    пальцев сплетением в поисках той резьбы.
    Как не проси, из камня не выйдет лес.
    Здесь не растут деревья, в которых есть.
 
    Так что ты на меня не сердись сейчас,
    я из тех, кто все обречен замечать.
    Что поделать - это мне суждено.
    Ты не сердись. Я знаю, ты спишь давно.
    
 
                ..^..


                                                                 
* * *
 
    Идущим ко мне. Садящимся рядом.
    Глаза. Ладони. Лампы горящее тело.
    Известковый наплыв на губах. Деревянный
    выдох. Слеклянный смех. Оловянный вдох.
    Глаза, как у дикого алмаза анамнеза
    гвоздики, как распускаются лепестки.
    Разум, что отыскала она мне за
    задранным камнем, понимающим overfill.
 
    Поршень души. Проще ищи помощи.
    Паста поступи снега уносит шаг,
    омрачая ночлег. Помолчи перед полночью.
    Лучше шел бы. Лишь бы умел дышать.
 
    Клирос. Некрос. Лира эпохи смирной.
    Глина. Мальта. Не продохнуть пространство.
    Идол наш не вырастает в кумира.
    Милости. Я улетаю в Страсбург.
 
    Маска раструбом рта зарастала красным,
    караван вороных рук комаров карамболил.
    Заглянул в зрачок. Склера горела карстом,
    кровью кривой радуя разнодоли.
 
    Ищущим во мне. Следящим ласку.
    И ты, плиты не удержавший часа.
    Руки умерли. Летят золотые ласты.
    Слезы высохли. Веки кровью сочатся.
 
    Отчайся, тогда, распиленные, как доски,
    мы составим стены для новых хижин.
    Если заметишь кровь - наливайся вдосталь.
    Бегущим меня: я оказался ближе.
    
 
                ..^..


                                                                 
* * *
 
    Я стал старым. Осталось упасть, умоляя
    несколько дней до тепла, вчерашнюю осень.
    Когда женщина приходит ко мне, я умираю.
 
    Свет из окна, черный и совершенный,
    рука коротка, не достает до горла.
    Если ты спишь, скажи, что ты мне приснился.
 
    Змея моего языка убила мое сердце,
    так спокойно, расправляя крылья, я растворился в небе,
    не говори со мной, когда я открыл глаза.
 
    Камень, твердый, тяжелый, гудит в онемевшие ноги,
    воздух, тонкий, прозрачный, остановившийся воздух.
    Я стал старым. Мне остается только стать молодым.
    
 
                ..^..


                                                                 
Карта меры
 
    Небо в глаза лезет, как мышь в картонку,
    тень моя спряталась под обои.
    Запад мысли кладу на апломб востока,
    после чего взрываюсь, подобно бомбе.
    Парта школьника кандальным перехватила
    ноги маленького. Он собирался бегать.
    Из Гомера перехожу в Атиллу,
    с ветки на ветку, словно пушистым - белка
    исчезала в дереве. Чем не истец библейский?
    Небо в глаза лезет, как тела клейстер
    хочет в конторку, только мешают обе,
    спрятанные в карманы. Окрик
    зорких ромбов над разворотом меха,
    словно на небе кто-то чертил мелом
    слово воздуха, междомения снега,
    остальную фразу произнести не смел он.
 
    Меня заставляют снова смотреть, вместо
    смотреть вместе. Опережая морды
    формуляров. Каждый - окрестной масти.
    Корреляция гомогенного фонда.
    Московиты - самый народ суммы
    солнца, перемешанного потоком
    сумрака. В холоде полузимнем
    что Сезанн нам, если боимся тонких
    запахов на острие дыма,
    убегающего в трубу. Быть вам
    биркой платья. Ароматом аргона,
    льнущего к кислороду. Молитва
    вместо города, после столовосторгов,
    взрослого недодетства. Датских
    капель. Дерзкого. Та картонка
    одета, чтобы прикрыть dusty
    жизнь. Впрочем, как и сегодня,
    так и вчера тусклый плафон хватким
    бабочек прятал, словно вполне пригодных
    лампе в пищу. Словно, терзая ванты,
    я залезал по бесконечным струнам
    водопровода облака. Конституций
    мне было мало. Я раздвигал студень
    этого неба. Соприкоснуться унций
    солнца глаз. Он ожидал, сидя
    на истощенном хребте какого-то из минувших.
    Лицо шершаво, как на жаре осина.
    Желтым воском законопачены уши.
 
    Плачет камень. Нам и не знать, сколько
    нас осталось. Как лепестки пальмы
    от ствола. Как улыбку не корчи,
    все равно потом пересыпаешь тальком.
    И идешь. Навстречу ползут мили,
    как копейки, отдаваемые сквалыгой.
    Лучше карты не отыскать в мире,
    чем лицо, стиснутое в улыбку.
    
 
                ..^..


                                                                 
* * *
 
    Случайно найденный на чердаке
    кусок дерева на неизвестно каком языке.
    Промежуточный друг и бесконечная скорбь.
    Меч на ладонь. До костей сжимая,
    спрашиваю - который? Отвечают - не спорь,
    впереди изгибается человеческая прямая.
 
    Знаешь, моего мая упущен свет,
    известь весны разъедает листья,
    затаившиеся в коре. Известный листве,
    вереск души. Плеск близкого,
    леской стиснутого. Жабры горят
    розовой жизнью. Не хочется повторять.
 
    Ползи на меня, желтоголовый паук.
    Плохи твои дела, обитатель скважин.
    Пуск. Пласт земли, не размыкая уст,
    произносил звук. Невозможно влажен,
    поднимался вверх. Плакал палеолит,
    полный падали. Умер опальный лист.
 
    А этот, тихий, неостановимо корпит.
    Серые стены марта мертвит мирт.
    Мерзлого морга царь созерцал мир.
    Церковь тюрьмы. Терпкие сны. Самим
    только дотронуться - сразу расскажешь, как
    руки сплетали круглую смерть силка.
 
    Каждое рядом. Крашеный под любовь
    болен Бог. Середина весны - апрель.
    Что ты скажешь, если увидишь болт
    вместо гвоздя. Чей это станет крест?
    Хруст ладони. Пальцы взметнули пять.
    Кто не умрет, если его распять?
 
    Случайно найденный на чердаке,
    случайно очеловеченный. Кем
    заменим? Разве весна есть
    время года? Разве это не смерть
    снега? Или это не крест
    сзади? Он прижался к спине.
    
 
                ..^..


                                                                 
* * *
 
    Положи мне на сердце ладонь, хладный ангел.
    Поцелуй мою терпкую душу.
    Забери меня в небо. Покажи мне своих.
    Опрокинь меня в черное пламя, когда откажусь я.
    Заплети в мои волосы шпили погибших соборов.
 
    Одинок этот мир. А деревья луну понимали,
    отражая ветвями. И кто говорил нам сегодня?
    Анархист обескровленный мучал пространство рукой.
    На холстину измятую тучи входили бесшумно,
    исправляя законченность. Где-то запели чужие.
 
    Дожидаюсь предлога, как дно дожидалось оврага.
    Как, умываясь в снегу, два меховых полудурка
    воздух притихший змеили на трещины утра.
    Осторожно часы ремнем обнимали запястье.
    Шел девятнадцатый год девятнадцатой жизни.
 
    Мы нарушали закон проникновения звука,
    как убегал от металла и снова терялся Карузо
    в мягких ушах представителей. Бледный дотла,
    клапан угла улыбался покладистым клушам.
    Анахорет теребил сам себя за рукав.
 
    Ангел, затми мне глаза, сделай меня погребенным
    раньше, чем был я рожден. Позже, чем осень пришла.
    Белые стены зрачки мои расширяют,
    черная улица ждет меня. Хладный мой, мертвый мой,
    как одинок этот мир. Убей меня. Я не хочу умирать.
    
 
                ..^..


                                                                 
Динамит

 
    Осень. Листья на стекле.
    Склеп квартиры отсыревшей.
    Подтяну пушистый плед,
    речь становится нерезче,
    как туманное пятно,
    выплывает между пауз,
    мне единственно осталось
    посмотреть в свое окно.
 
    Там июнь глотает солнце
    в одуревший горизонт.
    Я умен, как Жапризо,
    я распался, словно стронций.
    На глаза мои надвинь
    две зеленые бумаги,
    я невероятно наглый,
    как вино из половин
    виноградного. Отплюнуть
    девять косточек сырых.
    Я прошу вас, я молю на
    эти мрачные дары.
    В голове моей - событие
    ненайденного сна,
    и глаза мои разбитые
    заметят, что цена
    поднимается до самого
    ослепительного дна,
    замолкают голоса мои,
    плоть пустая голодна,
    а напротив, в черном инее,
    укрывающем навзрыд,
    опрокинутая, синяя
    непотребица мездры,
    что на самом деле новое
    осознание причин.
    Так убей меня, как Нобеля,
    то, что воздухом кричит.
    
 
                ..^..


                                                                 
Сестра моя - смерть
 
    И только эхо корабельных мастеров
    гуляло в обветшалых досках. Тина,
    как иероглиф. Как неживопись Каро.
    Мы жили в нас. Плетя необратимость,
    летали между нами, между мной,
    когда ломался, горе-медовары.
    Глазной пузырь, предослепленно-карий,
    упал в песок, цикличнее Карно.
    Обманчиво духовное явленье,
    колени свернуты, как старые коренья,
    м как могила, выбрана страна,
    когда приходит новый коронарь.
 
    Ты звона слышала? Таким рождаться стану.
    Ты видела зачатие костра.
    Сестра моя, ты победила страх,
    лобзай скорей Мистраль моей остранны.
    Ты погрузилась в черные мои,
    Ты в лютике, захлопнувшем стальные,
    ты молишься, но бесконечно ид
    течение от прежнего доныне.
    И ледяные петли абсолютны,
    ты заперта не лютиком, но лютня
    тебя сжимает в розовый овал.
    Зеркально отражая непохожесть,
    ты отвечаешь выпуклостью кожи
    на эти непонятные слова.
 
    Сестра моя, ты смерть в разлете тонких,
    приемлимых, приятных, предгорячих.
    Картоновое облако слепит,
    когда его навылет бьет светило.
    Ты только не напоминай бретонку
    из книги, вытертой, что междуспинье клячи,
    ты разлюби меня и принеси мне пить,
    пока стило мое навеки не остыло.
 
    Ты уложи меня у своего, когда
    меня играет выспренний Годар,
    и не поднять усталого. И ты меня
    забудь всего - от имени до имени.
    
 
                ..^..


                                                                 
О Л О Л О
 
    Золото крыши дождем, если солнце в нее упадет,
    он никогда не умрет, будет ему два пути.
    Первый - вперед, а второй недоступен сейчас,
    так и ходил, сам у себя впотьмах.
 
    Тень тайников. Зеленые стебли любви.
    Розовый стук обнажен, как потерянный сон.
    кажется, солнце ушло, а оно уже здесь.
    Дым у ветвей. Пение долгого дня.
 
    ты не поверишь,- они угадали вполне.
    ты не узнаешь, когда они слышали нас.
    Этих огней золото той стороне
    хочешь увидеть. Найти ускользание сна
    с облака света. Предутренняя душа
    ищет звезду свою. Точно подмешан шум
    в купол окна, словно ему решать
    время испарины. Впрочем, когда дышу,
    сам угадаю в горло себе копье
    кашля, глотка, пробуждения. Привыкал
    видеть себя, как он воду тугую пьет,
    взгляд остужая эхом своих зеркал.
 
    Первая улица - тот коридорный скрип
    шаг принимает скрипом, и ты уже
    в комнате, где оживает себя санскрит,
    злоба фарфора и тонкий прикус ножей.
    Следующее - в глупом омаре жми
    целую ветвь, кисть напружинив над
    пеной бумаги. Мерой бумаги. Жниц
    круглые толпы ловили своих менад.
 
    Шаркали ноги. Желто лежал лимон.
    Что кожура разрезана - не погиб.
    Шея готова. Надо найти ярмо,
    небо в котором мерно дает круги.
    Золото сна. Только проснусь в поту,
    острые складки выдавят влажный инь
    около судорог мышцы, что бьет по ту
    и замирает по эту. Улыбки линь
    над подбородком сдавливает. Весьма
    плотно узлы ресниц у зрачков. Пяти
    не было утром. Солнечная тесьма
    только возникла. Если пишу петит,
    взгляд мой слеп. Тело мое - скелет
    в мясе одежды. В кожаном каблуке
    зыбкой строкой пересекая след
    на потолке. Это такой брикет
    я выдыхаю. Падает он, летав
    прежде по воздуху дольше, чем узнаем
    грохот вдумчивых, бьющих себя литавр,
    если вокруг - провал и открыт проем
    двери в любую сторону суеты,
    там и ходы, там и любимый слог,
    но не растут цветы и не ждут мосты,
    только дорог вечная тяга зло
    к прочему там совокуплять в тени
    двух деревянных формул, что не растут,
    как не мани. Только внутри звенит
    сам на себе устроившийся статут.
 
    Я понимаю новое - почему,
    как пузыри бегают, семеня
    тихую воду. Истово, лучше мук,
    даже внезапнее, остановил меня
    сам я - в плечистой тоге. Рямнями на
    ноги босые. В волосы вплел лоскут
    бронзы прохладной. Разве моя вина -
    лить из себя мутную предтоску. 
 
    Все пропадают. Пусто меня вокруг.
    Эти уходят, зябкие. На ветру,
    к ветру припавшему. Сонм окоемких дев.
    Сон мой печальный. Ветви мои воде
    в кожу ушли. Мертвые рыбы вглубь
    так неожиданно, что направлял иглу б,
    если бы знал, куда, не сама рука же,
    либо, проснувшись, не остановишь кашель
    первого слова, что никогда толпе
    лучше не знать, что ты его пропел.
 
    Лампа - солнце мне. Теплые струны строк
    снова насквозь себя - от виска к виску,
    чтобы глаза звука ловили зыбь.
    Боль засыпания. Веки полны пестрот,
    каждое формой родственно образку,
    в каждое горстью что-то еще засыпь,
    и обнаружишь мелкое дно зеркал,
    что привыкал вначале, прискорбно зорк,
    ловко умел. Слишком ли угодил,
    если без промаха. Так провались в бокал,
    чей, раскрываясь, лопнул стеклянный зонт,
    переполняясь. Только бы впереди
    листья глотали воздух. Не сыпал снег.
    было бы все, как у людей - сейчас
    клекот безумия, несколько гладких "нет",
    и, в завершение, холод ее плеча
    с тонким теплом струн моих, что тяну,
    все заплутав, свет обманув и тьму,
    а со спины, улыбаючись, как могла,
    все наползала и наползала мгла.
    
 
                ..^..


                                                                 
Птица Уру
 
    Давно, Лет тому около десяти,
    научился молчать, разговаривая без слов.
    Епископ за это однажды позвал меня,
    мы просидели вместе три часа,
    затем он пригласил меня уйти.
 
    Все влияет на любое во мне, поэтому вечером
    я долго молчу. Это умолкание подвижно.
    Прогуливаясь по небольшим поворотам,
    проверяю помещение. Прикасаюсь
    к негромко посвистывающему крану,
    трогаю шторы в неглаженных прожилках,
    проверяю, нет ли на мне жуков,
    больших, коричневых, они скрипят
    жестким панцирем, рождаемые моим
    тлеющим рассудком. Тем временем
    обиделся духовой шкаф, что забыли
    взять с собой в дорогу. Мелкие сухари
    образовали на поддонах растрепанную фигуру
    сухарного существа. Я остановился,
    потому что умирает мое начало,
    спрессованное, как вода во льду.
 
    Кто-то пробежал за дверью. Кто-то
    все заглядывал в карманный мой хрусталик.
    Пустота манила, или долголетье,
    что обещано моими триедиными. Читаю,
    каждый раз себя узнаю в этом верном. Замолчу,
    слова лишнего и не произнеся. - Мой капитан,
    посмотри, на месте мачта, снасти, волны. Высота
    Нам предложенного неба невозможна.-
    Падал пламень липким ворохом в канаву,
    у таверны псы стояли и ругались
    хриплым голосом, луну зажав в кадык.
    - Капитан мой светлояростный, ты огромен,
    трогая ладонью жесткой паруса боковые,
    ты пел нам о жизни на воде. Пел нам
    о ветре, который играет в карты песка,
    когда выходит на побережье. Заросли
    обдирают нашу одежду. Поиски птицы Уру
    давно затянулись. Седьмой месяц проходит,
    мы дважды проходили южную гавань.
    Белые клубы пушечек. Неловкие ядра
    упали от нас в стороне. Точка канонира,
    пропадающая. Зубцы стен. Цепи,
    что на каждой пристани. Прохладный
    закат. Другие птицы улетели спать.
    Мой капитан, птица Уру никогда не спит,
    потому что она обычно не существует.-
 
    Я подставил себя на его место, когда понял,
    что тополь сломан, ничто не укроет окна
    от солнечного света, который я ненавижу.
    На его месте, подставленный, хотя собой,
    я откликался на его имя, говорил его голосом,
    а его очаровательная свирепка выгрызла
    квадратные лоскуты на моем новом сюртуке,
    отчего я долго хохотал его смехом.
    Тополь сломали два опаснейших бакля,
    они разъеривали закрывающие окно ветви,
    они сломали, так что стало не по себе,
    поэтому я подставился на его место.
 
    Вы знаешь, что свет может мычать,
    выбираясь из-под тяжелого стекла банки.
    Что остальное означает опустевший очаг,
    решетом раскаленным доказывая - добавки
    листьев тополя. Вредные его семена
    так неосмотрительно произрастали в меня.
 
    Я отравил себя неуходом ко сну,
    ты ушла от меня. Тебе без меня тепло.
    Рассматриваю себя. Вполголоса закричу.
    Устаю без тебя - тлеет мой первый знак.
    Выгибаюсь назад - скоро упасть, или нет?
    Трогаю себя пальцами. Тяжело дышу.
 
    Вижу мутный капкан прозрачного. Минуту
    выбивали на мне номер, как на фанере.
    Только тот, маленьким именем Бенвенутто,
    или этот - продуцирующий Гварнери,
    или, записавший меня в малазийцы,
    попросил раздеться, если рубят под корень,
    потому как по-другому они не станут возиться,
    никогда, впрочем, не оставляя меня в покое.
 
    Я, нацепляя себе на грудь менделетку,
    смыслы целуя полосками тряпки уборной,
    опускаясь в лужу на сморщенную коленку,
    по стойке "вольно", на простом своем разговорном,
    сообщу, что птица Уру в клене гнездо свивала,
    когда сломали его. Поймать не удастся вроде.
    Дорогу нам задавали жгучие жвалы
    своих опустевших ныне солдатцы родин,
    памятных позывными в раскатистые тутуки,
    когда от скуки мы на грудь, угорая
    от нетерпения такой подстенной науки,
    мой капитан, это тебе  - вторая
    песня пустынника, что напевал ты на ночь,
    проверив гарпун в стволе, дурака на рее,
    прочую ерунду, что забываешь напрочь,
    думая только одно - покажись скорее
    птица ты, Уру. После, во сне поежась,
    голову стискивая в заскорузлых удавках,
    привыкших к морской работе. Теряя лежа
    способность угадывать гадкую близость дафний.
 
    Мой капитан, десятый месяц идем мы,
    женщины наши, ты знаешь, морские чайки.
    Тот, что на вахте, вообще у нас разведенный,
    ночью проснусь и слышу, как он - прощайте,
    больше не встретимся.- Жаль его, капитан мой,
    или не жаль. Помнится, недалече
    облако вспухло и растворилось. Странно,
    что я еще такое сейчас замечу.-
 
    Птица Уру состоит из перьев печали,
    клюв жесток ее, как пауза между островами,
    хвост - зеленой волной, соленой пеной, ветер
    поднимает пену вверх, выше мачты.
 
    Крылья ее - размышления о пропавшем,
    глаза глянцевиты. Всего их ровно четыре.
    Говорит она на языке сулаи,
    что понимает каждый, кто ее видел.
 


                ..^..