Яков Пушкарев

Час тигра.

Пять утра. За окном, за забором воинской части моются голые солдаты, их видно с четвёртого и пятого этажей моего дома. Они моются какими-то коричневыми брусками. Мне приходилось пользоваться такими же буквально пару лет назад. На бруске написано «75%» - видимо щелочи. Отмывает такой брусок хорошо, только после помывки кожа хрустит. В движениях и возгласах солдат не чувствовалось ни какого стеснения ни перед тремя десятками сонных или притворно-сонных окон ни перед звездами. Первый раз, когда я их увидел, переехав в эту квартиру, мне стало немного не по себе от странной мистификации. Дело в том, что некоторое время своей жизни я вёл некоторое бесцельное наблюдение за двумя моржами. Ещё с класса пятого, будучи жаворонком, по своей природе, я вставал рано – в половину или ровно в шесть. Меня встречала неподвижность и основательная сонность моей квартиры, целого девятиэтажного дома, целого блока домов, розово-чёрное небо, потом почти неменяющийся порядок появления жёлтых окон. Но до того как загорались окна, из подъезда соседнего дома выходили два человека в купальниках. Это были – довольно грузная, с большими косолапыми ногами женщина лет пятидесяти и девочка в льняных белых трусиках и в резиновой плавательной шапочке. Они тащили два тяжёлых ведра и, оттащив их, метров на пять от подъезда, на песочный газон обливались из них водой, делали какую-то гимнастику (про себя я называл её языческой) и быстро шлёпали снова в подъезд. В зависимости от времени года их тела были то голубоватого, то серого оттенка и когда я брал отцовский оптический прицел чтобы рассмотреть их поближе, в теле девочки из-за худобы виднелись пульсирующие комочки внутренних органов, хотя возможно это была всего лишь игра теней и воображения. Примерно до конца девятого класса девочка, девушка не меняла тип купального костюма. Видимо ощущение полной защищённости утренней мглой давало основание не скрываться более жирными сгустками тьмы. Из-за того, как развивается, накапливается женственностью её тело, я испытывал добрые чувства. Как я мог понять, в школе ни кто не знал о её утренних подвигах, ни кто не упоминал её в своих разговорах, и вообще складывалось впечатление механического заговора, ни кто не замечал её, и она этим не тяготилась. Как мне тогда казалось, это было как-то связано с тоненькой косичкой, разделяющей её лоб по горизонтали, с её, опоздавшей лет на пять, одеждой.

Последний раз я видел моржей 17 декабря 1995 года. Это была интересная ситуация. Где-то в половине шестого моржи вышли из подъезда, но они были в тёплой одежде и без вёдер.

Две минуты они стояли молча, в ожидании. Потом послышался шум мотора, подъехал грузовой ЗИЛ с надписью « Х Л Е Б », из кабины выскочил парень (как я заметил в прицел, в кабине оставалась ещё двое). Парень долго ворочался с задней дверцей фуры, наконец, отпёр, сделав руки седлом подсадил сначала женщину, потом девушку, закрыл фуру, закурил, вернулся в кабину и вскоре ЗИЛ уехал. И вот теперь, когда я вижу этих солдат, бывает, что у меня возникает ощущение дежавю.

Сегодня я проснулся так рано, потому что поездом мне выслали деньги за партию голландских цветов, отправленную мною в Советскую Гавань. Поезд приходит в четыре часа и вот раз в две недели, проспав всего три-четыре часа, я иду на вокзал. Солдаты ещё спят и только часовой, вооружившись прибором ночного видения, всматривается в голые окна моего дома.

До вокзала и обратно идти около часа (как раз успеваешь вернуться к солдатской помывке). Спать уже не хочется, тем более что перед уходом, натощак я выпиваю, стакан сваренного с вечера кофе, выкуриваю сигарету.

Своё возвращение я отмечаю ещё одной сигаретой и стаканчиком кофе.

Курю, пью кофе, смотрю на солдат, на то, как подтаивает Луна, как шевелятся, ещё размытые сумерками, тополиные ветви. По дороге до вокзала и обратно я не встретил ни одного живого человека. В поезде тоже все спали. Проводник – старый нанаец в кальсонах, с татуировками на кистях, сидя на корточках, как обычно осмотрел мои документы, отдал пакеты.

Спать уже не получится. Сон брёл за мной по пятам пока я шёл на вокзал, а с вокзала он отстал даже от моей смерти.

Дверь в комнату открывается, щурясь от сигаретного дыма, на цыпочках заходит кошка.

- Ну здравствуй, – говорю я как само собой, – где была, киска? – смотрю ты жива, здорова.

Кошки не было около двух недель. Последний раз, когда я её видел, было такое же полу-ночь-полу-утро. До двенадцати мне можно было не вставать с постели, но дурной сон, запах чужого сигаретного дыма и возня на кухне заставили меня пойти разбираться. На кухне несколько крыс закручивали лапы кошке. И кошка и крысы были одного тёмно-серо-болотного цвета, все двигались молча, изредка только страшно шипя. На табуретке, левее раковины, стоял чужой, плотный, портфель. Только две крысы не участвовали в борьбе. Они быстренько отрубили вход в кухню, но при этом дали понять, что игнорируют меня. С детства меня приучили не лезть в разборки, происходящие в мире животных. Что ж, я пошёл чистить зубы. Когда я вернулся ни животных, ни портфеля уже не было, а в пепельнице лежал замятый окурок с позолоченным фильтром.

Кошка не отвечает, она измотана и смотрит на меня просительно. Какая–то животная дисциплина не даёт ей сорваться в голодной истерике.

Я решаю сварить ухи, так чтобы в течение дня можно было не беспокоиться о еде. Наливаю в кастрюлю воды, ставлю на огонь, чищу несколько картошек. Кошка лапой вынимает из мусорного пакета очистки и, давясь, начинает их заглатывать. Вторая или третья встаёт у неё поперёк горла, она отходит. Мою картошку, режу её крупными кубиками, кидаю в кипящую воду.

Из холодильника достаю добрый, грамм на восемьсот кусок калуги, початую бутылку водки. Кошка потягивает носом, меняется выражение её морды, но все-таки не теряет какой-то кошачьей фудо-дати[1]. Режу рыбу на крупные куски, кидаю в картофельный бульон. Пока доходит рыба, я режу зелёный лук, петрушку, укроп. По радио передают странный рабочий бред, кажется селекторное совещание работников ЖЭУ. У нас с кошкой нет нормальной магнитолы, и вот приходится слушать эту розетку в стене. Ну вот, почти готово, остались последние штрихи. Не примериваясь, прямо в уху я отливаю немного водки, ссыпаю зелень, черный молотый перец. Из горла я отпиваю глаток водки, закусываю кусочком сырой калуги в перце. Выключаю огонь, смотрю на кошку. «Ну что, подруга, досталось тебе за две недели». На блюдце я выкладываю два куска калуги для кошки, ставлю на подоконник, чтобы остыли. Кошка не в силах больше терпеть, она стучит лапкой по моей коленке, тянет дрожащую мордочку. Я не могу ей дать горячей рыбы и поэтому, отрезаю ей кусок позавчерашнего хлеба, она относит кусок под подоконник и, подобравшись всем телом, начинает торопливо есть.

«Вот так» - думаю я - «ешь с голодухи какой-то паршивый хлеб, и даже не предполагаешь, что специально для тебя на подоконнике остывают два замечательных куска калуги».

Пока кашка ест, я решил написать этот рассказ. Сажусь, беру тетрадь.

Совсем недавно, идя мимо комиссионного книжного магазина, я увидел девушку в красном, опоздавшем, лет на пять пальто, клетчатой шотландской юбке до самой земли. Я слишком хорошо помнил её. Эта постоянная, тоненькая косичка, разделяющая лоб по горизонтали, длинные, каштановые волосы, приятное лицо. Девушка зашла в книжный магазин. Эта встреча показалась мне добрым знаком (наверно из-за предстоящих новогодних праздников). Я последовал за ней. Она не долго, но рассеяно выбирала книги, я тоже трогал какие-то корешки, просматривал названия. Она взяла книги, пошла к кассе, я прихватил перекидной календарь, пошёл за ней. У кассы я очень близко подошёл к ней. В руках у девушки была книжка «Рэмбо, первая кровь» и журнал по вязанию за 1988 год. От неё пахло пудрой из картонной коробки.

[1] Стойка ожидания в японских боевых искусствах.

Высказаться?