|
Я сидела на скамейке на ж/д
платформе станции Океанская и размышляла, дала б я Пушкину или нет. С одной стороны,
вроде все давали, с другой – западло: все ж давали. Вот опоздала я на
электричку, луна в небе – может, повыть? – а тут бы сейчас А.С.:
здравствуйте, мадмуазель, пойдёмте вставим в вас часть меня. Пошла бы? Сижу и
думаю: поскакала бы вприпрыжку. Даже вот в эти кусты согласилась бы залезть,
если, конечно, там не сильно насрано.
Сзади послышались шаги. Втянув голову в плечи, я всё же не оглянулась: какой
смысл оглядываться, если то, что сзади, сейчас будет уже тут. На скамейку
рядом со мной плюхнулся приятного вида молодой человек. Он хмыкнул и спросил
самое неоригинальное из всего, что можно было спросить:
- Об чем мечтаешь, краса-девица?
Я посмотрела на него и решила, что он вполне безопасный, даже симпатичный
вполне, а Луна в небе так высоко, что вой, не вой - не услышит, и поддержала
беседу:
- Да вот думаю, дала б я Пушкину или не дала б.
Симпатичный молодой человек открыл было рот, потом закрыл, открыл во второй
раз и, вскочив вдруг со скамейки, заорал на всю Океанскую:
- И ты еще думаешь?! – затем он перевел дыхание и обличил: - Дура!!!
Молодой человек, довольно, кстати, пьяный, сбегал до следующей скамейки,
затем вернулся и встал передо мной вещей кауркой:
- Я бы дал, - сказал он.
Было у него с собой полторы бутылки водки, мы их вылакали - электрички так и
не случилось до утра, а потом (вернее, в процессе) залезли с ногами на
скамейку и читали по ролям «Сцену из Фауста», я была за Фауста и не мне
достались любимые строчки: «На нём мерзавцев сотни три, две обезьяны, бочки
злата да груз богатый шоколада», зато как замечательно-устало велела я «всё
утопить». Меня уже сильно тошнило, я слезла и пошла в кусты, а он попёрся за
мной, и заботливо держал мой лоб, как Наташа Наташе в неожиданной попойке; в
общем, нет ничего удивительного в том, что утром в электричке мы
познакомились, а через два дня сняли общую квартиру.
Как говорят в театре, с тех пор прошло десять лет. Симпатичный молодой
человек оказался не идеален – однажды у него не отсох язык назвать своим
любимым писателем Толстого. Но самое главное, он до сих пор - всю нашу
совместную жизнь - нагло, упёрто считал себя в моих глазах вне конкуренции.
Частично такую уверенность питало другое его неизменное кредо - яхта «Луч»,
на которой он лихо курсировал по любой воде и почти при любой погоде. Эх, ма,
труляля, не женитесь на курсистках… Красивое зрелище, очень красивое, ничего
не скажешь; впрочем, кто из нас без недостатков, пусть кинет в себя камень.
ПРЕДИСЛОВИЕ
А вообще речь пойдёт совсем не об этом.
Настоящее начало этой коротенькой повести – полный и беспощадный кризис
жанра. Этот кризис довёл меня до перемены профессиональной ориентации. Я
слишком долго сочувствовала витязю на распутье: дескать, налево пойдешь –
говна найдёшь, направо пойдешь – пиздюлей огребёшь, прямо – шлагбаум. Ничего
подобного. Как только я вызрела, мне тут же назначил встречу директор одного
туристического агентства. Зарплату обещали такую, что лично мне не снилась
даже в период губернаторских выборов.
Сказать, что мне надоела журналистика, значит, не сказать ничего. Она мне
надоела заглавными буквами. Вот так: НАДОЕЛА. В тридцать три просыпаться по
утрам от того, что звонит мудак с диким именем Аннатроллий, считающий себя
моим шефом; выслушивать долгую нутотень про умного сына на противоположном
берегу Тихого океана - блядь! - я представляла этого сына, по мэйлу тулившего
мне (к неописуемой радости моего насмешника-мужа) грузовики типа American
БeлAZ… Представляла и чувствовала, что придёт день, и я убью Аннатроллия и
всю его семью. При чем здесь журналистика? – спросите вы. «А хер его знает»,
- отвечу я и буду, как всегда, права, потому что всю жизнь плевать хотела на
причинно-следственные связи.
В общем, я не очень долго думала, в какую сферу подамся после того, как
откину перо. Два вида деятельности с детства привлекали меня до приятности в
животе: профессия смотрителя маяка и профессия егеря-обходчика. Поскольку ни
то, ни другое мне не светило и теперь, выбора практически не оставалось.
Другими словами, мне было всё равно. Ну, или почти всё равно. Так почему бы и
не туристическое агентство?
Называлось оно простенько: «Кербер и сын». Размещалось же практически в
центре Владивостока, в старинном особнячке, приткнувшемся к зданию местного
союза художников, угол Светланской и Алеутской, вход со двора - там, где старая
водокачка и паркинг краевой администрации. Аренда площадей здесь очень
дорогая, а турфирма занимала ни много ни мало два этажа из четырех возможных.
Телефон мне дал один приятель. Я позвонила. Мне назначили.
***
Господин Кербер поразил меня своей синей шеей. Она была, конечно, не
примитивного кобальтового цвета, а очень разнообразных оттенков, от
лазоревого блика на крупном и круглом, как канализационное колено, кадыке, до
матового индиго под ушами. От шеи было невозможно отвести взгляд. Во всяком
случае я, немало повидавшая уродов в своей жизни, вынуждена была собрать все
силы, чтобы смотреть визави в лицо, а не под.
- Вас рекомендовал очень уважаемый человек, - сказал господин Кербер и назвал
фамилию моего приятеля. Из уст Кербера фамилия друга прозвучала, как рык с
переходом на лай: многие остзейские фамилии звучат в исполнении остзейцев
именно так; это мою фамилию можно лишь промяукать.
- Спасибо, - почему-то сказала я.
Первые две недели я не занималась ничем, не считая попыток въехать в ситуацию.
Никого из своих новых коллег я в глаза не видала: по выражению секретарши
Нелли, все работали «в поле». Из её не очень фактурных речей я сумела
выяснить лишь то, что:
1). агентство действительно элитное (кто бы сомневался!)
2). маршруты индивидуальных туров (насколько я поняла, для очень богатых
иноземцев) часто выходят за пределы страны (глубоко за пределы – выразилась
Нелли)
3). г-н Кербер не приветствует даже подобия утечки информации (Конкуренция? –
понимающе спросила я, на что Нелли залезла вместо ответа под стол за упавшей
ручкой и просидела там, пока я не вышла из приёмной).
Тем не менее, по прошествии этого полумесяца, проведённого мною с худлитом в
руках, я получила зарплату, сопоставимую с гонораром за какой-либо заказной
фуфел накануне крупного политического мероприятия. На радостях пошла и купила
яхтсмену новый куртяк на зиму. «Ага, спасиб», - сказал он.
На семнадцатый день тунеядства г-н Кербер (звали его, кстати, Эдуард
Эдуардович) вызвал меня к себе и, сияя бирюзовым кадыком, сказал:
- Вы должны в очень короткий срок – я думаю, это будет максимум девять дней –
подготовить экскурсию по пушкинским местам.
- Понятно, - кивнула я.
- Вам не может быть понятно, - возразил шеф, - потому что я еще не закончил.
Экскурсия должна включать в себя только те места, где Пушкин никогда не был.
- Это как это?!
- Идите и работайте, - объяснил руководитель фирмы.
Ну что сказать. Я пошла и стала работать.
В кабинете стоял еще один стол с компьютером и кактусом перед монитором. Из
этого натюрморта я вывела, что моя неведомая соседка (почему-то ни один мужик
не ставит кактус перед монитором) – не большого ума дама. И, тем не менее,
вот уже минимум 17 дней она работает «в поле». Значит, справляется.
Создав документ, я переключилась на Caps Lock и набрала заголовок:
«ПУШКИНСКИЕ МЕСТА». Под ним поставила цифру «1», супротив которой написала:
«Черная речка» (кстати, обалденной красоты место в пригороде Владивостока,
всё та же станция Океанская. У нас с яхтсменом там домик, начатая банька и
десять вязанок кирпичей в огороде, если, конечно, к ним еще не приделали
ноги). Пункт второй образовался самостоятельно: раз пошла такая карусель, то
почему не включить в маршрут Пушкинскую улицу, начав прямо от роддома и вверх
на сопку, там и видовая площадка с фуникулёром, можно на город сверху
плюнуть, если безветренно.
К моему собственному изумлению, план не только был вчерне готов уже к концу
дня, но и относиться к нему в какой-то момент я начала серьёзно. Ещё пару
дней я облизывала детали, а на четвертый г-н Кербер, просмотрев распечатку с
подробным описанием 17 пунктов тура, одобрительно почесал себя за ухом,
слазил во внутренний карман пиджака и протянул мне мятую шоколадную конфетку.
Конфета с дурацким названием «двойная радость» до сих пор валяется у меня в
столе сладкой памятью о признании моих адаптационных способностей.
Не на девятый, а на седьмой день Эдуард Эдуардович пригласил меня в свой
кабинет и выдал охренительной толщины конверт.
- Это вам на расходы, - сказал он, - чеки можете не сохранять.
- Спасибо, - ответила я, сглотнув.
- Удачи, - приветливо оскалился шеф, - кстати, ваш паром на Русский отходит
через четыре часа. Можете съездить домой за зубной щеткой и что там еще вы с
собой возите.
Вопрос, что я должна делать на острове Русском, так и не вылез из моей
глотки, подавившейся воспоминанием о «двойной радости».
Дома я сообщила, что уезжаю в командировку. «Куда?» - спросил муж. «Хрен его
знает», - хотелось ответить мне. «По Приморью», - сказала я. «Ну ты там это,
смотри», - подумал он мне. «Да я, может, еще сегодня вернусь». «Да не спеши,
чего там», - подумал он в ответ.
А и в самом деле - вернусь так вернусь. Будет приятная неожиданность.
Я покидала в рюкзак немного универсальных шмоток, запас белья и предметы
личной гигиены. Поела две холодные котлеты из кастрюльки, переложила в карман
куртки выданный Кербером мобильник (мой он наказал мне оставить в офисе), а
блок хай-лайта купила уже по дороге. На Русском я, если честно, рассчитывала
просидеть до последнего парома в город, но мало ли что.
«Мало ли что» случилось почти сразу, как только возле причала на острове не
осталось ни единого пассажира, кроме меня. Я сидела на леере, размышляя, как
бы достать сигарету, когда обе руки держатся за перила, и смотрела в близкую
воду. В воде фальшивой радугой плескались льяльные испражнения сухогрузов,
размокшие бычки, щепочки, инсулиновый шприц, хребет камбалы и пара
целлофановых пакетов. Достать сигарету без помощи рук не получалось, поэтому
я слезла с леера и увидела мужчину. Он смотрел прямо на меня, стоя буквально
в двух шагах. Одет он был в джинсы, китайскую (хотя, может, и корейскую)
кожаную куртку светло-рыжего цвета, а на голове его была красная бейсболка с
синей надписью «USA Navy – forever». В руках он держал какую-то тёмную
тряпку.
Я рассмотрела эти детали за какое-то оглушительно короткое, пахнущее карбидом
мгновение, а потом набрала полные лёгкие отравленного воздуха и упала в
обморок. А когда очнулась, упала во второй раз, так как прямо над собой
увидела озабоченный портрет Пушкина работы Тропинина. Изысканно матерясь,
портрет хлопал меня по щекам перчатками. Красная бейсболка была перевёрнута
козырьком назад.
- Тётенька, извольте более не пугать меня, - сказал Пушкин, когда я
окончательно очухалась. Он встал с коленок и отряхнул джинсы всё теми же
перчатками, принятыми мною за тряпку.
- Какая я вам тётенька, - сказала я, - я на 27 выгляжу. Ну, на 28.
- Ваш почтенный возраст, конечно, стал для меня предметом некоторого
разочарования, - сказал Пушкин и подал мне руку, чтобы я поднялась с частично
асфальтированной земли, - а Цербер, друг, блядь, pardon, человека –
порядочная, между нами говоря, свинья! Хоть бы предупреждал… Фу, как пахнет.
Ага, таки правда пахнет.
- Цербер, значит? – промямлила я, - а я-то думала, немец он.
- Грек, - небрежно, но очень ловко цвыркнул сквозь зубы Пушкин, попав прямо в
глаз висевшему на билетной кассе Сергею Чигракову, - пойдемте, тётенька, пора
уже начинать. У нас с вами, увы, не так уж много времени.
Подойдя к самому краю причала, Пушкин перегнулся через леер и крикнул
кому-то, сильно извернувшись вправо:
- Захарон Андреич! Свободен, брат! Встретили!
Я выгибаться не стала: зашла с другой стороны кассы и увидела почти анфас
белый прогулочный катер, отваливающий от берега. Закатное солнце, стекающее
по лобовому иллюминатору, великолепно маскировало таинственного драйвера.
Карбидная вонь растворилась в слабеньком норде.
- Пойдёмте, тётенька! – кивнул великий русский поэт.
- Меня, кстати, Лора зовут, - сказала я.
- Мне это как-то похуй, - сообщил Александр Сергеевич и ступил на воду. Мне
не оставалось ничего другого, как последовать за своим подопечным.
- Куда мы идём? – спросила я, топая по Босфору Восточному и стараясь, чтобы
волны (пару баллов всё-таки было) не перехлёстывали выше шнурков на кроссовках.
- В кабак, - сказал поэт, - очень хочется осетрины. Ну, и цыгане чтобы были.
(Здесь было бы хорошо порассуждать об упомянутых предметах гастрономии. О
значении цыган и осетрины в русской литературе. Об их достоинствах и, в конце
концов, безбрежной символичности. Любой нормальный писатель именно так бы и
поступил, мимоходом содрав, по примеру Мураками, рекламного баблища с
пары-тройки ресторанов, но я этого не сделаю. Во-первых, потому что я не
писатель, хоть и имею с ними дело. Во-вторых, потому что ни цыган, ни
нормальной осетрины во Владивостоке нет. А раз нет, то и рассуждать о них не
вижу никакого смысла).
Мы с Пушкиным пересекли Босфор, Золотой Рог, привокзальную площадь и пожрали
там, куда он указал пальцем – в кинотеатре «Океан». Большая вывеска с
надписью «Утка по-пекински» на фасаде киношки манила поэта зеленым неоном, но
тот факт, что собственно утки в тот день не подавали, расстроил Александра
Сергеевича до невозможности. Официант, глядя на Пушкина прозрачными глазами,
поведал, что на границе карантин, ветслужба тормознула китайскую дичь где-то
в Гродеково, а из местной утки утка по-пекински не получается.
- Пшол вон тогда, - сказал Пушкин, - неси чего-нибудь.
- Значит, э-э, скоблянки из трепанга, гребешки с чем там у вас, свинину в сладком
соусе, рис с овощами. Пока всё, - вежливо заказала я и незаметно для Пушкина
сунула официанту десять баксов.
- Выпивать будете? – благодарно осведомился холуй.
- Ах да. Гжелки. Пока триста.
- Гжелка вся палёная, - шепнул он мне.
- Тогда чего почище, можно из местного.
Официант принёс два блюда и графинчик.
- Мы будем есть из общей миски? – возмутился Пушкин.
Официант закатил глаза.
- Это китайский ресторан, - пояснила я, - но вот можно наложить в пирожковую
тарелку.
Пушкин вздохнул и придвинул к себе блюдо с гребешками. Я посмотрела на это
дело и придвинула к себе блюдо с трепангом. Выпивали мы тоже как-то без
тостов. Дружба явно не клеилась.
- Говно кабак, - сказал Александр Сергеевич, отодвинув чашку с недоеденной
свининой, - даже девок нет. И гидиха старенькая, как назло. Тётенька, вы были
красивы в юности, да?
Я взяла в руки фолиант с фотографиями еды и открыла на десертах.
- Морошки не желаете? – предложила я поэту.
Вытаращив свои абрэковские глаза, Пушкин некоторое время молчал. А потом
обратился ко мне с длинной проникновенной речью:
- Ёб твою мать! – сказал Александр Сергеевич, - Тётень… Лора! Я не люблю
морошки. Но я готов съесть целый фунт, если вы будете ко мне снисходительны.
Меня сильно утомил в дороге Захарон Андреич. Вы, Лора, не поверите, но этот
старый пидор всё время говорит гекзаметром! Хуй с ними, с цыганами и этой
блядской эмигранткой из Бейджина – мы же с вами не орнитологи. Мы с вами
выпьем еще водки и потанцуем. И перейдем на «ты», как это водится меж ста…
добрыми приятелями. Вы согласны, Лора?
- В китайском ресторане не танцуют, - зарделась я отходчиво, - а выпить водки
я вам предлагаю в другом месте.
- Так отправимся же! – воскликнул Пушкин, - насколько я понял, платите вы?
Мы вышли на улицу, переоделись в канаве за «Океаном», мальчики налево девочки
направо, вылезли на поверхность уже во всём вечернем и пустились в турне. В
ту ночь мы были: в Ройал Парке, в Лесной заимке, в Сакуре, где наконец
перешли на «ты»; в Капитане Куке, в Бинго, в Наутилусе, где Пушкин орал, что
любит меня как брата; в Моранбоне, в Нагасаки, где Пушкин совсем некстати
вспомнил было о цыганах, но тут же забыл; в Аллегро, в Избушке охотника,
потом каким-то образом оказались на железнодорожной платформе станции
Океанская, где Пушкин блевал в кустах, а я держала его за фалды, чтобы он не
упал и не побился. Отсюда было близко да дачи: Черная же речка - в натуре,
Пушкин, прикинь, в России так много мест, где тебя грохнули! – Не пиздите,
мадам, убить поэта не так-то просто, надеюсь, нас там не поджидает белый
всадник на белом коне, ха-ха-ха!
Ключей у меня с собой не было. Проспали мы до обеда на полу в беседке, как
дети общих родителей-алкоголиков, и проснулись от по-родственному же общего
сушняка.
- Я же говорил, медвежатина пересоленная, - бубнил Пушкин, выбираясь на
солнышко. Я тяжело вспоминала, положила ли в рюкзак эссенциале форте, а если
положила, то почему не съела где-нибудь между двадцатой и тридцатой.
- Кулумбарий, блядь, какой-то, - сказал Александр Сергеевич, ковыряя носком
лакированного штиблета грядку с физалисом, моей тихой мичуринской гордостью.
За штакетником возникла соседка Любовь Ильинична, про которую я однажды
подумала, что она привидение и, чего греха таить, подумала также и в этот
раз.
- Лара, если это вы рабочих привезли, - сказала она, тыча в помятого Пушкина,
который как раз в тот момент поймал на физалисе кузнечика и дул ему в лицо, -
следите, чтобы они инструмент у меня не крали. И как вы не боитесь с
азербайджанцами связываться? – добавила она шепотом.
- Это не азербайджанцы, - также шепотом ответила я, - это чеченцы, они у нас
дачу покупают, будут здесь мак выращивать. Если что, можете семена у них
попросить.
- Здравствуй, бабушка! – крикнул Пушкин, - хочешь водки?
Кстати о водке. В то утро - правда, это уже было не утро – запасливый Пушкин
научил меня опохмеляться. Вопреки ожиданиям, меня даже не вырвало.
Заготовленный мною и одобренный Кербером график экскурсии сломался быстро и
довольно безболезненно, чего не скажешь о тематике маршрута: сломать её было
просто невозможно. Любое место, в которое бы мы ни направлялись с Пушкиным,
совершенно автоматически становилось пушкинским. Пушкинской стала бы и
половина владивостокских блядей, однако о девках Александр Сергеевич всякий
раз вспоминал уже тогда, когда не мог без посторонней помощи найти средство
общения с ними. А я в таких делах ему была не товарищ. Разве что малую нужду
пособить справить. По-братски.
- Пушкин, - сказала я на четвёртые сутки изрядно утомившего меня пьянства и
бессмысленных съёмов, - я не понимаю одного: почему Кербер – ушлая псина, не
нашёл тебе гида-мужика? А из меня какой компаньон. Надо бы тебе мужика в
товарищи.
- А ты правда не знаешь, почему? – удивился Пушкин, - почему у Цербера одни
бабы в штате?
- Не-ет, - насторожилась я, - правда, что ли, одни бабы?
- Ха! Не знаешь?!
- Да я недавно у него работаю.
- Н-да… В общем, понимаешь ли, брат Лора, не умеют мужики правильно
оглядываться. Если уж оглядываться, то оглядываться надо правильно. А лучше,
конечно, вообще не оглядываться.
- Куда не оглядываться?
- Назад, - удивился Пушкин, - Сечёшь?
- Секу, - наврала я.
Ни хренашеньки я не секла. Ни хренашеньки. И поэтому спросила новое:
- А что, без гида нельзя? Ты вот что, не смог бы один бухать тут?
Пушкин посмотрел на меня как на чужую, потом, вспомнив, видимо, моё
дебютантство, сжалился и пояснил:
- Да? А удерживаться я за кого должен?!
Блядь, вот оно что. С ума сойду я с этой новой работой.
На пятый день мы покинули Владивосток. «Надоело водку жрать», - признался
Пушкин. «Так быстро?» - съязвила я. «Хочу сакэ», - заявил он. «Это такая
гадость», - сказала я. «Ну и пусть», - не отступал поэт. Так мы очутились в
пушкинском городе Тоса провинции Кочи, где угодили на одно закрытое
якудзовское мероприятие. Там бухой, по обыкновению, Пушкин уболтал меня
сделать ставку на кобеля по кличке Такасу Дзискэ: «Лора, брат, вот на этого,
только на этого!» - в результате мы, не очень понимая, что происходит на
ринге, проиграли полконверта денег. «Сумису Мари-но дэн», - сказал нам Такасу
Дзискэ и показал свой перламутровый кишечник. Я не ожидала, что Пушкин так
расстроится из-за какой-то ерунды, но он действительно был настолько огорчён,
что сделал себе на левом предплечье цветную татуировку с изображением знака
иены и расхотел ехать назавтра в Северную Корею.
А тут еще мы, словно нарочно, попали под дождь, вымокли как сволочи, и Пушкин
простыл. В дабле отеля «Sunrise», где мы зарегистрировались как Белкины (не
как братья, конечно, а как супруги), мой подопечный двое суток температурил и
поминал Захарона Андреича: «что значит смерть? За сладкий миг свиданья…» - в
общем, хандрил как мнительная истеричка из разряда пожилых девушек,
отказываясь от бульона и совершенно не слушая моих доводов о том, что Захарон
Андреевич не приедет раньше, чем закончится пушкинский контракт с моим шефом.
На третий день от поэта отлегло и он, будучи совершенно трезвым,
потребовал-таки бляди.
И вот тут я оказалась в очень сложной для себя ситуации: с одной стороны,
желание клиента – закон, с другой – как женщина порядочная, я не могла
допустить своего участия в групповухе даже в качестве подсвечника; но с
третьей – не могла же и оставить Пушкина наедине с японской проституткой, так
как удерживался он всё-таки за меня. Поскольку выхода из этой тройной дилеммы
не просматривалось, я решила действовать как боец российского спецназа: по
обстоятельствам. Обстоятельства продиктовали мне прикинуться актрисой
погорелого театра Кобуки. Я напялила розовое кимоно и разукрасила рожу до
неузнаваемости, чего, в принципе, могла бы и не делать, так как он совершенно
не приглядывался до, во время и после коитуса к физиономии партнёрши.
А вот здесь, уважаемый читатель, ты не дождешься от меня никаких ласкающих
твой гормон подробностей: даже самые великие русские поэты совокупляются совершенно
также, как ты сам, поэтому представь себе данный эпизод моего общения с
Пушкиным исходя из собственного сексуального опыта. Скажу лишь, что в
результате я привязалась к Пушкину больше, чем за весь предыдущий период:
половые акты сближают людей. Обмануть Пушкина было несложно - он и сам
обманываться был рад, получая от процесса известную долю приятности и
полагая, что его пользуют лучшие японские специалистки. Мне это льстило, но
за несколько последующих дней и ночей я окончательно задолбалась менять
кимоно и похудела на 4 кг.
Не знаю, что было бы дальше, кабы поэт не натёр себе мозоль, одновременно не
признав в многочисленных японках меня. Дело в том, что я стала проявлять
недопустимую халатность: видя, что Пушкин не вдаётся в детали, я почти перестала
наносить грим, а тут как раз случилась натёртость, ну и, в общем, Пушкин
получил возможность отвлечься и углядел мой съехавший на затылок парик а ля
Чио Чио-сан. Узнав меня, Пушкин так возбудился, что даже забыл про свою
травму.
- Лора, брат! это ж incest, - простонал великий русский поэт и кончил.
В общем, пушкинскую Японию мы покинули в довольно-таки измождённом состоянии,
но А.С. (скорее, по инерции) желал продолжения банкета и поволок меня на
www.sex.ru, где за ближайшим же углом нас с ним чуть не трахнул негр с
гигантским фиолетовым хером; еле спаслись. После этого сомнительного
приключения Пушкин на какое-то время успокоился и придумал новое развлечение
– кататься на скоростном лифте в Canadian National Tower, но это было уже не
так опасно.
Забегая вперёд, скажу: до самого окончания экскурсии Пушкин называл меня не
иначе, как «мадам Белкина» или просто «Белкина». Я охотно откликалась и
прыгала в койку.
А в Канаде мы пробыли совсем недолго – неполных три дня. Пушкин сказал, что
ему тут всё не нравится; к тому же, кроме лифта, в этой стране действительно
не оказалось почти ничего, достойного внимания великого русского поэта. Мы
еще смотались с ним в соседнюю державу, где у Пушкина заболел живот от
местной пищи и тоски по родине.
Смеху ради в Россию мы решили полететь самолётом, купив билеты эконом-класса
на рейс Анкоридж-Хабаровск компании «Дальневосточные авиалинии». И во время
перелёта, действительно, чуть не оборжались, потому что еще в аляскинском
аэропорту приобрели у какого-то чукчи полстакана травы и выкурили её почти
всю: рейс сильно задерживался в связи с непогодой. На подлёте к Хабаре у
нашего воздушного лайнера заклинило шасси, и мы с Пушкиным прямо-таки чуть не
лопнули со смеху, представляя, как Захарон Андреич будет грести на своём катере
по тайге.
Тут же, в Хабаре, выяснилось одно неприятное обстоятельство: по всей
видимости еще в Отеле восходящего солнца Пушкин заразил меня стихотворением
про любовь, а возможности лечиться совершенно не было. Строки «…что значит
смерть? за сладкий миг свиданья…» не выходили у меня из головы. Больная, я
постоянно хотела виснуть у Пушкина на шее и жертвовать ради него своей
жизнью. Мне было по-настоящему скверно. Слезились глаза и ныло сердце.
- Пушкин, может, останешься? – просила я время от времени.
- Белкина, ты такая хорошая, - целовал меня в нос Пушкин, - я тебе посвящу
какое-нибудь произведение. Из стареньких.
Регистрировались мы в отелях непременно как супружеская чета: изобретать
велосипед не хотелось ни мне, ни Пушкину. Мы еще сгоняли с ним в Тунис,
Магадан, Нидерланды и Тель-Авив, где Пушкин прошёлся по улице имени себя и,
свернув пару раз, сильно удивился, оказавшись на улице имени Горького. «Как
так получилось?» - недоумевал он. Мы прошли по улице Горького и, свернув пару
раз, оказались на улице Пушкина. «Какой ужас», - сказал Пушкин.
«Преемственность в русской литературе», - сказала я. «С точки зрения евреев»,
- предположил Пушкин. «Наверное, мы не там сворачиваем», - предположила я.
«Наверное, да», - согласился Пушкин.
Оставшись на ночь в Англии, мы планировали смотаться завтра в Страну сайгаков
и автора неизвестных стихов «Коян, каскыр кележатыр!». Там мы хотели повидать
приятеля Балды Алдара-Косе и заодно положить букет каких-нибудь растений на
могилу Абая Кунанбаева. Но тут у меня впервые за всё время, начиная с
несъеденной утки по-пекински, зазвонил выданный на работе мобильник.
- Вы должны срочно показать Пушкину памятник Пушкину. Один. Выберете самый
лучший, - сказал шеф и отключился.
- Пёс звонил? – догадался Пушкин.
- Ага, - кивнула я.
- Метроном ёбаный, - сказал Пушкин.
- Кстати, ты не знаешь, кто его сын? – спросила я.
- Какой еще сын? – удивился он.
- Ну, агентство называется «Кербер и сын».
- Так он и есть сын.
- А Кербер, стало быть, его папа?
- Да нет у него папы! Он сам себе и сын, и папа, - объяснил Пушкин.
- Блин, вот я дура! Его ведь зовут Эдуард Эдуардович!
- Ну, теперь дошло? Значит, не дура. Ты умная, Белкина. Только не всегда и не
везде. Слушай меня, я тебе английскую народную песенку спою:
"You"re the kind that always loses,
Bliss and you are all at odds:
You"re too sweet when chance refuses
And too clever when it nods".
Пушкин пел, а я танцевала руками.
Мы остановились в отеле без названия.
- Я тебя люблю, Белкин, - сказала я в номере, раздеваясь.
- Я тебя люблю, Белкина, - сказал Белкин и посвятил мне свои повести.
Я уже знала, какой самый лучший памятник покажу ему.
Это был яркий безветренный день. К монументу мы подошли никем незамеченные.
«Дубельт», - уважительно постучал Пушкин по памятнику. «Ага». «Почему у меня
двенадцать пальцев?» - спросил он. «Для запаса», - пояснила я и отошла в
сторонку, чтобы не мешать. Напротив друг друга стояли два пушкина: мой Белкин
и наше всё. Болезнь моя сильно прогрессировала: я любила и того, и этого.
Всё, что случилось потом, вы знаете и без меня. Я тоже знала всё наперёд и
уже не смотрела, как набежал народ, как моего Белкина, то ли специально, то
ли нечаянно перепутав с прежним, возвели на пьедестал и натаскали к подножью
охапки самой универсальной в мире травы. Я развернулась и пошла прочь.
«Белкина! - крикнул он, - не оглядывайся!», и тут же за моей спиной всё
бзднуло, потому что там была вода, которая горит, а когда такой воды много,
то Захарон Андреич явно где-то поблизости. Я и не думала оглядываться: какой
смысл глядеть туда, где уже всё по-другому. Прямо надо мной, в клубах дыма и
карбидной вони, пронёсся белый прогулочный катер, на лобовом иллюминаторе
которого плясали оранжевые протуберанцы, так что таинственный драйвер,
разговаривающий гекзаметром, снова остался незамеченным. Да я бы всё равно
его не разглядела – у меня контактные линзы, я ничего толком не вижу, когда
реву.
Задёргался мобильник. «Можно возвращаться», - довольно проурчал г-н Кербер.
***
Я сидела на скамейке на ж.д.станции Океанская. В небе мастурбировала
поганка-луна, расплёскивая на рельсы мутную физиологическую жидкость. Было
прохладно и ветрено. «Болдинская осень скоро», - подумала я. В конце
платформы показалась тёмная фигура. Она подошла к скамейке и встала напротив
меня, играя хвостом.
- Мне скучно, бес, - сказала я.
- Что делать, Лора, - ответил бес и заржал.
Я бросила в него керберовский мобильник, но промахнулась.
Без пятнадцати четыре к платформе бесшумно подъехал товарняк. Я махнула
рукой. «Куда ехать?» - высунулся из окна шофёр поезда. «Улица Крыгина, дом
55», - назвала я свой адрес. «По пути», - кивнул водитель и сбросил на
платформу стремянку. Я поднялась по ней в роскошный салон локомотива,
утыканный циферблатами. Все часы показывали
разное время: от ноля до 923. Я выбрала себе подходящее и устроилась
поудобнее.
ПОСЛЕСЛОВИЕ РАЗ
Ну что еще сказать. Я ж филолог по образованию, поэтому как-то само собой
решилось, что у Кербера буду работать исключительно с писателями. Предыдущая
специалистка, на место которой меня и взяли в агентство, считалась неплохой
работницей, но после того, как она внезапно эмигрировала на белом катере,
образовалась вакансия. Г-н Кербер моей работой с Пушкиным остался доволен. В
особый восторг его привёл выбор главного монумента. Не знаю, чему уж тут
восторгаться: по-моему, выбирать было просто не из чего.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ДВА-С
- За сладкий миг свиданья готов я жизнь отдать!!!! Рад ужасно.
Каким коротким у него оказался инкубационный период. Каких-то десять лет.
- Я тебе изменила, - вспомнив, подумала я.
- Не может быть, - подумал он, – с кем?
- С Пушкиным.
- А-а. С Пушкиным не считается. Хочешь, я пожертвую для тебя своей жизнью?
- Только попробуй. Мы будем мучиться долго, скучно и счастливо, и умрем в
923.
- Тогда помоги зашить парус.
- Давай.
- Подожди! У меня для тебя сюрприз.
- Давай!
- Отвернись!
- Ну, давай…
- Только не оглядывайся.
…Да, и вот что интересно: Пушкин что, забыл про Лотову бабу?
|