Вечерний Гондольер | Библиотека


Злотин Г. С.


El hombre l'ombre


   Гунны вошли в город утречком, по холодку. Накануне ночью две моторизованные колонны гуннов взяли город в клещи, а с рассветом их передовые отряды под прикрытием тяжелых танков и бронетранспортеров растеклись по улицам, расставили обложенные мешками с песком посты на перекрестках и площадях, заняли важнейшие здания. Шли, как принято у них, тихо, со знанием дела. Не впервой. На крышах залегли снайперы, на пожарной каланче установили пулемет. В полицей-президиум вселилась военная комендатура. Котельные, электростанции, вокзал и пристань оцепили, прочесали, взяли под контроль. Газеты вышли с большими белыми квадратами на первой полосе. Во второй гимназии устроили штаб дивизии, а в первую навезли соломенных тюфяков и открыли фильтрационный лагерь. Все чинно, благородно, как и положено при оккупации.

   А чего, собственно, следовало ждать? Никто ничего другого и не ждал. Наши губернские власти получили предварительное известие о вторжении едва ли не за полгода. Все было сделано по-людски, как принято между цивилизованными державами. Сперва приехал консул, привез торжественный ультиматум, оформленный очень красиво: в сафьяне, с золотым обрезом, точно как праздничный адрес, вроде тех, что подносят в день тезоименитства высочайших особ. Польщенный вниманием к своей скромной персоне, наш губернатор краснел и смущенно отнекивался. Потом верная законам жанра гуннская пресса несколько месяцев подряд писала о нетерпимости status quo и о том вызове, который наша губерния бросает могущественным соседям самим фактом своего существования. Наконец, теплой летней ночью на главном почтамте приняли требуемую приличиями телеграмму "Иду на вы", и уже через несколько часов доски моста на пограничной реке затрещали под тяжестью танковых гусениц.

   Город не оказал ни малейшего сопротивления, так как было совершенно очевидно, что оно было бы бесполезным. Поэтому вешали сравнительно немного, но очень рационально. С самого начала было понятно, что оккупационным властям не понадобятся такие большие штаты местного самоуправления, а в тюрьме местную верхушку было бы держать накладно. Кроме того, нужно было провести несколько показательных казней, чтобы впредь туземцы не забывались. Все это привело к тому, что первые недели прошли в довольно нервозной обстановке: несколько безутешных родственников казненных даже пришлось выслать для успокоения умов.

   Потом приспособились. Гунны были хорошими организаторами и любили порядок. Жителей переписали, назначили пайки. Из трудоспособных сформировали рабочие бригады, которые рано утром, по гудку шли трудиться на несколько фабрик, переведенных теперь на трехсменный цикл. Фабрики производили, разумеется, кожаную сбрую, быстрозамороженные обеды из конины, игровые подковы - ну, словом, все, в чем нуждается свободный гунн. После десятичасовой смены колонны горожан кратко (не более часа) присягали Атилле, а затем в порядке, повзводно расходились по домам.

   Конечно, такую жизнь нельзя было назвать медом. Все то, к чему я, скромный учитель словесности, привык за долгие годы жизни в родном городе - утренний кофе под зонтиком на бульваре, партия в шахматы, чай на веранде, симфонический концерт в зале Благородного Собранья - стало вдруг если не запретным, то уж во всяком случае нелегким и подчас опасным делом. Быт при гуннах стал общим и суровым; на наслаждения одиночек, даже сколь угодно тихие и безвредные, они смотрели с ревнивым неодобрением, иногда переходившим в показательные казни.

   Но, на наше счастье, вскоре обнаружилось, что у гуннов есть одно слабое место. Рискуя жизнью, наши лазутчики выведали, что каждый день в течение часа гунны сами молятся своему великому предку и духовному начальнику: хромому рыжебородому старцу, называемому железным, потомку пророка, мечу всевышнего. Молясь, все до одного гунны впадают в забытье, и в это время прочие люди могут делать все, что им заблагорассудится.


Старогерманская матрешка

   Якоб Ленц, драматург и гувернер, уже в легком подпитии, сидит в трактире на дубовой скамейке и, строго глядя прямо перед собой, держит в чуть дрожащей руке большую пивную кружку. Кружка эта - не простая. Ленц купил ее в пору своей бесшабашной юности, когда он, тогда еще безусый подмастерье, странствовал по градам и весям Северо-Американских Соединенных Штатов. В одном глухом селении возле тихого горного озера он купил в лавке старьевщика эту кружку и привез ее с собой обратно на родину, на Basilius-Insel, в слякотный и холодный, но за сорок с лишком лет странным образом ставший для Ленца родным непостижимый город.

   Кружка у Ленца сделана, как водится, из белой саксонской глины и покрыта синеватой глазурью, а сверху закрывается конической бронзовой крышечкой. Но главное - это бока кружки. На боку кружки изображен сам его высокопревосходительство Президент Республики генерал-фельдмаршал Пауль-Людвиг-Ханс-Антон фон-Бенеккендорф унд фон-Хинденбург, увенчанный лаврами народной любви победитель в битве при Танненберге. Фон-Хинденбург по-ветерански морщинист и седоус. На фоне разрывов вражеской картечи он сурово вглядывается в грозовую даль и очевидно время от времени подкрепляет нужные ему для титанической борьбы силы, освежаясь пивом из вместительной кружки, которую он держит наготове, словно цайссовский полевой бинокль.

   На обращенной к зрителю стенке этой кружки хорошо видна кряжистая фигура действительного тайного советника князя Отто-Эдуарда-Леопольда фон-Бисмарк-Шенхаузена, герцога Лауэнбургского, министра-президента прусского королевства, имперского канцлера, собирателя немецких земель. Князь Бисмарк одет в синий мундир, застегнутый доверху, а справа от третьей пуговицы, согласно воинским уставам, приколот Железный Крест. На голове у Бисмарка - кирасирский стальной шлем с пикой и рельефным государственным орлом.

   Князь грозно хмурится и подносит к толстым моржовым усам тяжелую, глиняную, полную доброго ангальтского пива кружку, на которой изображен сам император, первый кайзер Второго Райха, объединитель немецкого народа и избавитель его от надменных вельшей, король прусский Вильгельм I Гогенцоллерн. Король стар, но еще крепок. Ему, должно быть, нравится пиво: он милостиво улыбается в пушистые усы и, того гляди, огладит седые бакенбарды, довольно крякнет, да и опрокинет массивную кружку, похожую по форме на бочонок с ободами, с крепким - для стука по дубовым столам пивной - донцем, с затейливо вылепленной ручкой и с орнаментом из пушек, знамен, боевых труб и дубовых листьев, оплетающих помещенный в середину портрет.

   На портрете с удивительным для такого маленького размера искусством нарисован также уже пожилой, с заострившимися чертами лица, пристально и дотошно вглядывающийся в Якоба Ленца человек. На нем - старомодная треуголка, надетая, впрочем, как-то набок, шитый золотом камзол, белые чулки и тупоносые башмаки с нелепыми пряжками. Это - неустанно пекущийся о народном просвещении флейтист, драматург, любитель молоденьких адьютантов и немецкой литературы, король Фридрих II. Государь склоняется своим длинным острым носом немного вперед, то ли проверяя чистоту своего кружевного жабо, то ли прихлебывая пиво из небольшой кружки, которую он слегка брезгливо держит двумя пальцами перед собой.

   На кружке у Фридриха Великого тоже кто-то изображен, и хотя его мудрено было бы рассмотреть - уж очень мелкой вышла картинка - но очевидно, что и он, в свою очередь, что-то пьет. Якоб Ленц рад. Он одним глотком осушает свою немалую "мерку" и чувствует, как великая сила разливается по жилам. В окне пивной видно, как мимо неспешно прогуливается здоровенный усатый городовой с шашкой на боку. "Ja!" восклицает Ленц с довольным видом, "Так оно и толшно быть!" Он удовлетворенно икает и велит половому принести еще пару пива.

   Мир удовлетворяет Ленца. Он глядит на голубые изразцы пышущей жаром печки, слышит, как на улице цокают копыта и приглушенно бранятся извозчики, и с каждым глотком чувствует, как внутри него, словное боевое знамя, разворачивается и встает величавый образ милой, незабвенной родины. "Vaterland," говорит Ленц сам себе и утирает непрошенную слезу. Это была уже четвертая гинденбурговская кружка, и в голове у Ленца начинают тихо, но мерно грохотать высокие полковые барабаны. Над барабанами летят медные когорты победных фанфар, а под сенью окутанных дымом и пахнущих порохом славных знамен он видит старую ландкарту, памятную ему еще с гимназических лет: великая страна, распластавшаяся на весь огромный лист, и вся, от Южного Тироля до Северного Шлезвига, от Хагенау до Ниддена окрашенная теперь народно-почвенным цветом единства.

   Вдруг дверь кабачка распахивается от удара ногой. На пороге стоит человек в ситцевой косоворотке, малиновых атласных шароварах и смазных сапогах. В руке у человека - топор.



Ссылки:

Высказаться?

© Злотин Г. С..