3.
За дверью щерилась лесенка голов. Первым стоял низкорослый и устойчивый Петляков, сожитель женщины из четвертой комнаты, постоянно исполнявшей обязанности поездной проводницы и потому третий год остававшейся для своих соседей безымянной. Петляков и сам был не прост, не имея прописки, он имел историю жизни и так умел ее рассказать любому, кто интересовался его правами на место проживания, что вопрошающий забыв вопросы, лишь порывался его обнять или еще как по другому выказать свою солидарность. Человек, повествующий о перипетиях и тяготах судьбы, с задором и горьким юмором, каждому симпатичен и надобен в жизни. Как обычно, Петляков был одет в красную майку с гербом Гетеборгского университета, зеброподобные шорты и пластмассовые вьетнамки, производства КНР. Его макушка, увенчанная рыжей копешкой упиралась, в боровшуюся с пуговицами купального халата и временами бравшую верх, многономерную грудь Антонины Вайсерман.

Тоня, уложив побитые черным волосом руки на плечи соратника, поэтически жуя погасшую сигарету "Опал", горько и высоко улыбалась, как только умеют улыбаться столбовые питерские интеллигенты на чужбине, вспоминая одетые в камень каналы малой родины. Родом Тоня была из города-аэропорта Симферополя, а улыбку приняла от героини Юлии Борисовой в фильме "Идиот". Служа подменной няней в домребенка, Антонина каждодневно наблюдала будущее страны, верхом на горшках. И это будущее обещало быть больным и серым, не было в нем места ни расцвету культуры, ни окончательному раскрепощению личности от всего остального. Стриженое под машинку будущее, в клетчатых рубашонках и фланелевых сарафанах, лишь тупо хотело каши и не хотело прослушивания стихов русского поэта Некрасова про тятю и железную дорогу. Кто другой на Тонином месте давно бы отчаялся, увлекся бы настоящим, но не она. С истовостью потомственного реаниматолога, каждое утро, обернув книгу газетным листом, отправлялась она на службу, и только складки "собачья радость" резались с каждым днем все резче и резче, говоря о цене подвига.

За Антониной Вайсерман, мельтешили пшеничные головки жэковских жиличек, сестер Балашовых, девушек высоких и симпатичных, весело проживавших за первой от порога дверью, с алюминиевой цифрой =два=. Старшая, Оля, держала младшую, Юлю, за талию и шептала в ухо шутку. Юля же сдержанно хихикала и робея соседей, прикрывалась ладошкой. Когда дверь распахнулась и Анатолий выпал под ноги коммунальному консилиуму, старшая сказала.

- Ой! Толя!

Младшая кротко глянула на нее, словно испрашивая разрешения, поправила легкий локон и растерянно хихикнув, тоже удивилась.

- Ой! Голый!

Петляков ухватил Анатолия за мокрые синюшные плечи и легко, словно реечное панано, поставил на ноги. Анатолий надсадно перхал, так что его ребра то плотно смыкались, то акордионно разбегались врозь, грозя надорвать кожу и из его рта, сведенного судорогой, словно из спринцовки брызгала вода, добавляя к рисунку на майке Петлякова мелкие детали, этакую осеннюю хоатику. Петляков без брезгливости, но твердо, отвернул голову соседа в сторону, оттянул майку на брюхе, что б не липла, но Анатолий по детски порывисто вырвался и выкашлял ему в лицо.

- Я-за-за-хле-б-нуулся-я… Вы-мня-у-то-пи-ли-и…

Петляков пожевал губами, прикидывая линию обороны и чихнул. По всему выходило, что спорить с утопленником было бы сейчас неправильно. Петляков всегда чуял, что будет выглядеть со стороны красиво, а что может быть подвергнуто критике союзной общественностью.

- Морж! Красная палатка! Молоток! - Восхищенно воскликнул Петляков и звонко шлепнул соседа пухлой ладонью по ребрам. Анатолий покачнулся, но устоял. - Тока кричишь ты зря. Народ утром спит. А ты как сохатый по весне. А-морал, понимаешь…Чай не в лесу живем! А, девки? Правильно я говорю? - Опросил Петляков и попытался обернуться к задним рядам, но тяжелые руки Антонины Вайсерман не пустили. Тоня из недр халата вытащила пушистое полотенце с чайной розой.

- Вот прикройте срам Анатолий. Заболеете.

- Срам дело наживное! А, папановец? Болеть мы ему не дадим, у нас женщины что спирт, один запах греет, а мы еще и перцовочки..., - мелко загоготал Петляков и опять сокрушающе шлепнул Анатолия, но успел поймать, потому как ожидал падения тела.

4.
- Мечет меня. Ах, как мечет меня по жизни, Толя. То так, то по другому. Я ж романтик воспитанием, солнышко лесное и все такое. Я ж, какой раньше был восторженный, плакал, когда в кино наши погибали. Помнишь, как показывали? Один стакан в руке держит, смотрит врагам в глаза и тост говорит, торжественно, по слогам - "За на-шу по-беду!". А они не понимают про что он. Йа-йа и йа-йа! Дураки. А другой тоже герой, солдат в плену, я говорит, после первой не закусываю, стреляйте меня. И только губы задрожали, потому что сынишка у него и вся семья, сирота на сироте. Живы ли… Вот как нас тогда учили... - Багдасар сурово пригорюнился и стал развозить пальцем по клеенке лужу натекшую от упавшей с вилки маслины. Рисовал букву "Б". Шелковый галстук выпасал стада золотых унылых кэмелов в миске с огурцами, но ему было все равно на дорогую вещь. Случаются моменты, когда человек предает верный ему с рождения материальный мир в угоду сиюминутным думам. Вот и сейчас, Багдасар глубоко вошел в себя, по самые корни, а Анатолий, уставший за день, как устают билетеры кинотеатров в каникулы, сидел на табурете, факирски подложив под себя ноги и покойно грыз ноготь. За его спиной, за дверным проемом кухни, с последней беготней и полуночными тихушными разговорами, отходила ко сну набаламученная с утра квартира. Соседи, и сами выбитые заботами дня из сил, было воспряли с приходом поздних гостей, но не на долго, чужие гости быстро выходят из моды, как во всем чужом, нет в них теплоты и сочувствия.

Багдасар поднял голову, подарил Анатолия слабой, мимозной улыбкой, какая бывает у стариков мучающихся, за беспокойство фельдшера со скорой. - Я и сел в запальчивости, ты знаешь. А уж вышел… Вышел и вместо всего, такая тоска по огуречному лосьону, словно это самый сок свободы. Вышел, всего вокруг полно и белой и коньяка, а нет. Хер. Так там за четыре года измучился, когда принесут из лавочки и бьешься за глоток, может и не нужен он тебя, не блокадная же пайка, и спокойней без суеты, ведь много ли там нолито, скотство и мучение, словно раб флакона... А вышел, в голове только, - доберусь, куплю ящик, солью в кастрюлю и через край, до дна, в одно рыло. А-а-а… Теперь у меня парфюмерный магазин. Даже три, если с новыми. Вонищей импортной торгую. Тоска. И не пью совсем. Вот с тобой разве, что. Тоска… - Багдасар натянул нижнюю губу на верхнюю и чпокнул, словно шампанское открыл. - Что б не кончиться, в школу пошел работать. По субботам. Военруком.

- Арнольдыч? Ты же срочную не служил. Да и военного дела лет десять уж нет… - Анатолий сделал удивление, больше для себя, что б не выпасть из темы и не обидеть тем друга, вернувшегося нежданно в его жизнь.

- Теперь есть, это не трудно. Что ты ухмыляешься? Не в бабле дело. Пришел, поговорил с директрисой, как народ с человеком и поняла. Поняла! У ней тоже сердце болит от этого блядства. Кто же родину любить будет, когда мы уйдем? Нынешних только презервативы на пластмассовых членах учат раскатывать. Половое воспитание. Етить. А я противогазы привез. Для головы. Что б голова помнила, не в раю живем и друзей у страны, как не было, так и нет. Разве, что индусы. Но слоны уже не катят. Ты вот глянь, видал, лысый в углу? - Багдасар показал на прикорнувшее за плитой тело в малахае. Анатолий посмотрел. Из вороха сальных мехов торчала желтая и круглая, как сердцевина яйца, пятка. Почти детская, но сплошная мозоль. - Ему сегодня скажи, - В тайге чужие. А завтра он на тропе с винтарем третью мировую откроет. Потому что они там дети земли, как были, так и есть, и нефтью не пропахли, хоть на ней осеменяются и в нее уходят. Не забыли маму сырую. И готовы всегда. Всегда! - Багдасар пристукнул кулаком по столу и посуда дружно подскочила, соглашаясь малиновым звоном.

- Чукча? - Спросил Анатолий и поежился. Из окна сифонило и по полу несло, как в чуме. Он не мерз, потому, как не мог этого, но за плечом Багдасара литературной тенью прошла Балашова в легкой ситцевой ночнушке, поставила чайник на газ и исчезла. Старшая или младшая в сумраке не понять, но что Балашова точно, других бедер, такой фарфоровой плавности, ни в каком семействе делать не могли. Анатолий поежился за нее и ее босые белые ноги. Маруся…

- Чукчи в анекдотах. Васьюганский хант. Нюкульта-ку. Внук елки, сын медведя.

Багдасар потянулся через стол и зацепив клешней майку собеседника за лямку, попытался жутко оскалиться, как легко умеют прокопченные лесные божки, но вышло не жутко, а как фанерных афишах лунопарка, глупо. Анатолий похлопал его по руке, гоня из образа и найдя на ощупь графин, плеснул в стопки. Выпили.

- А обрил зачем?

Багдасар, опешив от детскости вопроса, подавился огурцом, но тот маленький и болгарский, притормозив, легко упал внутрь. - Так в городе же. В городе охотник должен быть без волос. Ты лысый и я тоже. Теперь и он. Будет в школьном тире стрельбу ставить.

- Чудак ты, а не охотник.

-Когда припрет, все чудаки охотники. Я его для дела купил.