Вечерний Гондольер | Библиотека

Чайка по имени J

ЛОРЕ ОТ ЛЁВЫ Т.

                                   (сентиментальный рассказ)        

 

 

              

 

                  Все счастливые семьи дырдырдыр, а каждая несчастливая семья

                  балабалабалабала.

 

                  Мы не просто поссорились.

                  Мы разосрались, как в море корабли.

 

                  В моей комнате подсыхает, прислонившись к стене, Анна

                  Каренина. На ней темно-зеленое платье из панбархата. У меня

                  есть такое же. Платье длинное, но все равно видно, что Анна

                  босая. Это мой авторский прикол, но дело не в этом. У Анны мое

                  лицо. Как так получилось, я не понимаю.

 

                  Он влетает в комнату и сбивает пустой мольберт. С мольберта

                  падает невымытая кисть и чертит на полу изумрудную запятую. Я

                  молчу.

                  Он закладывает вираж и ложится на обратный курс, в заключение

                  хлопая дверью. На его плече спортивная сумка, набитая явно

                  шмотьем.

                  Еще позавчера он сказал, что когда я чеканусь окончательно, он

                  навестит меня на Шепеткова и освежит яблоками.

 

                  ...Я должна срочно выполнить одну левую заказуху, но мне не

                  пишется. Если честно, то и не живется. В таком состоянии

                  хорошо бы опять нажраться, но кто-то добрый возвращает мне

                  мышечную память о прекрасном, и я достаю мольберт. Почему-то

                  захотелось написать этюд с белухами, и я даже сходила в

                  дельфинарий, заплатив вместо 40 рублей 80. Меня тронуло, что

                  администратор дельфиньей резервации отнесся к моему

                  задрипанному этюднику как к личности, и я не стала спорить.

                  Однако белухи так и замерли в состоянии подмалевка на холсте,

                  не пожелав прописываться. Осталось до черта разведенных

                  красок. Я использовала их на Анну Каренину.

 

                  Он, конечно же, поехал к маме. Это так тупо.

 

                  Я, наверное, не очень гожусь для семейной жизни. Почти не

                  готовлю и почти не стираю. Правда, я придумываю интерьер и

                  делаю ремонты. Но смена интерьера происходит раз в пять лет, а

                  готовка жрачки требует ежедневного участия. Поэтому считается,

                  что я ни хрена не делаю.

 

                  Я – творческая натура.

                  По мнению свекрови, просто хуёвая жена.

                  В глубине души я с ней согласна.

 

                  Но, несмотря ни на что, мы жили хорошо.

                  Расползались на лето по разным комнатам и встречались зимой

                  под одним одеялом.

 

                  Десять лет мы жили хорошо, зимуя в общей кровати, и наконец

                  выяснили: мы очень разные люди.

                  «Нас родили разные матери от очень разных отцов…»

                  Он упертый технарь, а я – свободного полета гуманитарий.

                  Он не хочет признавать очевидных вещей, а говорит, что у меня

                  едет крыша.

                  Я отвечаю, что у него-то и ехать-то нечему.

                  В общем, все смешалось в доме Об…

 

                  Началось с того, что он сказал: его любимый писатель – Лев

                  Толстой.

                  Я была бестактной. Покрутила пальцем у виска.

                  Как, спросила я, это может нравиться?- эта насильно сломанная

                  кобыла, и убийство невзаправдашней Карениной, и тупость

                  Наташки, поменявшей часы на трусы, и занудство, прямо-таки

                  невыносимое занудство, и главное, все это вместе – сплошная

                  дурацкая врака, увенчанная апофеозом дебилизма – ремиксом

                  Евангелия, про который и вспоминать-то противно…

                  Я сказала, что Толстой – мудак и говно.

                  Он сказал, что говно – это я.

                  Я сказала, пошел ты тогда на хер.

                  Он сказал, пошла ты сама на хер.

 

                  Вечером я нажралась с двумя соседками, и ночью он выносил мою

                  блевотину в новом тазике, в котором я собиралась варить

                  варенье из черноплодки, но так и не сварила.

 

                  Утром я сказала, фиг с ним, с тазиком. Прости, я нечаянно

                  нажралась.

                  Я хотела мира.

                  Он ничего не сказал. Мир подошел близко-близко, но тормознулся

                  в трех шагах, на границе войны и перемирия.

                  Ну хочешь, я постираю все твои носки? – сказала я.

                  Он снова ничего не сказал, но мир тихонько подкрался еще на

                  полшажка и замер, недоверчиво поджав хвост.

                  Я боялась его вспугнуть и поэтому решила больше ничего не

                  говорить.

                  На ночь мы разбрелись по своим комнатам.

                  Лето, жарко.

 

                  Перед сном я слазила в интернет на какой-то литературный сайт

                  и случайно прочитала чей-то рассказ под названием «Монетка».

                  Героиня рассказа тусовалась в аду вместе с классиками

                  литературы. Довольно мерзопакостный Чехов правил адов бал, вел

                  себя непристойно и вдобавок быстро наклюкался. Рассказ мне

                  понравился. Я выключила комп и легла спать.

 

                  Проснулась я от ясного ощущения, что в мою комнату, через окно

                  на пятом этаже, пришел Антон Палыч и сел на стенку. Я включила

                  свет и действительно увидела на стене жирную ночную бабочку,

                  но это был не Чехов, а Лев Толстой. Я узнала его по бороде и

                  насупленным бровям. Пришлось встать, накрыть Льва банкой и

                  выбросить на улицу.

                  Не успела я свернуться на своей девичьей постельке и погасить

                  свет, как Толстой снова был в комнате. Покружив над лампой,

                  Лев Николаевич увеличился до размеров один к одному и сел на

                  мое царское место, подобрав довольно-таки грязные босые ножищи

                  под кресло. Я смотрела на него с дивана, прикрывшись одеялом,

                  и опасливо ждала, что будет дальше. Он же разглядывал меня

                  оценивающе, как будто собирался писать мой портет и заранее

                  определял границы светотени.

 

                  - А ты совсем не похожа на Анну, - произнес наконец классик.

                  Это были его первые слова.

                  - С чего мне быть на нее похожей? – удивилась я.

                  - Но ты ведь тоже кончишь под паровозом, - заявил он.

                  - Какое изысканное извращение, - прогноз мне не понравился.

 

                  Толстой задумчиво смотрел мне в лоб.

 

                  - Я бы на тебе не женился, - сообщил он вдруг, - ни при каких

                  обстоятельствах.

                  - Да и я бы не согласилась.

                  - Почему?!

                  - От вас рождалось слишком много детей, - сказала я осторжно.

                  Мне не хотелось нарываться.

 

                  Толстой запустил пальцы в косматую бородень:

 

                  - Сонька тоже с гондоном желала, да я не любил, - сказал он.

 

                  Я бы с удовольствием сказала «скотина вы, Лев Николаевич,

                  мудак и говно», но опять конформистски промолчала. Однако и

                  Лев сменил тему.

 

                  - И что сейчас люди читают? Вот ты, например? –

                  поинтересовался он, - бест, как его, селлер какой-нибудь?

 

                  Я вспомнила, что от частого употребления на моей клавиатуре

                  начали западать кнопки «х» и «г», и сказала:

 

                  - Фуфла не держим. А вы?

                  - Толстого перечитываю, - сказал Толстой.

                  - Стрёмно? – посочувствовала я.

                  - Стрёмно, - признался он.

                  - И много еще осталось?

                  - До хуища, - вздохнул граф.

 

                  Я впервые в жизни почувствовала к нему что-то вроде симпатии.

 

                  - А вы Библию читайте, - посоветовала я.

 

                  Но Толстой, кажется, не расслышал, потому что как раз в тот

                  момент ковырялся в ухе взятой со стола зубочисткой и

                  рассматривал мои книжные полки. Наковырявшись, Лев Николаевич

                  вытер серу о штаны, задумчиво разломил зубочистку надвое и

                  бросил обломки в пепельницу.

 

                  - Я смотрю, я у тебя тоже есть, - заметил он.

                  - Это муж на ДК железнодорожников недавно купил. За 200

                  рублей, - сказала я и засомневалась: - или за 250?

                  - Понаставила одних эмигрантов зачем-то… Не нравлюсь я тебе?

                  - Да…, - начала было я, но Лев неожиданно спросил:

                  - А где твой муж?

                  - В другой комнате спит.

                  - Интеллигентно, - одобрил он.

                  - Жарко просто, - сказала я.

                  - Так за что ты меня не любишь? - спросил опять Толстой. Он

                  подошел к стеллажу: - вот, на самый верх задвинула.

                  - А зачем вы Аньку под поезд кинули, – сказала я.

                  - Аньку, говоришь, под поезд зачем, - пробормотал Толстой в

                  бороду, - да потому, что ненавижу ее, блядищу истеричную. Вот

                  почему. Таким, как вы с ней, на рельсах самое место. Самое

                  место.

 

                  - Зачем ты пришел, Лев? - спросила я. В моем голосе, к моему

                  собственному изумлению, совершенно не было злости.

 

                  Толстой молча дотянулся до книжки в сереньком переплете,

                  раскрыл на титуле и накалякал чего-то там маркером. Маркер он

                  тоже взял со стола.

 

                  - А кто тебе больше всех из русских писателей нравится? –

                  спросил вдруг он.

                  - Горин, - сказала я отстранённо.

                  - М-да, - пожевал в бороде граф. Он захлопнул книжку и положил

                  ее на край стола. «Анна Каренина, том 1», - прочитала я на

                  форзаце.

                  - Ну, а из классиков-то наших? – настаивал он.

                  - Шолом Алейхем.

 

                  Шагов я не слышала, поэтому дверь в комнату открылась

                  неожиданно. На пороге стоял муж. Он диким взглядом смотрел то

                  на меня, то на Толстого.

 

                  - Лорик, ты чего?! – потрясенно спросил он.

                  - Заходи, твой кумир явился, - сказала я.

 

                  Поколебавшись, муж прикрыл дверь с той стороны и остался в

                  коридоре, чтоб подслушивать. Но Толстой вдруг засуетился,

                  засобирался. Не успела я ничего уточнить, как он здорово

                  уменьшился, расправил крылья и, ни слова не говоря, был таков.

                  «Полетел себя дочитывать», - подумалось мне.

 

                  Я цапнула со стола книгу и заглянула вовнутрь. «Лоре от Лёвы

                  Т., без надежды, с печалью невыразимой», - было написано там.

                  Я плюнула три раза, перекрестилась на «Утоли моя печали»,

                  залезла в постель, выключила свет и неожиданно быстро уснула.

 

                  Утром муж смотрел на меня с непривычным выражением лица. Я бы

                  назвала это крайней степенью уважения. Я бы даже сказала, что

                  это был пиетет.

 

                  - Тебе, Лорик, к врачу бы сходить, - сказал он, и пугливый мир

                  отпрыгнул на десять шагов в сторону, - уж не знаю, к наркологу

                  там или психиатру.

                  - За каким хреном? – удивилась я. Он выкурил целую

                  парламентскую «сотку», прежде чем я дождалась от него развития

                  сюжета.

                  - Нормальные люди с бабочками о литературе не разговаривают.

                  - Иди на хер, - сказала я.

                  - Сама иди на хер, - сказал он.

 

                  Знаем мы таких бабочек.

                  Он, кстати, и про радугу на воде говорит, что это солярка.

 

                  Но я все же вернулась в свою комнату, взяла со стола первый

                  том «Анны Карениной» и раскрыла на титуле. Никакого автографа

                  там не оказалось. Но обломки зубочистки в пепельнице, но

                  длинная седая волосина, выпавшая из книги прямо мне на

                  ладонь... ни у меня, ни у него таких нигде не растет. Я,

                  конечно, принесла ему зубочистку и волосину, но он сделал

                  брезгливую морду и сказал, чтобы я выкинула «эту парашу» в

                  унитаз.

 

                  - Пошел тогда опять на хер, - сказала я.

                  - Сама пошла на хер, - сказал он.

 

                  И добавил еще кое-что.

                  И я добавила кое-что от себя.

                  Тут он добавил нового, но я отбилась и сделала очень классную

                  подачу. Такие мячи не берутся.

                  1:0 в мою пользу.

 

                  Но, несмотря на победу, мне было противно. И как-то

                  неспокойно. Вот тогда я и отправилась к дельфинам, а

                  вернувшись, стала писать Анну Каренину. Она получилась с моим

                  лицом.

 

                  Но он даже не заметил, что она так похожа на меня.

                  Он зашел и сказал, что я достала его своими закидонами

                  прямо-таки насмерть, и что я давным-давно уже спятила, и он,

                  чтобы не спятить тоже, идет туда, куда я его отправила.

 

                  Но это, конечно, вранье; ведь его мама живет не на херу. Она,

                  к моему несчастью, обитает совершенно в другом месте, в

                  городишке за 200 км, электричка - два раза в день.

                  Он приедет к маме, она возьмет его на ручки, даст титю и в

                  сотый раз скажет, что я – бяка и блядь, которая не годится ему

                  и в подметки, а не то что в жены, и он, убаюканный, распустит

                  сопли и окончательно ей поверит. И в итоге на хер отправлюсь

                  я.

 

                  Конечно, мы с ним абсолютно разные люди.

                  Он - мужчина, а я - женщина.

 

                  До мамочкиной электрички двадцать минут.

                  Двадцать минут, а я в одних трусах.

                  Жарко.

 

                  Я срываюсь с места и сбиваю непросохшую Анну. Она скользит по

                  полу и падает, слава Богу, навзничь, и смотрит на меня мокрыми

                  глазами снизу вверх.

 

                  - Уй, сорри, - бормочу я и перепрыгиваю через нее на подлёте к

                  шкафу.

 

                  Некогда мне. Мне сильно некогда.

 

                  Я хватаю первое попавшееся и напяливаю, кажется, задом

                  наперед. Точно, задом наперед. Переодеваться нет времени. Мое

                  единственное вечернее платье из зеленого панбархата

                  оказывается с декольтированной спиной. Замечаю, что так даже

                  интереснее.

 

                  Я бегу вниз по лестнице, теряя тапочки: один остается на

                  четвертом этаже, другой падает в пролет где-то между третьим и

                  вторым.

 

                  Мне некогда.

                  Дырдырдыр лучше, чем балабалабалабала.

                  Я скажу ему, что перечитала Толстого и он мне страшно

                  понравился.

 

                  Я бегу всю дорогу, и платье изумрудного панбархата трагично

                  сбивается с левого плеча. На меня оглядываются.

 

                  С высоты виадука я вижу, что на перроне уже почти совсем

                  пусто. Электричка - та, что к маме - шипит, набирая полную

                  грудь воздуха.

 

                  Я не успеваю. Я бегу по краю перрона и теперь уже явно не

                  успеваю, но по инерции все еще продолжаю бежать. Если я

                  остановлюсь, то упаду.

 

                  Электричка трогается и ползет прямо на меня. Я не понимаю, что

                  мне надо сделать шаг назад и влево, чтобы не попасть под ее

                  зеленую скулу.

                  Я вижу растерянное лицо машиниста. Он машет мне руками.

                  Меня тянет вперед и вправо.

                  Кто-то хватает меня за платье в районе поясницы и я слышу, как

                  трещит мой панбархат.

                  Но я больше не падаю на электричку. Я падаю навзничь.

 

                  - Ты чего босиком?! – говорит он, поднимая меня с захарканной

                  платформы. Я вижу его испуганные глаза совсем близко, - тоже

                  мне, Анна Каренина...

 

                  Он держит меня обеими руками.

                  Мне нечем дышать.

 

                  - Пойдем домой, - говорит он.

                  - Лев Толстой – мудак, - говорю я шепотом. У меня нет голоса.

                  - Мудак, мудак. На вот, куртку накинь, у тебя платье сзади до

                  самой жопы разодралось.

                  - Мудак и говно.

                  Говно, говно. Пошли скорей, тачку поймаем, что ли…

Высказаться?

© Чайка по имени J