Яков Пушкарев

Три рассказа

ЧЕТВЕРО

Все они родились в межсезонье. Размытые теперь карточки ещё держат их дюжую, молодетскую статность. Широкие их руки то в карманах, то держат грабли то ружья, то гибких жён. Если нет случайно брошенной в объектив улыбки, их губы всегда сомкнуты. Внешне они очень похожи – у них у всех чуть миндалевидный разрез глаз, высокие открытые лбы. При общих для всех славянских чертах лёгкая раскосость глаз придаёт их почти всегда яростным взглядам что-то мистически-монгольское (во всяком случае, для меня). Взгляд каждого из них яростен не в силу злобы, или маргинальной дури, не возник он и в силу тяжких жизненных обстоятельств, эта ярость передаётся в поколениях как ёмкий лаконичный огонь держащий этот род. Даже в самых молодых из их отпрысков, заглядывая в глаза, я замечаю завязь этой ярости. Значит наш.

Возможно, всем четверым стоило родиться лет двести назад, они бы составили славную часть любого войска. Отчаянные были бы головорезы. Однако наша память охватывает только два-три поколения; даже о третьем знаем только отдельные несвязные байки, и возможно роль головорезов в нашем роду уже выполнена.

Кроме всего, все четверо довольно умны. Ум их не связан с получением хорошего образования, хотя это довольно эрудированные люди, да и само понятие – «хорошее образование» является вообще относительным. Ум их зиждется на цепкой и прекрасно логически организованной памяти, на хорошей природной интуиции на ситуации и окружающих людей.

Старший, на вид чуть меньше остальных, хотя в принципе довольно сильный, здоровый мужчина. Эгоизм старшего и полученная, как первенцем большая, родительская любовь держит его чуть особняком от остальных, но со стороны это заметно только хорошим психологам или родственникам. Из всех четверых он самый жестокий. Если какая ни будь, из его дворовых собак ощенилась, он долго и бережно выращивает щенят, по хозяйски различает особенности их характеров и повадки. Однако не долго, пока их ворс не стал жёстким, он вытряхивает их из шкур, чтобы сшить унты или шапку. Если домашняя кошка выжила, после того как её швырнули о стену, за лазанье на стол, она остаётся невменяемой до конца своих дней. То же самое касалось когда-то жён. Но, не смотря на эти, в сущности, не такие уж кошмарные в наше кровавое время аспекты его характера, и если не затрагивать острых углов, а тем более не быть на стороне тех, кто ему насолил, с этим человеком есть, о чём поговорить, и есть чему научиться. Будучи летчиком гражданской авиации, он много повидал на своём веку. Однако как яркий цвет он только юность свою относил синий, с начищенными пуговицами мундир, белоснежную улыбку, лайковые перчатки, лётную куртку, а главное ощущение неба. Конфликт с начальством. Как метко выразился о старшем кто-то из них – «от земли оторвался, а неба не достал». По его личным словам, только труд, тяжелый, изнуряющий труд может сотворить человеческое «Я». Всегда он в болотниках, в просоленном свитере, то тянет из реки неподатливый невод, то, смахивая накопившихся на лице комаров, в тайге разделывает тушу кабана, то с коробом за спиной собирает бруснику.

Бывает что в минуты отдыха, под чарочку самогонки в редком для него уюте домашних стен, нам удаётся провести партийку-другую в шахматы. Получаются довольно своеобразные игры. Начала временами совсем нестандартны, не всегда можно вклиниться в ход его просчётов, но при обдумывании хода он неизменно трогает, постукивает подушечкой пальцев фигурку ферзя.

О втором труднее судить по личным впечатлениям, тем более что впечатления эти урывочны. Каждый раз нашей очередной встречи мы как бы знакомимся заново. К сожалению этого уже не исправить. Совсем не давно он был убит в ножевом столкновении, в мирное время, в условиях быта. В кабаках и на улицах он, бывало, испытывал свой клинок. Инстинктивно следуя «Сокрытому в листве», он всегда старался убить противника, но в наших переполненных демонами местах это практически не удавалось. Со временем демоны сгущаются в СИЗО и колонии.

Такое воплощение ярости его характера прекрасно соседствовала с чудным пониманием детской природы и искренней, задорной задушевностью. Так, он очень быстро научил меня, ещё малолетнего, толком не говорящего на русском ребёнка, играть в карты. Возможно, свою положительную роль сыграла новенькая колода, расписанная в стиле русского ренессанса. В отличие от готико-лубочных росписей колод других учителей, эта колода меня просто заворожила. Через два дня я уже неплохо владел тройкой фокусов и шулерских манипуляций. Но только теперь как говорится, с высоты лет я могу оценить тонкость и даже изящность обращения с юной личностью.

Во всех хрониках он всегда в чёрно-сером однобортном костюме, чёрно-белой тельняшке. Если пробираешься через акации, сквозь ивы, через оградки, огибая памятники – всегда цепляешься за его взгляд с фотокерамического портрета, настолько живучий что видно как он ждёт что вот-вот кладбищенская, юркая белка выронит охапку печенья. Это грустно.

По общественным меркам третий из них достиг самого большого и сочного куска социального пирога. У него много завистников и ещё больше заспинных врагов, ему подчиняются канцелярии, внутренние службы, отделения, подразделения и т.д. и т.п. Он в доли секунды решает непостижимо сложные, жизненно важные для целого города и даже нашей провинции проблемы; росчерком шариковой ручки или брошенной фразой он творит многоуровневые структуры, разрушает отжившие – на его проницательный взгляд – паутинные схемы межличностных отношений. В матрице миллионов цифр он как в чистой воде видит не нужные помутнения или вот-вот проклёвывающиеся чистые ключи, тут же выводит свои резолюции. И все эти резолюции, решения, приказы, распоряжения, прогнозы, перепланировки настолько верны и так далеко логически обоснованны, что просто начинает шатать при мысли, что всё это сосредоточенно в одном человеке.

Однако всё это ни как не влияет на отношения в этой четвёрке. Не то что бы они до сих пор видят в этом высоком начальнике в мундире стратега, того раскосого, русого парня в фуфайке с мешком комбикорма на плече, в прокуренных весенними прогалинами резиновых сапогах, или всё ещё не позабылись детские и юношеские тёрочки. Нет, всё совсем не так.

Четвёртый. С лихвой и с большой долей правдоподобности смог бы сыграть роль всех троих, и это меня даже пугает. Если красочно представить поле его мышления, то от горизонта до горизонта, это жирная земля глубиной с древнюю меру длины. Любая, даже самая недоношенная, заскорузлая семечка знания о мире, попав в эту жирную землю, запросто расцветает гречишным деревом. И вот, такой засеянный занесёнными вольными семенами с соседских огородов, садов, полей и дач, мир его интеллекта цветет, радуя и пугая проходящих мимо. Ни когда он специально не культивировал этот мир, одинаково радуясь и радуя других и очень странной с медвежью голову приторной хурмой, и душистой в своей горечи полынью загораживающей рисунок солнца.

С такими, видимыми невооружённым взглядом интеллектуальными задатками можно было бы запросто занять удобную, уважаемую в обществе ячейку, где пожинал бы может быть и приевшиеся, но тщательно селекционированные плоды. Но не исключено что он нашёл единственно приемлемый выбор. В дальних рейсах он созерцает только дорогу, горизонт, рассветы, закаты. Он знает свой КАМАЗ, и уж точно знает все дороги в нашей провинции, а в других можно действовать по аналогии, знает времена года. Дома он видит жену, дочь, собак, телевизор, диван. Две эти несложные системы сменяют друг друга с несложной последовательностью, в точках смены они приносят радость.

Я люблю всех четверых своих родственников. Обидно, что наша память охватывает только два-три поколения. Для человека очень важно понять, что ощущение родства, принятие сыновнего долга должна быть присуща не только какому-то отвлечённому самураю.

ПОВАДКИ

Хозяйка этой квартиры довольно скрупулёзная женщина. Если слегка оттолкнуть дверь её спальни, можно увидеть несколько как бы невпопад упавших ниток. Это вы думаете – «ну что же, такое случается», но как мне от этого не скучно по психологии, логике, криминологии и криминалистики в моей зачётной книжке стоят «отлично»; в общем, эти нитки на самом деле – силки, или рисочки. По плану, если я захочу проникнуть в её спальню, я их сдвину, а это может привести к неприятному вечернему разговору.

Эта дама довольно умна, что бы ни заявить – «ты шарахался по моей комнате!» а потом расписывать моральный и экономический урон её персоне, тем самым, выдать систему фиксации моего перемещения по квартире. За все мои мелкие неуклюжести и любопытство она мстит (по-женски) тем, что, приглашая меня на вечерний чай после своей работы, заводит длящийся разговор из серии – кровавые люмпенские будни. Информация черпается отовсюду – из желто-газетной криминальной хроники, из трамвайно-рыночных передряг, из собственной фантазии и т.д., и т.п. Рассказчик она замечательный, за её плечами чувствуется факультет русского языка педагогического техникума.

Когда я раскрасневшийся от некрепкого, но горячего чая, впитавший как губка весь этот словесный шлак становлюсь совершенно овощным, она отпускает меня по светски замечая что «мы заболтались». Однако, как только мои познания в криминалистике и криминологии достигли определённого уровня, я стал парировать её чайные откровения научно-аналитическими корректировками всех этих тошнотворных страшилок. Поняв, наконец, что меня этим не проймёшь, она изменила содержание наших бесед в сторону доморощенного мистицизма.

Дело ещё и в том, что она сама не без греха. В моё отсутствие она проводит полную ревизию моих вещей и видимо получает от этого тонкое удовольствие. Моя борьба с ней совершенно суха, но действенна. Прямо на пуфике у входа в комнату я ложу уголовный кодекс 1924 года с закладкой на 58-ой статье.

Я переступаю через силки. Что мы здесь видим: двух спальную раскладную кровать, накрытую цветасто-пыльным, китайским пледом, два кресла сливового цвета, на стене – сине-коричневый с оранжевыми маками ковёр, лакированный, цвета арзац-шоколада шифоньер, тумба с телевизором, запах советского лака для волос, лекарства и старого кофе, серо-матово-бирюзовый вид из окна, старая фотография в раме. Фотография сделана в такой технике, когда уже готовую чёрно-белую фотографию аккуратно раскрашивают нетрезвыми красочками. Персонажи от этого становятся совершенно как-то по-египетски не живыми, однако приобретают большую и совершенно особенную, обстоятельную обаятельность.

На фотографии молодая хозяйка и её муж – ещё бравый офицер тихоокеанского флота. Их лица спокойны и уверены в завтрашнем дне. Но если у мужа эта уверенность поверхностна и даже как бы вскользь, в связи с актом фотографирования, то у жены она поглощает всё её существо – во взгляде, улыбке, прическе, в каждой детально прорисованной жемчужинке её ожерелья. Хотя не исключено, что это не такая уж совершенная уверенность в ходе череды, в дальнейшем предстоящих событий, а возможно, всего лишь надменность жены офицера флота достигшего к своим, сравнительно молодым годам звёзд капитана и лишь ретушь смягчает её до уверенности. Как бы там ни было, по тому, как она держится с мужем, несмотря на принятый, общий для тех времён стандарт – «муж-военный с женой», по особенной плавности линий, по выражению её чёрных как две маслины глаз, не изменившемуся впрочем, и посей день, становиться ясно, что она входит в категорию женщин умеющих просчитать жесткую и разветвлённую систему желательных событий собственной жизни. Любые посторонние явления запросто могут быть использованы в собственных интересах. Острая пиковая красота её являющаяся в большей степени не воплощением конкретных физических данных, а естественно-кошачьей грации видимо в своё время были использованы на всю катушку. Разумеется, такой вывод трудно сделать, глядя на одну только фотографию, и конечно мне пришлось просмотреть все её фотоальбомы. Они далеко запрятаны в верхних антресолях в куче различного бабьего белья, в котором, к слову сказать, обнаружились довольно пикантные вещички относящиеся к бурным годам её зрелой юности. На фотоальбомах лежал русско-китайский словарь, и самоучитель по китайскому языку, что так же навело на отдельную ветвь рассуждений. Фотоальбомы оказались более чем насыщены откровенными, пляжными, групповыми, свадебными, лыжными, детскими, похоронными фотографиями. На одном снимке, сделанном видимо в день Нептуна, хозяйку «поймали» прыгающей голой через костёр. Возможно, телесного цвета её купальник, плюс блики и близкие языки костра давали некоторую более широкую трактовку этим простым комсомольским играм. Иногда длинными, пусто-лунными, рвано-облачными ночами, когда из-за монотонной, старательной работы, прямо над моей комнатой двух слипшихся тел, от дома отваливаются целые куски, а в этой квартире нет больше никого кроме меня и хозяйского пса – карликового, чёрного пуделя, а сам я болею гриппом, приятно смотреть на чудную грацию полёта над костром, предполагая в студенческой вылазке на картошку (вряд ли это был, день Нептуны) что-то молодёжно-сексуально-сектантское.

Фотографии мужа встречаются редко. Везде где он снят не в военной форме, выглядит он немного щупло. То он рубит дрова недалеко от мангала, то закопан по голову в песок на пляже, то виноватый и чуть припухший, с плохо замаскированными пятнами в сером гробу, на не цветном фотоснимке.

В редкие наплывы праздничного настроения, угощая собственными руками испечёнными имбирными кексами, хозяйка с воодушевлением и взахлёб рассказывала, как долго и мучительно умирал её муж.

Происходило это в комнате, где я жил последние четыре года. У мужа был рак желудка. От операции они отказались. Пришлось бы удалить желудок, часть кишечника, ещё какие ни будь детали, потом его бы ещё долгое время жгли бы химиотерапией и радиацией. Всё это могло сломать и без того измученного человека. Они пошли другим путём. Он около месяца стаканами пил свою мочу, и по граммам эмульсию растительного масла и водки. Он ужасно страдал, не в силах ни есть, ни просто сходить в туалет. Впрочем, как подозревала хозяйка, силы всё же были, только из экономии он мучил её и себя. Когда моча стала цветом со свекольный бульон с восковыми прожилками, от чашки этого яда капитан умер.

Я отворачиваюсь от фотографии. Если на неё смотреть десять минут начинает болеть левое полушарие. Я заваливаюсь на кровать и включаю телевизор. Телевизор только в её спальне. Здесь тоже, важно запомнить: как на пульте управления лежала газета; не лечь на кровать со стороны мужа, а то, во-первых, быстро, крепко и надолго засыпаешь, во-вторых руки и желудок невероятно тяжелеют и их долго не возможно согреть. Но в принципе мне как уже подготовленному человеку уже не так страшно. Был здесь один забавный случай. Как-то хозяйка была на работе, и я притащил сюда одну свою землячку. Похожа она на очень аккуратную, флегматичную таксу (в лучшем варианте этого сравнения), но в этой кровати она ярко преобразилась и выдала такие тантрические изощренности, что просто голова шла кругом. В самый кульминационный момент она откусила мне кусочек кожи поверх трапециевидной мышцы, и пока я ходил за йодом, заснула как младенец. Уснула она как раз на месте мужа, и чтобы разбудить её мне пришлось нести её в ванну.

Теряя сюжетную линию хоккейного матча, я вспоминаю эту квартиру – дом, в котором я прожил без малого четыре года, но уже, через какой то час покину навсегда. Он как бы еще вокруг меня и даже подчиняет меня своим настроениям, недоделкам, повадкам. Вот так, просто лежу. Базовая, перьевая подушка обмякла под моей головой, вместив её с затылочной части наполовину. Постель пахнет увядающей женщиной. На моих глазах увядание происходило на протяжении четырёх лет. Вытиралась постель, отставали и выгорали с подсолнечной стороны обои, медленно, но наверняка расшатывались половые доски, стирался рисунок линолеума по основным маршрутам, расшатывалась и портилась мебель, обветривались цемент, камень и стёкла наружной части стен и окон. Тем не менее, совершенно ничего не изменилось.

Эта квартира как внушительный альбом нежилого, жилистого гербария с каждым годом совершенствует форму трупа.

Кто-то резко ударил клюшкой по голени, тот быстро и массивно ответил плечом. Тут же разъехались. Да, хоккей всегда балансировал на грани ледовых побоищ и попкорновой, зрелищной лабуды.

Я не помню, что бы в этой квартире хоть раз было тепло. Не смотря на раз и навсегда затыканные окна, прибитые под подоконником ватные одеяла, вечно синие газовые конфорки, мне всегда приходилось надеяться только на биологическую теплоту собственного тела.

Пора. Ну что ж, я выключаю телевизор, приважу всё в первоначальное состояние. Надо собрать свои вещи тут и там разложенные по квартире, в бывшей моей комнате, кухне, коридоре, гостиной. Все они умещаются в два средней величины красных чемодана.

Нирвана

- Ну что ты на меня так смотришь? – язвительно сказала она. Пришлось отвести глаза.

У неё была очень длинная чёрная коса, наверно до пояса. А может и нет. Его гвоздики…Её гвоздики, разного цвета свисали с одного края вазы. П. чувствовал, что ей становиться тоскливо, что вокруг сворачивается один и тот же тупик отношений, пол становится совершенно ватным и накатывает это знакомое осознание – «насколько же малы комнаты в советских хрущёвках». П. снова, как бы привыкая, обвёл взглядом комнату. Помнится, неделю назад часть вот этой стены занимал стеллаж обтянутых полиэтиленом кукол барби. Триста шестьдесят восемь штук. В свете интимного бра, в отблеске полиэтилена коллекция казалась кукольным моргом. Сейчас на их месте висел огромный плакат ночного клубу «Nirvana». П. почувствовал тонкий запах дамских сигарет. «Курит» – подумал он, посмотрел в её сторону. Она сидела, поджав ноги калачиком; рваные джинсы обнажали загорелые блестящие коленки; лицо, закрытые глаза выражали безразличие. Коса, приколотая несколькими шпильками, тонкой тугой змеёй охраняла её милую голову. Косу она носила только дома, и видели её только подруги, родители и П.

П. знал, что через пятнадцать минут он уйдёт, она кинет его подарок под диван, или отдаст сестре, ещё через два часа приедет чёрный Mark-2 и её не станет до позднего утра. По приезду она примет тёплый душ и ляжет спать. Нравился П. только её маме, отец смотрел сквозь него.

- Скажи, – П. смотрел в пол – что ты нашла в нём?

- Да с какой стати я должна перед тобой отчитываться?

- Да, действительно.

П. вышел, в коридоре надел пальто. Из спальни выглянула её мама (вечный, какой-то, постоянный испуг был в её глазах).

- Уже уходишь?

- Да, пора.

- Может чайку?

- Нет, спасибо, не надо. Ещё раз с праздником, – сегодня было восьмое марта.

- Спасибо.

Её глаза извинялись за дочь.

Было уже темно, подъезд не освещался. Мать подержала открытой дверь, но света всё равно не хватило. В подъезде крепко пахло домашними животными, мочой и жареной рыбкой. П. сделал глубокий вдох ещё в квартире и не хотел дышать пока не выйдет из подъезда, однако уже на последних ступенях воздуха в лёгких не хватило и литр отравленного газа все-таки укусил рецепторы.

На улице высотой в девять этажей шёл сухопутный шторм. Скользя по замёрзшим лужам, П. добрался до библиотеки Островского, постучал в окно. Сторож – двоюродный дед П. суровым, вахтерским взглядом опознал родственника, открыл.

- А, книгочей припёрся… ну заходи друг менингита, заходи. – дед улыбнулся, наверно в честь праздника.

- Здравствуй дед. Я до одиннадцати, наверно посижу.

- Да сиди хоть всю ночь.

П. поднялся в музыкальный зал, включил похожую на трюмо старенькую магнитолу. Играл местный канал. Взяв книгу Бхагавадгита П. сел в давно уже некожаное но очень удобное кресло. Ему нравились все эти передвижения огромных масс народа, уверенные в своей правоте цари-братоубийцы, голубоватого цвета кришна. По радио играл джаз. П. прислушался. Поверх хрипа Луи Амстронга, с двух сторон стерео мягкий женский голос вещал: «…Нирвана приглашает вас провести эту праздничную весеннюю ночь у нас. Разнообразие музыки напитков и конечно праздничное стриптиз-шоу, а также ещё многое, многое другое что придумаешь ты сам оставят эту ночь в череде самых не забываемых ваших ночей». П. почувствовал, как ком подобрался к трахеям, к горлу, стало невыносимо жутко, больно стыдно; что-то заныло, остыло в животе. П. протянул вперёд дрожащие руки, рассмотрел бледные с сухими заусенцами пальцы.

- А почему бы и нет.

Накинув пальто, П. быстро сбежал по лестнице, хлопнул дверью, быстрыми шагами пошёл в Нирвану (общество с ограниченной ответственностью «Nirvana»).

Утром следующего дня его тело нашли у овощного магазина не далеко от ночного клуба. Несколько ножевых ранений повредили только кишечник. Он был мёртв.

Этот рассказ, праздника 8 марта 2000 года придумал Яков Пушкарёв, идя в 22.00 мимо библиотеки Островского и увидев горящее окно на втором этаже.

Высказаться?