Вечерний Гондольер | Библиотека

светлана скачкова

ромашки

Нас было четверо на один кубрик. Везде – четыре человека

одного пола; у нас – две девушки и два юноши. И еще мы были

русские. Всегда вместе. Сидим на палубе: девушки рисуют море с

глыбами льда, поручни и спасательный круг; юноши читают Ницше

и Сартра. После чего закрываемся у себя и курим травку. Затем

девушки рисуют ноги, юноши играют на гитарах. Остальные сто

шестьдесят человек экипажа страстно за нами следили.

Когда я мылась, в душевую пристально заглянули две

алкоголического вида сорокалетние тетки, пользующиеся

авторитетом. Якобы в поисках пропавшего шампуня. Вскоре дошли

слухи, что тело у меня – «очень даже». Молодой человек из

Кентукки набился к нам в друзья и рассказал, что в

американском языке есть название для малюсеньких шариков из

кала, повисающих на волосах вокруг ануса: “dingleberries”, то

есть «ягоды из глубокой лощины». Испаноязычный Прыщ спорил с

нами о философии. Он вырос параллельно в Мадриде и Сиэтле;

родители его работали при Миссии ООН в Нигерии и удочерили

одноглазую девочку-нигерийку с лицом, украшенным ритуальными

шрамами. Кроме того, племянница Прыща родилась от непорочного

зачатия: брат его, испанец-католик, до свадьбы лишь терся о

невесту гениталиями. По поводу всего вышеуказанного Прыщ

чувствовал себя великим, закатывал истерики и давал читать

свой графоманский роман. Мексиканцы, проходя мимо нашего

кубрика, причмокивали и пытались сожрать глазами. Большой Бен,

семнадцатилетний американский подросток, заискивающе

ухмылялся, а затем стоял озадаченно. По утрам диким воем

будила сирена, мы вылетали из кроватей и мчались на камбуз, не

разлепив глаз. Один раз я оказалась за завтраком в белой

майке, под которой за исключением моего тела ничего не было.

Даже филиппинцы, держащаяся особняком мелочь, выказали

единение с обществом. Следующие три дня весь корабль шипел

сплетнями: она была без лифчика! Мы, задумчиво держа перед

собой книги Камю и Фолкнера, недоумевали: неужели людям больше

поговорить не о чем?

А теперь все по порядку. Я, Макс, Леша и Яна устроились

работать на судно – плавучий рыбообрабатывающий завод,

дрейфующий вокруг Аляски. Один из нас имел влиятельных

знакомых в компании-судовладельце; засим, как уже было

указано, мы жили привилегированно, в одном кубрике. Макс с

Яной по ночам занимались своими делами, пыхтели и стонали, а

мы с Лешей делали вид, что спим и ничего не слышим. Впрочем, в

один прекрасный день Леша взгромоздился ко мне на верхнюю

полку. Я сбросила его мгновенно и, пока он даже костей не

успел собрать, спросила его, что значит слово “laodicean” у

Набокова. «Как бы тебе сказать… равнодушный… не теплый, не

холодный… говорится обычно применительно к религии…», – сказал

он, потирая бок. Мы любили наблюдать, как он читает. Когда

Леша читал, с его лица не сходило выражение крайнего

отвращения, со временем как бы даже усиливающегося. Страшно

было смотреть: казалось, что он вот-вот вскочит и дико

закричит. Леша, спрашивали мы, тебе что, не нравится книга?

Отчего, очень даже нравится, говорил он. Мы недоумевали. А он

не понимал, почему я не стесняюсь ходить голой по кубрику.

Тем временем за мной начал активно ухаживать один мексиканец.

Он сделал мне утром свою национальную яичницу. Я попробовала и

упала почти замертво; пришлось меня долго отпаивать водой.

Мексиканец пригорюнился, слопал блюдо и отправился готовить

адаптированный вариант. Его съел Макс; я снова давилась и

задыхалась. Совсем грустный мексиканец зажарил третью версию,

которую я и съела. «Но это уже не мексиканская яичница», –

сказал он печально.

А вообще-то нас кормили на убой. Шведский стол из пятидесяти

блюд пять раз в день; все хотелось попробовать. Кроме того, на

камбузе всегда имелись продукты, и можно было питаться

двадцать четыре часа в сутки. Этот же мексиканец нашел-таки

путь к моему сердцу. Два ломтика белого хлеба, один мажем

майонезом, другой – горчицей, кладем соленые огурцы, лук,

помидоры, окорок, индейку, оливки… Прыщ делал кофе с

мороженым. А еще были очень вкусные хлопья, которые особенно

подходили к ненатуральному молоку, в обилии имевшемуся на

судне. Макс любил замороженные буррито, отлично пекущиеся в

микроволновке. Еще мексиканец бегал в наш магазинчик на

верхней палубе и в счет своих будущих заработков покупал для

меня поп-корн в карамели. Мне передали, что он купил и пачку

презервативов. Что бы это могло значить? Через две недели я из

балерины превратилась в поросенка.

Дойдя от Сиэтла до одного из портов Аляски, судно стало на

якорь. Разрешено было сойти на берег. Мы с Лешей, Яной и

Максом, убедившись, что баров нам не видать, как своих ушей,

поскольку липовые взрослые документы здесь не действуют,

отправились к симпатичной горе. К нам пристал Прыщ и еще

какая-то черная собака. Леша шел со мной рядом и признавался в

любви к молоденькому барабанщику из их группы. Я давала

дельные советы, так как всегда поддерживала интересные виды

человеческой деятельности. Прыщ вскоре отстал. Мы впятером с

собакой вошли в жиденький лесок из дистрофичных деревьев чуть

выше меня – как раз ростом с Макса. Все были уже мокры по

колено: мох проваливался под ногами, и получалось, что мы идем

вроде как по мелкой речке, прикидывающейся почвой. Ландшафт,

впрочем, менялся, и чавкающая оттаившая тундра сменилась

вскоре жидкой грязью. Она пахла калом. Огромное море кала с

редкими деревцами. Я собиралась упасть в обморок, но тут

Лешу-эрудита осенило. «Это же торфяное болото!» – воскликнул

он. Существование научного объяснения наблюдаемому явлению мне

помогло, и я храбро продолжила путь. «Может, отогнать собаку?»

– предложил Макс. «А то она потеряется, и дорогу обратно не

найдет. Она же не умеет лазить по горам. Или медведь ее

съест.» Прямо посреди болота стояла табличка с предупреждением

о голодных гриззли. Мы стали отгонять собаку, но она преданно

смотрела в глаза и волочилась за нами.

Подошли к горе. Яна начала карабкаться вверх, как мартышка. Я

еле успевала, но не созналась бы ни за что. Почему-то гора

оказалась покрытой той самой тундрой, что нам уже встречалась,

и вскоре наши куртки были пропитаны водой по локоть, поскольку

взбираться без помощи рук не представлялось возможным.

Так мы лезли довольно долго, и все шутили насчет медведей,

предупреждения о которых стали встречаться чаще. Затем шутить

перестали, так как верхняя половина горы оказалась завалена

упавшими соснами с давно сгнившими ветвями. Просто ни одного

стоячего дерева. Только огромные гладкие стволы, в три-четыре

охвата, неизвестно как выросшие в этом климате. Стволы были

свалены бессистемно и образовывали причудливые сети и

лабиринты над поверхностью горы, по которой лезла собака и

пронзительно скулила. Ей было страшно: мы ползли в нескольких

метрах над ней, неуклонно двигаясь к вершине горы за

сумасшедшей Яной, твердившей о какой-то детской мечте. От

ужаса я боялась пикнуть. Лепилась всем телом к полысевшим

стволам, наклоненным порой под немыслимо близким к вертикали

углом, и плакала про себя, проклиная все на свете. Наш

корабль, полный мексиканцев, филиппинцев и толстых увальней со

Среднего Запада казался мне самым желанным местом на земле.

Наконец, мы достигли детской мечты. Осторожно развернулись

вокруг собственной оси, каждый на своем стволе, судорожно

вцепившись ногтями в кору. Все ахнули. Мы были на огромной

высоте. Далеко внизу зияла наша тундра, с болотами и озером,

слева находилась гряда гор, а совсем далеко впереди – море и

малюсенький кораблик у причала. Немыслимым казалось

предположение, что мы когда-нибудь сможем вновь там оказаться.

Собака по-прежнему дико выла. Я клеилась попой к стволу,

неизвестно как держащемуся за все остальные – эта мысль пришла

только сейчас. Мы поползли, как гусеницы, подтягивающимися

движениями – на попах, ногами вперед. Сказать, что это было

труднее восхождения – значит не сказать ничего.

На корабль вернулись ночью. Сдали в прачечную одежду, мокрую

до трусов. Назавтра у всех была температура.

Обыкновенная болезнь усилилась морской: судно отошло и взяло

курс на север; сильно штормило. Заедала тоска. Праздники –

пять ежедневных спусков на камбуз. Штаны на мне перестали

застегиваться. На палубе – липко и мерзко, в лицо хлещет

противной ледяной пылью. Пришлось там выстоять двухчасовые

спасательные учения в оранжевых жилетах. Где-то видели

дельфинов, но мне, как обычно, не досталось. Один раз ходили в

тренажерный зал и видели потных американских качков. Ницше

сопротивлялся чтению.

Как-то раз мексиканец решил меня развеселить и заманил к себе

в кубрик. Достал пузырек с капсулами снотворного и вытряхнул

морфий в две кучки. Обе кучки завернул в туалетную бумагу.

Оболочек от капсул было много, столько сразу употреблять

нельзя – расстроится желудок. А порошок слишком горький.

Поэтому бумажный шарик с порошком следовало запихнуть как

можно глубже в горло и сразу глотать. Я проглотила. Мы сидели

некоторое время молча; затем я сбежала и спряталась за

унитазом в туалете. Было холодно и сильно качало. Я не

понимала происходящего и сидела долго. Когда вышла, меня

схватили и утащили в кубрик. Все передвигались вокруг меня на

цыпочках и с круглыми от испуга глазами. Приятно быть в центре

внимания.

Проплыли айсберг и ледник. Удалось посмотреть северное сияние.

А в остальном мокро, липко и гадко. Праздник, когда

возвращается белье из прачечной: оно мягкое, вкусное и теплое.

Мы каждый день сдавали в прачечную как можно больше вещей.

Прыщ приходил и ныл, достал уже всех. Я шокировала его

неприличными выражениями.

Между тем надвигалась работа. На камбузе вывесили список

должностей: кто первый запишется, тот и выиграл. Началась

давка, послышались крики и стоны. Американские качки заняли

самые приятные вакансии. Мы куда-то записались последними, так

и не поняв, что вообще происходит.

В шесть утра вскочили по сирене, что-то съели и оказались в

раздевалке. У каждого был комплект: носки такие, носки сякие,

комбинезон резиновый, сапоги резиновые, перчатки такие, сякие

и резиновые; еще кепка и беруши. Прокомпостировали карточки.

Восемьдесят человек – смена «А» – высыпали в огромное железное

помещение, набитое ленточными транспортерами и станками. Воды

по щиколотку, жуткий гул и на этом фоне почему-то играет

музыка. Мы встали к станку. Поперла рыба.

Я обнаружила себя мелким начальником. Леша, Яна и Макс

вычищали из рыбин кишки специальными ножами с подачей воды. Я

рыбьи тушки просматривала на предмет качества очистки и

раскладывала на три сорта. Со всех сторон работали конвейеры:

загружали, разгружали, складывали, взвешивали, морозили. Рыба

шла лавиной; мельтешить руками приходилось на грани

человеческих возможностей. Захотелось умереть.

Последующие дни в точности повторяли предыдущий. Шестнадцать

часов работы, три перерыва на еду. Невыносимая процедура

переодевания: провонявшиеся робы, беруши, три слоя перчаток;

потом холодный ангар, в котором щеки обмораживало до цвета

свеклы, и нескончаемые потоки склизских тушек. Вечером – две

минуты душа и падание на койку замертво, без сновидений сон.

Вой сирены, от которого продирало до костей, и завтрак на

камбузе перед лицом неотвратимости. Праздник: ежедневное

чтение доски, где писали фломастером о пропажах. “Lost my

gloves. Room 42.” “Lost my soap and shampoo. Return to room

30. Bob.” “Please return blue jeans size 38. Room 18.”

Я все время говорила себе: нельзя же выбрасывать каждый день

по шестнадцать часов своей жизни. Надо думать о чем-то,

размышлять, сочинять, приходить к каким-то открытиям. Но не

тут-то было – думать не получалось. Каждая новая рыбина

требовала к себе внимания: то кишка застряла, бросаю обратно

Максу, то сорт определить трудно – между вторым и третьим…

Некоторые работали двадцать часов вместо шестнадцати, за

минимальную заработную плату, в погоне за барышами. Прыщ,

например. Я не хотела жить. Я воняла рыбой. Музыку крутили

одну и ту же, у них было только две кассеты. Мы выучили ее

наизусть. Мы не разговаривали друг с другом – не было сил, да

и надобности. На доске как-то утром появились слова: “Lost my

mind. Room 17.” Это был мальчик из Кентукки.

И вдруг сезон трески кончился. Сидя в кубрике, мы собирались

плакать от счастья. Я рыдала. По слухам, сезон лосося

начинался через несколько дней, чтобы продлиться три месяца

без перерывов. Судно снова пристало к берегу. Я лежала на

траве лицом к небу, ненакрашенная, раскидав вокруг белые

волосы и щурясь на солнце бесцветными бровями и ресницами.

«Какая ты красивая, Света,» – говорила Яна и плела мне венок

из ромашек. Прыщ водил меня в церковь пить чай и научил видеть

предметы на трехмерных картинках. Затем Яна слазила на гору с

толстым мальчиком, которого мы звали незамысловато – Еврей – и

сказала, что там классно, только не стоит туда лазить с

толстыми мальчиками, так как они все время ноют. Мой

мексиканец купил на берегу серебряный кулон и плюшевого мишку

и подарил мне. Мы взяли бутерброды и полезли на гору вдвоем.

Первый километр подъема был покрыт песчаной почвой и соснами.

Второй – щебнем и выступающими каменными глыбами. Щебень сыпал

под ногами, и мы съезжали вниз. Сделали привал на одной из

глыб. Я задремала на солнце. Открыла глаза, резко села – и

задохнулась. Чуть посильнее ускорение, и летела бы сейчас

вниз, в бухту, в слепящее море, на твердую палубу кораблей, в

обшивку причала… Полезли дальше. Прошло уже часов шесть.

Вершина была покрыта снегом. Мы иногда проваливались по пояс.

Держались следов Яны.

На самом верху сели и отдышались. Вокруг – еще много белых

вершин. Скрипящий снег. Ура! – я покорила вершину. В знак

торжества я сняла трусики, пробралась по сугробу и оставила их

на самом краю у обрыва, думая, в какую секунду провалюсь в

ущелье. Затем потянулась руками вверх, к солнцу. Мексиканец

защелкал фотоаппаратом. Нашел, что снимать – килограмм

шестьдесят, как минимум.

Спускаться было легко. Подстелили куртки под попы и поехали.

Скорость – аж в глазах замелькало. Попы заболели. По щебню

стало хуже. По песку он тащил меня за шкирку. Я спотыкалась об

корни.

На следующий день пропал Леша. Мы искали его до вечера и

плакали. Он появился, когда стемнело, и сказал, что забрался

на гору. «Один?!» – ужаснулись мы. Такого не могло быть. «Я

видел твои трусы, Света», – сказал он. «Какого цвета?» – хитро

спросила я. «Белые в фиолетовый горошек.» Он действительно был

на вершине.

А потом был день рождения Макса. Выпросили у повара продуктов,

мы замариновали шашлык. Расположились на природе. Добрые

взрослые люди купили выпивку. Поели и быстро и счастливо

напились.

Рано утром я проснулась от зверской жажды. Пробралась на

камбуз. Проходящий мимо старпом сделал круглые глаза: «Ты еще

здесь?! Через пять минут отходим! Следующая остановка через

месяц!» Я бросилась в кубрик и схватила пустой рюкзак. Меня

посадили в большую сеть, как акулу, и выгрузили на берег

краном, поскольку трапы уже были убраны. С палубы мне махали

помятые друзья. Я была девочка блатная, и у меня был короткий

контракт с работодателем. Все оставались на лосось, а я летела

в Лондон учиться.

До Энкориджа добирался маленький самолетик, как легковая

машинка, и трещал по швам. Внизу проплывали облака, горы и

озера. Кроме меня, был еще один пассажир. Мексиканец. Другой.

Накануне он поссорился с известной корабельной лесбиянкой и

сказал на нее «лесбиянка». Его отчислили. Он сидел печальный и

толстый.

Это была первая работа в моей жизни. Заработок как раз покрыл

авиаперелеты до Сиэтла и обратно. Яна написала, что у

мексиканца украли мои фотографии, и они ходили по кораблю по

пятьдесят долларов каждая.

Высказаться?

© светлана скачкова