Александр Кабанов

Стихи

Об авторе: Александр Михайлович КАБАНОВ. Родился 10.10.1968 г. в городе Херсоне. В 1992 году закончил факультет журналистики КГУ им. Т.Г.Шевченко. Лауреат различных университетских, киевских и республиканских премий. Победитель конкурса поэзии, проходившего под эгидой Американского ПЕН-Клуба(март 2002).Автор трех книг стихотворений: "Временная прописка", "Время летающих рыб", «Ласточка».

Публикации: журналы"Рабоче-крестьянский корреспондент". "Парус" ("Рабочая смена"), "Смена", "Склянка часу", "Крещатик", "Соты", "Родомысл" коллективные сборники: "Ручьи", " Какие мы? Попробуем понять...", "Юрьев день", "Дикое поле", "Антология русской поэзии в Украине" (т.1) и проч. Ныне: директор рекламного агентства ЗАО "Издательство" "ТV-ПАРК"".

Аппансионата

Море хрустит леденцой за щеками,

режется в покер, и похер ему

похолодание в Старом Крыму.

Вечером море топили щенками -

не дочитали в детстве "Му-му".

Вот санаторий писателей в море,

старых какателей пансионат:

чайки и чай, симпатичный юннат

(катер заправлен в штаны). И Оноре,

даже Бальзак, уже не виноват.

Даже бальзам, привезенный из Риги,

не окупает любовной интриги -

кончился калия перманганат.

Вечером - время воды и травы,

вечером - время гниет с головы.

Мертвый хирург продолжает лечить,

можно услышать, - нельзя различить,-

хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,-

море, которое в Старом Крыму.

* * * * *

Марку и Давиду

На сетчатках стрекоз чешуилось окно,

ветер чистил вишневые лапы.

Парусиною пахло и было темно,

Как внутри керосиновой лампы.

Позабыв отсыревшие спички сверчков,

розы ссадин и сладости юга,

дети спали в саду, не разжав кулачков,

но уже обнимая друг друга…

Золотилась терраса орехом перил,

и, мундирчик на плечи набросив,

над покинутым домом архангел парил…

Что вам снилось, Адольф и Иосиф?

* * *

Патефон заведешь - и не надо тебе

ни блядей, ни домашних питомцев.

Очарует игрой на подзорной трубе

одноглазое черное солнце.

Ты не знаешь еще, на какой из сторон,

на проигранной, или на чистой:

выезжает монгол погулять в ресторан

и зарезать "на бис" пианиста.

Патефон потихоньку опять заведешь;

захрипит марсианское чудо:

"Ничего, если сердце мое разобьешь,

ведь нужнее в хозяйстве посуда..."

Замерзает ямщик, остывает суфле,

вьется ворон, свистит хворостинка...

И вращаясь, вращаясь, - сидит на игле

Кайфоловка, мулатка, пластинка!

* * *

Из самых-самых черных сил

я выбрал красоту -

Татуированный буксир:

"Та-та, ту-ту!"

На нем обхаживать врагов

и предавать друзей...

Какое море берегов,

такая жизнь! Музей...

В портах, в портках - дыра в дыре,

так вмазанный в мазут,

Женился б на поводыре,

ан - нет: менты везут!

Нам всем отмерян закуток,

чернила, стол и стул...

Я наколол тебя , браток -

и ты - не обманул.

Не от стыда краснеет вошь,

и кто ей господин?

И ты моим плечом плывешь,

не ведая, поди:

На кой дымить твоей трубе,

Зачем волнеть - волне?

Что не надобен тебе,

А ты - так нужен мне...

*****

Мы все - одни. И нам еще не скоро -

усталый снег полозьями елозить.

Колокола Успенского собора

облизывают губы на морозе.

Тишайший день, а нам еще не светит

впрягать собак и мчаться до оврага.

Вселенские, детдомовские дети,

Мы - все одни. Мы все - одна ватага.

О, санки, нежно смазанные жиром

домашних птиц, украденных в Сочельник!

Позволь прижаться льготным пассажиром

к твоей спине, сопливый соплеменник!

Овраг - мне друг, но истина - в валюте

свалявшейся , насиженной метели.

Мы одиноки потому, что в люди

другие звери выйти не успели.

Колокола, небесные подранки,

лакают облака. Еще не скоро -

на плечи брать зареванные санки

и приходить к Успенскому собору.

МОЛИТВА

Незабываемый привкус вранья:

этот напиток вкрутую заварен.

Господи, если не веришь в меня -

я благодарен Тебе, благодарен.

И перекрестишь - перечеркнешь:

лишь не отдай на заклание Зверю.

Даже за то, что Ты, Господи, врешь -

я Тебе верю, я Тебе верю.

Вот, и открылась земная юдоль,

вот, и любовь отреклась от любови...

Господи, кто это рядом с Тобой,-

хмурит свои первобытные брови?

Вольную волю душе обещать,

ей не прикажешь: "На выход. С вещами!"

Господи, как же Ты можешь прощать -

Если мы сами себя не прощаем?

*****

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,

что я - не сторож сердцу своему.

Рай переполнен. Небеса провисли,

ночую в перевернутой арбе,

И если перед сном приходят мысли,

то как заснуть при мысли о тебе?

Такая ночь токайского разлива,

сквозь щели в потолке, неторопливо

струится и густеет, августев.

Так нежно пахнут звездные глубины

подмышками твоими голубыми;

Уже, наполовину опустев,

к речной воде, на корточках, с откосов -

сползает сад - шершав и абрикосов!

В консервной банке - плавает звезда.

О, женщина - сожженное огниво:

так тяжело, так страшно, так счастливо!

И жить всегда - так мало, как всегда.

*****

Деревянные птицы настенных часов,

перелетные птицы осенних лесов.

За отсутствием времени, дров и слуги,

первых птиц - расщепи и камин разожги,

а вторых, перелетных - на этом огне

приготовь и отдай на съедение мне.

Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи

проступает ночное томление дичи -

самой загнанной, самой смертельной породы,

сбитой слету, "дуплетом" нелетной погоды.

Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,

я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,

я тебе разрешил из гусиного зада -

выковыривать яблоки райского сада!,

авиаторов Таубе, аэропланы.

Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,

И не трудно по нашим губам догадаться -

Поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать.

*****

Еще темно и так сонливо,

что говорить невмоготу.

И берег спит и ждет прилива,

поджав колени к животу.

Желтее корки мандарина,

на самом краешке трамплина

встает на цыпочки звезда.

И, словно вплавь, раздвинув шторы,

еще по локоть кистеперый,

ты возвращаешься туда,

где в раскаленном абажуре,

ночная бабочка дежурит -

и свет, и жизнь, и боль впритык!

Ты возвращаешься в язык,

чтоб слушать -

жалобно и жадно -

рассвет, подвешенный за жабры,

морской паром, по леера

запруженный грузовиками,

грушевый сад, еще вчера

набитый по уши сверчками!

Простор надраен и вельботен,

и умещается в горсти.

И ты свободен. Так свободен,

что некому сказать: "Прости..."

*****

Рыжей масти в гостиной паркет -

здесь жокей колдовал над мастикой.

И вечерний бутылочный свет

был по вкусу приправлен гвоздикой.

За щекой абажура опять -

то ли Брамс, то ли шум Гелеспонта.

Хоть кента приглашай забухать,

хоть кентавра купай из брансбойта!

Вот стихов удила - поделом,

видно, выдохлись лошади эти.

И осталось уснуть за столом

и проснуться. В грядущем столетье…

*****

Валере Прокошину

Парашютными шелками шурша,

раскрывалась запасная душа.

Я качался на небесных весах -

одинокий, но в семейных трусах!

Я качался и глядел свысока -

подо мной лежал нетронутый мир,

и расстегивала джинсы река,

в тонких пальчиках сжимая буксир.

Южный ветер, загорелый сатрап,

он невидим - и поэтому прав:

всем деревьям в корабельных лесах

задирает юбки, как паруса!

Раскрывалась запасная душа.

Красным воздухом тревожно дыша,

я качался, будто бы на воде,

словно женщина несла в животе.

АФРИКА

Сегодня холодно, а ты - без шарфика;

невероятная вокруг зима…

Как будто Пушкину - приснилась Африка

и вдохновение - сошло с ума!

"Отдайте музыку, откройте варежку…",-

ворчат медвежие грузовики.

И чай зеленовый друзьям заваришь ты,

когда вернетесь вы из Африки.

Ах, с возвращением! Вот угощение:

халва и пряники, домашний мед…

А почему сидим без освещения,-

лишь босоногая звезда поймет.

Когда голодные снега заквакают,

шлагбаум склонится кормить сугроб.

"Любовь невидима, как тень экватора",-

сказал намедни мне один микроб.

Неизлечимая тоска арапова!

Почтовым голубем сквозь Интернет:

разбудишь Пушкина, а он - Шарапова,

а тот - Высоцкого… Да будет свет!

* * * *

На подушечках пальцев моих

ты усни, белобрысая музыка.

Там, в чертогах небесных, затих

керосиновый храп "кукурузника".

Над тобою склонилась душа

покорителя или союзника?

Вся в цветах и слезах - хороша!,

но, - о чем ты молчишь, моя музыка?

Засыпают рояли в кустах:

каждый пахнет какао и кладбищем.

Пусть приснится любовь черепах -

самым белым, нетронутым клавишам…

Как верлибр и ".. твою мать" -

сквер вечерний, вот-вот обесточится…

Ты усни, потому, что играть

этот реквием больше не хочется…

ПРОДОЛЖЕНИЕ

…. Соломон ДОСААФ эмигрировал в детство и вызов

мне уже не пришлет. Я - рождественский голубь карнизов.

Ближе к бошевской кухне, подальше от Вас и греха. И

если вдруг чародействует жизнь - Копперфилд отдыхает.

Я сижу на карнизе и вечную песню кукую,

что земля у воды, все равно, проиграет всухую.

Я готов ко всему, например к обвинениям скотским,-

что вот эти стихи не дописаны в юности Бродским.

Что вот эти глаза не следили за Рихардом Зорге,

не краснели от чистого спирта в житомирском морге…

"Плюй в полете на всех и своейную песню шабашь!",-

говорил мне знакомый кентавр (конокрад и алкаш).

Голубиный помет, археолог, увы, не поймет…

Без трофейных ста грамм, прилетают медведи на мед,

пахнет утренний снег - шебутным, при погрузке, арбузом,

кашей гречневой - шиш. Беловежская Пуща - Союзом,

"сонным" газом - "Норд-Ост"…

… Гульчатай отдается Виджаю!

Продолжается жизнь. Ну и я, от себя, продолжаю…

*****

Жалейный островок, жюльверный мой товарищ,

придумаешь стишок, да вот - борща не сваришь.

Дефо или Ду Фу, а клизма - дочь клаксона,

в субботу, на духу, - сплошная робинзона.

Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем,

но их стригут в упор, их кормят состраданьем.

Вы сможете не спать, вы сможете не плакать:

в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть

несется гоп-ца-ца!, шальная птица-тройка,

кровавого сенца откушавши. Постой-ка,

остановись, едрить, говенное мгновенье!

Жалейный островок, "совок", стихотворенье…

Люблю твои глаза. Светает еле-еле:

все пробки в небесах опять перегорели.

Мосты

Лишенный глухоты и слепоты,

я шепотом выращивал мосты -

меж двух отчизн, которым я не нужен.

Поэзия - ордынский мой ярлык,

мой колокол, мой вырванный язык;

на чьей земле я буду обнаружен?

В какое поколение меня

швырнет литературная возня?

Да будет разум светел и спокоен.

Я изучаю смысл родимых сфер:

пусть зрение мое - в один Гомер,

пускай мой слух - всего в один Бетховен.

Слюною ласточки и чирканьем стрижа

над головой содержится душа

и следует за мною неотступно.

И сон тягуч, колхиден. И на зло

Мне простыня - галерное весло:

тяну к себе, осваиваю тупо.

С чужих хлебов и Родина - преступна;

над нею пешеходные мосты

врастают в землю с птичьей высоты!

Душа моя, тебе не хватит духа:

темным-темно, и музыка - взашей,

но в этом положении вещей

есть ностальгия зрения и слуха!

Фонтанго

Водевиль, водяное букетство, фонтан - отщепенец!

Саблезубый гранит, в глубине леденцовых коленец,

замирает, искрясь, и целует фарфоровый краник -

Так танцует фонтан, так пластмассовый тонет "Титаник"!

Так, в размеренный такт, убежав с головы кашалота,

окунается женская ножка, в серебряных родинках пота:

и еще, и еще, и на счет поднялась над тобою!

Так отточен зрачок и нацелен гарпун китобоя.

Под давленьем воды, соблюдая диаметр жизни,

возникают свобода пространства и верность Отчизне,

и минутная слабость - остаться, в себя оглянуться,

"но", почуяв поводья, вернуться, вернуться, вернуться! -

в проржавевшую сталь, в черноземную похоть судьбы

и в пропахшие хлоркой негритянские губы трубы...

* * *

Широкоскулая степь. Желтизна бубенцова.

старый фольксваген, заглохший в Аскании-Нова, -

Братец Аленушка. Автопортрет Васнецова.

Блеет козленочек (с волчьим билетом). Хреново...

Мне отпускает холодное пиво кофейня,

пахнет зерном перемолотым Зина, хозяйка.

А за окном, безлошадная спит таратайка,

там, где стояла усадьба барона Фальц-Фейна.

Даже в провинции - не обойтись без мокрушки:

Ливень такой, что вселенная - моль на мольберте!

И страусиные перья торчат из подушки,

как заповедные мысли о жизни и смерти.

* * *

Меня зовут иван. Я украинца - отчим,

по линии метро, Дидро и многоточий ...

Меня крестил - монгол, рожденный, между прочим,

во время перелета Адис-Абеба - Сочи.

Когда пишу стихи - меня зовут Абрамом,

Иосифом и Львом. С похмелия - Ильей,

Гришуней и т.д., трясусь над каждым граммом.

Я - сверх! Я - анти! Под

веревкой бельевой.

Я Гарлем Станислав из племени масаев,

освоивший язык английских мясникоw.

Мне говорят: "Шамиль, тебе звонил Басаев...",

... Дождь совершает хадж, в четверг, среди песков.

Снег не умнеет вверх, не сбрендивает льдинка,

в наваристых борщах - лавровая листва...

И лампочка в хлеву - увы, не аладдинка,

все спишет ноутбук, не помнящий родства.

"Ганс...", - промурлычешь ты

над чашечкой кофейной,

невольно оголишь орловское бедро.

И через полчаса, резиною трофейной

пропахнет целый мир и шлепнется в ведро.

Нью-Йорк. Я нынче - Пол, шибает в грудь свобода,

сверкает потолок и лысина портье,

противный, ведь любовь... она мужского рода!,

О, лебедь, либидо! И фикса - от Картье...

Экс вице-мандарин династии Халтура,

какой-нибудь Мишель, праправнук Лао-Цзы,

Я, вобщем-то, никто: искусство и культура,

история надежд из Юрия Лозы.

Предтеча и венец последнего аборта

и первый эскимос, вернее Филарет,

Я вышел из трико для звезд большого спорта

и в партию вступил. И вырубился свет...

ОКНО

Сода и песок, сладкий сон сосны:

не шумит огонь, не блестит топор,

не построен дом на краю весны,

не рожден еще взяточник и вор.

Но уже сквозняк холодит висок,

и вокруг пейзаж - прям на полотно!

Под сосною спят сода и песок,

как же им сказать, что они - окно?

* * *

Плачет флюгер двуликий:

не видать корабля.

Я не стану великим,

чтоб не бросить тебя.

Что ж, пусть падает рейтинг,

только не уходи.

Я "Прощанье еврейки"

запишу на СD.

Из Петрарок - в Петрушки,

как в НИИ - из братвы,-

потому, что - не Пушкин,

не Кабанов, увы...

Высказаться?