Светлана Оболенская

obolenskaja_s_w

Сон в ноябрьскую ночь

Настал самый мрачный месяц года, наглядно и безапелляционно свидетельствующий, может быть, о безнадежности бытия, а может быть — лучше — о потере надежды надолго, надолго. Впрочем , не так уж надолго: Скоро рождающий надежды Новый год с его запахами, красками — золотыми, серебряными и зелеными; звуками, напоминающими о приближении Радости; с его таинственным жаром свечей — все, что заменило нам надолго утраченные звуки, запахи и краски святых и радостных дней Рождества, о которых мы только в книгах читали. Но до Нового года столько еще воды утечет, воды зимней — холодной, темной...

А пока — еще день, а уже темно, уже сумерки, а во дворе скользко и неуютно. Вот если бы в лес сейчас — это совсем другое. Наверное, снежные лапы уже укрывают ветви елок, скоро наступит темно-зеленое и ослепительно белое великолепие, здесь и звуки и свет — совсем другие, скрипит снег под ногами, вдруг короткий таинственный шум — то ли птица пролетела, то ли снег упал с не выдержавшей его тяжести ветки...

Войти в настоящий лес, почувствовать себя внутри леса, его частью — в любое время года: тревожной весной, сияющим летом, полной красок осенью или вот белой зимой — это кажется мне исцеляющим средством, но это ведь несбыточная мечта. И все думается: если слягу, неужели моим вечным пейзажем будет одно — то загорающиеся, то потухающие окна 16-этажного дома напротив?

И вот что привиделось мне поздней ноябрьской ночью, когда я засыпала, и впрямь видя эти окна и в который раз удивлялась, зачем это под самой крышей шестнадцатиэтажки, на ровной, без окон и дверей стене, прямо над балконами 16-го этажа возведены никому не нужные пустые балконы?

* * *

Привиделся мне двор в форме чуть вытянутого четырехугольника, замкнутый с трех сторон высокими, глухими, без окон, то ли выкрашенными в серый цвет, то ли просто грязными стенами; у подножья их засыхает жалкая травка, а кроме нее никакой растительности во дворе нет. Четвертая же его сторона — открытая, недалекий вид на поросший уже облетевшим кустарником невысокий обрыв. А за тем обрывом — плохо различимые серые печальные дали.

А мне предстоит в этом дворе расстрелять из пистолета Полину, год назад скончавшуюся близкую мою подругу. За что? Почему? Вопрос не обсуждается, вообще не стоит; всем, однако, ясно, что это простое дело должно произойти обязательно, и выполнить этот тяжкий, но естественный долг, непонятный с точки зрения здравого смысла, но абсолютно понятный a priori всем вокруг, в том числе и жертве и палачу, должна на сей раз именно я. Непонятно только, как это сделать: мне протягивают большой тяжелый пистолет; я никогда не держала в руках пистолета, он светло-серого цвета с желтой деревянной рукояткой, и я не понимаю даже, как спустить курок, потому что он плотно прижат к стенке спусковой скобы. Еще мне дают две пули, небольшие, вытянутые, и я не знаю, куда именно нужно будет их вложить. Как целиться и сумею ли я попасть в цель? Может быть, надо, как я видела в кино, держать пистолет обеими руками?

Но кто же все это мне дает? И кто принимает роковое решение? Вокруг нет никого, нет и Полины, хотя ясно, что и она присутствует при принятии решения и молчаливо соглашается с ним; невидимо присутствуют и многочисленные "судьи", действующие решительно, не сомневаясь в своем праве, и заинтересованные в том, чтобы все произошло как можно скорее.

И вдруг по стенам этого мрачного двора мгновенно вытягивается, повторяя их изгибы, длинная очередь полусогнутых серых людей, которые не смотрят по сторонам и беззвучно поспешают друг за другом в строгом порядке, не перегоняя друг друга и не отставая. Там, за углом стены, что-то либо продают, либо "дают". Очередь двигается быстро, но совершенно не убывает, и всем участникам предстоящей ужасной процедуры становится ясно, что стрелять в этом дворе нельзя, потому что даже если раздвинуть людей у одной из стен и поставить туда Полину, возникнет "пробка", ибо люди в очереди движутся хотя и медленно, но не останавливаясь.

Но есть ведь и четвертая, открытая сторона двора. Может быть, стрелять в эту сторону? Мы оборачиваемся к ней, и я с облегчением вижу, что солнце уже зашло, если, впрочем, оно вообще показывалось сегодня на низком небе, кусты потемнели, сумерки почти что скрыли и обрыв, и печальные дали... С облегчением, проистекающим не из сознания, что подруга не умрет, во всяком случае сегодня, а из сознания, что сегодня не придется выполнять работу, которую делать не умеешь, я отдаю пистолет, а две длинненькие гладкие пули заворачиваю в носовой платок и кладу под подушку. Поздно, пора спать, и во сне я начинаю засыпать...

И вдруг словно яркий луч прорезает не осознаваемые до конца ужас и безнадежность: да зачем же мне делать это! Есть же простой выход — отказаться от участия в расстреле, отдать эти две гладенькие пули, лежащие под подушкой, освободиться от не сознаваемого до этой минуты кошмара. Это первое. А второе: убедить Полину дать объяснение (кому?), что на ней нет ни малейшей вины ( в чем же ее обвиняли?), и все будет разрешено до конца. И это так просто!

И тут я проснулась — уже не во сне проснулась, а в действительности, но во власти еще не ушедшего сна пребывая. Уже и окна шестнадцатиэтажки привычно потухли, уже за дверью слышались негромкие звуки и пахло утренним кофе, а у меня не было ощущения, что все уже кончилось, и я размышляла о том, почему же мне раньше не пришло в голову такое простое решение — отказаться от роли палача. Боялась я, что ли? Нет, страха не было, а было сознание простой, безусловной и всем понятной неотвратимости намечавшегося действа и главное — глубоко спрятанная уверенность в бесполезности каких-либо усилий и в том, что настанет и мой черед и все будет так же ясно и просто...

Набоков и его "Приглашение на казнь"? "Процесс" Кафки? Или просто уходящая уже в небытие жизнь людей моего поколения, протекшая в этих сумеречных замкнутых серых дворах и в очередях покорно двигавшихся друг за другом полусогнутых людей? Наши безнадежные ноябрьские пейзажи и сознание, что неотвратимый грустный ноябрь и есть наше главное время года?

Один день в декабре.

Декабрь. "Зима, зима!" - кричит по-английски у Бродского детвора, выбегая на улицу в пестрых куртках, и ястреб совершает свой безумный полет в космических высях. А я выхожу утром из дому, и передо мной неожиданно открывается не городская слякотная зима - не зима, а нечто в стиле полузабытой открытки из детства: все вокруг голубое, розовое и светло-серое, и горы кругом, и дальний лес, и открыточная девочка в голубой шубке с белой меховой оторочкой, с толстой льняной косой катит снежный ком, и большая собака резвится около нее. Но красивые открытки не спасают, и, вздохнув, я отворачиваюсь от этих нереальных голубых далей и отправляюсь по своим делам, на работу.

И вдруг в сознании вспыхивает: все это неспроста, ведь я же видела - в этих сказочных голубых снегах кто-то из наших катался на лыжах, а это катанье таинственным образом свидетельствует об успехах или неудачах на службе, и я знаю, что все это кем-то учитывается и, конечно, передается в компьютерную. И еще: несколько дней назад в нашем институте появилась какая-то странная новая комната; там, шептались все, проверяются возможности и делаются предложения. Я заглянула туда, проходя мимо, и увидела, что в той комнате, будто плавающей в неестественно ярком свете, с потолка свисают толстые золотые канаты; они-то и олицетворяют предлагаемые задания, а карабкаешься по канатам вверх - это проверка твоих возможностей. Но мало кто может добраться до самого верха. (А ведь эти канаты - только что не золотые - из далекого школьного детства в школе № 32 им Лепешинского. Там в большом гимнастическом, нет, физкультурном зале четыре ученика по команде наперегонки бегут к этим канатам и, соревнуясь, взбираются по ним вверх. Так что же, и школа та еще жива и мы в ней ученики?) Боже мой, чего только не придумают, чтобы прищучить нашего брата! В школьников обращают…

Вот и главный вход в наше златоверхое здание, за архитектурные особенности остроумцами прозванное "Одеколоном", огромные золоченые часы, навеки остановившиеся на времени 10.20., крутая лестница с дурацкими перилами, расположенными так далеко от ступеней, что нормальный человек на них опереться не может; мифические стражи в дверях; лифты, слава Богу, работают сегодня хорошо.

Прежде всего - в компьютерную. На огромном компьютере бесконечные ряды клавиш, одни темные, другие светятся. Говорят, да нет, я это знаю, что в них заключены судьбы живых людей и прежде всего наших сотрудников. Обычно клавиши светятся ровным неярким светом. Но сегодня я с ужасом вижу, что некоторые начинают темнеть и угасают, и это значит, что в лучшем случае этих людей продали, а в худшем - даже думать не хочется, что происходит в худшем случае. А другие вспыхивают тревожным ярким оранжевым светом, что означает какое-то предупреждение. Боже мой! Что же делать? Число тех, что светятся, уменьшается на глазах. Бросаюсь к этому проклятому гигантскому безжалостному прибору, надо следить очень внимательно, беспрестанно двигаясь вдоль клавишных рядов, и нажимать на темнеющие клавиши, тогда они оживают. Бесполезно, механизм работает все быстрее, я не успеваю, и вот уже остался только один отсек ярко светящихся клавиш. Стоп! Компьютер отключается.

Выхожу из компьютерной. Народу, однако, не поубавилось. Но неожиданная и непонятная всеобщая проверка неузнаваемо изменила все. Темные неприятные коридоры со скрипучими полами, грубая канцелярская мебель советской эпохи, из одной комнаты в другую бродят незнакомые люди тоже канцелярского вида с бумагами в руках, и в этих бумагах, я чувствую, распечатаны наши судьбы. Прежде чем идти в свою группу, решаюсь заглянуть к Галине. Давно я не видела ее, подругу молодых лет, а ведь она у нас тут на руководящей работе. Отворяю дверь и вижу: Галина разбирает ворох поношенной одежды. Это что такое? Да, вспоминаю я, я и сама что-то недавно приносила, это мы собираем одежду для беженцев. Галина очень занята и не обращает на меня особенного внимания. Но я, думая о странных событиях в институте, об этих зашифрованных проверках и компьютерных расправах, спрашиваю ее: "А ты могла бы сообщить о ком-нибудь куда следует?" Она твердо и без размышления: " Да, я сообщила бы". "Ты могла бы стать доносчицей"?. И она спокойно и долго объясняет, как, в сущности, амбивалентно понятие доноса - все зависит от обстоятельств. С ужасом смотрю на Галину и вдруг с облегчением и тоской вспоминаю, что ее давно уже нет на свете, нет той девушки с глазами темно-вишневого цвета, на лице которой всегда словно мерцала улыбка, а эта начальственная тетка из советских времен - и не она вовсе, просто прикинулась ею.

Вот, наконец, и наша дверь. Но и тут сюрприз: огромный школьный класс, тесно заставленный старыми партами с откидными крышками. Люди все знакомые, это моя нынешняя группа, но никто не обращает на меня внимания, я здесь совсем чужая. Слышу разговор: Андрей нас покинул, он теперь в Национальном комитете большой начальник! Оказывается, и еще кто-то куда-то перешел. В нашем институте Юрьев день!

Та-ак, попробую-ка и я изменить свою незадавшуюся судьбу. Стараясь, чтобы никто не заметил, хотя и понимая, что это совершенно излишне, выскальзываю из класса, пересекаю коридор и вхожу в небольшую комнату другой группы. Все люди здесь тоже знакомые и в то же время незнакомые, все в верхней одежде, словно зашли случайно и ненадолго. Зина в черном пальтишке с зелеными манжетами и зеленом беретике сосредоточенно читает какие-то бумаги в углу и не смотрит на меня, а вот и Андрей, толстый и румяный, начальственным небрежным тоном сообщает секретарше какие-то сведения о себе. Его судьба устроилась, он, кажется, действительно начальник. Что уж это такое - никто и здесь не обращает на меня внимания! Ведь когда-то все мы в этой комнате работали вместе, шутили, смеялись, радовались друг другу - нет, никто даже не взглянул, даже Зина головы не подняла. Долой отсюда!

Ну, что ж, последняя надежда - в конце коридора еще одна дверь, открываю ее в надежде найти здесь родные лица, но передо мной огромный танцевальный зал. Ах, вот что: хотят отвлечь нас от готовящихся перемен, устраивают нечто вроде бала. Кружатся пары, танцы совсем не современные , и среди танцующих то и дело появляются странные фигуры в разноцветных одеждах. Я наблюдаю за танцами и вдруг начинаю сильно кашлять. Тотчас же откуда ни возьмись передо мной появляется невысокий молодой человек, похожий на Буратино, в голубом обтягивающем костюмчике и полосатых красно-белых чулках, с красным колпачком на голове. "У Вас кашель? - вежливо осведомляется он. - А знаете ли Вы природу этой болезни и как ее лечить?" Вот в чем дело: стоит не только сказать, но даже просто подумать о какой-нибудь своей болезни, является такое вот странное существо и дает тебе объяснения и советы. Я вижу, что и перед другими - танцующими и просто стоящими в стороне гостями - здесь и там возникают молодые люди в театральных пестрых костюмах и начинают с ними беседовать. Ну, хорошо, это, конечно, удобно, но не заключен ли тут какой-то подвох: узнать как можно больше о здоровье сотрудников, а потом эти сведения - в компьютерную… К тому же, я с тревогой заметила, что в углу зала сидит в напряженной позе, нагнувшись вперед и пристально следя за мной, Олег Каменецкий. Что такое? Он ведь, кажется, единственный мой друг здесь. Я подошла к нему и говорю: "Олег, не смотрите на меня так, я что-то не так делаю?" "Нет, нет, ничего, я всегда на вашей стороне". Значит, и против меня что-то задумано?

Но от этих размышлений, начавшихся с самого утра, отвлекла меня секретарша Юля, сообщившая, что можно получить деньги по гранту, только, к сожалению, не в нашей институтской кассе, а где-то поблизости от метро Парк культуры. И я с удовольствием покинула наш напичканный тайнами Одеколон и довольно быстро добралась до нужного места.

Деньги выдавали в окошечке, выходившем прямо на улицу, и я с трудом взобралась к этому окошечку по узким деревянным ступенькам. Там, за слепым стеклом виднелись два лица, и я сразу поняла, что это мерзкие чиновницы. После краткого препирательства по поводу того, что я как-то не так задаю вопрос, мне выдали маленький листок, который нужно аккуратно заполнить. Заполнять нужно было на другой стороне улицы в вонючем закутке, где на деревянных столах лежали исписанные и переломанные карандаши. Иду туда, открываю сумку и не нахожу листка, исчезнувшего пока я переходила улицу. Все больше раздражаясь, я порылась во всех отделениях и, наконец, вытряхнула из сумки все содержимое; на стол падает множество мелочей и бумажек; лихорадочно ищу, но листок пропал. А у окошечка получателей уже нет, и оттуда направляется ко мне выдавальщица денег. "Сейчас, говорю, приду, листок запропастился, может, дадите мне другой?" Она ушла, не отвечая. Ну, прямо как у Бёлля: "И не сказал ни единого слова". В отчаянии продолжаю перебирать клочки бумаги. Вот и другая чиновница идет и спрашивает, в чем дело. Я призналась, что потеряла листок, говорю: "Неужели придется приезжать второй раз, мне далеко, и я еле хожу, ну, дайте же мне новый, вот же у Вас в руках их несколько!" "Нет, - отвечает она, нагло улыбаясь, - ничего не поделаешь, остается только одно: надо вас протестировать. Идите домой, сядьте на стул, сосредоточьтесь и представляйте себе белую воду. А там посмотрим".

Бросаюсь к приближающемуся троллейбусу, чиновница за мной, едем, вот уже и моя остановка. Я заранее приготовилась к выходу, стою у дверей, ухватившись за поручень. Троллейбус остановился, водитель открыл дверь, надо сделать шаг, а я не могу: проклятая нога не сгибается. Изо всех сил стараюсь шагнуть - не получается! Вижу, что за нашим троллейбусом уже выстроились другие, и водители возмущаются: пробка! А я не могу - и все тут. Длинноволосый кудрявый молодой человек из пассажиров вступился за меня и уговаривает водителя подождать, не закрывать дверь. Неимоверным усилием воли мне удалось все-таки заставить проклятое колено согнуться, я благополучно преодолела ступеньки, и вот, слава Богу, мы уже дома. Я села на стул и представила себе море с совершенно белой водой. А чиновница, злая, как ведьма, не успела войти и уже уходит, потому что время ее работы кончилось. Ничего не вышло с получением денег, все это было одно издевательство…

Ну, не вышло, и ладно. Но день скоро уже будет клониться к вечеру, а я еще ничего не добилась и ничего не решила. Спокойно, спокойно, подумай, что же главное в твоей нынешней ситуации? Да, чтo главное-то? Что не дает тебе покоя целый день? Никто на тебя внимания не обратил? Никому ты не нужна? Увы, кажется, именно так.

Но надо же как-то это переломить! И я снова мчусь в "Одеколон" и врываюсь в какой-то красивый зал, наполненный людьми. Я бросилась на середину зала, выхватила из сумки недавно полученный новый паспорт, раскрыла, подняла его над головой и громко закричала, что не хочу больше жить во лжи и обмане, которые царят в этой стране, что решила разорвать свой паспорт. И я начала его рвать, но лишь надорвала до середины, мгновенно сообразив, что, во-первых, все-таки уже не ненавистная Советская власть царит в стране и не коммунисты правят нами, а во-вторых, если паспорт разорвать не до конца, то все же можно будет его восстановить. Для начала сама попробую - скотчем склею.

А надежда на то, что хотя бы это действие, невероятно смелое, дерзкое, в известном смысле даже величественное, вызовет всеобщее внимание, не оправдалась нисколько. Публика начала выходить из зала, кто-то оглянулся, а кто-то и внимания не обратил, и только оказавшаяся поблизости Светлана Сорокина спросила меня почему-то потихоньку, не соглашусь ли я дать ей интервью. Что я ей ответила, не помню - так я была поглощена мыслью о том, как восстановить бедный надорванный паспорт…

Зал опустел, исчезли все таинственные перемены в интерьере нашего величественного Одеколона, пропали корявые полы и облезлые двери, школьные парты с откидными крышками и комната с золотыми канатами. Но вот осталась ли компьютерная - я проверить не решилась и одиноко побрела к выходу. Выходила я через наши подвальные катакомбы, где пахло бензином и снедью, которую доставляли через помещения подземного гаража в открывавшийся вечером ресторан.

На улице было совсем темно, исчезли и утренние открыточные пейзажи, исчезла и полу-осенняя слякоть. Сухо, холодно, ветер, но вот и снежок пошел. Новый год все-таки настанет; настанет, несмотря ни на что, и, вероятно, я еще успею увидеть елку и услышать звуки рвущихся во дворе петард.

Жизнь продолжается и в зимнем месяце декабре.

РОЗА-КРАХАТОЗА

"Крепитесь, люди, скоро лето…"

Мой аспирант Гриша Худяков уезжал на рождественские каникулы к родителям в Смоленск. И вот рано утром, когда я еще не вставала, приоткрывается дверь и с некоторой опаской заглядывает ко мне Катя. Она не успевает ничего сказать, потому что ее оттесняет Гриша. Он стремительно входит в мою комнату, очень спешит, конечно, но это неслыханно - не позвонил, не предупредил, а я еще не вставала.

- Марина Александровна, извините, опаздываю на поезд…

- Да как Ваши дела?

- Потом, потом. Опаздываю, бегу…

И, убегая, кладет на стол огромный, такой, что одной рукой не ухватишь, букет ландышей. Зелени в нем больше, чем любимых моих белых узорных цветочков, качающихся на тоненьких бледных веточках. Но букет благоухает, и комната наполняется свежим напоминанием: хотя на дворе еще январь, но день уже увеличивается, время, как всегда, несется вскачь, и скоро, скоро уже…

Скучно описывать утро старого человека. Встаю, гляжу на себя в зеркало и думаю: хоть бы не было зеркал. Впрочем, разные бывают зеркала. Вспоминаю: вот в Ленинке, например, внизу, в гардеробе, зеркала исключительно "милостивые", в них почему-то взглянуть не страшно и иногда даже приятно. А, может быть, просто время дня другое бывает, не утро, когда надо усилием воли и разного рода другими усилиями привести себя в божеский вид. Одно из этих усилий - утренний кофе. Люди поистине интеллигентные и сведущие в европейских правилах жизни, пьют по утрам (и не только по утрам) черный кофе и желательно сваренный в специальной посуде из хорошего молотого кофе. А я - две ложки растворимого "Ambassador" в кипяток, и сливки. Наплевать на европейские правила.

И вот я пью этот пошлый напиток и думаю о том, какой все-таки милый мой Гриша. Новый год уже прошел, а он праздник продлил, ландыши в январе принес. Где достал-то? И вдруг в сознании возникают странные слова, и я очень тихо произношу их вслух: "роза-крахатоза". Да, да, роза-крахатоза. Мне почему-то не хочется размышлять над тем, что эти слова означают, какой в них заложен смысл и вообще, что это такое - роза-крахатоза.

Ладно, пора. Я в Институте, у себя в комнате. Шкафы, забитые наполовину не нужными бумагами, нелепая разношерстная мебель - старые столы с не закрывающимися как следует ящиками, неудобное кресло, которое прозвали пыточным. Тихонько шумит компьютер. Все привычное, хорошо известное. Только вот на стене висит большой новый календарь, и на нем ярко выделено сегодняшнее число; смотрю, на картинке изображены ландыши. Секретарша Маша увидела, что я заинтересовалась календарем, встала из-за компьютера и говорит: "Да, да, Марина Александровна, пора идти…" Откуда она знает? Но действительно надо идти.

Только с Кимом, моим братом, можно будет совершить это небольшое путешествие. Красивое здание нашего детдома № 2 города Шуи Ивановской области, полузакрытое высокими тополями, мы с Кимом обогнули и отправились по дороге, ведущей к самой окраине города, а за ней, совсем близко - весенний лес. Деревья были голые, и между ними кое-где еще виднелись остатки серого снега. Развели маленький костерчик - Ким все умеет, насадил на веточку кусочки колбасы, повертел над огнем и получилось нечто вроде шашлыка; мы с аппетитом съели его под звуки непонятных весенних лесных шорохов и изредка падающих с веток капель.

Встали, отряхнулись и отправились в путь. Дорога, дорога… Какую большую роль играет она в этой моей странной потусторонней жизни, она - ее постоянная составляющая, ее прелесть и ее страхи, трудности и тайны. Я так увлеклась, наблюдая только лишь начинающееся пробуждение природы, что не заметила, как Ким отстал, а из лесу вышел и пошел рядом со мной Орест с ружьем за спиной и в обычном своем охотничьем наряде - высокие резиновые сапоги, куртка, перепоясанная патронташем. И я вспомнила, что начинается короткий период пролета вальдшнепов и красивой охоты на эту длинноклювую стремительную птицу. И хотя, как во всякой охоте, в ней есть жестокость - вальдшнеп летит на зов подруги и дает о себе знать странным, крякающим звуком, а на этот звук ориентируется охотник, прерывая своим выстрелом любовный полет, - весенний лес, еще голый, но уже предчувствующий зелень, маленький кусочек уходящего дня между светом и тьмою, тишина кругом - все это волшебно красиво и даже таинственно. Я всегда это чувствовала. Орест обнял меня одной рукой за плечи, и так шли мы с ним, как в былые времена, и запах был родной, и я невольно прижалась к нему потеснее и подумала, что, может быть, он был самым родным мне во взрослой жизни человеком. Ах, как грустно все, что происходит с людьми в мире сложных, меняющихся во времени отношениях, не всегда от нас самих зависящих. Но теперь его лесной охотничий мир не для меня, я его потеряла, не суждено мне ощутить то родное, что когда-то связывало нас… И я повернула, а он продолжал свой путь и скоро скрылся в лесу.

А я решила скрыться в своем любимом убежище, никогда и ни в чем меня не обманывавшем. Это была Ленинская библиотека, о которой я вспомнила утром. Вошла, разделась, взглянула в милостивое зеркало, да, оно не подвело, вид у меня был вполне приличный, и поднялась по широкой мраморной лестнице, прошла мимо каталога. А дальше открылось что-то непонятное. Очень высокая дверь, в которую входила высокая женщина в длинном черном платье до пола, вела в совершенно не знакомое мне помещение. Хотя женщина тщательно прикрыла дверь за собой, я решилась, приоткрыла ее и увидела анфиладу просторных залов - но не читальных, а музейных, что ли. Вошла. В первом зале по стенам, отделанным деревянными панелями, стояли старинные стулья с высокими спинками. Из узких высоких окон открывался обычный вид на Моховую. Но посередине комнаты происходило нечто странное. То ли тут волшебным образом сменяли друг друга картины старых мастеров, изображавшие какие-то сражения, то ли действительно происходили беззвучные сражения между старцами скульптурного вида в древнеримских одеждах и медленно двигавшимися, то и дело встававшими на дыбы кентаврами.

Я осторожно прошла по стеночке, стараясь, чтобы меня не заметили и не задели участники этой то ли битвы, то ли представления, и проскользнула в следующий зал. Он был богато украшен коврами желто-красно-коричневых тонов, и полы были покрыты ими, и стены, а окон не было, но эти ковры дивной красоты создавали здесь приглушенный золотистый свет. Зал был разделен на несколько частей старинной мебелью - обитые красным шелком диваны и кресла на гнутых золоченых ножках. Я прошла меж этой мебели и увидела третий зал, отделанный совсем по-другому, современный интерьер и несколько телевизоров. Все экраны светились, и картинки в них были разные, но везде фигуры животных. Ой! Они сходят с экрана и вереницей, друг за другом удаляются- зебра, носорог, собака, кот… Это было так неожиданно и так прекрасно, что я невольно рассмеялась и захлопала в ладоши.

Меня услышали и пригласили в небольшую комнату, где проходил литературный конкурс. Народу было немного, все больше молодые ребята. Каждому участнику предлагали три стихотворения Пушкина и какую-либо философскую тему. Нужно было выбрать стихотворение, соответствующее этой теме и доказать соответствие. У стены стояла большая корзина, наполненная маленькими шариками из обожженной глины, предназначенными, очевидно, для голосования.

Легкомысленно согласившись участвовать, я очень быстро поняла, что соревноваться с молодыми людьми не смогу. Пушкина я знаю, а вот насчет соответствия философской идее… Нет, это не для меня, подумала я, потихоньку покинула комнату и попала в длинный извилистый коридор, совершенно не соответствовавший роскошным залам. Он был очень чистый, стены светло-серого цвета, в них были сделаны углубления и стояли какие-то нелепые вазочки с сухими цветами. Появилась молодая дама, немыслимо элегантная, тоже вся светло-серая, и сказала: "А здесь выхода нет".

Всю жизнь я ищу выход, подумала я, - в прямом и переносном смысле. Где же его найти и в чем? И вдруг прямо передо мной открылся широкий вход в последний зал. Он был почти пустой, только у дальней стены стоял небольшой постамент, а на нем - роза-крахатоза. Я сразу поняла, что это она. На невысокой плоской подставке цвета слоновой кости возвышались три белоснежных нежно светящихся изнутри столбика, каждый из них был увенчан чем-то вроде небольшой чаши. В правой чаше виднелся крупный розовый бутон, а затем он плавным движением переместился в среднюю чашу, и там оказалась уже полураспустившаяся алая розочка. И она поплыла влево, и вот в левой чаше уже цвела роскошным полным цветом большая роза, источавшая только розам свойственное нежное благоухание. А в правой чаше уже плавал новый бутон, готовый превратиться в розу.

Январский день начинался с ландышей и завершался розами. Не знаю, почему именно это предстало передо мной как воплощение высшей красоты и как возможность выхода, преодоления, свободы.. Пусть все это патетика, пусть! "Красота спасет мир" - не мною сказано…

Высказаться?