Вечерний Гондольер | Библиотека

Елена Стяжкина

ПАРОВОЗИК ИЗ РОМАШКОВО

Завтра я проснулась, потянулась и посмотрела в окно. За ним была весна, а на моей подушке была размазанная тушь - следы от вчера и сегодня. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но завтра я выздоровела и мне отчаянно был нужен свежий воздух...

Вчера я читала газеты, работала учительницей и мечтала о славе. Однажды, пробегая по коридору своей квартиры, я подумала, что я балерина, сделала па или пируэт, зацепилась за табуретку и сломала четвертый палец на ноге. Потом я долго выла и соседи вызывали с работы моего мужа. На больничном я писала историкам курсовые и укрепляла бюджет семьи. Когда к нам приехал наш друг детства и моя первая любовь Кирилл, мой муж уже имел любовницу. Такая вот жалость. Мы стали встречаться с Кириллом и сблизилась до поцелуев под одинокими желтомерцающими фонарями: целовался Кирилл нежно, вкусно и пахуче. Я пригласила его на пятую годовщину своей свадьбы в ресторан с экзотическим названием “Утка”, мой муж пригласил свою любовницу - мою Большую Подругу Машу. Это было для меня неожиданностью. Я заказала блины с икрой, пельмени, фаршированную щуку и три порции шоколадного мороженного.

Моя Большая Подруга Маша произнесла первый тост:

- За окончание диеты во всех смыслах и для всей семьи.

- Да, - сказала я.

- Спасибо, - сказал мой муж.

Кирилл быстро подлил мне вина, думая, что подливает масло в потухший огонь.

- Сухое вино расщепляет жиры, - возникла Большая Подруга Маша, видимо солидаризируясь в намерениях с Кириллом.

- Да, - снова равнодушно сказала я, потому что оценивала свой вес как в полтора раза меньший, чем Машин.

К сожалению, мой муж любил все большое, как баобаб, и светлое, как выбеленные перекисью волосы. Маша была баобабом его мечты, а я всего лишь хрупкой балериной маленького коридора. Собрание, посвященное пятой годовщине свадьбы хотело от меня скандала, потому что ситуация была ложной. Так сказал Кирилл, отказываясь идти в ресторан. По его мнению я не должна была любить ложные ситуации, потому что до сих пор оставалась чистой и наивной как дитя. Но, если я дитя, то смысл моих требований прост, как бровь: хочу, причесываю и хожу красавицей, хочу распушиваю, и хожу как дурак, не хочу и выщипываю чтоб не думать. В ресторане мне нравилось быть дураком. Мой муж хотел, чтобы я выглядела Большим дураком.

- Давайте выпьем за мою жену как за удивительный образчик мудрого примирения с действительностью, - сказал он торжественно.

Я не хотела быть образчиком, но снова покорно сказала:

- Да.

Наконец-то заиграл оркестр и Маша пригласила меня танцевать.

Кирилл сказал, что я не танцую. Маша пригласила моего мужа. “Интересно, - подумала я, - все ли мои подруги такие неуклюжие дуры?” Появление таких крамольных мыслей означало, что я перепила. Я уже вполне могла забраться на стол и задирать юбку. Поскольку задирать мне было нечего (на мне были надеты брюки), я решила идти домой. Мой муж вызвался проводить Машу и взамен предложил Кириллу остаться у нас ночевать. По дороге домой, я, наверное, думала, что стала геологом, потому что дважды упала в лужу, а в одной из них искала свою сережку, по секрету сообщив Кириллу, что она у меня из золотого запаса партии. Я была пьяна, и хотела допивать. Кирилл из осторожности купил бутылку “Шампанского” и счастливая я бросилась домой искать стаканы. Мы выпили и я долго откровенничала, заговариваясь и бегая к унитазу в поисках очищения. Потом мы стояли на балконе и смотрели на звезды. Кирилл был уже почти полностью лысым и я впервые обратила на это внимание. Еще я точно помню, что он показался мне никаким. Он был старше меня на два года, а значит являлся последним пионером, который кому-то торжественно клялся “жить, учиться и бороться”. Я помнила, что любила его за пионерский галстук, который он по секрету давал мне поносить. Ощущая, как целомудренно он держит меня за грудь, я почувствовала себя недостойной приписанной мне наивности и чистоты. Я присела на корточки и потянула его за собой, чтобы нас не увидели из окон чужих квартир. Можно было, конечно, зайти в дом, но тогда я об этом не подумала. Я поцеловала его в кадык, куда попала, туда и поцеловала, и вообще мне всегда нравились мужчины с кадыками... Кирилл чуть не задохнулся, от неожиданности наверное, но продолжал гладить меня, где нельзя. Я никогда не изменяла мужу, знала, что не изменю и теперь. На мне были старые рваные трусы и ужас от возможности их обнародования был сильнее девственной трепетности Кирилла. Но он не знал моей страшной тайны и прошептал:

- Я ждал этого столько лет.

- Нет, - ответила я.

- Но почему? - он сильно прижал меня к себе и погладил по волосам.

- Нет, - снова сказала я, потому что все длинные слова забыла.

- Нет, - уже традиционно прошептала я.

Мой шепот показался Кириллу грустным предзнаменованием слез:

- Прости, чистая моя девочка. Прости меня.

Я хотела икнуть. Мой ик мог быть чемпионским. Я сдерживалась изо всех сил. Выглядела я наверное трагически. Кирилл попросил меня расстелить ему постель. Диван у нас в доме был один - супружеский. По праву женщины я решила его занять. Кириллу же кинула на пол спальный мешок из моего альпинистского прошлого. Утром, когда часы выдохнули восемь ударов, а на площадке задребезжал лифт, я проснулась и обнаружила закутанного в мешок Кирилла рядом с собой. Через мгновение нас увидел пришедший с поздних проводов Большой Подруги Маши мой муж. Он весело сказал:

- Ну, вы даете.

И щелкнул меня по носу. Кирилл открыл глаза и вздохнул. Из его рта воняло перегаром, из моего, видимо, тоже. Он вылез из мешка абсолютно одетый, поправил галстук и собрался уходить. Перед уходом он поцеловал меня в щелкнутый нос, наверное, в знак протеста перед грубостью мужа и сообщил, что уезжает в долгую-предолгую командировку за границу, в страну, где не будет грязных луж и меня. Я сказала ему: “Пока”.

Через полгода мой муж бросил Большую Подругу Машу и мы с ней помирились, а еще через три месяца он бросил меня. Я не знаю, почему мы расстались, потому что непонятно зачем мы вообще так долго были вместе. Он был чудесным, веселым, жизнелюбивым, равнодушным к нюансам, коммивояжером косметической фирмы “Кэри Лэй”, я была славной, игривой, азартной и равнодушной ко всему на свете учительницей истории в частной школе для глупых, добрых и богатых родителей. Мы были хорошей парочкой с олимпийскими потенциями прожить долгую отдельную жизнь, чтобы на старости обменяться впечатлениями. Но вчера он все разрушил. А я не привыкла жить одна. И решила вновь освятить пустующее место. Первый комковатый блин слепился с Пашей, братом Большой Подруги. Паша был очень военным и очень серьезным. На первое свидание он опоздал ровно на полтора часа, в его объяснениях четко просматривались два троллейбуса, час пик, и полное отсутствие денег. Я показала себя с лучшей стороны: занудливая девственно-разведенная училка с претензиями на знание мира. Свидание приобрело черты совещания по вопросам безопасности и мирного урегулирования внутренних конфликтов. В конце вечера, который я определила регулярными зеваниями, Паша, томно взглянул на диван и сказал:

- Как не хочется сейчас в транспорте толкаться...

Я заняла ему денег на такси. Больше мы не встречались.

Вскоре, тоже вчера я вступила в эпопею “трех сережек”. Первый из них, владелец крупного продуктового магазина, граф Калиостро с купеческими замашками и печальными карими глазами, раньше был клиентом моего мужа. Он звонил мне домой несколько раз в поисках обещанной ему косметики и грустно вздыхал на каждое “нет и не будет”. Даже через телефонную трубку я слышала запах забытой уже семейной жизни, потому что мой муж тоже пользовался “Кэри Лэй”. Однажды Сергей Васильевич пригласил меня в ресторан, и я согласилась исключительно для того, чтобы понюхать свои воспоминания.

Двадцать лет назад этот ресторан был знаменит и престижен. Когда я была школьницей, меня водили туда обедать родители. Сейчас он был обветшалым и помпезным. следы времени и героического прошлого придавали ресторану сходство с крейсером “Авророй”. Мой спутник Сергей Васильевич посадил нас за “особый” столик и нежно накрыл мою ухоженную ладошку своей морщинисто-венистой рукой. “Когда-нибудь у меня на теле тоже появятся старческие пятна” - подумала я, и мне стало жаль нас обоих, единственных посетителей грустного ресторана. В огромном пустынном зале гулял ветер, он почему-то дул в мою сторону и приносил мне запах разлагающихся зубов Сергея Васильевича. Но я покорно сидела лицом к судьбе. Печальные, сильно оттянутые книзу глаза Сергея, похожие на бассет-хаунда явно что-то говорили мне, но смысл молчаливого послания растворялся в воздухе, не долетая и до середины стола. Мы не понимали друг друга и со стороны смотрелись как двухместное скопище идиотов. Я хотела есть, но ритуальное держание меня за руку продолжалось, и мне очень неудобно было склониться над тарелкой. Наконец, уже не надеясь на так и не возникший между нами магнетизм, Сергей Васильевич сказал:

- А вы знаете, лучшему предела нет?

Из уважения к разнице нашего возраста я удержалась и не назвала эту мысль исключительно свежей. Прорываясь через мое настойчивое молчание, он продолжил:

- Что вы все-таки об этом думаете?

- Ничего, - сказала я.

- А на что вы живете? - спросил он.

Тогда впервые после ухода мужа я задумалась над этим вопросом и выяснила, что доходы от моей педагогической деятельности столь ничтожны, что я живу ни на что. Но ведь живу.

Увидев сомнения и огорчения на моем лице, Сергей Васильевич удовлетворенно улыбнулся и продолжил проявлять заинтересованность моей персоной:

- Ответьте мне честно, чего бы вы больше всего хотели в жизни?

Я решила не затруднять себя враньем и сказала правду:

- Лежать на диване, читать книжки и быть дурочкой.

- Какая прелесть, - покровительственно рассмеялся он.

- Вам правда понравилось? - нежно осведомилась я.

- С вами очень трудно разговаривать, - обиделся он, - но я попробую продолжить. Вы ведь знаете, что мой сын наркоман, - он взглянул на меня подозрительно и нервно.

- Нет, но мне очень жаль, - сказала я.

И мне показалось, что он сейчас расплачется от моего невнимания к его жизни. Я изобразила сочуствие и посмотрела Сергею Васильевичу в глаза. Он по достоинству оценил этот жест доброй воли, сказал: “простите”, достал огромный полусвежий носовой платок и смачно высморкался.

- Я хочу ребенка, - вздохнул он грустно.

- Я тоже, - сказала я, обрадовавшись, что в чем-то мы все-таки похожи.

- Я очень хочу здорового нормального ребенка, чтобы оставить ему все, что удалось скопить. Неважно, пусть даже девочку.

- А я гораздо чаще мечтаю о дочери, чем о сыне, - ответила глупая я.

- Я же сказал, что меня это устраивает, - раздраженно проговорил Сергей Васильевич, - если нужно, я даже разведусь с женой, у тебя с ребенком будет хорошая жизнь, а может быть, очень хорошая, - он игриво погрозил мне пальцем, и его губы, будто оторвавшись от лица, перемахнули через стол и настойчиво прижались к моим. Я, порядком обслюнявленная, резко отстранилась и мой спутник, не удержав равновесия, упал галстуком в поджарку по-полтавски. За нашим “особым” столом воцарилась тишина, был слышен звук дребезжащих стекол и грозное сопение Сергея Васильевича.

- Извините, - вежливо сказала я и встала из-за стола.

- Сядь! - крикнул он жутко.

От испуга меня подвели ноги и я тяжело опустилась на стул. Мысль о том, что Сергей Васильевич слишком старозаветный, чтобы изнасиловать меня прямо в ресторане его молодости, немного приободрила мою трепещущую душу и накинула на мое лицо почти издевательскую улыбку, которую, правда, а один момент можно было стереть или сменить на покорно-жалостливую, я пробормотала гневно и невнятно:

- Мне пора домой...

- Доедай, я отвезу тебя на машине, - сказал мой спутник, потенциальный отец моей незапланированной девочки, - и слушай: такие предложения я не делаю всем подряд и каждый день. Я видел тебя однажды, ты мне понравилась, я понял, как сильно ты мне нужна. Теперь ты должна понять это.

- Любовь с первого взгляда? - живо поинтересовалась я, - а что, если я алкоголичка и проститутка, беспросветная дура с наследственными болезнями, а?

- Мне 64 года, - он грустно покачал головой, - я не могу себе позволить ошибаться. Ты хорошая, чуть бестолковая девочка. Подумай над этим предложением, а через недельку я перезвоню.

- Я уже подумала, я не могу, - виновато прошептала я.

- Ну вот, я же говорил, что ты хорошая, - улыбнулся он.

М не стало страшно жаль себя и его, и очень не хотелось с ним ссориться:

- Может попробуем дружить? - я заискивающе взглянула на него.

- Мне некогда, - обронил он и вытер губы салфеткой.

Хотя теперь я относилась к нему лучше, губы его были все же жутко слюнявыми. На его машине я ехать отказалась, мало ли посадок вокруг, а вдруг он захочет выполнить свою программу немедленно? Сергей Васильевич пообещал позвонить через неделю и уехал, а я долго ковыляла к остановке, сильно натерла ноги, и впихиваясь в переполненный троллейбус, улыбалась началу своей новой “может быть, даже очень хорошей жизни”.

Вчера, ровно через неделю, у меня прорвался кран к счастью с холодной водой и я затопила соседей. Видя мою беспомощность в борьбе со стихией, грозный интеллигентный сосед-семьянин решил спасти свою квартиру от моего потопа и кое-как приостановил водотечение. Кое-как, потому что из трубы все же капало: за десять минут натекала кружка, за двадцать - маленькая миска, за полчаса, наверное, натекла бы большая кастрюля, но она не влазила по ванну к месту аварии. Сосед взял с меня слово сидеть дома и наблюдать за наполнением маленькой миски, а если моя вода еще раз проступит на его потолке, пригрозил он, то я буду возмещать его семье солидный материальный ущерб. Я сочла договор справедливым и осталась дежурить. В тот момент, когда капля сделала миску пригодной для слива в унитаз, раздался телефонный звонок. Но дело было прежде всего: я вытащила наполненную до краев емкость и быстрым ловким движением подставила по ванну сменщицу-кружку и только после этого подошла к телефону.

- Добрый день, это я - Сергей Васильевич, - услышала я.

- Здравствуйте, - услышал он мой осторожный голос.

- Что вы решили?

- Я не могу, никак не могу, у меня ванна протекает, - зачем-то оправдывалась я.

- Это окончательное решение? - спросил Сергей Васильевич угрожающе.

- Окончательное... Я соседей залила, - виновато перед всем миром всхлипнула я.

“Всего хорошего” повисло в моих ушах, я расстроенно опустилась в кресло и положила трубку, но короткие гудки все били меня по голове, напоминая, что пора подставлять миску.

Самой сложной проблемой того дня был мой ночной сон, вернее, его невозможность. Я прикидывала размеры пола в ванной и свои, жалела, что так быстро отказалась от диеты и что ела в детстве много морковки. От нее я и выросла на метр семьдесят пять. Однако кусок надувного матраса все же помещался, и если свернуться калачиком и оставить ноги в коридоре, а также заводить будильник каждые десять минут, то эту первую ночь после катастрофы можно было провести с максимальными удобствами. Огорчилась всерьез я только тогда, когда поняла, что теперь мне прийдется рассчитаться с работы и провести остаток своих дней, (а без еды это получится очень маленький остаток), на полу у вечноживого крана. К концу рабочего дня меня хватились в школе, добрый директор послал ко мне гонца - учителя английского языка с машиной “Ауди”, которого по “счастливому” совпадению звали Сергей Анатольевич. Увидев мои приготовления ко сну, он захотел умереть от смеха. Я оскорбилась и заплакала. Он, уважая мои чувства, потребовал инструменты. В посудном шкафу мной была обнаружена отвертка, на вешалке - молоток. Эти инструменты оказались “не теми”. Сережа велел мне не реветь, продолжать и “сварганить” ужин. На объяснения с семьей, которая состояла у него из жены и колли, и на поиск “тех инструментов” он выделил себе полчаса.

- Жди, - крикнул он, нырнув в лифт.

- Ох, - вздохнула я и недоверчиво покачала головой.

Сережа вернулся через двадцать минут, еще двадцать понадобились ему, чтобы закрыть течь.

- Что я тебе должна? - спросила я.

- Десять долларов за бензин и починку, бутылку коньяка - за потерянное время, - по-деловому ответил он.

- Все? - сказала я с надеждой, что он шутит.

- Да, - ответил он и улыбнулся, - я не очень хорошо зарабатываю, но лишнего мне не надо.

Удивительно, я, например, всегда нуждаюсь только в лишнем.

- Хорошо, - проговорила я, - а ужинать ты будешь?

- Ну конечно, я умираю от голода, - весело прокричал он и пошел мыть руки.

- Тогда я вычту из твоих денег пять долларов и отдам по курсу, - торжественно провозгласила я.

- У тебя есть коммерческая жилка, - улыбнулся он, обнял меня за талию и вытер о мою щеку мокрое лицо.

Я выдала бутылку и поставила на стол ужин. Сережа был очень жадным, но боролся с собой, поэтому пили коньяк мы вместе. Вернее, я пила, а он поедал мои последние продукты. После ужина я опьянела и осмелела настолько, что позвонила соседу-семьянину и сказала, что дежурство снято. Сережа подобрел и начали весело обсуждать наших коллег. На переходе к десерту было обнаружено, что только мы, да добряк-директор заслуживают уважения в нашем коллективе, чуть позже после еще одной моей бутылки, мы ощутили необходимость друг в друге и начали целоваться. После жарких объятий на кухне я была готова поступиться принципом “не спать с женатыми мужчинами” и поступилась им. В поисках дружелюбного дивана (бывш. супружеского) мы, целуясь, миновали кухню и коридор. В пути с Сережей было тяжело, его макушка едва доставала до моего уха, и мне хотелось взять его на ручки. Чтобы доставить мне удовольствие, бедный учитель английского шел на носочках, сообщая мне, что весь ушел в корень. И он не врал: со своим “корнем” Сережа был примерно одного роста... Я проснулась раньше всех в доме и долго рассматривала тонкий профиль Сережи. У него были темные волосы, закрытые домиком глаза и крупный сухой рот, он тихо дышал и нежно улыбался во сне. Мне захотелось прижать его к груди и добром и лаской выбить патологическую кулацкую жадность из его хрупкого тельца. Еще я думала, что не против делить с ним зарплату и постель. Утром, за завтраком-кофе, он сказал:

- В субботу едем на море. Продукты - твои, бензин - мой.

Я покорно улыбнулась и кивнула. На работу я пришла ко второму уроку и мы официально поздоровались в учительской...

К морю мы добрались во второй половине дня. Сережа обаял хозяйку-гречанку и она бесплатно пустила нас в сдаваемый в сезон сарайчик.

Пропуская меня в маленькую калитку мой друг сказал хозяйке:

- Это моя жена, - а я зарделась, как девица ни разу не бывшая в загсе. Хозяйка широко улыбнулась и поприветствовала меня по-гречески:

- Яссас!

И добавила по-русски:

- Наконец-то с супругой пожаловал, а то все с девками, да с девками...

- Зачем же вы ее пугаете? - засмеялся Сережа.

Но я в этот момент находилась в хрустальном флаконе признанного на двое суток официального положения.

Нам было настолько хорошо вместе, что я даже забыла о том, что мои продукты намного дороже его бензина. Мы купались и угощались целый день, Сережа, всерьез интересующийся теорией и практикой эротики, кормил меня на пляже запеченным судаком и пригорошни песка противно скрипели на моих зубах. Я не сопротивлялась и находила этот вкус восхитительным, я боялась спугнуть мгновение нашей чистой, почти детской близости... Я не помню, в какой момент перестала воспринимать его критически. Он как-то вдруг стал мне нравиться весь, он превратился в воплощенную мечту. При свете заходящего солнца его жадность превратилась в хозяйственность, его бахвальство - в желание мне понравиться, его склонность к обидам - в милую закомлексованность мужчины невысокого роста. Когда первые отблески звезд закачались в темной воде, Сережа организовал из нас команду королевских купальщиков. Я снова порадовалась своей способности легко подчиняться мужчине. Тихо выкатившаяся на звездное небо луна заставила нас отбросить тени. Моя тень была до безобразия растянута, а Сережина - сжата. С радостным, даже тупым смирением я подумала о необходимости пластической операции по укорачиванию ног и вошла в воду. Сережа долго и нежно носил меня на руках, а я вздыхала и сладостно-грустно думала, что только море может сделать меня удивительно легкой, а его таким сильным, я завидовала рыбам, потому что у них не было супружеских отношений и непреодолимых различий в росте и весе, я завидовала рыбам и чуточку жалела их: у них была тихая скучная жизнь, и они не стремились к Сереже... В четвертом часу, который я определила по бледной, лишенной магической косметики ночи, луне, мы вернулись в сарайчик. По нему расхаживал обеспокоенный нашим отсутствием или просто мучавшийся бессонницей петух. Он пристально посмотрел на голого Сережу и обиделся. Я видела, что петух собрался объявить утро и доказать Сереже, что он тоже ничего. Но курицы мирно спали и жаль было их будить по такому ничтожному, как мне казалось, поводу. Я приложила палец к губам и прошептала: “Тс-с-с, не надо”. Петух внимательно посмотрел мне в глаза и наклонил голову, мол, если ты так просишь... Он оказался джентльменом и приостановил начало нового дня. Он выкрикнул свое “ура” свету на полтора часа позже всех петухов в округе. В то задержанное утро мы валялись на скрипучих кроватях, смеялись, допивали чистую воду из пластмассовых бутылок и выдохшееся “Шампанское”, сделанное, наверное из грязной воды. Я была счастлива, очень хотела спать и не ощущала боли от предстоящего возвращения моего Сережи его жене. Хозяйка бродила по двору и ожидала нашего выхода, а выход задерживал Сережа или я, или наша любовь, о наличии которой, почти задохнувшись от страсти сообщил мне Сережа. “Он любит меня”, - устало и удовлетворенно подумала я, - “он любит меня, а это значит, что не любит свою жену, а это значит, что не будет с ней жить, а значит мы наконец поженимся”. Меня нисколько не удивила скорость моего перехода из лагеря покинутых и обворованных жен, в стан прекрасных, стремящихся к победе любимых. В моей голове подозрительно быстро расселись расхожие, но от этого только более справедливые клише: “меня никто не жалел”, “она его не ценит”, “лучшее - враг хорошего”, “жизнь - одна” и даже “он сам ко мне пришел”. Я, кажется, растеряла свою порядочность, но это нисколько меня не беспокоило. Я была любимой (с этим самоназванием подруг чужих мужей меня познакомила Большая Подруга Маша на вялой разборке наших прошлых отношений), так вот, я была любимой, а она Сережина Катя, всего лишь постылой, висящей на волоске привычки, женой.

После морской прогулки мы встречались все чаще, становились друг другу все ближе, роднее. Единственным, что теперь объединяло его с женой были деньги, которые он исправно проносил мимо меня в свой хмурый неуютный дом с геранью на подоконнике седьмого этажа. Я была его вечным свидетелем сверхурочной работы и нагло оповещала об этом Катю.

- Здравствуйте, Катя, - говорила я, - у нас совещание по перестройке учебного процесса.

- Спасибо, что позвонили, - отвечала мне она неизменно вежливо.

Я клала трубку, поджимала губы и думала: “Ее интересуют только Сережины доходы, хапуга. Неужели она ничего не чувствует?

А если чувствует? Сердце мое начинало бешено колотиться, спасительное “так ей и надо” запутывалось в глубинах моих воспоминаний о собственной семейной жизни, и я понимала, что мои претензии на памятник супружеской мудрости во весь рост совершенно вздорны. Я не была слепа, но мне было все равно, чем и воспользовалась Большая Подруга Маша. Но если Катя не ослепла, то значит боролась за свое полуметровое счастье. В такие моменты я всегда представляла, как великий скульптор выбирает для нее постамент, как снимают мерки с ее маленькой фигурки, и как она, каменная, прижимая к груди живого Сережу, насмешливо смотрит мне в глаза...

О своей и ее беременности, правда уже семимесячной я узнала в один день. Утром я проснулась на Сережином плече и радостно сообщила о своих подозрениях и предстоящем походе в больницу. Заикаясь от счастья, он обещал ждать дома. Врач пообещал, что все будет прекрасно, моя малюсенькая беременность протекала нормально, я ошалевшая от восторга влетела в квартиру и наткнулась на настойчиво дребезжащий телефон:

- Да, - радостно прокричала я.

- Сережа у Вас? - раздался голос Кати.

- Да! - нагло завопила я, потому что в тот момент море мне было ровно по колено.

- Видите ли, - вежливо заговорила она, - у меня угроза срыва, я в больнице и мне нужна его кровь. Надеюсь, он не пьян, - не попрощавшись, она положила трубку.

Бледный Сережа курил на кухне.

- Когда она будет рожать? - тихо спросила я.

- Через два месяца, - ответил он, не глядя мне в глаза, - но ты не волнуйся, у нее все время выкидыши в этом сроке. Раз семь уже так было.

- Ей нужна твоя помощь, она в больнице, - прошептала я обреченно.

- Я скоро, мой зайчик, - улыбнулся он как ни в чем ни бывало и стремительно направился к двери, даже “кстати” не спросив ничего обо мне.

“Вот и все” - сказала я себе и сделала аборт. Катиному ребенку Сережа давал кровь и покой, не терроризируя его мать сексуально. Моему ребенку он дал деньги на смерть и еще апельсины, которые не могли витаминизировать его выброшенное в больничный таз тельце. Катина мудрость оказалась достойной руки Эрнеста Неизвестного, а мои угрызения совести были ей ни к чему.

Сережа не забирал меня из больницы, у него были дела. Он приехал ко мне домой несчастный и влюбленный, остаток сердца во мне екнул и выпустил струйку воспоминаний.

- Я хочу на тебе жениться, - нежно сказал он и погладил меня по голове, - пусть она родит, а у нас еще будут дети, много красивых детей...

- Тяжело быть любовницей при живой беременной жене, - я с трудом улыбнулась своей первой попытке жить по законам совести и выпросить прощение у Сережиной Кати.

- Ты не любовница, ты - любимая женщина, - ответил он и впервые за все время нашего “вместе” удивлялась как напыщенно и лживо звучат когда-то дорогие моему сердцу слова.

- Это все, Сережа, - сказала я и ощутила боль, о способности на которую даже не подозревала, - это все, - снова повторила я и прикрыла глаза.

- Но я действительно хочу на тебе жениться, нужно только подождать.

Я медленно покачала головой.

- Но я буду приезжать и звонить, ты так просто от меня не отделаешься, - Сережа был способен только на шутки такого рода, и обрадовалась возвратившейся ко мне критичности. Я закрыла за ним дверь и почти услышала, как за ней мгновенно образовалась пропасть. Мне стало жаль соседа-семьянина, теперь ему сложно будет добраться ко мне и спасти свою квартиру от потопа, теперь мой сосед будет сидеть дома и читать самоучитель по альпинизму, который я так и быть спущу ему на балкон...

Я выглянула в окно и под моим горящим взглядом лопнула шина “Ауди”, еще минут сорок Сережа с удовольствием валялся в пыли двора, меняя колесо, чтобы быстрее уехать и жениться на мне...

Я решила разделить свои страдания с Большой Подругой Машей, наверно из привычки делиться с ней всем. Я пришла к ней в гости в тот счастливый период, когда она была уже почти замужем, а поэтому “сидела на кефире”. Глаза Большой Подруги Маши выражала любовь к почти мужу, которого звали Сергей Янович, и страдания по еде. Она была прекрасна. Я подумала, что должна всенепременно располнеть, чтобы безоглядно есть все подряд, потому что хуже не будет, а потом вдруг сесть на диету и не похудев ни на грамм, тихо умереть достойной голодной смертью на глазах чревоугодничающей толпы. Я вполне понимала “кефирный порыв” Большой Подруги Маши. Меня пригласили за стол, я села и уныло улыбнулась. Сергей Янович позволил называть его просто по имени, и я была чрезвычайно польщена, наверное не всем выпала такая честь. Сергей Янович был моложе нас с Большой Подругой вместе взятых на двадцать восемь лет, с каждой по отдельности всего лишь на два. Он был молод и полон, но в отличие от Большой Подруги его живот был упруг и величаво выпирал, не образуя противных жировых складок. Сергей Янович был уверен в себе, богат и знаменит. В трехлетнем возрасте, он оказывается снялся в жуткой производственной драме и блестяще сыграл там незаконнорожденного сына молодого инженера, претендующего на место главного в одном секретном промышленном объединении. Актерская карьра с удивительном постоянством в течении двадцати одного года маячила перед ним, но он все готовился к решительному штурму, отказываясь от мелких и пошлых ролей. Пока же он вполне неплохо зарабатывал в отделе наружной рекламы бывшего “Госстраха”. Вообще, конечно, он был ничего. Но он был Сережа, а поэтому я видела, что он педант и зануда, чистоплюй и ханжа, женозастройщик и семьененавистник. Я его презирала за имя, а Маша любила за перспективу, поэтому мне с ним было легко, а ей трудно. За столом на моей памяти они поссорились трижды. Сначала он сказал ей, что она толстая, потом назвал ее “засранкой”, а чуть позже “алкоголичкой”. Мне трудно было втиснуться со своими страданиями в их напряженные отношения и я напилась и потеряла память. Не знаю из-за чего поссорились в последний раз, но Маша отчетливо подала наконец голос и сказала громко:

- Иди ты! Я тебя выгоняю, я... - и кажется она заплакала.

- Я отгружу домой твою подружку, - он указал на меня перстом, - вернусь и мы договорим.

Я хотела ему сказать, что у меня перед дверью пропасть и нужно взять веревки, но как-то не получилось. Маша, кажется крикнула нам вслед:

- Не возвращайся никогда, - при этом, по-моему она держала в руках баранью ножку и страдальчески, а может быть торжественно вгрызалась в нее.

Мой сон алкоголика был крепким, но недолгим. Сухость во рту, боль в голове и страстная любовь к унитазу заставили меня проснуться рано-рано. Я проснулась и ощутила себя голой, но согретой, потом я поняла, что голодна и не одинока, осторожным медленным взглядом я обвела комнату и диван. Естественно, рядом со мной спал Сергей Янович. Я бесцеремонно толкнула его локтем, он быстро недовольно открыл глаза.

- Мы трахались? - спросила я.

- Да, - ответил он надменно-издевательски.

- А мне хотя бы было хорошо? - поинтересовалась я.

- Тебе - не знаю, а мне - не очень, - разоткровенничался Сережа, наверное для того, чтобы я наконец поняла, что такого мой бывший муж нашел в Большой Подруге Маше.

- Ты действительно все забыла? - помолчав с полминуты спросил Сергей Янович. Я размышляла о том, нужно ли сказать ему правду: о том, что я забыла сымитировать оргазм, забыла размер его члена и фасон его акта, забыла, что он вообще делает в моей квартире. Но между забыть и не помнить такая же разница как между хотеть и жениться. Моя трагедия заключалась в том, что я ничего - ничегошеньки не помнила из проклятого вечера у Большой Подруги Маши. Все мои сомнения легко читались на честном от похмелья лице. Сергей Янович соизволили мне поверить и прошептал нежно:

- Ну так давай я тебе напомню...

- Бедненький, - проговорила я, - писать хочешь?

- Фу, какая ты грубая, - отшатнулся он с оскорбленным видом и все-таки пошел в туалет.

Я не считала мужчин самым эстетическим зрелищем в мире, но все же из любопытства, вполне объяснимого в моей ситуации, я проследила за ним глазами. Напоминать о ночи любви юному Сергею Яновичу была нечем. Я вежливо не рассмеялась, но чувствовала себя отвратительно. Теперь забыть мне нужно было слишком много всего. При чем забыть достойно и без последствий. Я поджидала равнодушие и трезвость, которые покинули меня одно за другим. Я дала себе зарок не пить, не плакать и не вспарывать вены. Последнее выполнялось легче всего. Мне было стыдно перед всеми женщинами мира: перед собой, перед Катей, перед Машей, и даже почему-то перед женой соседа-семьянина. Когда пик моего стыда начал потихоньку спадать, мне на работу позвонил Сергей Янович и сказал:

- Слышишь ты, думай, что делаешь, лечись, если больная, ты заразила нас хламидиями.

Потом трубку вырвала Большая Подруга Маша и добавила:

- Ты чуть не разбила нам семью.

- Я же послеабортная, чистенькая, - завыла я шепотом, но они дружно положили трубку.

Я погладила себя по животу и перестала чувствовать себя одинокой. Маленькие существа жили во мне, у них была нервная система, и они боялись боли. Отец их, Сергей Янович и мать, или мачеха от них отказались, теперь я стала для них домом малютки. Несмотря на мое педагогическое образование воспитывать простейших я не умела. Мне нужно было от них избавиться. В мирное сосуществование с хламидиями и сережами я больше не верила. В своем физическом и душевном здоровье я убедилась месяца через два, когда у меня прошла аллергия на антибиотики и заросла дырка для сережки в левом ухе, а Большая Подруга Маша уличила Сергея Яновича в почти супружеской измене и вымаливала у меня прощение за обвинение, “в которые и тогда толком не верила”.

Я узнала о смерти Сергея Васильевича, когда раздумывала, прощать ли мне Машу. Он разбился на машине в хороший солнечный летний день, так и не став отцом моего ребенка. Я пошла на похороны, правда не знаю как кто. Неизменные старушки в толпе причитали и перешептывались. Они обсуждали всех “бесстыжих” молодых и не очень женщин, стоявших у гроба и дважды сбились со счета, называя по имени детишек, прижитых покойным вне законного брака. У старушек была блестящая память, я бы хотела сообщить эту радостную новость их лечащим врачам. Горе не залило меня, я потонула в дожде, которым на прощание с Сергеем Васильевичем разразились небеса. Я добиралась домой долго и практически пешком. Я шла через уже непрозрачную стену ливня, проваливалась в глубокие лужи, периодически отжимала мокрые волосы и глотала стекающую с ресниц тушь. Бог щедро наградил меня слезами, которые были везде, внутри и снаружи. Плакали даже мои трусы. Я купила бутылку водки и помянула все, что было. Укутавшись в одеяло я тихо лежала на диване и разговаривала сама с собой. Я хотела сделать о себе выводы и начать новую жизнь. Я хотела, чтобы кончилось вчера, но оно мелькало, кружилось, складывалось в причудливые фигуры, самой колоритной из которых был трехглавый Сережа с хвостом из моего мужа. Это чудовище обливало меня полулюбовью-полуненавистью из трех пар глаз и било хвостом об асфальт, я вздрагивала и умоляюще шептала: “Ему же больно”. “Ну ты даешь”, - шептал мой муж, и я обиженно отгоняла видение. Когда я точно поняла, что научусь не жить, раздался телефонный звонок. Мы с одеялом встрепенулись и решили выпустить на волю только руку.

- Привет, любимая, - услышала я нежный пьяный голос Сергея Анатольевича.

- Привет.

- Я приеду? - спросил он.

- Зачем? - удивилась я.

- Мне нужно разделить с тобой радость, у меня ведь никого, кроме тебя нет.

- Попробуй сказать это по-английски, - предложила я.

- Не могу, мы сейчас проходим слова по теме “Почта”, - засмеялся он.

- Тогда пришли мне письмо, - сказала я и не положила трубку, потому что во мне мягко оборвалась душа. Она взмыла вверх, ударилась о потолок и просочилась вниз к соседу-семьянину. Я вздохнула устало и подумала о том, что за ней и за книгой по альпинизму мне прийдется спускаться вниз, а внизу прийдется ссориться, потому что никто так запросто не отдает летающие бесхозные души, тем более, если этим душам намного лучше в гостях.

- Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь! - стал вдруг канючить Сергей Анатольевич, давая мне возможность реванша. Я не использовала эту возможность, я наслаждалась нашим общением и его голосом, и мысль “быть может все еще будет”, тихо витавшая в воздухе, вдруг стала главным фоном всех других идей и желаний, мирно толкавшихся во мне.

- А я тебя люблю! - завопил он так громко, что я, испугавшись отпрянула от трубки. - Я всех люблю, у меня сын, сын, сын. Раздели со мной радость. Я приеду, я уже еду, ну поздравь же меня, ну скажи же что-нибудь.

- Хорошенький? - покорно спросила я.

- Красавец, три пятьсот, пятьдесят четыре сантиметра, - захлебнулся от восторга Сережа.

- Как назовешь?- зачем-то поинтересовалась я.

- Как Катя решит,- сказал он, и мне показалось, что теперь у меня есть все основания ненавидеть мужчин до гробовой доски. Я не решила только, стоит ли им об этом сообщать. “Дурак он, что ли,- тихо удивилась я и положила трубку. Телефон еще много раз дребезжал, за что и был выключен. А я думала почему-то о том, как назло выйду замуж, рожу ребенка и приглашу этого английского придурка разделить со мной радость прямо в роддоме. Еще я думала о телефоне и о том, как много значит он в моей жизни: через него меня любили, бросали, воспитывали и жалели. Он устал так же, как и я. Нам на время нужно было расстаться. Я разошлась со всеми, а он всего лишь с розеткой.

А потом приехал Кирилл и напомнил мне ружье, которое должно выстрелить. И началось сегодня. Но о том, что оно началось я догадалась много позже, я догадалась потому, что время потекло медленнее, потому что я шла по улице и изучала прихотливый узор линий на асфальте, потому что заметила новые молодые деревья, открывшие четкий контур домов. Сегодня были вымытые витрины, вежливые цветочницы и я, интересующаяся, кто придумал клише “буйство красок”. Вчера еще напоминало о себе, но было калейдоскопом, в который заглядывая время от времени, и смотреть - то стоило секунд тридцать, вчера не способно было растянуться во времени, оно жало, давило, заставляло проснуться от стыда, вчера научило меня не чувствовать боли, не помнить, не жить, оно с трудом уступало место сегодня, но оно было всего лишь вчера.

Кирилл приехал ко мне на работу и так, будто мы только расстались, чмокнул меня в щеку.

- Ты свободна?- спросил он.

- Да,- сказала я, поскольку уроки у меня уже закончились.

- Поехали завезем к тебе вещи, а потом сходим куда-нибудь.

- Какие вещи?- хотела спросить я, но потом подумала, что люблю сюрпризы и промолчала.

Мы привезли ко мне домой его чемоданы, через неделю - новую мебель. В этой суете мне просто некогда было сказать, что он меня неправильно понял. Да и не зачем. Я действительно была свободна. Свободна даже для безболезненного прикосновения к прошлому. Свободна как в горах моей школьной юности. Мои друзья-альпинисты кричали: “Ты чувствуешь, чувствуешь вечность? Мы - тайна”. Эхо обреченно-насмешливо повторяло за ними: “Тайна, тайна...” А я улыбалась и знала, что тайна - это я одна, потому что я - вровень с небом, у меня классное снаряжение, я - ничья и мне везет. По утрам я смотрела на вершину, зная, что не хочу ее покорить, а вечером выбирала любимые вещи, которые хотела бы спасти от схода снежных лавин. Однажды я стояла внизу у входа в наш коттедж и беседовала о высоком с Потенциально Сумасшедшим Художником, которого все звали просто Пасха. Высокое заключалось в том, что он меня не любит, а я не села с ним рядом у костра. Мы не могли решить, кто из нас больше виноват - я или мое действие или он и мое восприятие. Разговор был то бурный, то вкрадчивый, дважды я пыталась уйти, трижды мы поцеловались В момент нежнейшего примирения мы услышали командный голос нашей руководительницы:

- Эй, кто-нибудь, принесите мне мои зеленые трусы!

- Какие?- раздалось одновременно из многих комнат.

- Теплые зеленые в белый горошек,- снова последовал приказ.

Потом все стихло кроме множества шагов - легких невесомых касаний ног о деревянные половицы, Пасха улыбнулся и мы снова стали мириться.

- Нет, не эти,- разочарованно вскрикнула наша метресса,- не эти, а утепленные рабочие.

Я знала, где искать пропажу, но был очень хороший вечер, который мне совсем не хотелось разрушать... Мы с Пасхой мечтательно смотрели в небо.

- Ну наконец-то,- радостно сообщили сверху.

Потом снова воцарилось молчание, найденное водворялось на место, наша руководительница победоносно закричала:

- А теперь - дискотека!!!

Громко заиграла музыка, в каждой комнате своя, и все начали танцевать.

С тех пор в хорошие не занятые жизнью минуты я все время сожалею о том, что не спросила, зачем наша команда так покорно искала зеленые рабочие трусы. А еще, когда мною приобретается желанная, но совсем не нужная вещь, когда на меня обращает внимание одномоментно интересный, но второстепенный человек, когда я заканчиваю очередную бесплатную, но очень вежливую беседу, я всегда тихо радостно и внятно говорю себе: ”А теперь дискотека!” Рядом с Кириллом ощущение дискотеки не покидало меня ни на секунду. Но я ВИДЕЛА, а не пропускала через туман черный кафель, белый холодильник, огромный телевизор, который только что не желал мне доброго утра. Часть диогеновской души тихо посмеивалась во мне, я же сама, достойно поборов свинскую неблагодарность, молча и умильно улыбалась хозяину этого благосостояния.

Каждое утро моего нового сегодня я просыпалась раньше Кирилла для того, чтобы взглянуть в окно. Я боролась с деревом во дворе, которое тревожило меня. Оно отбрасывало тени на занавеску, оно пропускало первые солнечные лучи, оно угрюмо шелестело листвой, оно раскачивало ветками, оно отторгало от себя дождевые капли и они, капли, бились о мое окно. Во Франции были точно такие же деревья, В Канаде тоже, и в Италии. Везде. И по утрам они также тревожили бы меня. Я напряженно смотрела в окно и боролась за родину. Я продвигалась ближе к Кириллу и обнимала его за худые плечи, он сладко прерывисто вздыхал и продолжал мерно посапывать. Рядом с ним мне становилось легче, тревога надолго отступала: Кирилл был патриотом. Я тихо погружалась короткий утренний сон, а он вскакивал, чтобы сделать зарядку. Тридцать минут он придавал форму своему телу, из которого легко уже можно было выстругать Буратино. Потом, неизменно коснувшись сухими губами моих волос, он уходил на работу. А я сразу же открывала глаза и начинала мечтать. Долго, протяжно, сладострастно и ни о чем. Вскоре новые ценностные ориентации и будильник, заботливо поставленный Кириллом на десять часов влекли меня на кухню. Отчасти смысл моей жизни заключался в приготовлении вкусной и здоровой пищи. На этой самой почве я начала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. Однажды я приготовила курицу с грибами в сметанном соусе - жульен по-ресторанному, шашлык, пюре, салат из крабов, а Кирилл попросил сварить ему яйцо всмятку. Я тихо вздохнула и вежливо отправила пищу в унитаз. Потом сварила ему желанный продукт и пошла жаловаться Большой Подруге Маше. Маша сказала:

- Давай, ты будешь зарабатывать большие деньги.

- Давай,- радостно согласилась я.

- Сейчас цыгане берут гувернанток своим детям. Это очень модно,- авторитетно-заискивающе провозгласила она.- Поехали.

- Поехали,- азартно согласилась я, раздумывая, как нужно обращаться к своим работодателям - “чавэле” или “ромалэ”.

В такси, везущем нас по заснеженным улицам, Маша запретила мне у них есть, а то скажут “злыдни”, и велела собрать волосы в высокий пучок. Я порывалась остановиться у магазина и подкупить ткани на длинную цветастую юбку. Маша строго сказала мне:

- Как тебе не стыдно, это очень цивилизованные люди.

Цивилизованные люди жили в теремке из красного кирпича и трех этажей. Радушная хозяйка, красивая цыганка в костюме от фирмы “Барух” открыла нам дверь и, поджимая губы, произнесла:

- Здравствуйте, проходите.

Мои грязные заснеженные сапоги утонули в цветастом персидском ковре и я поспешила их снять. Хозяйка жеманно повела плечами и промолвила со скрытой насмешкой:

- Паска моя, разуваться не надо. Проходите у залу.

“У зале” висела хрустальная люстра, сводная сестра люстры Большого театра и пару лепных амурчиков пострафаэловского периода, у окна стоял белый рояль с двенадцатью золотыми подсвечниками, из всех стен, стенок и горок залы блестел хрусталь, а посреди комнаты - журнальный стол из малахита и кожаный диван, в который я вжалась под изучающим взглядом хозяйки.

- Нравится?- с гордостью спросила она.

- Это эклектика,- неуверенно ответила я и нащупала образ из детства: шкатулка с цветными пуговицами, стеклярусом, клипсами из бисера и двумя голубиными и одним павлиным пером, которую я тщательно прятала, показывала только избранным и называла заветным словом “богатство”. В детстве я обязательно подружилась бы с этой красивой цыганкой и поменяла бы перо и пару драгоценных камушков на одного лепного амурчика. Богатство. Такое недостижимое тогда, оно было надо, подо и предо мной.

- Да, она, только на ней играть некому, - вздохнула цыганка и снова пристально посмотрела на меня.

- Я не умею.

- Ну и ладно, улыбнулась она и крикнула властно, - Таня, неси закуски.

Из всего разнообразия еды я запомнила арбуз и отсутствие яйца всмятку.

- Ну, давайте за знакомство. Меня зовут Рада, - сказала хозяйка и стыдливо оглядываясь на дверь осушила бокал “Дом Периньон”. Увидев мой истекающий слюной взгляд, Рада вздохнула:

- Ешьте, ешьте, Грышка весь сарай ими неделю назад завалил, я так уже и видеть их не могу.

Маша толкнула меня ногой.

- Спасибо, - сказала я, - у меня как раз зимняя арбузная диета.

Маша сделала круглые глаза. А я с удовольствием принялась за сочную предусмотрительно лишенную косточек и кожуры мякоть. Рада оперлась на бриллиантовую округлую руку и сказала:

- Ну хватит набалакиваться. Ты, смотрю, у роти разуесся, так що уси чорты в носи сидеть будут. Сколько ж ты хочешь, паска?

- Триста долларов, по-моему будет достаточно, - быстро сориентировалась Маша.

- Ну? - Рада пристально посмотрела мне в глаза.

- А чему я должна учить ваших детей? - спросила я.

- А ничему, просто я хочу, чтоб у меня была гувернантка. Домработница Танька уже есть, кухарка, приходящая правда, а гувернантки - нет.

- А садовник есть? - заинтересовалась я.

- Так Гришка ж, - задумчиво протянула Рада.

- Ну и что, зато как романтично и ни у кого нет, - разулыбалась я.

- От такая и ты, не девочка, а жеребец, я смотрю. И работать у меня не будешь. Так то я сразу догадалась. И садовника мне советуешь. А не боюсь я Гришку и возьму. А? От такая ты, я смотрю. Вольная, не бедная. Бедная - не вольная, - Рада причитала и смотрела на меня со странной смесью злобы, любопытства и добродушия.

Маша усердно набивала мне на ноге синяки. А я молчала и любила Раду за колорит, которого мне самой всегда не доставало.

- Еще арбуза хочешь? - вдруг хитро спросила она.

- Ага, - честно ответила я и воровато посмотрела на Машу, которая уже не хотела принимать участие в моей судьбе и сосредоточенно изучала лепку на потолке.

- Та не смотри ты на нее и не бойся. А если надо, я тебе и туалет покажу. У нас там ремонт - ахнешь. Танька, - вдруг заголосила Рада, - неси еще арбуза и водки.

После двух рюмок за “здоровьичко”, я набралась душевной щедрости и сказала:

- Рада, эклектика - это смешение стилей, а не название твоего рояля.

- Как говоришь, - она озадаченно взглянула на меня, - подожди, я сейчас запишу. Нет, ты мне запиши.

Пока я записывала, она с уважением разглядывала меня и наконец изрекла:

- Молодец, умная ты.

- А ты красивая очень, - я быстро и искренне вернула комплимент.

- Да, - с достоинством согласилась Рада, - и пою я хорошо. А ну слушай.

Рада запела “Отговорила роща золотая”, и в есенинских стихах появились соловьи, куда-то улетающие и печальные, в контексте пару кибиток, табор, кровавые бусы на шее у явно загулявшей не ко времени девушки и ритуальный костер, который никого не может согреть. Получилась совсем другая песня со знакомыми словами и с такой грубой первобытной трагедией, которую многие века нужно достойно носить в крови, чтобы потом легко накладывать на чужие пусть вымученные, но осознанные страсти.

- Она не то поет, - шепнула мне Большая Подруга Маша.

- Ты не тем местом слушаешь, - сказала я.

- А каким же надо? - Маша попыталась изобразить издевательство.

- Отстань, - ответила я и решила, что мне пора домой.

Мне стало грустно, потому что приобщаться к дому в качестве гувернантки я не хотела, а развалить душу ради одного созвучия Радиной песни было все-таки жалко... Рада допела и еще минуты две сидела в образе, томно прикрыв глаза. Мои восторги были ей ник чему, она и так знала, что хорошо поет.

- Мы домой пожалуй, - сказала я.

- Заходи, я еще гадать умею, - ответила Рада.

- А на машинке строчить? - зачем-то спросила я.

- И на машинке, - усмехнулась она, посмотрела на Машу и добавила, - дура ты, Машка, вот ей Богу, дура.

Я встала, еще раз окинула взглядом залу и явно пронзенная стрелой амурчика прижала к себе Машу и вывела ее в зиму.

В такси Маша догадалась:

- Значит, гувернанткой ты быть не хочешь?

- Не-а.

- А деньги зарабатывать?

- А зачем? - спросила я в надежде, что мои деньги еще сидят дома, сьели яйцо всмятку и хотят выпросить у меня прощение...

Кирилл сидел дома, сытый, но возмущенный.

- У тебя неадекватная реакция, - сказал он нравоучительно.

- Может быть, - устало согласилась я.

- Ты меня ставишь в идиотское положение, - провозгласил он и покраснел от гнева.

- Зачем? - спросила я.

- Что “зачем”, что “зачем”, - возмутился он тихо и сурово.

Я промолчала.

- Я тебя не понимаю. Что ты хочешь? Чего тебе не хватает? Почему ты ведешь себя так, как будто тебе все позволено? - надрывался он.

Если честно, то уже на второй реплике я поняла, что мужчина по имени Кирилл просит скандала. Ссориться мне не хотелось, потому что он был похож на горячий-горячий правильно приготовленный кофе, который употреблять можно только со стаканом холодной воды. Холодной воды не было, значит его, кофе или Кирилла нужно будет долго остужать, дуя параллельно черной поверхности, и потом маленькими глотками, демонстрируя невиданное удовольствие, выпить до дна. Я не хотела ссориться, потому что совсем не хотела мириться. Моя обида за яйцо уже прошла и мне хотелось побродить по улицам моей внутренней неблагоустроенной деревушки. Я могла бы потерпеть рядом только молчаливое присутствие Кирилла. Мне нужно было побыть одной и я сказала:

- Оставь меня, пожалуйста, в покое.

- Но так же нельзя. Это ни на что не похоже, - очередной раз взорвался Кирилл.

- Тебе просто не с чем сравнивать, - сказала я, тем самым давая согласие на скандал, - я первая женщина, в постели с которой ты задержался больше, чем на сутки.

- Ну как ты можешь такое говорить?!

- Да, ты прав - не могу и не хочу. Все!- я гордо прошла на кухню.

Если бы он ушел, я налила бы себе чаю, а может сбегала бы за бутылкой, тихо поплакала бы о несостоявшемся женском счастье, потом забыла бы все кулинарные рецепты и узор треснувшего асфальта, легла бы спать, по привычке съежившись в углу дивана, а утром наступило бы вчера. Но время, память и пища, попавшая в желудок, обратной силы не имеют. Кирилл подошел и обнял меня, держащую в руке заварочный чайник, за плечи:

- Прости меня, пожалуйста.

Это, конечно было другое дело, но я устала от сдерживания скандала и тихо сказала:

- Оставь меня в покое. Я больше не могу так.

Что “не могу” и как “так” я не знала, но думать не хотелось. Во мне теплилась надежда, что эта фраза будет последней фразой вчера, занавес опустится, два тела лягут рядом, среди ночи одна пара рук нежно замкнет в кольцо нематериализованные сомнения моей души, а другая пара рук окунется в подушку, демонстрируя свое стремление к независимости; а утром дерево снова растревожит меня...

- Да, ты права, прости меня. Так дальше продолжаться не может,- Кирилл вздохнул виновато,- ты права, нам нужно пожениться.

Хорошо, что мир относительно не переполнен такими мужчинами, как Кирилл. Находя в браке решение всех проблем, они бы запросто поженили небо и землю, киску и сосиску, термометр и подмышку, а потом лопались бы от гордости и чувства выполненного долга. Я молчала. Кирилл самодовольно улыбнулся и посмотрел на меня. Все-таки он был хорошим мальчиком, щедро одарившим меня пионерским галстуком и целомудренным вниманием. Это, конечно, было приятно. Во-первых, многие мужчины хотели на мне жениться, и предложение Кирилла лишний раз и очень вовремя подчеркивало эту особенность моего организма. Во-вторых, свадьба как таковая вносит серьезное разнообразие в любую жизнь, в судьбе домашней хозяйки - это просто чрезвычайное событие. В-третьих, я вообще считала, что женщины, по возможности, должны выходить замуж за всех своих возлюбленных, это упрочивает фундамент репутации, а на старости лет делает из многомужки исключительно интересную бабушку. Лучше, конечно, выходить замуж за известных людей, в крайнем случае - за богатых, я обычно подбираю тех, кого за отсутствие вышеперечисленных достоинств называют “колоритными”.

- Почему ты молчишь?- спросил Кирилл.

- Честно?- сказала я, потому что иногда становилась до неприличия правдивой, а это был как раз один из тех немногих моментов.

- Угу,- кивнул он и подозрительно посмотрел на меня.

- Я думаю о том, как хорошо сделать блистательную карьеру и на старости лет, давая интервью, ну, скажем, в “Космополитен”, сообщить мимоходом: “Я пять раз была замужем, не считая пустячков”.

Кирилл к браку относился серьезно, а потому обиделся. Я поспешила его успокоить:

- Ты на пустячек не тянешь.

Но Кирилл рассердился не на шутку и тоже решил быть правдивым

- Ты тоже, положим, не тянешь на карьеру.

- Куда?- я прикинулась дурочкой.

- Что “куда”?- Кирилл недоуменно вскинул брови.

- Вот именно: что и куда положим, - в моей частной школе такая тактика ведения разговора называлась “съезжать с базара”.

Я воспользовалась ею, чтобы прекратить нашу правдивую ссору, грозящую стать безрезультатной. Второго предложения о замужестве он мне уже не сделает, а для того чтобы стать матерью его детей я еще не созрела. Заявление Кирилла о моей человеческой несостоятельности не могло пролететь мимо моих ушей, оно даже пресильно задело меня. Но моя вечная инфантильность дарила мне только два великих образа: я - великая балерина и я же - великая актриса. Но оба образа уже были улетевшими по расписанию самолетами из последних навсегда закрытых рейсов. Давно решив последовать мудрому совету и рассматривать проблемы по мере их накопления, я подумала, что позволю себе помечтать о карьере завтра. Сегодня у меня была помолвка.

Кирилл развернул газету с моим названием “Ненавижу “Спорт-экспресс”, он считал свою миссию выполненной и моего ответа ему, кажется, не требовалось. Я позволила себе вольность и сказала нежным голосом:

- Кирилл...

- Да? - он вопросительно и спокойно взглянул на меня.

У Кирилла был очень богатый внутренний мир. Он всегда переживал поражения и победы в одиночку, он был умен и предприимчив, он был даже нежен. Я иногда хотела поближе познакомиться с ним, сойтись, так сказать, на коротке. Но то ли он был так глубок, что боялся меня - утопленника его души, то ли обмелел местами и не хотел демонстрировать свои сердечные лысины, Кирилл сохранял дистанцию, а я почти всегда соглашаюсь с теми, кто брал на себя ответственность за мои поступки. Рядом с Кириллом меня часто покидало даже жгучее женское любопытство. И потом: я всегда была мудрой, ну не совсем всегда и не очень мудрой. И все-таки: не могла же я подойти и спросить: “А что у тебя там в душе?”, а выведывать косвенными наводящими вопросами основы и принципы духовного мира - занятие неблагодарное, утомительное, а с Кириллом еще и скучное.

- Да? - снова сказал он и взгляд его кажется потеплел.

Так я выиграла первый бой у “Ненавижу “Спорт-экспресс”.

- Не обижаешься? - спросила я ласково.

- Нет, я тебя очень люблю, - сказал он тихо, - и когда же ты соизволишь дать согласие на наш брак?

- Рюшечка ты моя, - прокричала я восторженно и бросилась его целовать.

Очень нежно поощрять признания в любви, а особенно признания Кирилла: следующего раза может просто не быть. В меру напоощрявшись, я приосанилась и заявила гордо:

- Я подумаю. Надеюсь, что не долго.

- Я тоже надеюсь, что не долго, - серьезно улыбаясь произнес он.

А потом мы смотрели мультфильм о паровозике из Ромашково, который нюхал цветы.

И Кирилл изрек:

- Вот потому мы так и живем. Чему учит этот мультфильм?

- Любить природу и восхищаться ею! - звонко отрапортовала я.

- Вот ты думаешь, что говоришь? Любить природу паровозом? Сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки? Опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну?...

Интересно, шутил он или нет? Но фраза “сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки” очень и очень пришлась мне по душе. Но никто и не говорил, что Кирилл - дурак. Я быстро встала и выключила телевизор. Пусть лучше нервничает из-за меня.

- Торжественно клянусь, - заунывно начала я, - никогда не опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну.

Я сказала и я солгала. Я как раз была из этих, из паровозиков, из-за которых все собственно и произошло. А потому мы так и живем. Но рука Кирилла уже лежала на моей груди. Это было приглашение к сексу, который я, начитавшись вдоволь всяческих мелодрам очень полюбила комментировать. Соглашаясь с Уальдом (который попался мне в руки совершенно случайно) в том, что единственное хорошее общество - это ты сам, комментировала процесс я конечно мысленно. Кирилл начал свои фирменные тягучие поцелуи и я подумала о том, “вздыбилась” ли его “плоть”, налилось ли “божественной силой” его “орудие” и жаждет ли он проникнуть в мое “трепещущее”, правда, не подмытое “лоно”. Вот он коснулся моих волос, накрыли ли они его “водопадом”? Очень трудно вставить фразу про “набухшие соски”: прийдется положить его руки куда следует. Наши обнаженные тела соприкоснулись и “электрический разряд”, “искра желания” “заполнили собой все пространство между нами”. Интересно, хорошая ли электропроводность у пола в моей квартире, проникает ли заряд к соседу-семьянину? И в каком месте я должна закричать: “Возьми меня, войди в меня, делай со мной, что хочешь”? И почему у людей пот смешивается во влагу любви, а у меня с Кириллом в кошкину вонючку? И из чего возникает нереальность происходящего, если я все время слышу, как скрипит подо мной диван? У меня наверняка проблемы с головой и оргазмом. Мне бесконечно снятся эротические сны с ускользающими партнерами. И, Боже мой, как хорошо мне с Кириллом.

Кирилл заснул быстро, умиротворенный и довольный, в историю его жизни этот день войдет как День великого брачного решения. В мою жизнь этот день вошел под другим названием - День яйца всмятку.

Этот день прошел, пожениться мы решили осенью после праздника Урожая. Такая глупость могла прийти в голову только мне - подытожила Большая Подруга Маша и заявила, что такими мужчинами не бросаются. Но я и не бросалась, я продолжала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. А еще, получив статус будущей жены, я была введена в круг избранных, в круг сотоварищей Кирилла по работе и их жен. В первый визит, нанесенный по случаю дня рождения Пети, кирилского сотрудника, наверное равноправного владельца их предприятия, я поняла, что такое нищета. Нищета - это я. К такому выводу я пришла еще не переступив порог квартиры. Дверь из матового непрозрачного стекла сказала мне все. Остальное добавила Петина жена Галя. Что приятно - богатая Рада оказалась тоже бомжихой, но сообщать ей, конечно, я не стала.

Я ощущала лишь классовую ненависть пролетариата и романтический революционный порыв. Дурацкое там все было. Дорогое и дурацкое. Ковровое покрытие, шелкография на стенах, низкие черные горки, бесчисленное количество комнат. Если бы так жили все, то я тоже конечно хотела. А так - дурацкое там все было. И соседи у них были алкоголики, а у меня - семьянины. Вот.

Одна моя школьная подруга, очень хорошая и очень хорошенькая всегда ревниво относилась к проявлениям чужой женской красоты в виде огромных глаз, длинных стройных ног, необыкновенных волос или еще там чего-нибудь. Обычно увидев такое чудо, она стремительно вытаскивала зеркало, критически оглядывала себя, потом подозрительно рассматривала меня, тяжело вздыхала и четко выговаривала всегда одну и ту же фразу: “Зато у нее низкий интеллектуальный уровень”. Низкий интеллектуальный уровень Пети и Гали, или на худой конец только Гали - это единственное, что могло порадовать в таком неприличном богатстве.

Могло, но не порадовало, потому что у Гали не было никакого интеллектуального уровня, но она переносила свое богатство с врожденным достоинством и горделивой скромностью, она оказалась мягкой симпатичной женщиной, с которой можно уютно поскучать, вернувшись из трудного похода, в который меня почему-то уже давно никто не звал. Мы улыбались друг другу как вежливые олигофрены, утирая слюну батистовыми платочками. Ей было неинтересно со мной: я еще не делала в квартире ремонт, у меня не было детей, я не платила за электроэнергию тысячу долларов в месяц и не ездила одеваться в Италию. А мне было грустно с ней: у нее не было ВЧЕРА, эпопеи “трех сережек”, великой мечты стать балериной и тревожного дерева за окном. Я никогда не смогла бы ее рассмешить и удивить, а ей никогда не захотелось бы узнать, что мне все-таки нужно от жизни.

А Пете я понравилась. В приватном мужском разговоре он сказал Кириллу: “Не женись, ты с ней намучаешься. Поверь моему опыту”. А Кирилл сказал, что он уже намучался. А Петя сказал: “Ну вот видишь”. А Кирилл ответил: “Не лезь не в свое дело”, а Петя возмутился: “Тебе прийдется повсюду таскать ее с собой, такую нельзя оставлять одну”. А Кирилл ответил, что уже пробовал, что я не лезу пальцами в розетку, не втыкаю пластилин в замочную скважину и даже самостоятельно перехожу улицу только на зеленый свет. А я подслушала их разговор. И Галя подслушала и решила, что я смутилась и предложила мне послушать музыку. А я хотела хотела влететь на кухню по меньшей мере на метле и крикнуть: ”Да как вы смеете, мне двадцать восемь лет, у меня высшее образование, у меня...” На этом мой предположительный крик обрывался, потому что усмирять мужчин голой мечтой о несостоявшейся карьере глупо, ну а больше “у меня” ничего не было. И я согласилась послушать музыку...

Я сидела и ощущала свою никчемность под музыку Берлиоза. Галя оказалась меломанкой, разбиралась в философии, предпочитая всем и вся Блаватскую. Она умело скрывала свой интеллектуальный уровень, даже от таких проницательных чужачек, как я, поэтому ее можно было оставлять одну. Я спросила у нее:

- Я похожа на чемодан без ручки?

Она усмехнулась и покачала головой:

- Еще нет.

- И давно ты так придуриваешься, - поинтересовалась я.

- Ну надо же во что-то играть, - ответила она и задумчиво прикрыла глаза, как бы внимая или действительно внимая Берлиозу.

Ни дружить, ни играть со мной она не хотела. Моим уделом оставалась только Большая Подруга Маша и цыганка Рада.

Когда мужчины вошли в комнату, Галя скучающе зевнула и обратилась ко мне с вопросом:

- И как ты только слушаешь такую гадость, я, например, обожаю попсу.

Она выключила проигрыватель и начала перебирать диски. Петин взгляд устремленный на Кирилла кричал: “Ну вот, я же тебе говорил”. Я позволила себе нахально рассмеяться и заразила злонамеренными приступами Галю, Петя недоуменно скинул брови, поискал поддержки у Кирилла и во имя прекращения преступной тайной непонятной женской акции пригласил нас к столу. Прощаясь, Галя сказала мне:

- Приходи, посмеемся.

Я увидела, как Петя сильно и властно сжал ее руку. Галей снова овладело достоинство и горделивая скромность, она сказала:

- Спасибо, что пришли.

- Созвонимся? - спросила я просто так, назло Пете.

- Мы с Кириллом договоримся, когда увидимся еще раз, - отрезал хозяин.

- Большое спасибо, - вежливо сказала я.

А в лифте, Кирилл продемонстрировал запоздалую реакцию и начал дико смеяться, перемежая это занятие с поцелуями меня в ухо. Я хотела предложить ему совокупиться прямо тут, до того милым и мужественным показался мне его замусоленный обыденностью облик. А потом подумала, что просьбы отправить меня на работу для нашей всеобщей оргастической разрядки будет достаточно.

- Устрой меня на работу, - сказала я, когда мы вернулись домой.

- Ты на Петю обиделась? - спросил Кирилл.

- Нет, - вздохнула я.

- А кем ты хочешь быть? - спросил Кирилл таким тоном, каким меня всегда спрашивали родители перед Новым годом: “Что тебе должен подарить Дед Мороз?”, я неизменно отвечала: “Волшебную палочку”, а они почему-то жутко огорчались и по всему было видно, что Дед Мороз может выполнить любое мое желание, ну самое любое, а вот этого - ну никак не может. А я все-равно верила, что когда-нибудь, когда-нибудь - обязательно. И во всех моих экспедициях, и на школьных попойках и на университетских вечеринках я всегда произносила грустный тост: “За то, чтобы когда-нибудь...” А тот мужчина с которым мы составляли сиюминутную пару, с которым сидели рядом, пили, танцевали и провожались домой всегда самодовольно пыжился, оглядывал компанию и как бы говорил всем присутствующим: “Видите, как она меня любит и ждет от меня взаимности”. А те мужчины, которые не сидели рядом со мной начинали завидовать и хотели, чтобы и о них тоже так грустно и самоотверженно мечтали. А я всегда пила за Деда Мороза...

- Так кем же ты хочешь быть? - снова спросил меня Кирилл, - балериной наверное уже поздно, актрисой, знаешь, тоже очень сложно.

Все-таки он мне верил. Или нет, он в меня верил. Мне бы нужно было рассмеяться, но захотелось плакать.

- Давай я буду преподавать, - неуверенно сказала я.

- В частной школе? Не солидно. Рассчиталась, потом назад просишься.

- Если ты меня не устроишь на работу, я пойду на биржу и буду говорить твоим друзьям, что живу на пособие по безработице. А если тебе и этого будет мало, то я действительно буду на него жить, - пригрозила я.

- Да я ничего и не говорю, но учительницей - не солидно. Хочешь в университет?

- Хочу.

- Я завтра позвоню, - Кирилл ласково погладил меня по щеке.

А я решила за это помыть полы. Правда, никто не моет полы вечером, потому что тогда в доме не будет денег. Теперь многие мои приметы были посвящены деньгам. Раньше я не сидела на углу и не давалась обметать себя веником, чтобы выйти замуж. Теперь я чокалась с чужим мужчиной, молниеносно убирала со стола пустую бутылку и мазала за ушами пеной “Шампанского”, перелившегося за край стакана. Я не хотела быть бедной, но решила помыть полы, потому что стала аккуратной. Я, кажется, постарела.

У меня под глазами образовались морщины, а веки тяжелыми драпированными складками опускались на глаза. Все это я увидела в ведре с водой, когда прополаскивала тряпку. Мужчины всегда выглядят как дети, потому что не рассматривают свое отражение ни в лужах, ни в зеркалах. В лекции по какому предмету, интересно, я могла бы поделиться этим своим наблюдением?

Меня взяли на работу в университет. Теперь я могла бы сказать Пете: “Ах, так?” и надеяться на заинтересованный взгляд Гали, теперь я могла бы просить у Рады за гувернантство долларов пятьсот и гордо не открывать дверь залитому соседу-семьянину. Теперь я даже заказала себе очки - для солидности, близорукости и астигматизма. Мои обязанности включали в себя лекции и семинарские занятия по новой и новейшей истории, посещение заседаний одноименной кафедры и проверку курсовых работ. За это удовольствие мне даже положили зарплату.

- Это тебе на семечки, - сказал Кирилл, который еще надеялся на то, что я брошу пить, курить и жить одновременно.

Свою первую лекцию я читала заунывно завывая и вытягивая подбородок. Мне было противно на себя смотреть и я поглядела в окно. Студенты вслед за мной тоже поглядывали в окно, решив наверное, что там находятся главные доказательства уже изложенных положений лекции. К концу пары нас начало друг от друга тошнить. Я раскраснелась и готова была расплакаться. В моем вчера, в частной школе такой зауныв был хорошей педагогической нормой, эти были счастливые и свободные - они только ждали звонка, мы вместе ждали звонка, мы так сильно его ждали, что он прозвенел. Лекция закончилась, а я даже не знала, как выглядят мои студенты.

А потом все изменилось. Актриса и балерина взялись во мне за руки и начали рассказывать, что мне самой было интересно слушать, я, конечно, не танцевала, но смеялась, издевалась и задавала контрольные работы, которые практически всегда теряла в безднах своей сумки. Я подружилась со студентами и спокойно разглядывала их лица, а они простили мне первый блин и с интересом рассматривали мои новые наряды. В моей группе учились шестнадцать девочек и четыре мальчика. Из шестнадцати девочек две были беременные, и я отпустила их с миром и завистью до конца учебного года. Четыре были на подходах к замужеству и учились водить машину - их мало интересовал лекционный процесс, три являли собой воплощенную глупость и были воинствующими гегемонками с запоздало прыщавыми лицами, две были просто глупыми и очень тихими, остальные пять были другими и работать с ними было одно сплошное удовольствие, причем одна из пяти, как выяснилось недавно закончила частную школу и волей случая сделалась любимой женщиной Сергея Анатольевича. Как любила говорить моя Большая Подруга Маша: “Все мы спим под одним большим одеялом, и стоит его только чуток потянуть на себя, у кого-то из твоих знакомых обязательно оголится зад”. Ей конечно, было виднее. Часто встречая Сергея Анатольевича на неизменной “Ауди” возле университета, я думала о том, не виден ли мой примитивно опущенный зад всем заинтересованным лицам. Здороваясь с Сергеем церемонно и чуть надменно, я слегка задумывалась и понимала, что не буду звонить ему из роддома, потому что теперь ему есть кому звонить, потому что он не весна и нет смысла ради него сходить с рельсов потому что он - всего лишь демисезонное “вчера” и его любимая, а моя студента Мария очень грустно и просительно смотрит мне в глаза.

Всю осень я хотела ей сказать, что это пройдет. Но осень была похожа на весну, воздух казался тревожным, или скорее тревожащим, солнце не сдавалось, оно расплавляло асфальт и горячило душу, дожди несли косметический очищающий эффект, Сена текла по Парижу, республиканцы пришли к власти в Испании, а меня уже любили, но совсем не слушали студенты. А я продолжала их рассматривать. Из четырех мальчиков (все они, правда, достигли возраста покупки спиртного) один был хронический второгодник и второженатик, заядлый футболист и фанатичный отец, иногда мне казалось, что его облик был положен в основу схемы тормоза, второй был женат, но женат с удовольствием и без ограничений, фамилия его была Баранов, он любил жизнь, прогулы и дни стипендий, он заигрывал со мной бодро и неуклюже, а я сообщила ему, что при таком поведении всех скоро “хабебит хумус”, а его “хабебит” еще и декан, третий - Олег - был похож на подтянутого сухопарого слона, он отличался сладким тягучим украинским выговором, плохим аппетитом, устоявшимися взглядами на жизнь и гордился всем этим. Мы с ним дружили, у него была невеста, и он, один из немногих, внимательно слушал меня даже тогда, когда старушка осень притворялась весной. Четвертый назывался Александром, у него была детская улыбка, хорошие мозги, много почти обоснованного гонора, он был обидчивый и сердился на меня даже тогда, когда видел, что я всего на пару сантиметров ниже его ростом. Мне нравились его ягодицы, туго обтянутые джинсами. Когда он выходил к трибуне, чтобы грамотно и профессионально изложить свои взгляды на мюнхенский путч, его попа оказывалась на одном уровне с моими глазами, и я разглядывала ее, боролась с желанием потрогать, а может и погладить эту невиданную красоту, которой природа так редко наделяет мужчин. Спасаясь от наваждения, я прикрывала глаза рукой и отворачивалась. Мне не нужна была скандальная репутация педофилки, я тихо сочувствовала декану и другим мужчинам-преподавателям, потому что соблазнов у них было больше, а значит их работа была еще вреднее, чем моя. Иногда я ловила на себе понимающие взгляды пяти студенток, с которыми работать было одно удовольствие, они тоже были эстетками и им не часто доводилось видеть воплощенную роденовскую модель. Ободренная всеобщим нежеланием учиться я вызывала Александра пречасто, а вся аудитория облегченно и радостно вздыхала, погружалась в свои дела и заботы, оставляя нас один на один. В борьбе за знания мы сблизились настолько, что я стала называть его Санекой и почти разрешила ему болтать на лекциях и списывать контрольные работы и иногда хотела его усыновить. А однажды мы поссорились как семейная пара со стажем. У меня было плохое настроение, неинтересная лекция, предменструальное напряжение. Мне хотелось лежать дома, свернувшись калачиком и тихо стонать. Но прогуливать мне было стыдно перед Кириллом и я стояла и вещала о сложностях международных отношений.

Санека трижды перебил меня умными вопросами. В четвертый раз я налила грубостью глаза и взбрыкнула:

- В чем дело, Малюков? Почему вы меня перебиваете?

Зал притих. Прожектор освещал только то место, где стояла я.

- Но я по существу, - как-то не героически промямлил он.

- Вы не правы в любом случае. В стенах этого учебного заведения я - преподаватель, а вы - студент, - сказала я грозно.

- А вне этих стен? - набравшись смелости, спросил он.

- А вне этих стен я - женщина, а вы - мужчина, - сориентировалась я, не желая обсуждать проблемы международных отношений на автобусной остановке.

- Значит, я попал в любом случае, - улыбнулся он.

- Вот именно, - почему-то тоже улыбнулась я.

- Извините меня, пожалуйста, два раза: как студента и как мужчину.

- Хорошо, я подумаю и на следующей лекции сообщу вам о своем решении.

И я думала. Например, о том, как была права, упрямо сообщая родителям трагическую историю о мишке, которому оторвали лапу: “Все равно его не брошу, потому что он маленький”. Меня уговаривали, что “маленький” - это не рифма, с “хороший” получится значительно слаженнее, что нельзя переиначивать стихи. Но я, как провидица будущего и великая ослица настоящего настаивала, упорствовала и вещала, что хороших бросить можно, а маленьких трудно, что когда этот мишка с оторванной лапой подрастет, то я, наверное, его покину, потому что зачем мне взрослый хороший и без ноги? И еще я думала о том, что праздник Урожая уже прошел, а Кирилл все еще не женился на мне. И что теперь время, потраченное на кухню, я считаю ворованным и наслаждаюсь им, как всем, что мне не разрешено. Еще я размышляла о том, что меня оказывается нельзя оставлять одну в больших компаниях, потому что я пугаюсь заполненного людьми пространства, и прикрываясь агорофобией, пытаюсь найти кого-то, кто превратил бы меня в огороженный стожок; я не верю в безмозглую силу женщин, поэтому “ищу кого-то” всегда значит - абсолютно даже неосознанно - ищу мужчину. А выбираю его только из тех, кто выбирает меня. А Санека меня не выбирал, нас просто часто оставляли один на один. А мой оградитель - это Кирилл, а значит, он сам во всем виноват.

Я ничего не надумала. А осень все же наступила, а у меня на кухне в коробочке с надписью “тмин” лежал тмин, а раньше лежали гвозди, и мои ноги, обутые в “версачевские” туфли, уже не потели, а волосы пахли “прощальным салютом”, хотя все только начиналось.

- Здравствуйте, - сказала я, заходя в аудиторию, и когда мой взгляд, оберегаемый очками не наткнулся на Санеку, прошептала “до свидания”, прерывисто вздохнула и начала вещать. И в совершеннейшей тишине зала Гитлер представлялся несчастным ублюдком, а Германия нашей общей близкой родственницей. Я вспоминала свои студенческие годы и вовлекала в эти воспоминания студентов. Меня учили, что если бы не родился Ньютон и Эйнштейн, то кто-то бы все равно родился и нечто подобное бы придумал, ибо (я тянула это “ибо” как могла) объективное развитие жанра требовало... А если бы не родился Пушкин? И не было бы Пушкина. Не было. Так ведь и Гитлера бы не было. Выходит, что совесть - это генная случайность, а государственная совесть - это многогенная случайность. И что же тогда делать? - вопрошала я. Внимательный Олег улыбался: “Так от Бога все...” Баранов с трудом расставался с коленкой соседки и сообщал доверительно: “Не надо рожать от кого зря. Вот от меня можно”. Соседка мило улыбалась и представляла себя в роли следующей матери его ребенка. Я вздохнула и запуталась окончательно: я понимала, что если Санека не придет на вторую пару, то Гитлер будет не просто представляться мне несчастным ничтожеством, я еще и начну его привселюдно жалеть. А это аполитично, кажется. И я на самом деле ненавижу фашизм.

- Что вы себе позволяете, уважаемая? - спросила меня после этой лекции старшая лаборантка Наина Алексеевна, - я буду ставить вопрос о ваших художествах на заседаниях кафедры.

“ Боже, как все, оказывается, сложно”, - подумала я и посмотрела в окно.

- Вы, милочка, не отворачивайтесь. Я поставлю Владимира Сергеевича в известность, да у него сердце остановится, он ведь ветеран войны. А вы - ... вы - Германия ей родственница, ах, ужас какой.

Я не нравилась Наине Алексеевне. Но не так как Гале, которой я была просто безразлична. Я не нравилась ей с интересом, по поводу того, что у меня там внутри. И к счастью эти мои внутренности оказались с червоточинкой.

А Владимир Сергеевич, заведующий кафедрой, был старым измученным человеком, уставшим от молодой жены и маленькой дочери. Его безразличие и вялость могли сравниться только с энергичностью и вселенской озабоченностью Наины, последней выпускницы высшей партийной школы. Я даже хотела познакомить их с Кириллом - у них, у последних, наверняка бы нашлись общие принципиальные воспоминания.

Когда Наина Алексеевна закончила свою речь и поднялась, для того чтобы включить электрический чайник, я спросила у нее:

- А вам нравится мультфильм про паровозик из Ромашково?

- Что? Какой паровозик? Да что вы себе все время позволяете?

И действительно. Я молчала и позволяла себе думать о том, как будет выглядеть название моего вопроса в повестке дня: “о любви одной преподавательницы к Гитлеру”, “о несчастном ублюдке Гитлере и аполитичной позиции преподавателя кафедры” или все это скроется под ничего не значащей вэпэшовской формулировкой “текущий момент”? Точно: во-первых, зачем выносить сор из избы, во-вторых, я буду горько плакать, лить одновременно сопли, слезы, слюни, а значит буду здорово походить на этот самый “момент”.

Владимир Сергеевич появился на кафедре в тот миг, когда наконец закипел чайник.

- А вот и вы,- радостно пропела сладкоголосая птица Наина, - полюбуйтесь на нее, - опять куролесит.

“Надо же, когда ж это я успела? Когда?” - думала я и улыбалась сама не знаю чему.

- Что случилось? - строго спросил Владимир Сергеевич.

- Она считает, что Гитлер был “несчастным ублюдком”, - торжествующе заявила Наина.

- А он, что был счастливым или не был ублюдком? - живо поинтересовался наш всегда апатичный заведующий.

- Нет, но, разве можно о нем как о человеке? - очень неуверенно и от этого расстроенно спросила лаборантка.

- Какая же вы умница, Наина Алексеевна, так верно подметить методический прием - о человеке, в первую очередь о человеке и должна говорить наша наука. Ну-ну, так что ж вы сделали на этот раз, уважаемая, - Владимир Сергеевич повернулся лицом к проблеме, то есть ко мне.

- А что я сделала в прошлый? - все-таки рискнула поинтересоваться я.

- Что? - Владимир Сергеевич растерянно посмотрел на Наину Алексеевну.

- В прошлый раз она пришла на работу в джинсах, - процедила она сквозь сжатые губы, зубы, бронхи и пищевод, и от этого голос ее стал похож на голос давно осипшей чревовещательницы.

- Значит в этот раз я сделала то же, что и впрошлый, - сказала я виновато и с интересом оглядела свой вполне независимый наряд. Джинсы, рубашка, свитер, ботинки, очки, сумка - как уличная я не выглядела, как ясельная - тоже, на модельную не тянула из-за отсутствия фирменности, на преподавателя, правда, тоже походила не очень. Так себе, сама себе, а по себе и ничего.

- Ну и что будем с ней делать? - снова строго спросил заведующий.

Я хотела крикнуть, чтобы Кирилла все-таки не вызывали, что я всенепременно исправлюсь, и что никогда больше так не буду, и по-другому не буду, а как буду не знаю, потому что не знаю, как надо, но Наина Алексеевна вдруг оживилась, чуть подпрыгнула на стуле, блеснула глазами и сказала:

- Да она еще ничего, на историографии эти новые пигалицы вообще без юбок ходят.

- Значит, мы с вами помирились? - спросила я.

- Это ничего не значит, милочка. Я буду продолжать за вами следить. Я права, Владимир Сергеевич?

- Ну-уу, - протянул он и вернулся к своей обычной вялости, с грохотом захлопнув дверь в свою бессмертную душу.

А я обрадовась. И совсем не тому, что меня не будут прорабатывать на кафедре, а тому, что кто-то решился за мной следить. Я всегда с благодарностью и любовью относилась к тем людям, которые брались за мной следить. Хотя мое физическое тело еще никогда в жизни не терялось, осколки памяти, прожитых лет и иногда даже совести незаметно пропадали довольно часто. Наина Алексеевна же, кажется, предполагала стать на стражу всех качеств, определяющих меня как личность. Теперь я могла быть за себя спокойна, потому что из бережных рук последнего пионера Кирилла, который следил за мной дома, я буду попадать под строгий надзор последней вэпэшавки, которая не даст упасть ни моему интеллектуальному уровню, ни моральному облику, ни волоску с моей головы. Ура. Или аминь. И кстати, как выяснилось, меня пора было переодеть во что-то “поприличнее”. Владимир Сергеевич - свидетель, это была не моя идея.

С решительным настроением нанести удар кириллскому кошельку, я распахнула дверь подсобки, где меня только что проработали и сразу утешили, и натолкнулась на Санеку, который, во-первых, прогулял мое занятие, во-вторых, подслушал кафедральный скандал, в-третьих, с невозмутимым видом читал “Листок взаимопосещений” на доске объявлений.

- Вам из-за нас попало? - нежно осведомился он.

Еще час назад я сказала бы с издевкой: “Из-за Вас”, и в этой игре местоимениями, наверное, даже забылась бы настолько, что заставила бы его признаться мне в любви. Сейчас же я хотела только посмотреть и определить, что же так волновало меня в нем. И это мое желание не было результатом вливания Наины, или растяжения ее уха за пределами кафедральной подсобки. Просто, бросив меня на растерзание Гитлеру, Санека перестал быть героем моего романа. Это “вчера” я готова была простить всех и вся, а сегодня меня абсолютно не интересовало, что эти “все” и “вся” едят на завтрак. Так что: “до свидания, мой ласковый мишка, возвращайся в свой сказочный лес”. У меня, на удивление, даже не было благих намерений: я просто спешила в магазин. И церемонно распахнутая дверь аудитории не показалась мне дорогой в ад.

- Хотите я скажу Наине Алексеевне, что она - дура? - прокричал Санека мне в спину.

- Не надо. Она и так услышала, - сказала я и засмеялась.

- Значит, мы с вами помирились? - тихо спросил он.

- Эта фраза сегодня уже была произнесена? - уточнила я факт подслушивания.

- Да что вы говорите? - изумился он.

Я удивилась тому, как тяжело давался мне этот разговор. Я старалась казаться глупой, веселой и современной, пот из подмышек заструился по ногам, волосы на голове залоснились, в горле пересохло, а в голове опустело. Что это было? Зачем это со мной? Мне не надо, не надо, не надо. И мне, наконец, скучно. И уже тошнит.

- Я провожу вас, - сказал он, когда мы вышли из университета.

- Мне далеко, - отказалась я.

- Я провожу вас далеко, ибо “вне этих стен”...

- Ибо “вне этих стен” я все равно на работе. Наина Алексеевна обещала за мной следить, - сказала я.

- Я слышал, - улыбнулся Санека.

Мы шли по бульвару с невнятным названием, и звук наших прикосновений к асфальту гулко разносился по всему городу. Я представляла, как нервно дребезжат окна кириллской фирмы, но мне нравилось идти и потеть, и тихо молчать, и не видеть никого рядом. Мне нравилось ощущение своей единственности в большом неуютном городе, который можно было бы легко разменять, как мелкую монету, или бросить в море, на память о прожитых годах. Мне нравилось идти рядом с Санекой. Хотя, в общем-то, мне нравилась такая я.

- Давайте купим собаку, - вдруг сказал мой студент.

- Давайте, - согласилась я так быстро, как будто именно это и было моим вечным тайным желанием.

- Да? - благодарно удивился он, потом нахмурился и старательно выговорил, - я встречаюсь с Наташей.

- А я живу с Кириллом, - стараясь попасть в тон, ответила я и начала судорожно перебирать имена и лица своих студенток: Наташ у меня было две - одна беременная, другая - воинствующая гегемонка с прыщавой кожей и неудачно выдвинутой вперед нижней челюстью. ребенка Санека явно не ждал, и мое лицо сильно зачесалось в предчувствии возможных выливаний серной кислоты. “Спасибо, хоть предупредил”, - подумала я и потихоньку измерила взглядом расстояние между нами: оно было вполне вэпэшовским. Я облегченно вздохнула и улыбнулась. А Санека подытожил:

- К покупке собаки это ведь отношения не имеет?

Я хотела спросить: “А к чему имеет?”, но подумала о Наташе в кустах вдоль дороги и о возможной просьбе поставить им обоим оценку и отпустить с миром, и о том, что я все-таки спешу в магазин, а потому сказала:

- То есть абсолютно никакого.

- Ну вот, - сказал он.

- Ну вот, сказала я.

И мы ни с того ни с сего поехали на рынок и купили собаку: черного плоскомордого пекинеса без родословной. Мы заплатила за него пополам, поэтому я претендовала на собакин розовый язык и пушистый хвост.

- Теперь нам надо снять ему квартиру, - сказал Санека.

- И установить очередность дежурств по прогулкам и кормлениям, - согласилась я и подумала, что совершенно не собираюсь кириллскими деньгами оплачивать квартиру для совокуплений своих студентов.

- Но он будет скучать без нас, - размечтался мой практичный студент, а меня уже порядком поддостали эти “насы”, “васы”, я разозлилась:

- Малюков у вас есть совесть?

- Да зачем она мне?

- Ах так! - возмутилась я...

Все это было бессмысленно, беспредметно, тупо до безобразия. От всего этого за три тысячи километров воняло глупостью. Ситуация напоминала прилипшее к рукам дрожжевое тесто, до которого меня довел Кирилл. Я уже хотела есть, я давно хотела домой, мне нужно было срочно и дико орать, на худой конец пробежаться и по старинке потолкаться в троллейбусе, я должна была взбеситься но я, я стояла и прижимала к себе черный клубок, который то и дело норовил слопать мою и так подтаявшую косметику. Я стояла только потому, что отвратительное чувство ответственности наливало тяжестью мои когда-то спортивные ноги.

- Может, вы заберете его к себе? - спросил инициатор покупки.

- Не нужны мне ваши глупые взятки, - почти крикнула я.

- О, так и назовем - взятка.

Мерзкая предательская собака взвизгнула от удовольствия.

- Ему нравится, - констатировал факт наименования Санека.

- Но это женское имя, - сказала я, а пикинес жалобно заскулил.

- Но ему ведь нравится. Так бывает, - успокоил меня юный спутник.

- так не бывает, - сказала я и посмотрела Санеке в глаза, - и мне это не надо, - твердо добавила я, тут Взятка проявил признаки беспокойства и намекнул, что не прочь пробежаться по траве, мне пришлось спустить его на землю.

- Или я сниму ему квартиру, или он будет жить у меня, а вы будете приезжать его купать и...

- И платить алименты, - добавила я.

- Мы, кажется, еще не разошлись, - строго сказал Санека.

- Ну все, пропадать, - протянула я. Сейчас начнется. Сейчас обязательно начнется незапланированная акция с непредсказуемым результатом. Но я, пожалуй этого хотела: надо было проверить - научилась ли я выбирать тех, кто потом обязательно выберет меня.

- Мне нужно сказать? - спросил Санека.

Я пожала плечами в сладком предчувствии любви.

- Что-то случилось. Что-то случилось с нами, - пробормотал он.

- С нами? Со всей группой, с Наташей, с Вами лично, или со мной, - говорила я и думала о том, где же все-таки моя метла, и на кой черт сдался мне этот лепет, и тот трепет, который охватывает меня при нем. И не пора ли Кириллу наконец на мне жениться и может ли это спасти меня от неизбежности Санекиной упругой задницы и жесткой мести его возлюбленной. И я его поцеловала. И целовала до тех пор, пока в моей опустевшей голове не разорвалась маленькая интеллигентная бомба, а Взятка нежно не прикусил меня за правую штанину. Я попыталась отстраниться, потому что вдруг почувствовала сильнейшую усталость и никчемность старой училки, стоящей на холодном осеннем ветру и жадно хватающей то, что когда-то так тихо на носочках прошло мимо. Я поклялась себе всунуть в нос радиопередатчик и подарить Наине диктофон. Не уследила таки. Я попыталась отстраниться, но все, что я когда-либо пыталась сделать сама, терпело неудачу, Санека крепко сжимал мои нехуденькие плечи. Взятка мирно улегся у моих ног, ни один прохожий не потревожил тихую предсумеречную улицу. Санека молчал, молчал так напряженно, что мне пришлось его спасти:

- Мне двадцать восемь лет, - тихо и почти твердо сказала я.

- Только это ничего не меняет, - вздохнул он.

- И если вам нужна оценка, можете доставать зачетку прямо сейчас, - я попыталась внести фальшивую ноту, ужаснулась своей гнусности и замолчала.

Он целовал меня в висок, а я удивлялась, куда делась моя аллергия на любое прикосновение к волосам. Он рассматривал мои глаза, нос уши, губы. Он, кажется хотел заглянуть мне в душу. А она, моя душа, была похожа на кабинет старого директора школы, в котором все давно и прочно расставлено по местам, и только большие жирные, как говорили мы когда-то, окурки, валяются где зря, и вряд ли кто-то возьмется их докуривать. В какой-то момент я даже готова была снять с себя кожу. Через голову. Или через ноги. Только зачем ему моя старая целлюлитная кожа, из которой нельзя сделать хорошие крассовки? Мысль о кроссовках рассмешила меня. Я отстранилась резко и твердо, мне даже удалось с особым цинизмом стороннего наблюдателя осмотреть первую картину последнего поцелуя.

- С ума вы сошли. Собака опять же мерзнет, - назидательно проговорила я. И ситуация показалась мне вполне естественной: расстроилась, устала, захотела, сделала, чуток отдохнула - пора домой. Мне стало весело:

- Все нормально, Санека. Вы по-прежнему будете встречаться с Наташей, я по-прежнему буду жить с Кириллом.

- Только это ничего не меняет, - он пожал плечами и взял на руки Взятку, - пусть он пока поживет у меня, а вы будете приходить его купать.

- Ну хорошо, - согласилась я, - мне нужно обдумать и посоветоваться со специалистами о том, не отразится ли эффект приходящего родителя на психике Взятки, знаете, собаки из неполных семей могут вырасти очень агрессивными. Я устала, давайте отвезем меня домой на такси, вернее, я отвезу себя сама, а вы меня только в него посадите.

Когда я садилась в машину, Взятка долго и нежно смотрел на меня, и его взгляд напоминал мне старых кукол, которые по мере моего вырастания сдавались в ближайший детский сад. Но им-то я хотя бы успевала сделать прически и оторвать ноги...

- До свидания, Санека. Пока, Взятка, - сказала я и понеслась домой.

Довольная собой, взрослая, умная женщина лишь немного утомленная тяжелым днем, я равнодушно взирала на город, который казался мне капризным, надутым, но очень трогательным. Я размышляла о том, что приготовлю Кириллу на ужин и как успею почитать, забравшись с ногами на кресло. Мое сегодняшнее приключение не вызывало блуждающую улыбку и мне не нужен был килограмм лимонов, чтобы ее стереть. Все, что произошло сегодня, было вполне в моем духе: у меня есть краски, чтобы чуть расцветить будничность и доставить себе невинное удовольствие. Мне незачем сходить с рельсов, что бы толкаться в троллейбусе и снова совершать длинный-предлинный забег от задрипанности к почти устойчивому материальному благополучию. Но я вполне могу, никуда не опаздывая по расписанию, нюхнуть чужую только народившуюся, а потому свежую и острую весну.

И мне вовсе не хочется вернуть все назад, и начать все с начала, и мне совсем не жаль, что мне не семнадцать лет, потому что именно в возрасте моя сила и прелесть. И сколько их, таких невероятных и пиратских приключений у меня еще будет.

А слезы настигли меня только в лифте. Я уже давно не верю себе взрослой.

- Что случилось? - испуганно спросил Кирилл.

- За мной Наина следит, - жалобно произнесла я и спрятала уже порядком изъетое слезами лицо в его махровом халате.

- То есть как “следит”? - опасаясь за мою неустойчивую психику слишком нежно спросил Кирилл и осторожно бросил взгляд на телефон.

До телефона взгляд не долетел, я перехватила его и возмутилась:

- Да ты что, в больницу меня удумал отправить?! Следит, значит подслушивает из подсобки, а потом все заведующему докладывает. Они меня хотели на заседание кафедры прорабатывать, - сказала я и завыла.

- Фу, ты дурочка, дурочка моя. Хочешь я позвоню? Хочешь - уходи оттуда, кормилица ты наша. Следит. А ты глупостей на лекциях не говорить не пробовала?

- Пробовала. Не получается. Скучно без них, - улыбнулась и снова заплакала я, - и еще, еще...

- И еще за тобой следит Владимир Сергеевич? - улыбнулся Кирилл.

- Нет, я плохо одета, меня нужно нарядить “поприличнее”, - заявила я.

- И ты ходила по магазинам и ничего себе не купила и еще больше расстроилась?

- А мне никто ничего не продает без денег! А ты мне не да-а-ал, - опять зарыдала я, совершенно не волнуясь, что пот и косметика струями текут по телу, голова залоснилась, а ситуация выглядит глупой и бессмысленной, а я не современной и не умной. И мне было так спокойно, как бывало спокойно только с Кириллом. Он напоил меня чаем, укрыл пледом, зачем-то измерил температуру, спасибо, хоть клизму не поставил, и сказал:

- Сегодня тяжелый день - у Маши твоей тоже проблемы.

- Она звонила? - уточнила я. Мне только не хватало, чтобы Большая Подруга Маша начала встречаться с Кириллом, жаловаться ему на жизнь. В этом случае я совершенно не собиралась делиться с ней ни кирилловским махровым халатом, ни даже несостоявшейся клизмой. Я уже давно не приглашала ее домой, боясь, что Машка по привычке начнет грабить награбленное.

- Звонила, да. Сто раз, наверное. Ее Сережа или повесился, или вены вскрыл.

- Ну это вообще-то разница, - осторожно заметила я.

- Да какая разница! Его не взяли на роль всей жизни, и жизнь перестала быть ему милой. “Скорая” приехала вовремя. Он в больнице.

- Маша в ужасе?

- нет, она очень рада.

- Рада? Значит, он ее сильно довел. Она вообще-то добрая, - я поежилась от Машкиной кровожадности.

- Она рада, потому что, если жизнь все равно разрушилась, то он решил на ней жениться, - неловко улыбнулся Кирилл.

- А звонила она зачем? Лекарства нужны? - я все-таки продолжала подозревать в этой ситуации ловушку.

- Нет, ей нужно свадебное платье, и она приглашала тебя их поискать, - торжественно заявил Кирилл.

- Кого - “их”? - поинтересовалась я.

- Платья. Тебе же тоже нужно.

- Это Машка так сказала? - строго спросила я.

- Это я тебе говорю. Только искать ничего не надо. Я уже заказал.

- Тебе тоже не дали роль в кино и жизнь - не мила? - подозрительно спросила я.

- Зачем ты сравниваешь меня с этим мужчиной размером с нэцкэ? - обиделся Кирилл - мы, кажется, уже все обсудили.

- Только праздник Урожая уже прошел, - почему-то грустно уточнила я.

- Только официального согласия я еще не получил.

- Сейчас поссоримся, - предупредила и воинственно всхлипнула.

- Я тебе одежки накуплю и на машинке покатаю. Хочешь?

- Ничего я не хочу, - огрызнулась я.

- А замуж за меня пойдешь?

- Давай весной. На Пасху, - устало согласилась я для того, чтобы меня быстрее положили в постель, пригрели и еще с полгодика целовали как невесту.

Я продолжала работать, упивалась гордым звучанием своего имени отчества и радовалась, когда обиженные преподаватели жаловались на моих студентов: ”Им, видите ли, Анна Александровна сказала”, Наина Алексеевна качала головой так, как будто всегда знала, что приду я и все разрушу, А Санекина Наташа взволнованно наблюдала результаты моей разрушительной деятельности. Мы с Санекой улыбались друг другу и с пониманием относились к явным следам бессовестных ночей, проведенных нами врозь. Нас все сильнее объединяла крепкая коллегиальная дружба и Взятка, которого я изредка ездила купать... Вообще, собак нужно купать нечасто, а можно вовсе не купать, наш Взятка был самым чистым пекинесом района. Когда он злобный и дрожащий высыхал у меня на руках, мы чинно болтали, а скорее играли в “да и нет не говорить, Анну Александровну и Санеку не называть”. Главное правило игры - это не коснуться того, что промеж нас вполне могло произойти, и наверняка уже произошло, проигравший, то есть вышедший на скользкую дорогу выяснения отношений награждался язвительным и грубым замечанием и молниеносным обнародованием настоящего смысла неудачного намека. Впадание в детство было таким полным и органичным, что казалось, будто совсем не меня интересовали цены на картошку и поездку в Италию. В дни купания Взятки я даже разделяла мнение тех, кто собирался отречься от старого мира. Мы с Санекой были также старомодно и трогательно на “Вы”. Иногда нам хотелось романтики, но вместо того, чтобы срочно бежать в постель, мы зажигали на кухне газ, садились у печки и пели под гитару. Мне вообще никогда не нужны были пастбища, где трава зеленее. Или они стали уже не нужны? Санека пел, прикрывая глаза, и млел от звука собственного голоса. А я стеснялась за него, потому что поющий вне сцены человек казался мне похожим на стриптизера в дешевом клубе. Как у заправских алкоголиков, у нас была “любимая” или “песня про карты”.

- Ты - умна, а я - идиот, и не важно, кто из нас раздает. Даже если мне повезет - в твоей руке будет туз, в моей будет джокер, - проникновенно нашептывал мне Санека и немножко смотрел на меня.

При первом исполнении этой песни я спросила:

- А кто выиграет? У кого туз или у кого джокер?

- У кого джокер, - улыбнулся он.

- Тогда все правильно, - сказала я.

Конечно, он выигрывал в любом случае. Сюжет с Санекой был уже не по силам. Хотя интерес к нему вполне укладывался в цепь, разработанную Фрейдом: сначала молоденьких девушек развращают старые мужчины, а потом зрелые женщины учат искусству любви мальчиков. Несмотря на то, что Сергей Васильевич ушел из жизни, не приобщив меня к чаше порока, я все же успела вызреть настолько, чтобы сидеть на кухне и рассматривать Санекины ресницы, гордо взметнувшиеся к бровям. Но мне было трудно так сидеть, намного легче было бы переспать с ним и забыть в ту же минуту о его существовании и необходимости купания Взятки. Но то ли что-то действительно случалось с нами, то ли я еще не дозрела до разврата, я мужественно преодолевала трудности нашего общения, потела, худела и подозревала Санеку в половой слабости.

А с Кириллом мы зачастили в петино-галининонеприличное жилище.

Галя была по-прежнему все также почти по-королевски безучастна ко мне, но мы вместе слушалиБерлиоза, выдавая его за мои музыкальные пристрастия, пока мужчины беседовали о делах на кухне. Мне не хотелось подслушивать последние передбрачные петины наставления Кириллу. Я мирно растворялась в диване и мечтала как всегда ни о чем. Изредка я ловила на себе недовольный взгляд Гали и виновато улыбалась. Она, кажется, сердилась из-за того, что я не умела слушать музыку. Но своими глупыми мечтами я успевала так напаивать воздух квартиры, что Петя неизменно предлагал сменить пластинку и организовать танцы. Как правило, Кирилл танцевал с Галей, они часто перешептывались, смотрели друг на друга долгим взглядом и смеялись. Петя нервно вертелся на диване рядом со мной и действительно выглядел смешно. А я все думала, думала, думала. О том, что все так просто и совсем не нужно, о том, что не стареют душой ветераны, только надо набраться мужества себя к ним причислить, о том, что, когда Санека кончится, то в моей жизни образуется не пустота, а вмятина, и ее придется рихтовать с внутренней стороны, о том, что дерево за окном почти не тревожит меня и что все к лучшему, наверное. И однажды, смастерив благостную улыбку, я посмотрела на Кирилла. Он стоял с Галей в дверях танцевальной комнаты (у этих буржуинов была и такая) и склонившись над ней разглядывал их соединенные руки с такой почти забытой, но острой нежностью, с такой привычной сыновней покорностью, что маска благостности на моем лице превратилась в судорожную гримасу, сердце - в осколок бутылки, а я сама - в пригвоздивший к месту слух. хотя слушать мне ничего не надо было: если бы Кирилл не колебался у него не было бы амплитуды, не было бы амплитуды - мы с ним не попали бы в резонанс, а не было бы резонанса, я бы никогда на них не посмотрела. Не согрешишь - не покаешься. Мы почти соединили наши жизни, только я, кажется, не согрешила, а он, видимо, уже каялся. Хорошо воспитанному исповеднику, Гале, которая не научила меня отличать безучастность от враждебности.

- Вот все и кончилось, - болезненно равнодушно сказала Галя.

- Да, - подтвердил Кирилл и поцеловал ей руку.

- Но что-то осталось? - спросила она.

- Что-то осталось.

Это, честное слово, было здорово; со мной что-то случилось, у них что-то осталось. Не я одна играла в “да” и “нет” не говорить. Я хотела немедленно позвонить Санеке и сказать: “Сию секунду скажи, что ты меня любишь. И повтори это тысячу раз”. Но нам с ним еще очень долго переходить на “ты”...

- Только не говори, что это память, - сказала Галя.

У нас с ней, кажется во всю совпадали мысли.

- Я не знаю, Галя. Правда, не знаю, - Кирилл все еще держал ее за руку, наверное, намереваясь впрыгнуть с ней, с Галей разумеется, в прошлое.

- Я не слишком сильно утруждала тебя откровенностью, - усмехнулась петина жена, - но и твоя Анна только кажется беспомощной.

Ура, мне дали звание сильной личности. Что, интересно, мне с этим званием сделать?

- Галя, все кануло и быльем поросло. Я женюсь.

- Но это не значит, что ты умираешь, - она улыбнулась, а я с ней согласилась. “Нет, весь он не умрет”. Но хватит ли Гале его души, которая неизвестно еще избежит ли тления под моим чутким руководством?

- Я хочу тебя поцеловать, - Галя почти просила, а Кирилл всегда был джентльменом.

Я толкнула Петю, приспавшего на диване и спросила:

- А что у Кирилла с Галей получалось: влага любви или кошкина вонючка?

- Что-что? - Петя быстро заморгал глазами.

- Я спрашиваю, были они любовниками?

- Ой, да мы все когда-то были любовниками, - Петя философски зевнул.

- А сейчас они почему целуются? - я, кажется, вела себя неприлично.

- И правда. Зачем это вы там целуетесь? - громко сказал Петя.

- Берлиоз навеял, - ответила я за них и пошла к двери.

Только очнувшись в такси я поняла, что никто за мной не пошел. Видимо, Кирилл решил, что ситуация поправима и ждет меня дома или, что ситуация непоправима и на правах товарища по несчастью меня ждет Петя, который все же никогда не оставит неподеленным свое богатство, нажитое нелегким трудом. Значит, теперь за свет в моей квартире будет платить Галя, а я так и быть за это буду навещать ее сына в швейцарском колледже. Я совсем разнервничалась, запуталась и захотела арбуза. Таксист повез меня к Раде.

Я утонула в ковре и криво улыбаясь спросила:

- Разуваться не надо?

- Разуваться не надо, только гувернантку я давно взяла, - насмешливо ответила Рада.

- А я арбуза хочу, и погадать...

И я разрыдалась, а Рада прижала меня к большой и мягкой груди, погладила по голове и зашептала: “От дура ты, не девочка, а жеребец, но дура ж какая. Садовника цыганке присоветовала, и как бы Гришка меня прибил. Но дура ж, сама дура, и того нет, а нравишься ты мне как да. Водки пошли выпьем”.

- А погадать? - всхлипнула я на кухне.

- А че тебе гадать? - усмехнулась Рада.

- А у Кирилла женщина была и сейчас, наверное, есть.

- Ну и у Гришки моего Ленка есть. И что? Так я ее говном отделала. Облила. Понимаешь? На работу к ней пришла, банку достала. Как ливану...

- Зачем? - удивилась я.

- А положено так. А что хорошего вышло? Гришка пришел, меня убивал, а Ленка как была у него, так и есть.

- А арбузы есть? - спросила я.

- А как же. Есть. У меня есть. У Ленки нет. Зато у нее Гришка, - Рада тяжело вздохнула.

- Каждому - свое, - уточнила я.

- От же ты дура. Когда каждому свое, то коммунизм. Или в школе не училась? Тебе родить пора. Или ты пустая? - спросила Рада.

- А я по любви хочу, - сказала я тихо.

- Это правильно. У меня пацаны - загляденье. До Ленки деланные. Когда любовь была, - счастливо улыбнулась Рада и деловито спросила, - а твой с кем, говоришь, загулял?

- Со мной, наверное, - ответила я, а Рада молча, не удивляясь ждала окончания фразы, окончания которого я сама, увы, не знала.

В молчании мы выпили еще по рюмке и я, набравшись хмельной наглости, задала вопрос, который теперь мучил меня больше, чем Галя с Кириллом:

- Рада, а как ты говно в банку сложила?

- От же ты и дура. Попробовать хочешь? - Рада засмеялась, а потом заплакала, - не от хорошего это, ошибку я сделала. Поняла? - она строго посмотрела на меня.

- Поняла, - согласилась я и последним усилием воли преодолела новый приступ любопытства.

- Значит ты его увела? - строго и почти жестко спросила Рада.

- Нет, я и не знала ничего. Мы еще в школе встречались. Потом разошлись...

- Ну и не твой он. Оставь, - вынесла приговор рада.

- Да замужем она, за его другом замужем. Мы семьями дружили, - попыталась объяснить я.

- За другом замужем, семья невенчана. От лукавого все ваши страсти гаджиевские.

- А ваше цыганское говно от Бога, да? - взорвалась я.

- Ты, значит, ко мне в дом пришла и меня же лаешь? - угрожающе улыбнулась Рада.

- Ага, а ты меня выгони, а я Взятку купать поеду, - заплетающимся языком твердо сказала я.

- К мужику? На ночь? - уточнила Рада.

- Да! - с вызовом ответила я.

- Не выгоню тогда. Переспи. Жалеть будешь. Завтра решишь. Сладкий он, Взятка твой? - вдруг спросила она.

Сладкий! ой, сладкий! Я могла бы вцепиться руками в волосы и раскачиваясь на табуретке вопить, орать и плакать: “сладкий, ой, сладкий!” Потому что правда наконец открылась мне. Не погоня за возрастом, не ушедший поезд, не скука, а только он, потому что только он. И что мне до Кирилла с его варенным покоем и сухими узкими губами, если есть вечная молитва “только он”. И что мне до Гали, Наташи, Рады и серной кислоты в банке с говном, если все проходит, и скользкая накипь несовершенного будет как медаль, которую на грудь не повесишь. И меня уже не наградят за верность, потому что вкус уличного поцелуя не разгонял кровь по телу цистернами, а просто заставил сое сердце постоянно работать в ритме быстрого “тук-тук”. А множество измен уже состоялось и простилось. Не с тем, не там и низачем.

...Только я и пьяной себе уже давно не верю.

- Свободная ты, Аня. И счастливая, - вздохнула Рада.

- Дайте счастливому деньги, - попыталась напеть я.

- Тебя этим не исправишь, - сказала рада.

- Или не испортишь, - гордо уточнила я.

- Приезжаешь раз в год на арбуз, только душу бередишь, - усмехнулась хозяйка.

- Я больше не буду.

- Да езди, чего там. Весело с тобой. Я тебе в зале постелю.

- Подожди, - я дернула Раду за руку, - спой мне, я совсем растратиться хочу.

- Купчиха, да? - засмеялась Рада и вышла из кухни, вернувшись с гитарой, села напротив меня, опустила глаза и надрывно, но тихо запела:

Любил я очи голубые,

Теперь люблю я черные.

Те были милые такие,

А эти непокорные...

Мои очи были черные - непокорные, но Кирилл обнимал Галю, потому что “что-то осталось” в нем от нее, а я обнимала рюмку, потому что даже в неприличном богатстве Гале понадобился кусок моей нищеты. Мне не надо было уходить, пить и ночевать у Рады. Когда-то Пасха рассказал мне о Шамбале. Это было единственное место, которое стоило искать. Пасха уже давно ищет Шамбалу. Я не могла стать для него важнее этого поиска. Где-то дома у меня валялся большой рюкзак. Для длинного пути. Из которого возвращаются не все. Но это, по крайней мере, не цветочки паровозиком нюхать. Пьянству - бой. Я заснула прямо за столом, неумело разбросав вокруг глупые мысли...

Утром Рада вызвала такси. И мы всплакнули похмельными слезами на пороге ее дома.

- Приезжай, купчиха, - сказала она и звонко поцеловала меня в губы.

- Когда снова начнется зимняя арбузная диета, - пообещала я.

Мама всегда говорила мне, что когда выпадет снег, у меня будет хорошо. Я жду снег, как все ждут “хорошо”. Я хотела к маме и папе, но такси не поезд, а я не девочка. Мы давно потерялись в постпионерской политике. И нет повода их волновать по пустякам, тем более, что сегодня шел снег обозначая мне дорогу к счастью...

- Тема сегодняшней лекции - “VII конгресс Коминтерна. Проблема Народного фронта в борьбе с фашизмом”, - а в голове легкость до тупости, а в глазах влажность до слезности, а в ушах - звон-н-н. Я вдруг забыла все движения, которые надо делать языком, чтобы произносить слова. И все аргументы лекции по привычке переместились за окно, а снежинки однообразно и скучно падали на землю. У меня не осталось воли и не к чему было прикладывать усилия. Тишина, созданная мною, стала в конце концов угнетающе-зловещей. Ее эффект был настолько сильным, что Наина Алексеевна вынырнула из подсобки и спросила:

- Что происходит?

- Осознание темы, - ответила я, потому что в результате свободного падения тела у меня наконец открылась запасная душа.

- Зайдите в подсобку после пары, - сухо бросила она.

- Если будет время, - ответила я и вполне сумбурно и не очень логично изложила студентам суть проблемы народного фронта. Ай, да я.

А после звонка ко мне подошла санекина Наташа. Правильно, беда не приходит одна. Сейчас прольется моя невинная кровь, а вытирать ее будет Наина Алексеевна. Я улыбнулась щедро и вызывающе. Эх, все одно пропадать.

- Анна Александровна, - начала Наташа и у меня непритно задрожали коленки, - я хочу писать у вас курсовую, а потом дипломную...

Вот это умница, вот это молодец! Чем больше ее среди нас, тем меньше меня среди них. Ответим близостью на близость. Девочку не учили, что женщин украшает скромность, а за мужчин бороться стыдно. Вот она - пропасть поколений, одно из которых выбрало пепси. Да здравствует наука, победившая серную кислоту!

- А какая тема, связанная с нашим курсом вызывает у вас особый интерес? - вежливо с оттенком восхищения спросила я.

- А что вы можете мне посоветовать? - присела в реверансе она.

- Может быть что-нибудь о женском вопросе? В фашистской Германии? - эта тема должна быть ей близкой.

- Женский вопрос - это не справедливо. Ведь мужского вопроса не существует вовсе. Вы не находите? - спросила Наташа, а я в очередной раз удивилась своей неспособности правильно оценивать женщин, окружавших интересующих меня мужчин.

- Нахожу. И нахожу это исторически обоснованным. Нет субъекта - нет проблемы. Их просто нет. Царство теней, мир женских отражений, кунсткамера наших недоделок. Я доступно объясняю?

- А где об этом можно почитать? - спросила Наташа.

- А нигде. Это я только что придумала.

- А я записать не успела, - огорчилась разумная студентка.

- Не расстраивайтесь, в другой раз я еще что-нибудь придумаю, - утешила я ее в ожидании Наининого выкрика “что вы себе позволяете?”

- Я еще подумаю над темой, - пообещала Наташа.

А я вошла в подсобку и попала в объятия заведующей кабинетом и моей жизнью Наины Алексеевны, которая не преминула отметить:

- Вы позволяете себе являться на работу пьяной и срывать занятия. Если бы вы предупредили я нашла бы утвержденный министром текст лекции и достойно вас заменила. Теперь же я хочу выслушать ваши оправдания.

У всех людей есть запас прочности: у умных есть запасные мозги, у щедрых - лишние деньги, у музыкальных - пару десятков незарегистрированных пальцев, даже у меня оказалась запасная душа. Есть ли у Наины возможность вырастить новые зубы, починить нос, который я перебью крупным тренированным кулаком? Или ограничиться тем,что спеть ей песню о безумстве храбрых? И тогда она вызовет Кирилла и пожалуется ему на меня... Кирилла? Ах да, вот она - боль моя, жаль моя и несудьба...

- Я хочу выслушать ваши оправдания, - настаивала Наина.

Я молча вышла из подсобки и снова натолкнулась на Санеку, рассматривающего доску объявлений.

- Что вы сделали не так на этот раз? - спросил он.

- Да так, пришла на работу похмельной, - устало улыбнулась я.

- Может нужно поправить здоровье? - живо отреагировал Санека.

- Здоровье - это единственное, что я сейчас могу поправить. Поехали заодно и Взятку искупаем.

Под радостный визг Взятки я сняла куртку и повесила ее в темном коридоре. А под курткой у меня был зеленый пиджак, прозванный Кириллом френчем. Пиджак вызывал благосклонность у Наины, зависть у Машки, удивление у Гали, равнодушие у Рады и неловкость у Санеки. На пиджаке было восемь пуговиц и первую я расстегнула сама. И предалась пороку. Остальные расстегивались медленно, нежно и восхищенно: вторая, потому что я так сильно этого хотела, третья - вчера ночью, а не сегодня утром, четвертая, потому что несбывшееся очень медленно превращается в забытое, пятая, потому что все измены уже состоялись, шестая, потому что только он, седьмая - потому что вдруг я поняла, что это вовсе не он, восьмая, потому что он не Кирилл. И никто не Кирилл. И все. А у всех зима, а у меня май-чародей и оргазм-дезертир. Или перебежчик? А Санека мне награда за верность: семенем ко времени, пламенем по темени, знаменем да к имени...

- Я люблю Вас, Анна Александровна...

А я? Кого же тогда люблю я? Притворившись мертвой и блаженно улыбаясь, больше ничего не желая, потому что все чувства к Санеке вмиг улетучились, оставив звездную пыль или кометный хвост, данный мне в ощущении своей абсолютной ценности, я думала о том, кого же тогда люблю я? Но многих ли женщин, придавленных тяжестью разврата и весом мужского роденовского тела называли на “вы” и по имени-отчеству? Я погладила Санеку по спине и попыталась заглянуть в глаза. Мне, кажется, не придется объяснять ему причины только что совершенного поступка. Я наверняка избегну дальнейших посягательств на свою честь и достоинство. Мы вряд ли будем дружить семьями. А если он еще раз скажет о любви, то я громко пукну, чтобы уравнять наши шансы в дипломатической миссии по воспитанию Взятки. А Санека усердно целовал меня в плечо, уверенный, что джокер до сих пор находится в его руках. А я запела:

- Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, но не любил он, нет, не любил он меня!..

И мы засмеялись. И удовлетворили свою похоть еще раз. Взятка восхищенно подвизгивал, сидя на задних лапах у подножия дивана. Он, наверное, думал, что в результате долгожданного воссоединения двух любящих сердец через пару месяцев рядом с ним на ковре будет болтаться целый выводок черномордых взяток...

- И что мне делать, Анна Александровна, спросил Санека, прикидываясь вечным девственником.

- Месяц-другой - гордиться, через полгода рассказать об этом кому-нибудь по секрету, через пару лет жениться, и изредка до вязкой мечтательности, страдать о том, что могло бы быть, а через десять лет, увидев меня постаревшую в городе, незаметно перейти на другую сторону улицы и , вздохнув подумать: “Надо же, что с людьми делает время”, - ответила я.

- И вам не жалко?

- А разве мы что-то не доделали?

- А того, что могло бы быть?

Нет, это еще хуже, чем про любовь. “Бы, быть” и я уже в Голивуде, а на руках у меня двое детей: дочь от покойного Сергея Васильевича и сын от здравствующего Сергея Анатольевича, а по лицу растекаются шрамы от серной кислоты, а у владельцев студии - письмо от Наины о моей связи с Гитлером. Если бы со мной случилось все, что могло бы быть, то я ничего бы не успела толком понять и умерла бы от нервного перенапряжения. А тогда мне было бы жалко...

- Санека, мне поря домой, - тихо сказала я.

- А вы еще приедете купать Взятку, - спросил Санека, когда я уже стояла в дверях.

- Всенепременно, - улыбнулась я и подумала, что это была одна из самых лучших антиалкогольных процедур в моей жизни.

И мне совсем не хотелось возвращаться в пустую холодную квартиру и плакать о своем бездарном поведении в полном одиночестве. Мне вообще ничего не хотелось. Я устала от себя...

Одиночества не получилось. Кирилл, помятый и измученный, сидел в кресле в обнимку с моим щедро надушенным розовым свитером и притворялся фетишистом.

- Поздравляю, - кисло, но виновато улыбнулся он.

- Тебя также, - сказала я.

- Ты сегодня вышла за меня замуж, - торжественно провозгласил он и протянул мне свидетельство о браке.

- Значит вчера у тебя был просто мальчишник?

- Анечка, ты несправедлива...

- Потому что ты - отражение галиных недоделок и кошкина вонючка. Можешь завтра же подавать на развод, - гордо сказала я.

- А если я тебя люблю и никогда больше не буду? - спросил Кирилл, кидая еще одну гранату в воронку, созданную Санекой, - это что-нибудь меняет?

- Ничего абсолютно, - я сама не знаю, почему была так неприступна.

- А я тебе подарок купил, - огорченно улыбаясь сказал Кирилл.

- Ну и что? - спросила я строго, но почти заинтересованно. Хитрым он был, этот последний пионер, хитрым и наглым.

- Хорошенький такой, - еще более огорченно сказал он.

- Один всего подарок? - недовольно вздохнула я.

- Один, но свадебный. Не Гале ж его теперь отдавать, - улыбнулся он.

- Ах так? - возмутилась я, а Кирилл протянул мне три маленьких ключика:

- “Девятка”.

- Смерть Наине Алексеевне, - восхищенно прошептала я.

...На мне по-прежнему был зеленый пиджак, прозванный Кириллом “френчем”. На пиджаке было восемь пуговиц и первую, наконец, вступая в брачную ночь, я расстегнула сама. Вторую Кирилл расстегнул потому, что теперь я была его женой, третью, потому что он все-таки был Кирилл, четвертую, потому что два совокупления у меня сегодня уже было, а Бог любит троицу, пятую - потому что я люблю просыпаться с патриотами, шестую - потому что я соскучилась за его вареным покоем, седьмую - потому что мне с ним было хорошо, а восьмую, потому что без нее нельзя было снять пиджак.

- Ты меня хоть немножечко любишь? - спросил он, а я ощутив горький привкус разницы поколений, покорно кивнула.

- А где ты была сегодня ночью? - напряженно поинтересовался Кирилл.

- У Рады.

- Ла-а-асточка ты моя, - нежно прошептал он.

И я поняла, что иногда, очень редко я смогу ночевать у Рады. И еще поняла, что если старинные часы еще идут, то они на всю катушку, а из всех моих “только онов”, самый только он - это последний пионер Кирилл. И без него я наверняка бы потерялась, потому что поезда на “вчера” и на “завтра” едут в разные стороны. А стоя на платформе с Кириллом их можно тихо провожать...

И я впала в зимнюю спячку. В роли спящей красавицы мне удавалось читать лекции, ссориться с Наиной, руководить наташиной курсовой, мирить Большую Подругу Машу с мужем, отказываться от купания Взятки, учиться водить машину и коротать вечера под тихое посапывание Кирилла. Ко мне подкралась старость, или я просто заболела ею...

А “завтра” я проснулась, потянулась и посмотрела в окно. За ним была весна, а на моей подушке - размазанная тушь: следы от “вчера” и “сегодня”. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но завтра я выздоровела и мне отчаянно был нужен свежий воздух... Только дерево за окном вдруг снова сильно растревожило меня, и я поняла, что вылечит меня от старости невозможно, для опоздавших не бывает “завтра”. Потому что не за что бороться и нечего предвидеть. Для уставших не наступает весна, а просто улучшается погода. Равнодушным нечего терять и они не боятся ветра. Интересно, что со мной сделали враги? Или это я сама с собой сделала? И так ли он мне нужен, этот свежий весенний воздух?...

Высказаться?

© Елена Стяжкина
HTML-верстка - программой Text2HTML