Григорий Злотин
Все, что у тебя по-настоящему есть -- это кисель и компот.
Более того! некоторые считают и это преувеличением, полагая, что на самом деле у тебя есть ТОЛЬКО кисель или ТОЛЬКО компот (что одно и то же).
Еще другие наxодят, будто бы у тебя НЕТ никакого киселя (и уж подавно никакого компота), а будто бы кисель (и/или компот) есть ВООБЩЕ, в принципе, а ты просто так, погулять вышел. И что, дескать, у тебя есть всего лишь ВОЗМОЖНОСТЬ иметь кисель (и/или компот), возможность, которой ты иногда кое-как пользуешься.
Но это еще полбеды.
Самое мерзопакостное состоит в том, что пока у тебя есть кисель (и/или компот)
или пока ты xотя бы не можешь с уверенностью утверждать, что у тебя иx нет,
ВСЕ, кто к тебе приxодит и
ВСЕ те, к кому ТЫ приxодишь, непременно xотят от тебя
ТОЛЬКО
киселя и (или) компота.
Да. А когда то и (или) другое у тебя кончается...
(или, согласно конкурирующей теории, когда у тебя кончается ВОЗМОЖНОСТЬ иметь кисель/компот)...
то никто уже больше не приxодит.
Но что еще xуже этого,
так это то,
что даже если ты решишь про себя НИКОГДА в жизни больше не торговать НИ киселем НИ компотом,
снимаешь фартук, вешаешь амбарный замок на дверь ларька, в котором ты МНОГО ЛЕТ торговал киселем (компотом)
и выxодишь на улицу в партикулярном платье, стараясь изо всеx сил слиться с толпой проxожиx...
то, тем не менее, КАЖДЫЙ:
1) встречный и, соответственно,
2) поперечный
спрашивает у тебя:
1) не закурить,
2) не который час и
3) не как пройти,
а непременно
КИСЕЛЯ И КОМПОТА,
киселя и компота,
киселя и компота.
Пока ты жив.
Даниил Хармс
Тема к рассказу
Некий инженер задался целью выстроить поперёк Петербурга огромную кирпичную стену. Он обдумывает, как это совершить, не спит ночами и рассуждает. Постепенно образуется кружок мыслителей-инженеров и вырабатывается план постройки стены. Стену решено строить ночью, да так, чтобы в одну ночь всё и построить, чтобы она явилась всем сюрпризом. Созываются рабочие. Идёт распределение. Городские власти отводятся в сторону, и наконец настаёт ночь, когда эта стена должна быть построена. О постройке стены известно только четырём человекам. Рабочие и инженеры получают точное распоряжение, где кому встать и что сделать. Благодаря точному расчёту, стену удаётся выстроить в одну ночь. На другой день в Петербурге переполох. И сам изобретатель стены в унынии. На что эту стену применить, он и сам не знал.
<1929-1930>
***
Через вeсь город тянулась безконечная кирпичная стeна. Меж камней в щели от выпавшаго раствора вбивали гвоздики и натягивали верёвки, на которыя хозяйки вeшали сырое бeльё. На стeнe, особенно на ея южной сторонe, красовались разнообразныя надписи углем, навозом и краской: изобиловали безъискусные рисунки и названия частей тeла и различных отправлeний человeческих особей. Низ был вeчно закопчён кровельным дёгтем, мазутом котельных, маслом моторов и золою от дeтских недозволенных костров. Кое–гдe у самого основания гнeздились собачьи конуры; временами там же ночевали, пекли на выломанных кирпичах картошку или прятались от налётов городовых нищие бездомные бродяги. В тeх своих частях, гдe стeна спускалась к рeчкам: вонючему Царицыну каналу, Екатерингофкe, Оккервилю, она была как будто ниже ростом, слегка крeнилась на бок, и нeкто предупредительно опутал самые уязвимые мeста колючею проволокой, столь замeчательно испробованной в великую войну.
Крамолу раздавили, и германцы во второй раз не пришли. Вопреки расхожим опасeниям Северо–Западная армия смогла отстоять и Царское, и Стрельну; а впослeдствии даже церковь Успeния на Сенной осталась цeлой и невредимой. Послe долгих препирательств Николаю Николаевичу удалось договориться с эстляндцами, союзники привeли наконец–то настоящую эскадру, и спустя несколько времени изнурённые жители уже встречали Гдовскую дивизию на Забалканском. В какия–нибудь двe недeли воротились бeглые бывшие люди. Сперва самую малость отдохнули, перевели дух от голода, от устроенных при смeнe власти пожаров деревянных дач, от лошадиных трупов на стогнах и даже возлe Знаменской. Затeм отслужили благодарственный молебен. Снова сажали деревья и разтасканныя на дрова торцовыя мостовыя чинили наново брусчаткой.
Слeдом случилось непредвиденное. Уже в концe двадцатых годов в самом городском воздухe стало ощущаться нeчто странное. Было кряду нeсколько сухих, безснeжных зим, да и лeтом свeт был часто тускл, словно комок сливочного масла в простывшей манной кашe. Фабричным из–под полы продавали втридорога одеколон. Из Пулково на солнцe видeли совсeм необыкновенные пятна (и это не могло быть декадентским бредом, ибо декаданс послe войны совершенно вышел из моды); в Лаврe нелeпой, небывалой июньской бурей сорвало с колоколен кресты. Цeркви пустeли, на пришедших в полное разорeние южных окраинах (кромe посeлков нeмцев–колонистов) родились всё больше хворые дeти, а в башнe под Лугой жил оборотень - бывший гвардейский поручик.
Позже пронеслись и умножились слухи. Что–то плели о тайном брожeнии не замирённых вполнe полубольшевицких предмeстий (а особливо тeх, господа, что за Обводным каналом, да на Охтe), о нeкиих заговорах «прогрессистских» инженеров –технократов, о вездeсущей нeмецкой рукe... Один уж вовсe полоумный чиновник бeгал по корридорам пропахшей свeжею краской канцелярии градоначальства и пророчествовал велегласно перед робкими просителями, говоря, что совсeм скоро, а именно непремeнно в 7434 году, в маe мeсяцe, из стекляннаго шара, что на шпицe Кунсткамеры, вылупится сам Антихрист, видом похожий как бы на огромнаго крокодила; «и вот тогда увидите!», прибавлял он столь же зловеще, сколь и туманно, безропотно подставляя обe руки подоспeвшему добродушному приставу.
Ещё года два спустя самые зоркие стали примeчать и дeйствительныя перемeны, происходившия в жизни городских частей за предeлами Обводнаго канала. Онe, эти перемeны, были невелики и неброски, но неуклонно набирали силу и всё менeе могли укрыться от взоров внимательных любителей стараго города. Всем и без того было доподлинно известно, что там стоят неказистые дома и бeгают не лучшие в столицe экипажи. Но именно тогда, вскорe после дурашливаго пророчества о крокодилe и равным образом незадолго до главнаго описываемого здeсь события, стало совершенно очевидным, что, даже переeхав Обводный из центра, экипажи начинают двигаться как –то «не так». Простой путь от Сенной до Средней Рогатки брал втрое больше времени, чeм ранeе, а уж до Пулково, даже по пустой и гладкой дорогe без ухабов, стало просто не доeхать. Вполне приличные, благонадёжные люди с Литейнаго и Миллионной сообщали друг другу - и их благонамeренныя физиономии при этом всё чаще искажались всё болeе наигранной шутли
Рeзко измeнилась внешность коренных обитателей тех краёв.
...по возвращении же из Самары (или из Сызрани, хотя не исключено, что и из Симбирска), где ему, впрочем, удалось, хотя и не без труда, и после всяческих мытарств, особенно после тех, что ему пришлось пережить на обратном пути, заключить с тамошними прижимистыми мироедами-покупателями несколько довольно значительных по нынешним временам торговых сделок, в конце концов все же оправдавших его поездку, Петр Евстифеевич Исподобин, невзрачный, не слишком успешный и в последнее время скорее стесненный в наличных средствах странствующий коммивояжер, который теперь, когда долгий, тяжелый и полный досадных хлопот день уже склонялся к вечеру, по всей вероятности, изрядно проголодался с дороги и желал бы поэтому вскорости вкусно и, по возможности, недорого пообедать, о чем притаившемуся за складками пыльной малиновой портьеры (той самой, из тяжелого, осыпающегося бархата, в дальнем углу возле кадки с полузасохшим фикусом), подобно нам с Вами, мой терпеливый читатель, стороннему, но , уже затронутых новыми, заслуживающими, кстати, по мнению как писателя этих строк, так и самого Петра Евстифеевича, всяческого порицания веяниями в зодчестве, отнюдь не из стекла, а, напротив, из плотно пригнанных друг к другу дощечек, так что через эту дверку никак нельзя увидеть того, что случается на улице, тем более, что подслеповатыe окошки трактирчика, наполовину, впрочем, прикрытыe грязными занавесками из дешевого выцветшего ситца, были мыты уже очень давно и, к тому же, чрезвычайно дурно; поэтому сидящему внутри досужему посетителю, даже если бы он вдруг задался этим, к слову сказать, довольно праздным вопросом, было бы решительно невозможно заранее определить, кто в следующее мгновение может войти в трактир с шумной и многолюдной проезжей улицы, на которой между тем продолжается обычная для этого, не слишком любимого Петром Евстифеевичем (да, признаться, и нами) часа городских суток, шумная суета, давка и толчея, сопровождающаяся пополуденной жарой, едкой пылью, многообразной вонью и чадом, грохото
Внезапно дверь трактира распахивается, и входят черви. Черви -- высокого роста, отменно откормленные, похожие не столько на обычных дождевых червей, сколько на тех, что заводятся в сырой рыбе, если ее достаточно долго держать на солнце без соли: толстые, круто съужающиеся кверху и как бы состоящие из упругих, лоснящихся белесых колец. Отчаянно извиваясь, черви изо всех сил пытаются влезть в дверь одновременно, но у них это, конечно, не получается, поэтому они появляются все же по очереди, а поскольку, как уже упоминалось, дверь очень узка, то они не вползают, что было бы куда более свойственно червям, а именно входят, подпираемые сзади своими собратьями и оттого держась почти отвесно. И сразу же оказываются в непосредственной близости от Петра Евстифеевича.
Было бы несправедливо утверждать, что Петр Евстифеевич ненавидит червей. Напротив, если в чем и можно было бы теперь его упрекнуть, так это в том, что он необычно для людей своего круга к ним благоволит. «Червь -- всему голова», всякий раз утверждал Петр Евстифеевич, отправляясь вместе со своими друзьями-приятелями на рыбную ловлю. Когда же июльскими вечерами, на освещенной веранде, где в огне керосиновой лампы сгорали ночныя бабочки, он, бывало, игрывал с Андреем Карловичем, с Капитоном Ипатьевичем и даже иногда с самим Виктором Елпидифоровичем в «дурачки», Петр Евстифеевич неизменно восклицал: «А вот мы так теперь с червей зайдем!» Так что он даже очень жаловал червей. Просто до сих пор ему не слишком часто приходилось иметь с ними дело. И сейчас, глядя на мерно колыхающиеся, раздутые, словно живот у утопленника, кольца, он чувствует себя несколько не в своей тарелке. Он не то что бы собирается прогнать червей прочь -- но чувствует себя рядом с ними неуютно. Лучше будет
Но пищу ему так и не несут: половой словно сквозь землю провалился. Петр Евстифеевич с легким раздражением встает из-за стола, в волнении осматривается, бросает салфетку и скорым шагом идет к дальней стене трактира, где висит бархатная портьера. (Нам с Вами придется чуть посторониться). С сомнамбулической уверенностью в своих действиях он отодвигает портьеру. За ней он видит (и мы тоже видим) небольшую, засиженную мухами олеографию в тусклой резной золоченой раме, изображающую изрядный окорок на вертеле над пылающим в темноте очагом, подле котораго сложена горкой всевозможная битая дичь и лежат спелые румяные плоды в плетеной корзине. Сняв картину со стены, Исподобин обнаруживает, что на истертом затылками посетителей штофе, которым обиты все стены трактира, тоже что-то нарисовано. От любопытства мы что было мочи вытягиваем шеи и даже заглядываем Петру Евстифеевичу через плечо, хотя это и неприлично. Тогда нам тоже становится видно, что прямо на этой ткани масляными краск
Петр Евстифеевич в изнеможении садится на пол. Черви между тем продолжают прибывать, медленно, но верно заполняя собою весь трактир. Они становятся все смелей и постепенно начинают объедать Петра Евстифеевича: сперва с боков, а потом уж и где попало. Вскоре он совсем скрывается из виду.
LA, MMI
|
Григорий Злотин в сети: |