Сванидзе Гурам Александрович, родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси.
В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в Парламенте Грузии, специализируется на проблемах меньшинств.
Недавно выпустил сборник рассказов «Городок».
Женат, имеет двоих детей.
http://www.pereplet.ru/avtori/svanidze.html
http://abg.boom.ru/index3.html
Я завидую герою одной бразильской сказки. Он
- баснописец. Зовут его, кстати, Лафонтен. Спрятавшись за куст, сказочный
Лафонтен подслушивает и записывает диалоги своих персонажей. Например, ягнёнка и
волка. Особенно подкупает меня, то, что, когда волк вознамеривается съесть
бедолагу-ягнёнка, писатель выскакивает из-за кустов и отгоняет хищника палкой.
Ещё. Грузия - уже не
часть ойкумены русскоязычия. От неё остались только «робинзонады». Некоторые робинзоны
пишут рассказы на русском, закупоривают их в бутылку и бросают в море
интернета.
Ночная гостья
Средство для выведения
тиранов
Лафонтен
НОЧНАЯ ГОСТЬЯ
Когда, казалось бы, должны были улечься страсти новогодней ночи в аспирантском общежитии, и я решил отойти ко сну, в дверь моего номера постучали. На вопрос «кто?» никто не ответил. Надо сказать, своё временное жилище я обустроил так, что, лёжа в кровати, я умудрялся дотягиваться до холодильника, вешалки, не вставая, мог включить свет - подними только ногу к включателю и ткни его большим пальцем. Сейчас пожалел, что не мог открыть таким образом дверь. Не вставая, я стал в спешном порядке натягивать на себя брюки, стараясь при этом изловчиться и большим пальцем левой ноги включить свет. Кровать отчаянно скрипела подо мной. С похмелья возился долго, но за дверью ждали терпеливо...
В чуть покосившемся кокошнике с искусственной белесой косой в обношенном голубом наряде на меня смотрела Снегурочка. Такая же, как те, что на Арбате продают бублики, разную снедь, зычно зазывая покупателей. «С Новым годом, Гурами Мраморный!» - прозвучало тихо и приветливо. Зелёные глаза смотрели просто и прямо. Дело в том, что на дверях моей комнаты была наклеена картинка с изображением аквариумной рыбки именно с таким именем, почти как у меня. «Очень жаль, но Снегурочку я не выписывал. К тому же мне пора спать!» - заметил я холодно. Она, чуть повернувшись, боком протиснулась мимо меня в комнату. Присела на незаправленную кровать. «Позвольте!» - начал, было, протестовать я. «А на восьмом этаже живёт Гурами Алмазный, - сказала она и улыбнулась как бы сама себе.
- Надо полагать, вы обошли всех мужчин общежития! - съязвил я, но почувствовал, что хватил лишку. Она не ответила и ясно улыбнулась уже мне. В это время в коридоре послышались глухие шаги. Я обернулся. В комнату, волоча за собой мешок, ввалился Дед Мороз. Борода из ваты, от красной шубы разило клеем, а от него - водкой.
- Пойдём, Снегурка! - пробасил он. Она встала, подошла ко мне. Поцелуй красивых губ, лёгкий и влажный. Может быть, она оглянулась, когда выходила в коридор, но весь проём двери заняла спина Деда Мороза ...
На следующий день я порасспросил знакомых, не посещала ли кого Снегурочка. Спросил в том числе и Гурами Алмазного - моего тёзку и земляка. Все только пожимали плечами, а один бросил, мол, это у меня либидо играет.
Жаль, что не спросил у Снегурочки телефонного номера!
РИСОВАВШИЙ
МОГИЛЫ
Мне дали общественное поручение. Вместе с Гоги, который вёл в нашем институте факультатив по искусствоведению, я должен был организовать выставку картин коллег. Образовали худсовет, в который вошли я, Гоги и директор института, но в общем - Гоги и я. Вывесили объявление. Ждать пришлось недолго...
Признаться, в живописи я не разбирался, поэтому всецело полагался на нашего искусствоведа. И был растерян, когда узнал, что Гоги, в свою очередь, больше рассчитывал на меня, чем на себя. Не по части знания предмета, конечно. Он не умел отказывать, и это его свойство таило определённую опасность для художественного уровня выставки. Чем больше он поступался своими знаниями и вкусом, тем больше казалось, что вот-вот разразится ухмылкой. Но и наедине со мной Гоги воздерживался от комментариев. Только раз заметил: «Ничего не поделаешь - любители, тем более, что среди них твои же начальники».
Среди желающих принять участие в вернисаже были люди в основном скромные. Кто неуверенно переминался с ноги на ногу, как бы не рискуя показать свои картины, кто не без надрыва подшучивал над своими «безделками». А проректор неловко хихикнул, когда разложил перед нами свои «опусы». Но каждый, конечно, алкал признания, ища глазами опоры, хотя бы у меня.
Истекали последние минуты срока, отпущенного худсоветом на представление картин. В дверь робко постучали. На пороге стояла женщина. Она была в нерешительности и млела от умиления - явно пришла протежировать, добровольно. В лаборатории, где она работала, есть сотрудник, который рисует.
- Может быть, посмотрите его рисунки, - сказала она, тая от прилива благостных чувств. Последовали за ней.
Из кабинета Гоги, где царил богемный беспорядок и где воздух был пропитан краской, мы попали в опрятную комнату, где чертили карты. Было светло, пахло тушью.
- Батоно Мосе, это - наш Гоги, - обратилась женщина к одному из сотрудников, - он пришёл посмотреть ваши рисунки.
Батоно Мосе вспыхнул и встал. Это был огромного роста старик. От нахлынувшего волнения или от того, что резко встал, его качало. Осклабившись, я смотрел снизу вверх в его забегавшие глаза, длинное бледное лицо с щеками-оврагами, проросшими серой щетиной.
- Батоно Мосе, ребята интересуются вашими рисунками, - пришёл на помощь другой сотрудник. Эти слова он произнёс подчёркнуто членораздельно, как обычно обращаются к людям, тугим на ухо, туго соображающим или...
Ему было за девяносто - человек из прошлого века, реликт, чудом сохранившийся в тиши лаборатории, столоначальник из присутственного места, педантичный и услужливый. Трясущимися руками батоно Мосе достал небольшую стопку рисунков.
Кладбищенский пейзаж. Оградки могил одна за другой вверх по склону холма восходят к горизонту, над которым маячит спина лохматого солнца. Его красные космы, лицо и свет обращены за горизонт. На первый план чуть выступает могилка с решётчатой оградкой. «Могила Калинике, 1900-1921гг.».
На всех рисунках была одна тема, только в некоторых она раскрывалась в синих тонах, в других - в коричневых. «Калинике - сын батоно Мосе», - пояснили нам многозначительным шепотом.
Гоги выбрал несколько рисунков.
- Надо же, так назвать своего сына, - обронил он, когда мы вышли из лаборатории.
Выставку устроили в фойе института. Состоялась церемония открытия, на которой много говорил директор. Через несколько дней, придя утром в институт и проходя через фойе мимо экспозиции, я увидел Гоги. Он возился с тушью, кисточкой и линейкой у одного из выставленных рисунков. Вижу - обрамляет фамилию автора.
- Ты знаешь, умер, как его, батоно Мосе! - сказал он мне.
ХВОСТ БЕГЕМОТА
Как-то на большой перемене всем классом рассматривали атлас собачьих пород. «Глянь, чем этот сенбернар не походит на математика?» — заметил кто-то. И пошло-поехало. Мне несколько повезло: мраморного дога из меня не получилось, но французский бульдог – да. «Ты не смотри, что он такой невзрачный, зато умный и целеустремлённый»,— успокоила меня кавказская овчарка —здоровый и драчливый Махо. Он листал атлас, и никто не мог покуситься на это право. Называла же одноклассников «своими именами» преимущественно Ирочка, китайская болонка с кудряшками. Надо отдать ей должное: фантазией она обладала, хотя и саркастического свойства. Нашлись в классе за эту перемену и ирландские сеттеры, и колли. Когда возникали затруднения – записывали в дворняжки.
Гурико, пока шла это салонная игра, было неуютнее всех. Он не самый речистый и самый толстый в классе. Прозвища от него не отлипали. «А тебя здесь нет, – под конец заметил ему Махо, захлопывая атлас,– это книжка не о...». Докончить не удалось. Началась потасовка.
Впрочем, вошли во вкус. Потом уже гадали, кто кем был бы в Америке, кто какой автомобиль напоминает. Пришло время кризиса жанра, принявшего совершенно двусмысленную форму. Подсказала её глянцевитая картинка: девочка из «Плейбой-клуба», естественно, полуодетая и с довольно пикантной деталью: чуть вздернутый таз дивы увенчивал заячий пушистый хвостик, а точеную головку – заячьи ушки. Известное дело – эмблема журнала. Картинку осматривали, сгрудившись у парты Махо, хихикали. Потом, когда стали примеривать друг другу хвосты разных животных, хохотали. Для спортивного Васо Ирочка облюбовала хвост кенгуру — мол, прыгает, как кенгуру. Махо удостоился хвоста ягуара, элегантного и дорогого. Гурико обречённо молчал. Изощрённой фантазии его однозначный вид не удостаивался. Он внутренне покорно принимал, что уготованным ему мог быть только легкомысленный, закрученный в кружочек... Но неожиданно последовало: «Гурико, хвост бегемота тебя бы очень украсил». Возникла заминка. В нашем провинциальном городке, где вообще нет зоопарка, если кто и видел гиппопотама, то разве что по ТВ. Животное это само по себе было экзотичным, и его хвост представлялся нам не самой примечательной частью тела. Заминку усугубило и то обстоятельство, что сама Ирочка, несмотря на её эрудицию, не знала, какой же он у бегемота. Тут прорвало самого Гурико: «А ты знаешь – кто?! Крыса! И хвост у тебя длинный, с роговыми кольцами, а сквозь кольца топорщится рыжая щетина. Вот и влачишь ты его, скрежещешь им по паркету!». Ирочка криво улыбнулась. И, действительно, что-то крысиное было в её оскале. А он повернулся, переваливаясь с ноги на ногу, вынес демонстративно своё полное тело вон из класса ... После этого инцидента на полноту Гурико своё внимание никто не акцентировал.
Прошло некоторое время. Я и Ирочка поступили в столичный университет. Потом вместе работали в одной газете. Она специализировалась на критических материалах. Нехватку знания предмета она с лихвой компенсировала желчью, которую не переставала источать эта китайская болонка.
Я же перебивался короткими информациями. Правда, однажды мне уступили тему: надо было сделать интервью с известным дрессировщиком экзотических животных. О нём я рассказал Гурико в один из приездов домой. Это было на базаре, где он работал мясником. Вспомнили Махо, вернее, помянули – бедняга разбился, когда лихачил на отцовской «Волге». Рассказал, что у дрессировщика в номере два бегемота, что животные эти не грязного цвета, а розовые в голубую крапинку.
– А какие у них хвосты? — как бы невзначай спросил Гурико, не поднимая глаз, огромным ножом разделывая тушку, моментами вытирая клинок о свой некогда белый халат.
КАКТУС НА ЛАДОНИ
Ваня - шутник. Он уверяет, что изучил Фрейда досконально, что позволяет ему придавать его розыгрышам специфический психоделический привкус. «Это - высший пилотаж!» - говорит Ваня. Что за таким хвастовством кроется на самом деле, никто не знал. Острить на темы либидо – мистика, если не шарлатанство. Но пошутить так, чтобы человек изошел в истерике – надо уметь ...
Как-то в коридоре института, где работал Ваня, в перерыв, когда пусто и тихо, он сымитировал тяжелые шаги, толкнул дверь в комнату, где в этот момент находилась Людочка – «нервическая» особа. Дверь с медленным скрипом открылась и ... в проеме никто не появился. Только по ковру к столу, к ногам Людочки, переваливаясь с боку на бок, катилось черное существо ... Регбийная дыня, которую Ваня невесть где позаимствововал и не преминул случаем воспользоваться ею «по назначению» ... Крику было много. Пострадавшую отпаивали валерьянкой. Тогда же стало известно, что она в положении. Вопрос рассматривался на месткоме ...
Или, зайдя однажды в отдел, он торжественно протянул одному из сотрудников запечатанный конверт - «взятку». В ожидании очередного подвоха присутствовавшие затихли. С величайшей осторожностью распечатывался конверт, когда вдруг что-то внутри него зашевелилось, заскрежетало. Вздрогнули все одновременно, кроме шутника Вани. Из конверта выпорхнула бабочка. «Прав Фрейд!» - констатировал он, однако от разъяснений уклонился.
Если бы не эти вздорные притязания, юмор Вани вполне можно было сносить. Он не ранил ничье самолюбие и не разменивался на такие проделки, когда из-под жертвы прилюдно убирают стул. Наоборот, он был не лишён вкуса. Кстати, публику он имел всегда благодарную — преимущественно впечатлительных женщин.
С его легкой руки стал знаменитым Вова - его «муза», «видный деятель провинциальной мафии, устроивший в одном из столичных ресторанов дебош, кончившийся тем, что Вова повис на люстре и, раскачиваясь, пинал ногами пытающихся схватить его за ноги милиционеров, после — приехал в общагу, где жил, на «Мерседесе», чванливо потягивая сигарету...
Всё это Ваня рассказывал легковерным девицам из канцелярии о маленьком, скрюченном аспирантике, жившем на 1 руб. 43 коп. в день. Он - в больших немодных очках, с воротником, всегда осыпанном перхотью.
А вахтеру тете Дусе Ваня рассказал о раковине, которую будто бы Вова добыл на глубине 10 метров, где-то в тропиках, когда работал кочегаром на одном из океанских лайнеров, что ему пришлось отбиваться от акулы, когда выныривал со своей добычей, как его укусил моллюск, живший в раковине, когда Вова безуспешно пытался выудить его, как посыпал это животное черным перцем, пока оно не выскользнуло из своего убежища. «Теперь Вова дует в раковину и выдувает из её перламутровых лабиринтов красивые звуки, как из фагота». «Малый да ражий!» - заключила рассказ вахтерша.
Нельзя сказать, чтобы Вова обижался. Более того, казалось, что он сам готов поверить этим байкам. Но иногда, когда ему надоедало, улыбался с характерным оскалом, как у некоторых покойников, которым не успели закрыть рот. В предвкушении реванша, который состоялся ...
В один из праздников собрались в комнате у Вовы, в общежитии. Вернее, у соседа Вовы, с которым тот делил жизненное пространство. Гости (не Вовины) здесь не переводились. Сам Вова лежал обычно на своей кровати с книжкой, повернувшись ко всем спиной. В этот раз ждали Ваню. Свое появление он ознаменовал вежливым стуком в дверь, чем произвёл впечатление. В эту дверь входили, не стучась, кто как, на руках, ногами вверх, но не стучась. Было несколько девиц из города, неаспиранток. Пили вино. Хозяин комнаты (не Вова) хорошо играл на гитаре. Веселье было в разгаре, табачный дым окончательно вытеснил воздух ...Потом пошли типично аспирантские разговоры. Многие были «на выданье» - кончался срок обучения и необходимо было его продлить. Спрашивали совета у Вани. После его инструкций не одному аспиранту института удавалось обмануть бдительность врачей и добиться диагноза - «информационный невроз». Болезнь вполне добропорядочная, которая к тому же на 45 дней отодвигала окончание срока.
«Сердцевина ладони - весьма чувствительное место,- приступил к инструктажу Ваня, — тревожность, внутренний дискомфорт концентрируются у некоторых невротиков именно в этом месте. Такое ощущение ...». Тут произошло неожиданное. Сквозь пелену табачного дыма из дальнего закутка голосом, как из преисподней, последовало «...похоже, что кактус вырос из сердцевины ладони». Озадаченные, все присутствовавшие, кроме Вани, глянули в сторону Вовы. Тот лежал, как обычно, спиной к миру, не шелохнувшись. Но потом гости опомнились и... опрокинули ещё по одной. Кроме Вани. Если бы не плохое освещение, можно было увидеть, как он побледнел. Он сидел, не разжимая кулаков. «Кактус у тебя на ладони левой руки», - уточнил Вова ледяным голосом, не поворачиваясь. «Пристал со своей ерундой»!- крикнул ему сосед и состроил рожу в сторону его спины.
Ваня похолодел, под столом он разжал левый кулак и... облился потом. Он встал и, как лунатик, покачиваясь, вышел в коридор, чем вызвал замешательство.
Тут, вопреки обыкновению, Вова повернулся на кровати. Он одарил всех своей улыбкой и, похихикивая, повёл пальцем по ладони левой руки, а потом указал им в сторону ушедшего Вани.
ЦЫГАНОЧКА
Наверное, это был не табор, скорее его осколок, отдельное цыганское семейство. Оно расположилось недалеко от главного вокзального перрона. Я наблюдал его каждый раз, спеша к метро прямиком через железнодорожные пути.
Когда я увидел их первый раз, стоял жаркий день. Грязные вялые мужчины и женщины вперемешку с голыми детьми разного возраста жались к парапету, ища спасения в исходящей от него тени. Они лежали на полинявших матрацах. Наверное, семейство только прибыло, потому что его скарб ещё находился в большой коробке от импортного телевизора. Усталый, сгорбленный, обросший щетиной цыган со слипающимися глазами выуживал из неё почерневший от копоти чайник. Он уже разжёг небольшой костёр и обставил его двумя кирпичами. Мужчина подошёл к колонке с водой, большим пальцем скорректировал угол падения струи, чтобы набрать чайник. В его иссиня-чёрных нечёсаных волосах застряли кусочки ватина из матраца.
От кочующих цыган у нас отвыкли с тех пор, как после войны в Абхазии были перекрыты пути их миграции. Как бы меня ни разбирало любопытство, остановиться и глазеть на экзотику таборной жизни было неприлично. К тому же цыгане желали бы оставаться незамеченными. Мужчина с чайником несколько осёкся и принял виноватый вид, когда я изучающе глянул на него через плечо. Ему показалось, что, едва прибыв, он уже привлекает внимание. Тбилиси стал для них непредсказуемым и опасным. Из кучи мала цыганских тел у парапета меня кольнул чей-то тревожный взгляд. Другой раз окликнули бы на цыганский манер: «Чего уставился, очкастый!?»
К вечеру, когда я возвращался со службы, табор уже освоился, развернул своё нехитрое хозяйство. Стоял непрекращающийся слегка приглушённый гомон. Нагой годовалый ребёнок подошёл к самому краю платформы, но никто не обратил на него внимания. Мужчины вернулись с «промысла». Они сидели кругом с женщинами и выпрастывали из сумок снедь. Чумазые дети бегали вокруг них. Кто ел только что принесённые «сникерсы», «марсы», кто пил «коку». А один пострел тянул сок из надкушенного апельсина. Он был в обновке, на грязное худое тельце ему напялили импортную майку с изображением какого-то монстра. Вот он швырнул в набирающую скорость марнеульскую электричку недоеденный апельсин, потому что из окна одного из вагонов на него с усмешливым любопытством посмотрел толстый азербайджанский мальчик - в такой же майке. За проступок бедняге задал трёпку старший брат. Да так безжалостно, что один прохожий, болезненно нервный мужчина, всполошился, решив, что ребёнка хотят сбросить на рельсы. Брат посмотрел на прохожего - его вид выказывал желание быть лояльным.
Меня забавляла простота их нравов, особенно цыганская манера сквернословить. Щедро вкрапливая всевозможные формы извращений в мат, родительница могла попросить ребёнка подать спички, а пятилетний внук приласкаться к бабушке. «Свобода слова» в таборе была безграничной.
Но однажды она меня покоробила. Проходя мимо, я как-то обратил внимание на девочку-нимфетку. Она была красивой - выразительные чёрные глаза, облачённый в лохмотья тонкий и стройный стан. Признанных красавиц такого возраста обычно окружают подружки помладше, их приближённые. Юные «королевы» позволяют себе смотреть оценивающе. Эта же стояла особняком, и её одиночество не казалось гордым - в её взгляде я различил страх и неуверенность. «Эй ты, б... подзаборная!» - резко, но не грубо окликнула её толстая цыганка. Нимфетка вздрогнула. Я возмутился и... перешёл на бег, чтобы опередить заходящий на вокзал состав. В таких случаях приходилось перебегать пять-шесть линий. Всегда трудно определить, на какую из них будет подан приближающийся поезд.
В последующие дни я ловил себя на том, что, минуя табор, искал глазами нимфетку и что маршрут до метро стал для меня неизменным. Я хотел, было, польстить себе фантазией, что она ждёт меня. Но нет. Если видел её, то на расстоянии, иногда в спину, что вызывало досаду, впрочем, несильную. Однажды я застал её за одним занятием. Она вместе со взрослыми и детьми в конце перрона разгребала огромную мусорную кучу. Цыгане веселились. Но глаза девочки были по-прежнему задумчивыми, причину чего я, вроде бы, угадал позже.
Однажды, выйдя из метро, я обнаружил, что собирается гроза. Падали редкие крупные тёплые капли, время от времени гремел гром. Надо было бежать, чтоб поспеть домой и не промокнуть. Я быстро поднялся по лестницам на перрон и чуть не споткнулся, став свидетелем странной сцены. Отходил батумский поезд, царила характерная перед отправкой состава суматоха. Безразличная к суете и начинающемуся дождю, не позаботившись о том, чтобы укрыться под козырьком вокзала, вела «разборку» группа цыган. Они обступили знакомую мне девочку. Она вся скукожилась и прятала лицо в подол своего платья. Ей было страшно и хотелось исчезнуть: не поднимая головы, цыганочка вытянула вверх правую руку, то ли в знак неминуемого согласия, то ли ища опоры. Над ней склонился мужчина средних лет, кажется, цыган из другого табора, ещё можно предположить, осёдлый. Неприбранный, как остальные, он отличался тем, что был светлее и выше ростом. Мужчина обзывал девочку последними словами, но в голосе не было агрессивности, а только мягкая назидательность. Молодая смуглая женщина (видимо, мать) в коричневом платье, с платком на голове, с золотыми серьгами стояла несколько в сторонке. Она участливо и снисходительно улыбалась. А потом решительно подошла и перехватила руку дочери. Пожилые цыган и цыганка стояли и молчали.
Мне показалось, что никто не заметил, как в вокзальной суматохе под дождём сватали цыганскую девочку. А те, кто это делал, не были уверены, что возраст невесты подходящий. Под впечатлением я даже сбавил шаг, но усиливающийся дождь подстегнул меня. Я часто оглядывался, но потом потерял их из виду.
На следующий день я не увидел нимфетку. Не видно её было, когда проходил мимо мусорной кучи. Там был только один мальчонка. Он перебирал выброшенные книжки. Лицо его было сосредоточенным и серьёзным. Поодаль носились друг за другом, как угорелые, его братья и сёстры. Некоторые мальчишки, имитируя приёмы каратэ, выкрикивали: «Йа! Йа!». Осталось предполагать, что нимфетку увёл тот самый осёдлый цыган, она вышла замуж.
Дня через два я заприметил её издали. Я прибавил шаг. В какой-то момент она была совсем рядом, можно было даже дотронуться до неё. Тут раздался крик толстой цыганки: «Ты всё ещё здесь!? Беги за хлебом на ту сторону ...» и далее мат-перемат. На этот раз я не мог не остановиться и не посмотреть внимательно. Чуть подобрав платье, она, босоногая, пританцовывая в ритме чередущихся рельсов, пересекала железнодорожное полотно. В угловатой пластике подростка уже угадывалась манерность мягких женских движений. Она слегка повизгивала, как бы преодолевая мнимое препятствие, как бы из-за мнимой неловкости, а на самом деле кокетничала.
ДЕТВОРА
Я стоял на углу улицы Читадзе, у Дворца пионеров, ждал товарища. Был прескверный январский день. Мышиного цвета небосвод давил, дул промозглый ветер. Ещё кое-где слегка дымились руины на проспекте Руставели. Но проспект уже ожил. Было много прохожих, правда, совсем мало машин. Люди говорили вполголоса и тишина была кстати. Раздражала суета иностранцев, лопочущих от возбуждения и носящихся со своими фотоаппаратами, как бы в страхе, что вдруг «живописные» развалины исчезнут и они не успеют их заснять.
Ко мне подошёл старичок и спросил время. Я ему ответил, он поблагодарил, потом вопрошающе посмотрел на меня и вокруг, а затем укоризненно закачал головой. Я кивнул ему, скорее из вежливости. Старичок ещё раз поблагодарил меня и продолжил путь. Я посмотрел ему вслед и увидел, что, пройдя метров двадцать, он остановился и спросил что-то у прохожего, наверное, время.
В это время сверху по улице Читадзе скатилась и, скрежеща тормозами, остановилась недалеко от меня иномарка. Из её салона, набитого «золотой молодёжью», доносились гогот и звуки рэпа. Из машины вышел юнец. Он был подвыпивший — раскосые глаза и неуверенные движения. Его полное лицо было пунцовым. Он раз-другой прошёлся бесцельно от открытой дверцы к заднему бамперу и обратно, семеня иксообразными ногами. Несуразность его фигуры особенно бросалась в глаза, когда он стал ко мне спиной, — большая голова, жирное рыхлое тело, широкий таз. В правой руке он держал автомат, лениво как бы волоча его. Вооруженные люди в городе никого не удивляли и не пугали, потому что примелькались. Тем более днём. Разве что отпетых психопатов надо было остерегаться. Этот — не боевик, не хулиган, просто — отпрыск элитарного семейства, а его оружие как модное украшение. К тому же, я его узнал ...
Семью годами раньше я как-то гулял по райским кущам Боржомского парка. Стоял летний полдень. Лес умиротворенно покоился в мареве солнечного света. Только моментами, шевеля траву, которая здесь всегда бирюзовая, на тебя накатывается лёгкое дуновение прохлады. И именно в это время сосна источает пьянящий эфир. Я полулежал на мягком настиле опавшей хвои. Изо рта торчит хвоинка, а руки сами собой перебирают шишку. Настроение было хорошее, даже расслабился.
Только что я побывал на стадионе, где проходили летние сборы команды борцов. Как сотруднику спортивного департамента мне поручили провести инспекцию. Слегка покопавшись в бумагах, я направился в борцовский зал. Любо забавно было наблюдать, как терроризировал гигантов тренер Давид Д. Сам он некогда выступал в наилегчайшем весе и был, конечно, малого росточка. Зайдя в зал, я застал его в тот момент, когда он, схватив за шевелюру, склонил к себе огромного парня и, сверля его глазами, кричал в лицо: «Так надо смотреть сопернику в глаза, быком, а не коровой!». Вместе со спортсменами я позанимался на тренажёрах, принял душ. Мышечная радость охватила всё тело и было приятно от ощущения, что ты в хорошей форме. После плотного обеда отправился в парк...
Поблизости от того места, где я расположился, играли дети. Две девочки забрались в гамак и тихо возились с куклами. Мальчишки восьми - десяти лет были заняты военными приготовлениями. Они разбились на два лагеря и замышляли друг против друга козни. Впрочем, не совсем так. «Военный совет» держали пять мальчиков, севшие в кружок совсем недалеко от меня, так что можно было слышать, о чём они говорят. Их «противники» стояли поодаль. Они давно набили карманы шишками, возвели «позицию» — набросали в кучу сухие ветки, но нетерпения не проявляли, озадаченные серьёзностью приготовлений «противной» стороны. Среди совещавшихся тон задавал крупный отрок — светловолосый, большеголовый, несколько непропорциональный. Как я понял, его звали Серго. В какой-то момент он вскочил, проявляя характер, и обнаружил обтянутый в шорты довольно широкий таз и толстые ноги. А нрав он проявлял частенько, но ... без рукоприкладства. Его «подчинённые» сидели ошарашенные сложностью и неожиданностью игры, в которую оказались вовлеченными. Только один мальчик, судя по внешности, младший брат «командира», равнодушно развалился на травке, заложив руку за шею, и посвистывал.
Одному из членов «военного совета», по имени Артурику, было поручено начертить план дзота. Он, крепко скроенный смуглый парнишка, видимо, из интеллигентной армянской семьи, быстро сообразил на этот счёт, и скоро Серго придирчиво вглядывался в «чертёж». «Такой дзот нам не нужен!» - возвысил голос «главнокомандующий», потом картинно скомкав бумагу, бросил её в лицо «конструктора». «Немедленно подготовь новый чертёж!» - шипел он, разгоряченный административным пылом, не удосуживаясь при этом аргументацией...
Ребёнок играл во взрослую игру — «долгое совещание» с «проработками», «разносами». Меня снедало любопытство, подмывало желание спросить о месте работы его родителей, прямо, без обиняков. Я, было, уже открыл рот и почему-то протянул руку вперёд, но осёкся ... От легкомысленного поступка меня уберёг громкий женский голос, неожиданно раздавшийся сзади. Он окликнул Артурика, иди, мол, кушать сливы. Артурик вопросительно посмотрел на «командира». Тот смерил его взглядом и бросил: «Свободен, но план дзота за тобой!».
Не меняя позы, продолжая пожёвывать хвоинку, только чуть повернув голову, я позволил себе ещё одно развлечение — понаблюдать за зачарованными курортниками, которые не просто отдыхают, а делают из этого ритуал. Смуглая молодая женщина в сарафане потчевала своё чадо сливами. Ребёнок ел фрукты сосредоточенно, тут же, не отходя от мамаши. А та с торжественно серьёзным и спокойным выражением лица ждала. Слив было две. Вот доедена последняя из них, и мать с чувством исполненного долга удаляется.
«Интеллигентские штучки!» Они стоили томительной заминки, и «вражеский» стан начал роптать, в сторону членов «военсовета» полетели шальные шишки. Но начальственный окрик Серго угомонил «противную» сторону, та присмирела. «Хорошо, что слив было мало, — съязвил «главнокомандующий» Артурику, — а теперь делом займись!»
Строительство «дзота» отложили на неопределённый срок. «Стратег» ограничился возведением «позиции», состоящей из сухих веток. «Бой» был скоротечным, не сравнить с томительно долгой подготовкой к нему. Взятого измором «противника» рассеяли быстро. Не повезло одному пареньку. Он замешкался и упал. Его окружили и немилосердно забросали шишками. Не от боли, очевидно, а от растерянности и обиды он заплакал. Тут последовал деловитый жест Серго и избиение прекратили.
Но вот «война» кончилась и началось обычное дуракаваляние, без генералов и рядовых, и «конструкторов дзотов» тоже: детвора обливалась водой из использованных одноразовых шприцов. Мальчишки сначала донимали девочек, потом гонялись друг за другом. Они толкались у крана, когда заправляли шприцы, разгорячённые, легкомысленные ... Артурика опять позвали. На сей раз он должен был съесть яблоко.
Всю дорогу до стадиона я про себя прокручивал перипетии с маленьким начальником и улыбался про себя. «Дети всегда дети, особенно тогда, когда карикатурно подражают взрослым», — промелькнуло в мыслях.
Уже на подходе к залу можно было слышать, как немилосердно бросают друг друга на маты борцы и фальцет Давида Д.
Я поднялся в конторку, быстро просмотрел ведомости, поговорил с тренерами, через час уже был на вокзале. Перспектива — четыре часа трястись в электричке не казалась удручающей, но и энтузиазма не вызывала. Купил газету в вокзальном киоске, сел на скамейку и успел прочесть её до того, как подали поезд. В это время на перрон высыпала детвора. Я лениво взглянул на неё, вернее, её гомон привлёк моё внимание...
Мне показалось, что сегодняшних впечатлений, связанных с детьми, было достаточно. И как будто глазу не за что было зацепиться: обычные мальчики шалили, задирали девочек, а две учительницы пытались унять наиболее егозливых, покрикивая на них и раздавая подзатыльники. Тут я вспомнил своего товарища — детского тренера по баскетболу. У того была привычка, идущая, вероятно, от профессионального кретинизма — на детей он смотрел всегда оценивающе, пытливо: нет ли кого ростом повыше, при этом даже рот открывал от напряжения.
Среди играющих на перроне ему приглянулся бы только один подросток — очень высокий, стройный. Он-то и огрел своего сверстника - непоседливого толстяка по спине, да так, что тот взвыл от боли. Но толстяк не собирался сдаваться и, подкравшись сзади, стянул с обидчика кепку. На этот раз его наградили пинком. Но скоро не праздно-игривое, как в парке, а жутковатое любопытство вдруг овладело мной.
— Вы откуда? — спросил я мальчика лет девяти-десяти, незаметно севшего рядом со мной на скамейке. Он был рыжеват, голова чуть великовата при довольно худеньких и слабых плечах. Мальчик поднял на меня свои глаза. Тут меня даже передёрнуло. На меня вдруг пахнуло недетской тревогой и страданием. Вначале мне показалось, что мальчик, должно быть, плакал недавно. Такой слегка неприбранный вид бывает у детей только-только успокоившихся. Но серьёзность сухих глаз говорила о том, что он давно не плакал.
— Мы из Телави, — ответил мой сосед по скамейке и быстро отвернулся. Ребёнок был поглощён вознёй, что устроили его товарищи на перроне, молча, болезненно, только сердце ёкало, переживая то, как два раза был побит его старший братец — тот самый неугомонный толстяк. Общее в них было - рыжий цвет волос и веснушки. Вот он подошёл к нам, потирая одно место. Пола его сорочки была навыпуск и прикрывала предательски испортившуюся «молнию» на ширинке.
— Кто эта каланча? – спросил я его про обидчика.
— Сын учительницы,– ответил он мне, потом, ухватившись за слово «каланча», начал картинно хохотать, показывая пальцем на того высокого мальчика. Я спросил их фамилию. И сейчас помню её — Давитая.
— А кто ваши родители? - Меня смерил настороженный взгляд младшего из братьев. Мальчик напрягся, как струна, и у него упало сердце, когда старший как бы мимоходом бросил: «Они погибли в аварии».
Я не захотел испытывать ребёнка и не стал выяснять, не детдомовцы ли они, просто углубился в газету. А в это время старший брат обзывал своего недруга: «Каланча, каланча!!»
Подали электричку. Это вызвало заметный ажиотаж среди детворы и беспокойство среди учительниц. Дети пошли штурмом брать вагон. Только одна девочка, маленькая, худенькая, стояла в сторонке, пережидая. Всё это время она сидела отдельно от всех, скрюченная — у неё болел живот. Совсем стало грустно. Я поднялся в другой вагон.
Я узнал этого с автоматом. Серго. Быть, наверное ему, где-нибудь в дипкорпусе или коммерческом банке. Что стало c братьями Давитая? Того гляди, старший стал «мхедрионовцем». Что же младший?
Да, я перестал качаться на тренажёрах. Заметно похудел из-за недостатка питания. Что такое «мышечная радость», уже не помню.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
МАМЕЛЮКА
Посреди пустынного залитого солнцем двора, как бы отмечая эту середину, барахтаясь и заливисто крича, лежал навзничь голый ребёнок ... Вдоль чахлого редкого забора шли двое, рослые в белых спортивных костюмах, с оранжевым мячом. Явно спешили сквозь полуденный зной к жёлтому полю, голубеющему за ним морю. Чужие ..
«Надо сказать матери о ребёнке, - подумал он, - не дай Бог, схватит воспаление лёгких!» Матери он ничего не сказал, отошёл от распахнутого окна, вернулся к столу. Писал письмо, к ней, перемежая изысканный русский текст с англицизмами. На семнадцатой странице писал о том, как это у Наполеона: «Один всадник-мамелюк всегда сильнее двух-трёх французских кавалеристов, потому что искуснее, храбрее». «Если только он курд!» - ухмыльнулся он про себя.
Неделю назад из тюрьмы вернулся брат. Все деньги ушли на его встречу и свадьбу, ему уже была уготована жена - пятнадцатилетняя, слабенькая, худенькая. Она лежала в тёмной внутренней комнате на топчане. Вчера вечером её избил муж. Его самого не было дома. Отец на вокзале подрабатывает носильщиком. Мать возилась со стиркой ...
Сегодня его день рождения.
Каждое утро Додо тщательно укладывала свою причёску. В погожий день она располагалась на скамейке у внутренней стороны ворот. Опёршись о её край обеими руками, склонившись над порогом, она по талию высовывалась-выглядывала на улицу - аккуратно прибранная головка, кокетливо изогнутая спинка, девичья грудь. То, что было продолжением тела ниже талии, не подчинялось Додо и безжизненно покоилось на скамейке за порогом железных ворот. Ещё в детстве в аварии погибли родители и часть её плоти. Так проходил день - то в одиночестве, то в компании соседок, забавлявшихся сплетнями. Вечером Додо, почти невесомую, брала на руки и относила в дом бабушка.
Мощённая камнем улица перед их домом из-за поворота резко начинала переходить в подъём, ведший к вершине Лоткинской горы. Новые лица вызывали живой интерес Додо. Она максимально вытягивалась, а жадные до впечатлений глаза провожали незнакомца. Только успевай насытить взор, ведь поле зрения было узким. Каждый новый персонаж, если шёл наверх, появлялся неожиданно из-за поворота и скрывался из виду за толщенным стволом старой акации, росшей тут же у ворот.
Богемного вида Реваз не мог не привлечь внимания. Он - студент художественного училища - снимал угол в доме, расположенном выше, на подъёме. Кстати, в моём доме. Ему нравился вид с нашего балкона. С него обозревалась большая часть города. Квартирант делал наброски. Деревенский парень Реваз считал себя урбанистом. Обычно рисовал пейзажи старого Тбилиси, но почему-то безлюдные. Только иногда то там, то здесь на его рисунках виднелись фигурки людей, но настолько расплывчатые, что невозможно было определить ни пол, ни возраст человечков.
- У неё красивая головка, правильный череп. Раковины ушей пропорциональные. Глаза такие живые! - говаривал он о Додо. Никто не предполагал, что инвалидности девушки он не заметил. Каждый раз, выйдя из-за поворота, Резико (как мы его звали) искал её глазами. Их взгляды встречались и прощались, когда он скрывался за акацией. Однажды Реваз всё-таки подошёл к ней, разговорился и спросил, дескать, почему она не выходит на улицу. Слёзы, которые вызвал вопросец, вогнали его в оторопь. Наконец-то поняв, что к чему и, расчувствовавшись, парень побежал домой. Я наблюдал, как он лихорадочно перебирал свои рисунки, как бросился вниз по улице... Оплошность урбанист хотел загладить подарком.
После того случая Реваз ходил окольными дорогами. Так же, как Гамлет - мой сосед. Он - человек простой, работал водителем. Однажды заметив, как тот мучается тяжёлой думой, я принялся расспрашивать его. Мы сидели на балконе, играли в домино. Не поднимая глаз, он в минорном тоне рассказал мне историю:
- День выдался противный. У моего авто полетел кардан. Провозился в гараже. Голодный и грязный, я шёл домой. Меня окликнула Додо. Несколько полегчало. Но когда пришёл домой, то никого не застал. И холодильник был пуст. На кухне висела вязанка чеснока. С краюхой хлеба умял две головки чеснока. Ел до одури. Почему-то возбудился. Был уже тёмный вечер. Я вышел со двора и, как пьяный, пошёл к Додо. Зашёл во двор, потом в комнату на первом этаже, где горел свет. Она лежала на кровати. Помню ещё, кровать была старомодная, железная. Тут я увидел, что бабушка, которая стояла в дальнем углу, вдруг шмыгнула в дверь, ведшую в соседнюю комнату. Я стоял, как болван, у входа, а Додо выжидающе смотрела. Почувствовал, как к глотке что-то подступает. Изжога, может быть, или что другое. Повернулся и ушёл. Всю ночь ворочался. На следующий день она окликнула меня: «Гамлет, Гамлет!» Я не обернулся и ускорил шаг.
Рядом с нами сидел наш сосед - Васо. Он только хмыкал про себя, когда слушал Гамлета. Ему тоже приходилось обходить то самое место крюком. Ему казалось, что о нём грязно сплетничают в убане, и особенно злостно в том месте, где улица делает поворот и ползёт наверх.
Я же, как философ, думал о мудрости бабушек и о неожиданных эффектах чеснока.
АГЕНТ ЦРУ
Каждое утро, выгрузившись из чёрного лимузина, Первый невольно озирался на арку трёхэтажного дома напротив. В самый торжественный момент его появления, когда толпящиеся у парадной райкома инструкторы начинают пугливо переминаться с ноги на ногу, а завы вытягиваются в струнку, как в «час назначенный», из жерла той самой арки, тёмной, дышащей запахом мочи и плесени, являлся Самвел. По виду становящейся не столь робкой паствы Первый делал заключение: «День начался неудачно!»
Самвел являлся местной достопримечательностью. В гнетущие, чопорные минуты ритуала прибытия комсомольского начальства он всегда был кстати. Как бы в отчаянном желании дожевать то, что не смог проглотить дома, он выскакивал на улицу — потешный карлик. Всё его лицо жевало, даже лысина морщинилась в такт работе гипертрофированной нижней челюсти. Наконец, с усилием, уже на улице, проглочена тягостная жвачка. На секунду-другую проясняется лицо, разглаживается лысина. Он оборачивается к нам и в знак приветствия воздевает руку и произносит: «Пэмэн, пэмэн!», что означало: «Общий привет!» По-другому у него не получалось. Самвел был глухонемым.
Рабочий день в райкоме начинался с начальственных воплей шефа уже с момента вступления его в свой кабинет. Нельзя было сказать, что он был из звериного рода. По словам шофёра, перед тем, как свернуть на улицу, где был райком, Хозяин бывает в хорошем настроении, даже благодушно сквернословит. Но вот последний поворот, и его лицо принимает каменно-похоронное выражение. Положение обязывало. Таков был стиль руководства, сложившийся в системе. В минуты отдыха, после проработки очередной жертвы, в одиночестве он расхаживал по садику райкома, задумчиво покуривая. Идиллию нарушал тот же Самвел. Завидев с улицы курящего в саду человека, он припадал к решётке-ограде, мычал, тянул руку, и никакие соображения о сане лица, к которому он приставал, его не волновали. Хорошо, если шеф близко. Не повернув головы, он торопливо протягивал несчастному сигарету. Но если не близко, возникала заминка, и Первый предпочитал спешно ретироваться в здание под недовольные возгласы Самвела.
Вообще, он не был идиотом. Редкий игрок мог похвастаться, что обыграл его в нарды или домино, чем тот забавлялся сутки напролёт. Любил «посплетничать» в кругу соседских женщин. Самвел бурно жестикулировал, ему внимали и понимали. Дети его не дразнили. Видимо, от того, что ему доверяли пасти самых маленьких на улице, водить и приводить из детского сада малышей. А в глазах была хитринка. Однажды в райкомовском саду разворачивался рок-ансамбль. Электрик не мог понять, что произошло с динамиком. Самвел, который с любопытством наблюдал за происходившим из-за ограды, вдруг перелез через неё, с криками предостережения пробежался через газон, оттолкнул незадачливого электрика, за что-то дёрнул, и ... динамик заработал.
Но вот однажды произошёл казус. «Удружил» Самвелу инструктор по имени Армагедон. Его долго искали, пока взяли в райком. Для номенклатурной мозаики понадобилась деталь невероятной конфигурации. Говорят, его имя сыграло не последнюю роль в этом деле. Но в анкете не было графы – «странности», из коей следовало бы, что кандидатура склонна к месту и не к месту острить на темы, интересные для одного бдительного ведомства. Чем больше он шутил, тем меньше скрывал желание попасть в число его рекрутов. В результате – из комсомольской братии на почётную службу призывали других, не столь остроумных.
В тот день весь аппарат прохлаждался перед парадной. Погода стояла чудесная, Первый уехал в горком. Как всегда, клянчил курево Самвел.
— А вы знаете, – заговорил Армагедон, указывая на Самвела, — что этот чудик совсем не прост. Кто-то мне рассказывал, что видел в его каморке фото, где он на фоне калифорнийского пляжа. И для пущего эффекта громко и членораздельно спросил: «Самвел, на какую разведку работаешь?» и ткнул того пальцем в бок. Тут Самвел повёл себя неожиданно. Он завозился и, как бы что-то вспомнив, бросился в арку. Готовые, было, рассмеяться присутствовавшие остались с разинутыми ртами.
Несколько позже мне довелось узнать причину непонятной выходки Самвела. По каким-то делам я находился во дворе того дома напротив, когда с обезумевшими глазами с улицы через арку вбежал Самвел. Он упал на землю у крана и стал биться в конвульсиях. С ним это бывало. Чувствуя приближение кризиса, он почему-то забегал во двор. Но тогда, после армагедоновской шутки, каждому из нас происшедшее пришлось понимать по-своему. Как известно, юмор – нечто индивидуальное. То ли для смеха, то ли всерьёз беднягу вызвали «на беседу». Он пропал на некоторое время, а когда появился был уже не тот. Посерел. По утрам он не досаждал Первому, так как появлялся на улице далеко за полдень. Как обычно, «стрелял» сигареты, приставая к прохожим с дозволенной только ему беспардонностью. Но общаться с райкомовскими чурался.
Однажды во время прогулки по саду шеф «сам лично» подошёл к ограде и попытался подозвать слоняющегося на улице убогого. Он протянул сквозь клетки руку с сигаретой. В ответ Самвел только фыркнул и наградил Первого неприличным жестом.
В детстве Сосо называли «американской бочкой». «Бочкой», потому что паренёк был не в меру упитан, а «американской» из-за того, что его отца, военного комиссара, обслуживал доставшийся по лендлизу «Джип». По воскресеньям семейство (отец, мать, Сосо и его младшая сестра) выезжало за город, на речку. Сплошь бедные тогда соседи завидовали этой идиллии.
Но вот неожиданно умер отец, и машину отобрали. Смерть наступила от последствий ранения, полученного на фронте. Друг Сосо по имени Георгий прихвастнул перед ним несколько раз: «Мой папа - врач и знает, кто скоро должен умереть. Я тоже собираюсь стать врачом!». Сосо подумал, что в семье его друга, вероятно, выбалтываются врачебные тайны. Мальчик отгонял мысль, что ему на что-то намекают.
После этих событий куда-то пропал «Джип». Его не было видно на улицах города. Через некоторое время на одном из пустырей, проросшем сорняком, Сосо набрёл на на то, что осталось от старенького фронтового автомобиля - остов, кабину, на которой он рассмотрел столь знакомые «американские буквы». Толстый мальчик во всю мочь бежал домой, чтобы сообщить матери о том, что нашёл «папину машину», а вслед ему кричали: «Бочка! Бочка катится!», уже без эпитета «американская». Мать сказала ему: «У тебя, наверное, никогда не будет автомобиля! Мы всегда будем бедными».
Всё это вспоминалось батоно Иосифу, как называли его сослуживцы, когда на улице мимо него проносился какой-нибудь расфранчённый «Джип». Иосиф пофыркивал и приговаривал: «И у меня был импортный автомобиль и в то время, когда никто не мог себе такое позволить». Ему было уже за сорок - высокий, сухопарый мужчина, с поредевшими волосами на голове, в больших роговых очках. Семьёй не обзавёлся, ибо считал безответственным жениться, когда живёшь на нерегулярную и мизерную зарплату.
Иосиф работал окулистом в поликлинике. Глазное дно пациентов было его стихией. Иосиф философствовал: «Зрение стало преодолением недостаточности осязания. Наверное, на земле когда-то существовали головорукие существа».
Однажды он обнаружил в себе способность по радужной оболочке глаз читать истории болезни. Окулист рассказывал пациентам о хворях, связанных отнюдь не со зрением. Но выписывал рецепты только для глаз.
Особенно чуток был Иосиф к душевной непогоде больных, наводившей тень на радужный спектр. Как ему казалось.
- Что тебя волнует? - спросил он одного толстощёкого подростка.
- У меня плохо со зрением.
Иосиф уточнил вопрос.
- Мать сказала, что у меня никогда не будет велосипеда, - ответил мальчик, чуть ли ни плача.
- Почему?
- Потому что мы бедные!
Окулист не взял деньги за приём. «Прямо как по моей матери!» - подумал он.
«Сплошь разные» ныне по степени достатка соседи уже не помнили, что завидовали когда-то Иосифу. Зато злословили по поводу его друга - Георгию, ставшем депутатом парламента. Он как-то заявил с высокой трибуны: «Кто сказал, что население голодает? Выйди на проспект Руставели и увидишь там переполненные рестораны! - кричал он воображаемому оппоненту.
После этой пламенной речи Георгий быстро пошёл в гору. Иосиф же недоумевал. До избрания в депутаты друг детства чуть не умирал от истощения. Профессия доктора кормила плохо. Семья перебивалась с лобио на чай.
Вообще, Георгий правильно поступил, что бросил профессию врача-кардиолога, уйдя в политику. Он был из тех эскулапов, которые торжественно, если не без удовольствия, констатируют летальный исход. Больным бывало неуютно, когда он заходил в палату. Некоторым становилось плохо...
У Иосифа был племянник, сын его сестры. Он окончил университет, но ходил безработным. Сестра не раз намекала брату, чтобы тот попросил своего друга трудоустроить парня. Её муж сам был в поисках лучшей доли. Институт, где он работал, находился на грани закрытия. Иосиф сомневался, как бы не оказаться в роли униженного просителя. Но одно обстоятельство всё-таки подвигло его на визит.
Так, племянник проявлял завидную эрудицию по части технических данных многих автомобилей, особенно импортных. Как-то раз его дядя узнал об источнике такой осведомлённости. Молодой человек собирал фантики, которые вкладывались в обёртку одной популярной жевательной резинки и на которых были изображены авто с описанием их технических характеристик. Ходила легенда, что собравший всю серию подобных вкладышей мог получить в подарок машину от фирмы, выпускающей жвачки. «Ты думаешь, что это - правда?» - спросил Иосиф у молодого человека. Тот неуверенно пожал плечами. На следующий день, когда окулист выписывал рецепт, пациент достал из кармана пакетик той самой жевательной резинки и перед тем, как отправить её в рот, развернул фантик. Желание пациента скомкать картинку и выбросить в мусорную корзину предупредила улыбка врача. Он осклабился своими крупными, чуть попорченными зубами и мягко заметил, что его родственник-мальчик собирает такие фантики.
С некоторых пор просьба сестры обрела новое звучание: «Вместо того чтобы приносить мальчику картинки, сходил бы к Георгию!» Фраза задела Иосифа. Он вспомнил горькие «судьбоносные» слова матери. Ему стало стыдно. Ведь он ничего не предпринимал, чтоб прорвать очерченный ими круг!
На следующий день Иосиф явился на приём к другу детства. Когда секретарша пропустила его в кабинет, Георгий говорил по сотовому телефону. Увидев Иосифа, он, не прекращая разговора, потянулся из-за стола поцеловать гостя. Получилось так, что Иосиф поцеловал мобильник. Потом последовало: «Мерзавец, подлец, куда запропастился!» Это была «милая» манера Георгия общаться с друзьями. У Иосифа отлегло от сердца. После лёгкого перебора воспоминаний, во время которого смеялся преимущественно хозяин кабинета, Иосиф замолвил словечко за племянника.
- Что такой большой? Небось, за бабами увивается! Сделаем, сделаем, - сказал Георгий и на время замолк - задумался. Потом начал энергично делать звонки.
Племянника устроили в таможенный департамент. То, как стало расти благополучие семьи сестры, Иосиф заключил по субботним обедам, на которые традиционно приглашался. Сам племянник раздался вширь и когда-то привлекательные черты его лица оплыли жиром. «Дядя, ты знаешь, я собираюсь купить машину! - заявил он за столом. Иосиф вспыхнул. Опять вспомнил мать.
Машиной оказался «Джип-Черокки». Новенькое американское изделие, только-только перегнанное из Утрехта (Голландия), где, как просветил дядю племянник, находится крупнейший в Европе маркет автомобилей. Семейство возобновило воскресные прогулки на речку.
Но вот однажды...
В то
воскресное утро племянник заехал к Иосифу пораньше. Собирался заскочить в гараж
к приятелю-механику. Джип вкатили на платформу. Пока молодые люди обсуждали
дела в коптёрке гаража, Иосиф расхаживал взад-вперёд. Настроение у него было
благостное. День обещал быть хорошим. У окулиста стал проклёвываться вкус к
достатку. В какой-то момент он стал спиной к платформе. «Что это я такой
весёлый? - вдруг подумал он с тревогой
и почувствовал холодок в теле. Сзади неожиданно и тихо на него налегла
сила, которая, как показалась Иосифу, неотвратимо подминала его под себя...
Племянник забыл спустить ручной тормоз «Джипа». Автомобиль беззвучно и неспеша
скатился с платформы и подмял под собой Иосифа.
МЕДВЕДИЦЫ
... Как бы набираясь духу перед тем, как свернуть с улицы Кахиани на Лоткинскую, старенький трамвай делал на углу остановку. Ему предстояло вписаться в глубокий вираж. И вот, когда он, накренившись, начинал отчаянно скрежетать колёсами, с задней площадки один за другим спрыгивали мужчины разного возраста и комплекции. Ещё до того как свернуть трамваю, они изображали безучастность, и только когда вагон двигался с места, начинали слегка волноваться и толкаться в проходе. Они плавно отделялись от подножки, чуточку как бы задерживаясь в воздухе, приземлялись, по инерции делали короткую пробежку вдогонку уходящему трамваю и степенно продолжали свой путь. Таким образом взрослые подавали дурной пример детям, тоже норовившим прыгать с подножки движущегося транспорта. Выйдя из виража, только-только выпрямившись, трамвай делал очередную остановку - всего в метрах тридцати от поворота.
Стоя в сквере, что был на углу двух улиц, эту сцену, широко разинув рот, часами мог наблюдать Арутик. Трудно сказать, завораживал ли его молодцеватый пластический этюд взрослых мужчин. Вероятно, нервы приятно щекотал металлический скрежет трамвайных колёс, который оглашал окрестности и надолго зависал в воздухе. Может быть, он сочувствовал многотрудной жизни старенького вагона. В пятилетнем возрасте Арутик переболел менингитом с фатальными последствиями для его психики, так что вряд ли что мог объяснить. Одно его интересовало точно: почему трамваи бывают красные и зелёные? С этим вопросом бедняга приставал к прохожим вот уже лет тридцать.
Сегодня Арутик выглядел смущённым. Трамвай, которым я прибыл, был фиолетового цвета. «Арутик, как дела?» - спросил я его. Он вежливо поздоровался со мной и озадаченно справился: «Почему трамвай не красный?». Мне стоило труда ответить на такой «каверзный» вопрос. Он благосклонно слушал меня, но было видно, что вопрос будет повторен. Вдруг его ясное идиотическое лицо потемнело. «Нельзя, неприлично показывать язык! Прекратите!» - скороговоркой заговорил он. Я обернулся. Гориллоподобное существо - огромный толстяк, обросший чёрной щетиной, волосатый живот навыпуск, заплывший пуп, в руках два арбуза - силясь, максимально вытянул изо рта алый язык. Арутик не любил, когда ему показывали язык. Он отвернулся и заспешил прочь, переваливаясь с ноги на ногу, что-то выговаривая. Гориллоид с арбузами, который прибыл тем же трамваем, что и я, удовлетворенно крякнул, затем поздоровался со мной и прошёл мимо.
Арутик жил вверх по нашей улице, там, где был взгорок, за которым проваливались, а потом снова, через некоторое время появлялись на ещё более крутом подъёме пешеходы. Он был местной достопримечательностью. Инфантильность не оберегала несчастного. Себе на беду Арутик обладал самолюбием. Он доверчиво реагировал на меня, ибо не причислял меня к разряду людей, которые, завидев его, начинали кричать: «Арутик сумасшедший! Арутик сумасшедший!»... Каждый раз, когда начинался этот гон «ату его, ненормального!», он истошно кричал и нецензурно бранился. Педофильные моменты преобладали в его бранном лексиконе. Ему много доставалось от мальчишек. Они преследовали его, держась на расстоянии, и чем-то напоминали дворняжек, облаивающих неприглянувшийся им объект.
За Арутика некому было заступиться. Я попытался посоветовать ему не обращать внимания на приставал. Он признательно кивал головой, но по глазам было видно, что ничего не понял. У него была старая мать. Я её видел один раз, мельком, со спины. Они поднимались вверх по улице - он, тучный, рыхлый, она, согбенная от возраста женщина в чёрном. Отец умер давно. Рассказывали, что перед смертью он сильно страдал от сознания, что оставляет бедолагу-сына и жену. Кстати, кроме цвета трамвая, Арутика занимала ещё одна «проблема»: «Почему отца закопали в землю?» Спрашивал он это исключительно из любопытства.
Нельзя сказать, что его окружали сплошь садисты. Иногда беднягу защищали женщины, пытавшиеся унять дразнящих, но его отборные ругательства сильно их разочаровывали. Соседи похоронив его мать, прикармливали его. Он не выглядел убогим. Единственное, что от него требовали - вынести мусор, принести керосин. Позже, когда стали давать о себе знать разные болезни, у Арутика в карманах не переводились лекарства. Доведённый до кондрашки, он дрожал всем телом, появлялась синюшность, иногда бывало хуже - из-за конвульсий падал на землю. Даже безжалостные мальчишки проникались к нему чувством, когда Арутик, обессиленный и задразненный ими, сидел на земле и горестно плакал. Вообще они преследовали его из любопытства, а не из злобы. Дети интересуются сумасшедшими и покойниками. При этом они не проявляют хороших манер. Например, они сопровождают похоронную процессию, держась на расстоянии, и обмениваются громкими замечаниями, если покойник необычный - ребёнок ли, саван не совсем характерный ...
Особенно «тяжёлыми» были для Арутика выходные дни тёплых месяцев года. Мужчины собирались на улице с утра. Играли в нарды, домино, карты, пили пиво. Когда наверху улицы появлялась пузатая фигура Арутика, наиболее легкомысленные из них начинали травить его. Те, кто посолиднее, слабо пытались унять распоясавшихся, ещё более солидные делали вид, что ничего не замечают.
Обращал на себя внимание малый по имени Дуде. Репутация у него была не ахти какая - тунеядец, пьяница, игрок. Но без него не обходилось ни одно уличное событие - поминки, свадьбы, драки. Его присутствие было, как необходимый антураж, и производило впечатление массовости. На языческом действе, типа «чиакоконоба», когда по весне жгут огромные костры, чтобы изгонять чертей, он со своим сыном, тоже оболтусом, проявлял энтузиазм - нагромождал самые высокие кучи и с воплями перепрыгивал через костёр. Что-то иррациональное было в этих воплях. Этот субъект выказывал осведомленность по части местных сплетен и играл свою роль, когда шушукание переводится в громкие разговоры и уличные сцены, когда обструкции подвергают жертву наиболее одиозных сплетен.
Видимо, издеваться над Арутиком тоже было его «функцией». Однажды, завидев его на гребне того самого взгорка наверху улицы, он заладил свой репертуар: «Арутик, сумасшодш, сумасшодш!!» (с русским у него были трудности). Дуде позорно проиграл в нарды и теперь допекал Арутика. Тот выпалил порцию ругательств, потом разнервничался и упал, скрывшись из виду. Видно было какое-то хлопотливое движение в том месте. Потом послышались крики с требованием прекратить безобразие. Вероятно, несчастному было совсем плохо. А Дуде в исступлении продолжал кричать уже осипшим голосом, глаза пустые, остеклененные. Его тоже пришлось отпаивать валерьянкой.
Однажды у меня получился интересный разговор об Арутике с соседом по имени Ромео. Семейство, из которого он происходил, окружал ореол предельной образованности. Мамаша соседа носила университетский ромбик, что считалось шиком, так как вокруг жили преимущественно шофёры, работники прилавка - люди, не отличавшиеся образованностью. Вообще, вся семья состояла из снобов. Помню, в начальных классах Ромео водила в школу бабушка. Она оберегала его от мальчишек, размахивая своей тростью, когда те пытались к ним приблизиться. Мать Ромео некоторое время сочувствовала Арутику, пока ей казалось, что того зовут Рудиком. Видимо, она полагала, что жертвой уличных издевательств является человек с иностранным именем Рудольф. Она быстро потеряла к несчастному интерес, узнав, что на самом деле того зовут Арутюн. Просветил на этот счёт её я, редкий избранник, которому дозволено было заходить к ним в гости. В этот момент на улице за их высокой оградой происходила обычная перепалка с Арутюном. Сблизило меня с Ромео то, что мы оба учились в университете. По месту жительства он обращался ко мне на «вы», не из уважения, а потому, что не выделял меня из окружения, по месту учёбы на «ты», льщу себя надеждой, из товарищеских побуждений.
- Вы знаете почему его так шпыняют? - спросил он, кивая в сторону, откуда доносились ругательства, - вам доставляет явное или неявное удовольствие слушать всё это. Учат же мужчины на вашей улице маленьких детей матерщине, чтобы потом те выдавали её в присутствии женщин, желательно незамужних? Какое удовольствие для всех! Так что Арутик для них - находка! Обратите внимание - сколько экспрессии!!
И он стал вслушиваться в происходящее на улице. Я вынужденно признал правоту его слов, хотя меня коробил такой огульный подход. Мои племянники совсем не умели материться.
У Арутика была манера - как увидит «опасный объект», закроет глаза, пройдёт, крадучись по противоположной стороне улицы. Вот он - спасительный поворот на соседнюю улицу, и именно в этот момент его настигал тот самый клич, который поражал его, как прямое попадание. Хотя, спасения не было нигде - в нашем районе его «обложили со всех сторон». Однако ...
У Арутика было «хобби». Он ходил в кино и предусмотрительно в дальний кинотеатр, где о нём могли не знать и, значит, не дразнить. Смотрел он всё подряд, наверное, его привлекал калейдоскоп изображений, а не смысл. Было бы сильной натяжкой допустить существование какой-то духовности в его неразвитом сознании. По случаю посещения кино одевался чистенько. Помню его в сорочке с короткими рукавами, в широких брюках и сандалиях и реплику Дуде: «Наверное, в кино идёт». Информация была для компании, которая резалась в карты на улице. Но никто и ухом не повёл.
Несчастного всё-таки «застукали» прямо в очереди в кассу кинотеатра. Какой-то хмырь из нашего района узнал его и не преминул покуражиться - показывал язык и обзывал несчастного. Но Арутик стоически вытерпел наскок, выстоял очередь и не обратил внимания на лёгкий ажиотаж среди окружающих. Своё спасение он хотел найти в темноте кинозала.
Фильм в тот день был скучный, «про любовь». В те времена в лентах такого сорта совсем не было эротики. Оживление вызывали только долгие поцелуи, и наиболее незатейливые из зрителей кричали из зала «Сорок, сорок!», т.е. - поделитесь. На этот раз вдруг прозвучало «Арутик ...» и так далее. Несчастный не выдержал и отреагировал, как обычно, чем только подогрел зал. Уже никто не смотрел на экран, где события развивались нудно. Когда включили свет, несчастный выскочил из зала первым, а вслед ему доносилось улюлюканье.
Его запомнили и стали узнавать. Дело дошло до того, что Арутюна просто не впустил в кинотеатр администратор. В другой, более дальний Арутюн ходить себе не мог позволить. Он плохо знал город.
После этого Арутик умер довольно скоро, прямо на улице от кровоизлияния в мозг. Состоялись похороны, всё прошло весьма чинно. Соседи постарались. Хотя на поминках не обошлось без инцидента - Дуде напился и устроил скандал.
Ещё некоторое время после смерти Арутика в кинотеатре сохранялся «милый» обычай - посреди сеанса кто-то выкрикивал то самое оскорбление, и несознательные зрители гоготали, а сознательные жаловались дирекции кинотеатра, требуя навести порядок. «Хулиганов», которые срывали таким образом сеансы, пытались урезонить милицией. Но что можно сделать в темноте с анонимной толпой. Да и сами милиционеры не прочь были похихикать.
Но вот однажды в зале произошло нечто непонятное. Шёл обычный фильм «про любовь». Зевавшие зрители прибегли к испытанному развлечению. И тут ... Позже, проходившие мимо кинотеатра пешеходы рассказывали, что смех, который доносился из зала, вдруг вылился в истерический крик людей, охваченных ужасом. Сначала можно было подумать, что показывают триллер, но и тогда обычно мужчины не кричат как женщины. Достигнув наивысшей точки, вопль сразу оборвался, и наступила глубокая тишина. Только неразборчиво был слышен диалог на экране, кстати, довольно спокойный.
Когда распахнулись двери зала, из него в изнеможении медленно выходили напуганные люди. Они невнятно мямлили о каких-то двух медведицах, которые вдруг спустились с экрана в зал.
«Никаких животных в этом фильме нет!» - заявил один из пешеходов, но, оправившись, добавил, не имеет ли место случай коллективного помешательства.
После этого инцидента сеансы в кинотеатре не срывались.
Об Арутике на
улице забыли довольно скоро и безнаказанно, так как медведицам до наших мест
было не добраться.
ГЕНДЕРОЛОГ
Недавно я вычитал из газеты: Веня Б. приглашен в Америку читать лекции на тему «Половые отношения в бывшем СССР». «Все о том же», - подумал я.
Последний раз мне довелось увидеть его по ТВ, во время телемоста между Москвой и каким-то городом США. Толстая негритянка с огромного экрана в студии «Останкино» спросила московских дам, как, мол, у вас насчет «сексу». «А в Советском Союзе секса нет!» - выпалила миловидная блондинка из средних рядов зала. Шел второй год перестройки, и такие вопросцы не должны были смущать нашу общественность. Но сработал старый стереотип, как короткое замыкание. И тут среди всеобщего переполоха в студии и гогота на экране встал со своего места в полный рост плюгавенький мужчина, плохо причесанный, в мешковатом костюме. Некоторое время телекамера фокусировала на нем, и было видно, что он что-то говорит, как будто с самим собой, слабо жестикулируя. Это был Веня Б. Видимо, в Америке его расслышали. Поэтому и пригласили.
Помню медлительного низкорослого еврейского мальчика с бесцветными глазами. Почти недетскую серьёзность Вени перечеркивала моментами кривая усмешка, что выдавало наличие в нем каких-то особенностей, ждущих воплощения в будущем. В общих играх он не участвовал, но как-то завел свою. В дальнем углу двора, одинешенек, поставив на дыбы свой трёхколесный велосипед, Веня открыл «торговлю». Толкая перед собой «тележку», он тихо зазывал: «Эскимо, пломбир!». На лице — озабоченность, а штаны ему родители почему-то натягивали аж до подбородка. Я явился единственным его клиентом. Посасывая конфету, забрёл в дальний угол необъятного двора и некоторое время со скукой наблюдал за неторопливым «мороженщиком». Потом протянул ему фантик от конфеты — «деньгу» и спросил «эскимо». «Эскимо есть, но без шоколада».— ответствовали мне. Я не возражал и потом ждал, пока «мороженщик» сосредоточенно шарил по кармашкам в поисках «сдачи».
Но однажды по рассеянности Венечка въехал с «тележкой» на футбольную площадку, где на него налетела гонявшая мяч разъярённая ватага мальчишек. В результате — «тележка» отлетела в одну сторону, а еврейский мальчик— в другую. С тех пор его интерес к коммерции пропал. К тому времени он научился читать и весь погрузился в книги.
Не исключено, что специфические интересы Вени сложились рано. На что указывает одно обстоятельство из его школьной биографии. В пушкинской «Капитанской дочке» есть пикантная деталь: две дворовые девки Гриневых кинулись разом в ножки барыне. Они повинились в преступной слабости, к коей их склонил monseure Бопре. Учительница литературы Евгения Ивановна, женщина строгих правил, к слову, старая дева, постоянно тревожилась по поводу этого места в пушкинском шедевре. Так все 40 лет своей педагогической практики так же как все это время, она называла Бопре не месье, а «монсеуре», побуквенно с французского. Но ЧП не происходило. Не было случая, чтобы дети расшифровывали «тайный» смысл эпизода. Он упускался ими при пересказе или искажался до неузнаваемости. Евгения Ивановна не возражала против таких «неточностей». Когда урок пересказывал самый приличный мальчик в классе — Веня Б., учительница сделала приятное открытие: школьник называл Бопре не «монсеуре», а «месье». Но не успев заключить про себя, что с сегодняшнего дня так и будет величать француза, получила страшный удар. Вдруг, криво улыбнувшись, самый маленький в классе мальчик, отнюдь не акселерат, раскрыл всю подноготную означенного места в повести. Сделал он это в корректных выражениях, но во всеуслышание, вызвав «нездоровый» интерес у присутствовавших детей.
В школу вызвали родителей Вени. Пришла только мать. По размерам это была женщина–гора. Она носила чернобурку и шляпу с пером. Её непроницаемый вид контрастировал с мельтешением старушки-учительницы. Она так и не разжала свои тонкие губы, над которыми обозначался темный пушок. Когда Евгения Ивановна, запыхавшись после взволнованных тирад, затихла, мамаша Вени повернулась и торжественно, как корабль, двинулась прочь, неся в себе тайну столь ранней осведомленности сына. Вообще, я почти никогда не слышал её голоса. Однажды, когда я позвонил Вене, мне ответил густой баритон. Оказалось - его матушка.
Отец Вени в тот день не пришёл. Был на работе. Только и помню его в стекляшке-витрине часовой мастерской в центре города. Вернее, его лысину, склонившуюся над распотрошёнными часами, в большом количестве рассыпанными на столике. И ещё монокль в левом глазу. Потом он умер, и когда я пришел на панихиду, то увидел коротенького человека в гробу. Лицо его, чуть напряжённое как бы от усилия удержать в левом глазу монокль. Мать Вени сидела, насупившись, а он сам с любопытством рассматривал приходивших посочувствовать.
Я продолжал учиться с Веней на филологическом факультете университета. Здесь он «определил» свои интересы вполне. В вузе мы впервые прознали про некого субъекта по фамилии Фрейд. Его пропагандировал местный интеллектуальный франт преподаватель старославянского Н. П. Основной предмет энтузиазма у него не вызывал. За него он имел доцентскую зарплату. Зато любил посудачить об одиозном психиатре из Вены. В то время на Западе бушевала сексуальная революция. Её отголоски доходили и до нас. Наш специалист не то старославянского, не то психоанализа находился под влиянием её идей. На одном из банкетов он прилюдно тискал приглянувшуюся ему студентку, что не показалось молодёжи нескромным, а, наоборот, прибавило дивидендов лектору. «Социодром», как называл Веня студенческую среду (кстати, под конец учебы его речь совершенно занаучилась), был очень восприимчив к буржуазным веяниям. Как неокрепший организм к простуде. Нормой считалось быть фрейдистом, что, впрочем, ограничивалось тривиальными скабрезностями в шутках на определенные темы, приправленных специфической терминологией. Других «завоеваний» сексуальная революция на нашей почве не имела.
Однако настоящим фрейдистом был только Веня, который упорно добывал книги полузапрещённого автора и штудировал их. Он не острил на сексуальные темы и не был их обьектом. На «социодроме» царили жестокие порядки. Так, не выдержал насмешек и повесился наш общий знакомый. Единственное, что не могли простить ему ретивые «фрейдисты» — его феминная внешность. Веня внешне был слишком убог и очень академичен, чтобы привлекать внимание. Но на третьем курсе положение изменилось.
В это время большой популярностью пользовался роман Курта Воннегута «Завтрак для чемпиона». Прочли его немногие, но многие обратили внимание на эзотерический знак, поставленный самим писателем в конце романа: маленький прямоугольник, испещренный внутри ломаными линиями. А под знаком подпись: «А это - задик». Никто ничего не понял, даже Веня. Но в отличие от всех он поднял английский оригинал и убедился, что речь идет не о невинном «задике», а о дырке от ануса. Но почему тогда прямоугольник? И тут его осенило! Своим открытием он поделился с Н. П. Тот хотел, было, присвоить его, но вокруг было много свидетелей. С тех пор Веню зауважали и стали побаиваться. В тот период он напоминал мне персонаж из исторического фильма: великого стратега, карлика, равнодушно взирающего на челядь, которая носит его на носилках с балдахином. Но Фрейда он действительно знал. Во всяком случае не было предмета, касаясь которого, он не рассматривал бы через призму психоанализа.
Но произошёл случай, когда его с тех самых носилок попытались стащить. На научных собраниях всегда найдутся одна-две особы, до экзальтации влюбленные в науку. К «синим чулкам» их не причислишь, так как в отличие от них они, бывает, путаются и влюбляются не то в науку, не то в учёных. Обаяние интеллекта для них – главное. Не имеет значения, от кого оно исходит – от трясущегося старичка-академика или преуспевающего молодого доктора наук. Чаще всего — это прелестные идиотки. Так что у Вени был шанс понравиться женщинам. На конференции он читал доклад о невесть откуда выкопанном им авторе XVIII века — Пнине. Его с невероятной педантичностью конспектировала гостья конференции, прибывшая из российской провинции. Благо, Веню конспектировать было приятно: он говорил размеренно, методично. После доклада гостья с заметной экспансивностью задавала вопросы Вене, а тот с заметной невозмутимостью отвечал на них. Если где и производил впечатление Веня, то на научных мероприятиях. С них он выходил в ореоле славы. Но чуть-чуть времени, и премьер обмякал, начинал нудить о необходимости звонить домой и др. На этот раз ему было не отбиться. Наташенька (так звали российскую участницу), не израсходовав запас «умных» вопросов, продолжала задавать их после заседания. Веня мялся, бормотал невразумительное, но тщетно. Абсолютно безучастный к голубым глазам энтузиастки науки, которые было не скрыть очкам в тонкой золотой оправе, к мини-юбке и лёгкой картавинке, столь привлекательной для других особ мужского пола на конференции, он не отозвался на её предложение проводить себя до гостиницы. «Мне надо позвонить матушке», — произнес он, как мог подчёркнуто твёрдо, чтобы прервать домогательства. Аргумент был слабым, но обернулся неожиданно. Его собеседница заговорила об эдиповом комплексе, об издержках ранней социализации. Помянут был и Фрейд ...
Всю дорогу они только и говорили о нём. А когда подходили к гостинице, Наташа предложила Вене: «А почему бы тебе не стать гендерологом?» Он ошалел. По его предположениям, где-то существует область знаний, находящаяся между сексологией, гинекологией, философией, куда можно было протиснуться и филологу. Но Веня не знал названия «земли обетованной». Предложение стало обретением. Видимо, наша провинция была более глубокой, чем та, откуда приехала Наташа, раз там знали такое слово. Но этот факт уже не имел значения. В знак благодарности Веня заговорил о самых деликатных пластах в творчестве Фрейда. Делая это без всякой задней мысли, он не мог предвидеть, что его академизм мог быть истолкован превратно. Наташа пригласила Веню подняться в номер, и он не мог понять, почему в лифте ей понадобилось выйти этажом раньше. Вообще она повела себя странно: заговорила шепотом, опасливо озиралась, а потом вдруг зашла в ванную чистить зубы. Чем бы все это кончилось, возможно, он догадался потом. Но в тот момент вспомнил, что ему нужно позвонить домой. В номере был телефон. Ответил слегка встревоженный баритон. «Где ты?» – спросила его мать. «В гостинице», – ответил простодушно Веня. Легкая зябь волнения в эфире перешла в лёгкую бурю: «Что там ты делаешь?». «Меня пригласила к себе женщина». Если кому довелось когда-нибудь услышать в телефонной трубке истошный вой волчицы, то это был Веня. «Беги домой, несчастный! Ты заразишься! Ты заболеешь!!»
Через некоторое время Веня переехал в Москву, где окончательно утвердился как гендеролог. Доходят слухи, что он по-прежнему «невинен».
СРЕДСТВО
ДЛЯ ВЫВЕДЕНИЯ ТИРАНОВ
Светописец комсомольского городка фотографировал так же, как и говорил. По своему косноязычию, запинаясь и заикаясь, он выговаривал фразы и каждый раз убеждался, что имел в виду совсем другое. Так и со снимками: фотографировал одно, а при проявке отпечатывалось нечто иное...
С обезображенным от злобы лицом белый расист (почемуто-то с комсомольским значком) замахнулся заступом на негритянского юношу, прыкрывающего своим телом маленькую ёлочку. В действительности таким образом запечатлелась закладка аллеи Дружбы, где наш Первый Секретарь совместно с африканским комсомольцем сажает ёлочку.
Или Шеф танцует вприсядку. Видимо, некстати. Потому что гости - группа генералов несколько отстранившись, с недоумением наблюдают, как выделывает коленца Хозяин. Между тем тот совершал галантный поступок. Одна из генеральш (её нет в кадре) уронила сумочку, и Первый, опережая всех, пытается подобрать предмет (он тоже не попал в фокус).
Одно было неизменно на всех фотографиях: Первый, Шеф, Хозяин городка, его «значительное» лицо, выражающее то ли дурное расположение духа, то ли административную осатанелость.
Как-то мы ждали в гости эстонского секретаря. Высыпали к входу в ратушу. Подъехала черная «Волга» и из нее вышел чуть растерянный маленький человек. Все удивились, и не потому, что увидели невысокого эстонца. Трудно было представить, что этот комсомолец №1 из прибалтийской республики может орать, устраивать проработки. Наш же, обычно, когда необходимо указать на «отдельные недостатки», хищно ощеривается. Вот-вот и жертва будет растерзана. Но кончается словесным разносом, желательно на людях и на территории городка. Его ландшафт весьма содействовал подобным экзекуциям. Эхо многократно усиливало административный эффект. Он всегда имел услужливых статистов, благодарную публику. К слову, аппаратная челядь постоянно окружала его. Можно было видеть, как она табунчиком трусцой следовала за вожаком. Шеф выгодно отличался атлетическим телосложением.
«Крупные изъяны» в чьей-либо работе Шеф отмечал «недобрым» взглядом и произносимым холодным тоном обещанием рассмотреть вопрос на бюро, секретариате и так далее по иерархии. По «свидетельству» одного почитателя Древней Греции, случайно затесавшегося в комсомольскую братию, с такой миной спартанский царь Менелай отправлял свою распутную жену Елену обратно в Спарту после того, как отбил ее у троянцев. Там, мол, разберемся. «Там» Первый справлял свои бенефисы.
Однако с некоторых пор Первому стало не так привольно на территории городка, по крайней мере, когда здесь появился помянутый любитель всего древнегреческого. Хозяин с самого начала недоверчиво косился на толстого альбиноса. И не из-за его особой масти. Комсомольский значок у того всегда был не на месте, где-то на уровне живота, а красное лицо «вызывающе» улыбчивым. Первый ворчал насчёт неразборчивости в подборе кадров, имея в виду этого примечательного субъекта. Ему шепотом говорили: «Он от ...» и называли протеже. На какое-то мгновение отлегало от сердца, но после того, как к полученной информации добавляли, что альбинос предельно образован, к тому же ещё философ, Шеф снова начинал тревожиться.
Худшие ожидания сбылись скоро на банкете в честь очередных иностранных гостей городка. Застолье становилось менее чинным по мере того, как иссякали тосты на комсомольскую тему. Ясон (так звали философа) сидел прямо напротив Хозяина. Забыв о субординации, он говорил больше всех, громко смеялся. Ясон ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу, слегка обнажив белую поросль на красноватой груди. Вдруг без на то указания он мощным басом затянул застольную. Первый обмер, но полегчало, когда гости стали подпевать. Пение кончилось, послышалось: «Гуд георгиен зонг! Гуд!» Ясон вспотел от удовольствия. Подбодрённый, он встал и, выказывая недюжинный темперамент, принялся декламировать. Содержание стихов не было выдержано идеологически. Дескать, жизнь бренна, лишь вино и друзья скрашивают безрадостное существование. Но ничего не поделаешь - классика. Раздались аплодисменты. Шеф подал голос, осведомился, не Омара Хайяма ли читал товарищ Ясон. Тут произошёл конфуз. Запыхавшись после бурной декламации, «товарищ» Ясон взглянул внимательно на Первого, его красные глаза расширились, а рот понемножку раскрывался в гиппопотамью пасть ... Смех пришёл откуда-то сбоку, не оттуда, откуда его следовало ждать. Гомерический! Испуганный неожиданным поведением подчинённого, Хозяин съёжился. «Это - Анакреонт, товарищ Первый секретарь!» - прозвучало оглушительно.
Чтобы не оказаться в ещё более щекотливом положении, Секретарь не стал выяснять происхождение автора со столь мудрёным именем, сделал вид, что подразумевал именно его. Но тут сами собой задвигались руки, глаза забегали от растерянности. Ему показалось, что все разом забыли, что он - Первый, и похолодел. Опрокинув в растерянности один за другим два бокала, Хозяин, сославшись на занятость, покинул банкет. Потом ему донесли: Ясон вовсе распоясался, растанцевался, «приставал к гостьям».
После, каждый раз завидев Ясона, Хозяин вздрагивал. Предательски сами собой шевелились верхние конечности, глаза бесприютно бегали. Его преследовало наваждение - откуда-то сбоку должен налететь гомерический смех.
В конце концов Ясон стал жертвой своих увлечений. Его поведение сочли двусмысленным, когда он сравнил комсомольских богинь с нимфами, себя с проказником Паном, а комсомольский городок - со страной Аркадией. Соратников он призывал предаваться буколическим играм, а не заниматься ахинеей. Его «ушли».
Некоторое время Хозяин опасливо озирался, когда совершал обходы городка. Но тучной фигуры и белой шевелюры было уже не видать. Постепенно прошли нервные тики, с «блеском» был проведён пленум, на котором Первый выступил с громовой речью. После неё в кулуарах один из делегатов острил: «ЛКСМ - место, где страшно бывать!» Однако полностью обрести своё амплуа ему не удалось. На горизонте замаячил странный тип с невероятной фамилией Чепарухин.
Свой первый визит в святую святых комсомола он ознаменовал тем, что на шоссе, ведущем к городку, остановил чёрный лимузин Секретаря. Сделал это так, как будто ловил такси где-нибудь в Америке: воздев вверх большой палец правой руки. Несуразно высокий, с хипповой копной волос, в очках, Чепарухин вышел из дендропарка, через который тянулось шоссе. Путь им был выбран непрямой - через заросли кустарников параллельно асфальтированной дороге. Когда надоело, он вышел на дорогу и решил притормозить «попутняк». Перед тем, как сесть в секретарскую «Волгу», Чепарухин проявил эксцентричную особенность - через приспущенное стекло на той стороне, где сидел Хозяин, он посчитал приличным протянуть свою огромную пятерню. Несколько опешивший Шеф слегка пожал руку незнакомцу. Потом тот, складываясь в три погибели, чтоб протиснуться в салон, звучно ударился о косяк. Всё это могло показаться для Первого забавным эпизодом. Но Чепарухин зачастил в городок.
Кстати, мэр городка, женщина бдительная, застукав на территории незваных пришельцев, обходилась с ними круто: заливисто вопила, делая при этом попытки уцепиться за рукав. Но, столкнувшись с Чепарухиным, она нерешительно остановилась, долго присматривалась, принюхивалась к «объекту» и ... ничего не предприняла. Через несколько дней к ней наведался военный, который представился полковником Чепарухиным и попросил устроить «его ребёнка на работу». Вскоре «ребёнка» оформили спасателем на озере.
Водоём был бутафорским. Лодки, покрашенные в морковный цвет, гнили на приколе на мелководье. В озере водились зеркальные карпы. Его поверхность кишела ими, то там, то сям большие рыбины выныривали из тёмной воды, сверкнув серебристой чешуей, и скрывались в тёмно-зелёной глубине.
У озера я познакомился со слоняющимся от безделья спасателем. Оказалось, что он - студент, в академическом отпуске. Что-то случилось с его нервами. Однажды мы сидели на скамейке в тени плакучих ив. Они опоясывали водоём по всему периметру, струя в воду свои волнистые ветки. Чепарухин в пыльных штанах, в майке с изображением черепа, в одну из глазниц которой был вдет комсомольский значок. Он делился наблюдениями. Под вечер карпы высовывают из воды мордочки и издают чмокающие звуки. Так что здесь иногда стоит сплошное чмокание. Другой раз, когда он прогуливался по берегу в поисках утиных яиц, откладываемых ими на горячей гальке, огромный карп выполз на берег и утащил в пучину из под носа «спасателя» приглянувшееся ему яйцо.
Во время этого рассказа на берегу во главе стайки гостей появился Первый. Он был как всегда при параде, в галстуке, громко говорил и размахивал руками. Чепарухин встал, приосанился, поправил комсомольский значок и быстрым шагом направился к экскурсантам. Заметно было, что, увидев его, Секретарь разинул рот и остановился, как вкопанный. Жутковатое ощущение от стремительно приближающегося чудаковатого комсомольца испытали и гости. У Хозяина беспризорно задвигались руки. Приближённые Секретаря «перехватили» Чепарухина где-то на подходе. Впрочем, тот не сопротивлялся. Сразу оправившись, Шеф снова возглавил экскурсию и увёл её в противоположном направлении, нарочито громко делая комментарии по поводу достопримечательностей, которые были вокруг и повсюду, одновременно через плечо раз-два сверкнув глазами на Чепарухина. Некоторые из гостей тоже несколько раз оглянулись, кто с опаской, кто с любопытством. Когда Чепарухин вернулся, сказал: «Ну, порядки! Хотел поздороваться с начальством - всего-то делов!»
Первый перестал появляться на озере. Отнюдь не от вдруг проявившейся водобоязни. На предложение прогуляться у озера он реагировал раздражительно. Брюзжал, жаловался на нерадивых сотрудников, которым только сидеть в тенёчке у воды и пугать экскурсантов. Самому же представлялся Чепарухин, который, прорезая дистанцию, неотвратимо, странно улыбаясь, тянет к нему свою руку...
Скоро представился случай избавиться от «нерадивого» сотрудника. Погиб один из трёх чёрных лебедей, которых специально завезли на озеро. Обычно он покоился на самой середине водоёма, в полном одиночестве, не разделяя компанию своих собратьев и уток, теснившихся в большом количестве на воде. Расшевелить его было невозможно. Ни криками, ни приманкой. Изогнув дугой тонкую шею, не размыкая красного клюва, остекленевшим взглядом птица смотрела перед собой, в мутную воду. Неожиданно для всех этот лебедь оказался на дороге, опоясывавшей водоём. Неуклюже переваливаясь на своих красновато-чёрных перепончатых лапках, при каждом неуверенном шаге он расправлял пушистые крылья, как бы ища опоры... На него из-за поворота налетела машина. В материальном ущербе обвинили Чепарухина. Его вызвали в кабинет Хозяина, куда он прибыл в сопровождении отца-полковника. Разговор вёлся на русском языке, и Секретарь обвинил спасателя в «бесхалатном» отношении к своим обязанностям. «Мой ребёнок отвечает за безопасность на воде, - парировал отец, - он здесь не для того, чтобы гусей пасти!» Перепалка грозилась продлиться. Сам Чепарухин стял в стороне и молчал. Потом вдруг подошёл к столу и в знак примирения протянул Хозяину свою огромную пятерню. Шеф побагровел. Как в замедленной съёмке, к нему фатально тянулась чепарухинская рука. С криками: «Нет! Нет!» он вскочил из-за стола и быстро скрылся за дверью, ведущей во внутренние покои. Уже оттуда он кричал: «Уходите, уходите! Ваш ребёнок не будет здесь работать!»
Перипетии с Ясоном и Чепарухиным не уменьшали административного пыла Первого. После устроенной им на одном из совещаний головомойки до кондрашки был доведён испытанный функционер, руководитель строительного треста. Зато комсомольское хозяйство пополнилось спортивным комплексом, зелёным театром. Отношения с любителем античности и спасателем на водах явно себя не обнаруживали, оставаясь в рамках интимных переживаний. Но произошло приключение, которое, по мнению аппаратных аналитиков, ревниво следивших за чужой карьерой, стоило Шефу заминки в продвижении ...
Городку подарили медвежонка, ласкового, потешного. Как малое дитя, его таскали на руках. Хозяин лично покормил его из бутылки с соской. Косноязычный фотограф изобразил этот момент на снимке. Но идиллической картинки не получилось. На фото лицо Секретаря болезненно морщилось. Видимо, медвежонок царапнул его. «Распускать» лапки он начал довольно скоро, и забавы с ним перестали быть безопасными. Он рос быстро, и таскать на руках животное становилось нелегко. Первые неприятности ему устроил журналист из Москвы. Помнится, его, ошалелого от восторгов или от неумеренного потребления алкоголя, а может быть, по этим двум причинам, водили по территории. В центральном журнале ВЛКСМ был опубликован цветистый репортаж. Вроде того, что под сенью скалы, напоминающей сброшенную с плеч гиганта бурку, приютилось «комсомольское гнездо», и тому подобная околесица. Горчинку в приторную галиматью привнесло обстоятельство - у подножья одного из памятников резвился медвежонок, что, по мнению автора, диссонировало с патетикой починов, зарождавшихся в городке.
Мишку посадили на цепь, привязали к ёлке. Не подозревая о том, что он с чем-то диссонирует, медвежонок по-прежнему доверчиво тянулся к людям. Со временем его вообще стали обходить стороной, ибо это был уже не медвежонок, а средних размеров медведь. Окрепнув, косолапый завёл обычай срываться с цепи и гоняться за комсомольцами. Чем больше было паники, тем меньше он понимал, почему так изменились к нему люди. Но прибегал сторож Васо, хватал его за ошейник, водворял на место и при этом крепко бил животное палкой. Решено было поставить клетку. Но до неё дело не дошло...
Из Тбилиси начальство подкатило на трёх чёрных «волгах». Выйдя из первой машины, Шеф начал прогуливаться по площади, делая движения, отдалённо напоминающие разминку. Видимо, засиделся в кабинете. Чуть поодаль от него кучковались приближённые, прибывшие с ним сотрудники аппарата ЦК. Не обращая на них внимания, он отошёл ещё дальше, продолжая «разминку». Настроение было хорошее. С площади открывалась живописная панорама городка. Хозяин не заметил, что вдруг замельтишили и забегали сотрудники аппарата. Забыв о манерах, каждый из них норовил протиснуться в машину и именно в одну. Если бы не появившийся неожиданно медведь, вприпрыжку бегущий к группе молодых людей в костюмах и галстуках, можно было гадать, почему те иступлённо, молча, толкаясь ринулись заполнять своими телами салон автомобиля. Спешно захлопнулись двери, и Шеф обернулся. На крыше его персональной «Волги» находился медведь. Сверху вниз, через ветровое стекло он с любопытством наблюдал за барахтающейся в салоне кучамалой комсомольских работников. Тут косолапый отвлёкся. Их взгляды встретились...
Бежать под гору было приятно. Первый почувствовал нахлынувшую лёгкость в ногах. Животное запыхалось и отстало, а он продолжал бежать мимо благоухающего розариума, птичьего двора, где расхаживали павлины.
Хозяин вернулся нескоро. Пришёл босиком, обе штанины закатаны чуть выше лодыжек. Туфли с заправленными в них носками он нёс в левой руке. Через правую был перекинут костюм. Под невероятным углом изо рта торчала соломинка. Галстук расслаблен, в глазах - умиротворение.
К нему подбежали и, услужливо заглядывая в лицо, доложили: «Мы его застрелили!».
УЧИТЕЛЬ ФИЗКУЛЬТУРЫ
У глупого человека не обязательно и лицо глупое. Таким оно бывает, если этот человек ещё и ленив. Но если не ленив, более того – усерден сверх меры ... как мой бывший учитель физкультуры Тамаз Николаевич.
...Складки на лбу от напряжённой интеллектуальной работы, свет фаустической духовности во взоре – Тамаз Николаевич читает. Не важно что. Сам этот процесс для него – труд. Тяжкий и упорный. Вот его лицо вытянулось «в кувшин», нос вперёд, губы в тонкий отрезок. Тамаз Николаевич - на старте, показывает, как надо прыгать в длину. Такое ощущение, что ничто не может отвратить его от этого «поступка». И тогда наступает тишина, замолкают даже самые неугомонные. Не от предвкушения рекорда, а от жутковатого зрелища человека, «решившегося»...
Его мимика была занята постоянно, без устали отпечатывая каждое духовное движение этого неуёмного малого. И всегда узнаваемо, без полутонов, как у переигрывающего актёра. Когда же он расслаблялся, то давал волю многочисленным неврастеническим тикам – наш физрук дёргал бровями, кончиком носа вычерчивал в пространстве воображаемые окружности, пытался левым уголком рта дотянуться до левого уха. Но глупой мины его физиономия не удостаивала.
Особенно мне запомнилось его безнадёжно просветлённое выражение лица. Сегодня такие счастливые лики можно видеть разве что на страницах журнала «Корея» или на чудом уцелевших уличных плакатах недавнего оптимистического прошлого.
... Раннее майское утро на перроне вокзала. Вся общественность нашего городка с духовым оркестром, транспарантами ждёт «московский» поезд. Мы в спортивных трусах и майках. Тамаз Николаевич тоже в спортивных трусах и майке, а в руках лозунг, гласившем, что мы все рады видеть дорогого Никиту Сергеевича. Да, это было то время! Появление в тамбуре одного из вагонов притормозившего поезда сонного Премьера, очевидно, недовольного тем, что его так рано разбудили, его лысина и бородавка на носу вызвали всеобщий энтузиазм, аплодисменты, «переходящие в авиацию» (как потом напечатали в местной газете). Среди верноподданнического ажиотажа, подогреваемого рёвом духового оркестра и пламенными речами местных руководителей, я случайно взглянул на физрука: его лицо лоснилось от подобострастия, лучилось от удовольствия.
Надо отметить, главу правительства принимали со всей искренностью (наверное, по-другому не умели). Но в городке уже острили по поводу его кукурузных перегибов. Как-то в темноте кинозала зрители непочтительно хохотали, когда на экране толстый Никита Сергеевич в присутствии иностранных гостей выплясывал в Кремле гопак. По юности лет мне стало казаться, что можно выказывать преданность первому лицу в государстве, но делать это без последствий для других. Я ошибался: Тамаз Николаевич преподал мне крутой урок.
Вообще, мы как будто дружили. Я неплохо бегал, прыгал, даже проявлял эрудицию по части спортивных рекордов, имён, чем особенно подкупал физрука. Он был из того славного племени педагогов, которое весьма склонно к рукоприкладству. Меня он долго не трогал. Но произошёл конфуз, и тумаков надавали мне с избытком.
Тот злосчастный день был довольно солнечным. Выдался свободный урок, и мы резвились на травяном газоне необъятного школьного двора. Где-то, в одном из его отдалённых уголков, шёл урок физкультуры. Зычные крики Тамаза Николаевича оглашали окрестности. Разморенный беготнёй и хорошей погодой, я сел на скамейку, где были навалены портфели одноклассников. «Размазался» на сидении. Но «кафешантанное» настроение продолжалось недолго. Вспомнил, что надо повторить урок по истории. Не вставая, склонился над кучей портфелей, достал свой. Если кто помнит, в учебнике по истории для 4-го класса было фото. Во весь лист. На нём Хрущёв в обнимку с космонавтами. Причём, в некоторых учебниках он только с Гагариным, в других - уже и с Титовым. Но в обоих – в «макинтоше» и белом цилиндре.
Не расположенный повторять урок, я принялся «украшать» Премьера, пририсовав ему неумеренно большое количество веснушек. Признаться, делал я это в полудремотном состоянии, потому что уж очень разморило. Меня можно было считать почти невменяемым, когда из белого цилиндра Никиты Сергеевича вылезли в обе стороны рога. Именно в этот момент меня накрыла чья-то тяжёлая тень. «Что ты наделал! Что ты наделал!!» - раздался истеричный вопль, разбудивший меня и всполошивший всех, кто был на школьном дворе. Тяжёлая рука физкультурника опустилась мне на голову, а потом, схватив за шиворот, приподняла меня над землёй. Он мельтешил, как человек, поймавший вора, физиономия переливалась всеми оттенками оскорблённой добродетели. Рассказывали, что на время прекратились занятия в школе. Дети, те, кто был в классах, прильнули к окнам, а наиболее любопытные преподаватели, высунувшись, спрашивали — кого поймали?
Каково было удивление подошедших к месту происшествия, когда вместо отъявленного хулигана они увидели очкарика в аккуратно выглаженном пионерском галстуке. «Ты не хулиган, ты – политический преступник!» – вопил Тамаз Николаевич. Он, не переставая, тормошил меня левой рукой, а правой, воздев её вверх, потрясал учебником. Обескураженный, «морально уничтоженный», я стоял, боясь поднять глаза. Пуще всего меня донимало то, что уж очень как-то всё это было непонятно. Ведь был среди нас один парнишка, совершенно безукоризненный, но над которым подшучивали только потому, что его звали Никитой!
Долго никто не мог понять, что же произошло, а когда поняли ... замолчали.
В самый разгар экзекуции Тамаз Николаевич вдруг затих, отпустил меня, передал «вещественное доказательство» стоявшему рядом мальчишке и начал шарить по собственным карманам. Причём с таким угрожающим видом, что мне окончательно стало невмоготу. Но, не найдя «того самого», он отправил за «этим самым» другого мальчишку. Пока тот убегал и прибегал, Тамаз Николаевич продолжал кричать, что я неблагодарная свинья, что нет мне места в советской школе, скрепляя сентенции порциями тумаков. Некоторые из жалостливых старшеклассниц, наблюдавших сцену, чуть-чуть причитая, стали просить отпустить меня. В ответ — опаляющий осуждением взгляд. Но тут принесли «то самое». Оказывается, блокнот. С деловым видом физкультурник сел на скамейку.
— Как фамилия? – прозвучал вопрос. С недоумением я взглянул на него. В школе у меня была репутация примерного ученика из более чем благополучной семьи. Потом последовали вопросы о родителях, социальном положении дедушек и бабушек. Спрашивая об отце, и получив ответ, Тамаз Николаевич поёжился. Но бес верноподданничества и, может быть, факт присутствия многочисленной публики не умерили его пыл. Он встал, вытянулся во весь рост, уничижительно-театрально взглянул на меня сверху вниз, обернулся затем к присутствовавшим со следующей тирадой: «Его вопрос будет рассматриваться в Москве (показал на меня пальцем). Сам Никита Сергеевич будет решать, покарать или помиловать этого негодяя!». И, напустив на себя таинственный вид, добавил: «Заседание, где будет обсуждаться его судьба, будет тайным, а то у американских империалистов вот такие уши (он приставил ладони к ушам и для пущей убедительности растопырил пальцы). Узнай про этого субъекта (снова показал на меня пальцем), раструбят о нём на весь мир!» — заключил он и в порыве праведного гнева огрел меня оплеухой ещё раз.
Толпа молчала, никто не рисковал отлучиться. Тамаз Николаевич был доволен. С чувством исполненного долга (гражданского и педагогического) он расхаживал вокруг меня, любуясь произведённым впечатлением. Нужен был достойный финал. «Чья сорочка? – неожиданно крикнул он, схватив меня за воротник. «Моя», – ответил я испуганно, решив, что меня хотят обвинить ещё и в воровстве. «Нет, чьё производство?» — уточнил физкультурник. «Китайского». Увы, урезонивающей концовки не получилось. Отношения с Китаем к тому времени у Хрущёва сильно испортились. За что мне добавили несколько пощёчин. Тут толпа задвигалась и облегчённо вздохнула. Появился директор. Перед ним расступились. Торжественно, подхалимски улыбаясь, физрук слегка подтолкнул меня вперёд навстречу директору. Тот сурово взглянул на меня, потом на Тамаза Николаевича. Как бы предупреждая отчёт коллеги, он взял у него книгу и бросил: «Продолжайте урок. А ты иди со мной». Ничего не видя перед собой, только широкую спину директора, я быстро поспешил за ним. Зашли в его кабинет. Он подошёл к окну, окрыл его, посетовав на жару. Потом обернулся ко мне и ... засмеялся. Затем взял учебник, перелистал его и снова засмеялся.
— Угораздило тебя показать книгу этому дураку! – сказал он. Я решительно ничего не понимал и совсем растерялся, услышав: «Шут не нуждается в дополнительных «украшениях», тем более, если он первое лицо в государстве!».
На мою школьную судьбу данный инцидент не мог повлиять. Через несколько дней подоспела скандальная отставка Премьера. Но физкультурник не унимался. Однажды во время школьных соревнований, когда я уже был на старте, он вдруг спросил меня, как, мол, с дисциплиной. Прозвучал выстрел стартового пистолета. Все побежали, кроме меня.
Но приставать ко мне ему было недолго. Он вдруг исчез. Когда я поинтересовался, куда же делся, мне ответили, что Тамаза Николаевича призвали служить ... и вместо того, чтобы договорить, куда именно, многозначительно показали в неопределённом направлении. Что ж, подумал я, он спортивен, энергичен, главное - идейно выдержан, почему бы и не призвать. Разве что усерден не в меру и глуповат.
Прошло время, и я уже не вспоминал своего воспитателя. Но однажды, прогуливаясь по Тбилиси, у Дворца пионеров обратил внимание на одного субъекта. Тот с величайшим рвением наблюдал, как ритуально братаются друг с другом грузинские и американские ребятишки. Они обменивались вымпелами, лезли целоваться друг к другу, в особенности наши. Стоял шум-гам. Этот тип явно «пас» детишек. Его взгляд был уж очень пристальный и оценивающий, как у маньяка или сотрудника органов при исполнении. Я узнал Тамаза Николаевича. Он обрюзг, плечи сутулились. Видать, карьера у него не сложилась!
ЛАФОНТЕН
Я учился в Москве, кончал там аспирантуру. Жил в общежитии. У меня был товарищ по имени Нодар - примечательный субъект. Он не понимал анекдотов и даже детских мультфильмов. В одной компании во время просмотра по ТВ мультика Нодар задавал такие же вопросы, что и трёхлетний сын нашего общего товарища.
В другой раз я застал его раздевающимся перед компьютером. Тогда была популярной электронная игра в покер. По ходу игры с вами общалась миловидная рисованная дамочка, партнёр. Она призывала вас раздеться, если проигрывали вы, или сама это делала на экране, если удача отворачивалась от неё. На сей раз удача не сопутствовала Нодару. Он сидел по пояс голый, несколько растерянный осведомлённостью компьютерной особы, кинувшей ему комплимент по поводу волосатости его грудной клетки...
Надо было быть сыном академика, чтобы позволить себе такую роскошь, как компьютер в аспирантском общежитии. По-настоящему, кстати, персональный, так как мало кто мог им попользоваться, ибо Нодар ввёл в него пароль. Выведать его было трудно. Домогающегося тайны охватывало жутковатое ощущение, что сам Нодар забыл пароль. Он впадал в аутизм - глаза пустые, отсутствующие, нижняя челюсть расслаблена ... Но, как написал один из английских авторов (кажется, Честертон), можно долго явно или неявно третировать невзрачного соседа, пока вдруг не обнаружится, что он - выдающийся шахматист или обладатель уникальной коллекции. Нодар был силён «задним умом» и в той мере, в какой это качество могло быть достоинством.
Как-то раз я прохаживался по Пушкинской площади. Время было интересное, перестроечное. Ожидалась очередная демонстрация. Особых политических пристрастий у меня не было, но я забавлялся тем, что «наблюдал типы». Где ещё можно было увидеть в такой концентрации в одном месте и в одно и то же время всевозможных московских оригиналов!
Милиция уже была на изготовке, чуть в стороне от сквера стояли две неотложки и кучковались иностранные корреспонденты. Вот появились и демонстранты, человек сто. Несли какие-то шизоидные лозунги, что-то насчёт жидомасонов. Я обратил внимание, что мужчина с мегафоном, который шёл впереди, был «лицом совершенно определённой национальности». Мне приглянулась одна демонстрантка - привлекательная блондинка. Я присоединился к толпе, которая уже расположилась митингом у памятника Пушкину, и попытался завести с девушкой разговор. С раздражением пришлось констатировать, что этот тип с мегафоном не унимался и мешал нашей беседе. Но тут милиция начала рассеивать митингующих. Выяснилось, что эта акция несанкционированная и её перепутали с другой, которая должна была произойти приблизительно в тоже время. Меня и мою знакомую сгрёб в охапку дылда сержант и вытащил из толпы. Блондиночка оказалась энтузиасткой идеи и снова присоединилась к обороняющимся товарищам. Её несколько раз доставали из толпы, и каждый раз она в знак солидарности вливалась в ряды митингующих.
Я стоял в сторонке и некоторое время ждал Танечку (так её звали). Потом мне это наскучило, я решил было уйти и вдруг увидел Нодара. Рассеяно озираясь на вершины деревьев и спину памятника, как бы не замечая происходящего, он прохаживался поблизости от кордона милиционеров и митингующих. Я обратил внимание, как с некоторыми сомнениями посмотрел на него один из милиционеров, но потом, подумав секунду-другую, кинулся на манифестантов, не тронув Нодара. Я его окликнул. Он подошёл. «Ты кто - из противников жидомасонов или, того гляди, сотрудничаешь с органами?» - спросил я не без ехидцы. Нодар преобразился. Он вдруг вспыхнул от удовольствия. Так бывает, когда человеку говорят комплимент по поводу его достоинства, о котором долгое время знает только он.
«Ты точно заметил, - сказал он важно, - надо уметь найти такое пространство, где тебя воспринимают как своего и те, и другие. Я это умею! Здесь я бываю часто, и меня в отличие от тебя (саркастично улыбнулся), никто ещё не тронул!»
«Зачем тебе это?» - спросил я, искренне тревожась за него.
«Охота пуще неволи! Хобби у меня такое - наблюдаю типы!» - последовал ответ.
По дороге в общежитие Нодар признался в любви к социологии, коей науки я был представителем. Ещё в метро он рассказал мне, что читает бразильскую сказку.
«В сказке, кроме разных зверюшек, есть персонаж - баснописец Лафонтен. Я завидую ему! Он добывает сюжеты прямо с натуры, сидя за кустом, слушает и записывает диалоги животных», - сказал Нодар. Особенно подкупило любителя бразильских сказок то, что, когда волк, персонаж известной басни, вознамерился съесть другого персонажа - бедолагу-ягнёнка, писатель выскочил из-за кустов и поколотил хищника палкой. Тут Нодар замолк, и надолго. Уже в общежитии, выходя из лифта, он с торжественным видом обратился ко мне:
«Я зайду к тебе вечером, есть дело!» и замешкался. Его слегка придавило дверьми, что позабавило смешливых попутчиц по лифту аспиранток из Монголии.
Я приготовил чай для гостя. Он пришёл и некоторое время продолжил начатое ещё в метро молчание. В какой-то момент Нодар воздел глаза кверху. Наверное, пытался оценить достоинство моего чая, чашку с которым держал на весу. Я поперхнулся своим чаем, когда вдруг последовало: «Я построил шкалу адюльтера! Может быть, посмотришь?» «Что, есть материал?» - спросил я сквозь кашель. Нодар показал пальцем на потолок, кажется, советуя мне, как избавиться от кашля, и заметил: «Были бы идеи!» Я подумал про себя: «Наслушался и насмотрелся, наверное, сидя, как Лафонтен, за кустом», но отказать в просьбе не смог. Наверное, из-за её неординарности.
Вообще, судачить на эти темы в общежитии не было принято. Это была данность, которая молча предполагалась. Кто-то (кажется, один экономист) даже придумал эвфемизм - «совместное ведение хозяйства». В общежитие изредка наведывался один аспирант, который снимал квартиру в городе. Этот был огромного роста парень, но евнухоидная конституция и неподдельное любопытство к чужим амурным похождениям выдавали обстоятельство, что преимущества его комфортного проживания используются лишь в интересах написания диссертации. Я был уверен, что интерес Нодара к этой сфере уж точно академического свойства. Главное для него было построить шкалу, и почему бы не адюльтера?
Мы спустились в его комнату. Не тая пароля своего компьютера, он четыре раза кряду ткнул пальцем в одну и ту же клавишу. Я стал понимать, что Нодар завёл пароль из-за деликатности содержания файлов. Человеку неприятно знать, что о нём сплетничают, но бывает жутко, когда выясняется, что за тобой наблюдают и делают записи, и даже пытаются поместить на какую-то шкалу. Нодар это ясно понимал, поэтому всячески напускал на себя таинственный вид - опасливо озирался, делал многозначительные мины.
«Какое место на твоей шкале ты уготовил мне?» - шутки ради спросил я у Нодара, пока тот возился с компьютером.
«Надо заслужить это место!», - ответил Нодар, подмигивая, и продолжил, - «не всякому дано вкусить от сего плода. Всё при всём у мужика, и умом вышел, и внешность завидная, а «наука страсти нежной» так и остаётся ему недоступной. Почему, кстати, у дураков денег бывает больше, чем у умников? Это от того, что они больше понимают, чем знают. Так и здесь. К примеру, вечеринка. Есть умники, которые знают, что на этом мероприятии можно поживиться амурной связью. Но знают это теоретически и уходят с вечеринки, «не солоно хлебавши». Некоторые из этого племени пытаются флиртовать, вполне, возможно, изысканно. Но вот всё съедено, выпито, а флирт остаётся флиртом. Им кажется, что всё уже кончилось. Они начинают зевать, идут «делать спатеньки». Однако таким образом пропущен десерт! Он достаётся тем, кому дано переждать затянувшуюся паузу, пусть они не обязательно теоретически подкованным. Снова появляется выпивка, опять в полную силу играет музыка. Уже никто не флиртует. Те, кто ушёл, сквозь сон слышат музыку и удивляются».
Я, было, запротестовал против такой вольности, с какой социолог-любитель пытался развивать концепцию.
Тут он взглянул на часы, неуверенно покосился на включённый экран компьютера. Пришло его время «выходить на связь» с домашними.
Обычно все пользовались телефонным аппаратом междугородной связи, висящим на стене в фойе. Причём не без ухищрений, из которых никто не делал секрета. То есть можно было почти бесплатно подолгу беседовать. Но Нодар пользовался телефоном администратора, вёл разговоры со своей суматошной матушкой на русском языке. Администратор потом пересказывала их в лицах. Но недолго, потому что каждый раз говаривалось одно и тоже - что поел, что выпил, измерил ли температуру на всякий случай, не завелась ли барышня и т.д. Эти «сеансы связи» повторялись с регулярностью ритуала и не подлежали отсрочке.
Я не стал испытывать своё терпение и открыл файл под именем «Гуджа». Начало у него было явно интригующим. Текст был набран на русском языке и в нём было много грамматических ошибок. Из текста следовало, что очередной раз был бит один из нашего землячества - Гуджа. Неизвестный туркмен из соседнего общежития немотивированно, как считает пострадавший, надавал ему тумаков у входа в столовую. Его опять с кем-то перепутали. Распалённый Гуджа ворвался в комнату, где наши обычно резались в карты, и призывал к отмщению. Но все отреагировали весьма вяло. Он вполне мог претендовать на солидарное к нему отношение, но, во-первых, настораживало отсутствие новизны события; во-вторых... Есть люди, которые дают всем понять, что у них есть секрет, и многие даже подозревают, в чём он заключается. Но есть и такие, которые из существования секрета делают секрет. Скрытными обычно называют первых, а на вторых, если их расшифровали, не знают, как реагировать. Гуджа был из вторых, поэтому не было уверенности, стоит ли бросать из-за него преферанс. Эту его особенность почему-то связали с тем, что он давно в Москве, ещё со студенческой поры, что-де «набрался всякого». Так, однажды в общежитие явился милиционер. Он расследовал случай попытки суицида у одной из аспиранток откуда-то с Урала. В своём прощальном письме она обвиняла Гуджу в своей и в смерти двух неродившихся детей. В конце она приписала, что в нагрудном кармане её серого пиджака лежат 100 рублей и что надо их передать её матери.
О последней детали я не ведал. Не знал о ней и обозримый круг знакомых. Когда я её вычитал, то, вопрошая, обернулся вокруг, не предполагая встретиться глазами с Нодаром. Между тем он уже стоял в дверях и наблюдал за мной и, не дав свершиться эффекту неожиданности, прямо с двери заявил: «Данный случай один из полюсов моей шкалы. Я долго думал, стоит ли его инстолировать в континуум», но увидев, как я реагирую на эти словеса, поменял стилистику: « ... в принципе он мало чем отличается от открытого б...ва, и то и другое - предмет порицания!» Я попросил разъяснений, на что последовало: «Частная жизнь не может быть совершенно частной, сплетничают и порицают не её, а то, что утаивается. И в то же самое время - за наглость почитается то, когда вообще ничего не утаивается!»
Я решил внести свой вклад в эту «научную» разборку и припомнил случай, когда меня застукал с гостьей из Москвы в лифте один из наших. Он смерил взглядом меня и мою попутчицу, чтобы в тот же вечер на кухне обвинить меня в безнравственности, в том, что я подрываю семейные устои и только потому, что я не почёл нужным как-то уведомить земляков о своей связи. Неожиданно хозяином комнаты овладел зуд. Он вытеснил меня со стула перед компьютером, за которым я всё ещё пребывал во время его витийствования, и начал что-то лихорадочно печатать. Кончив дело, Нодар просветлённым взором обратился ко мне. «Чисто грузинский адюльтер! - выпалил он, - Слушай, целую неделю у тебя гостят жена и дети. Ты ходишь с ними по магазинам, театрам, в зоопарк, провожаешь их на самолёт и даже плачешь. Но вот ещё не остыли впечатления от семейной идиллии, даже не выждав из приличия паузу, ты уже с любовницей. За это тебя не порицают, потому что о твоей связи знают, может быть, и жена тоже».
Я привёл другой случай с одним субчиком из нашего землячества. Увидев его в компании жены и детей, я даже умилился. Они как раз направлялись в аэропорт. Но была у него и пассия. Его вместе с ней мало кто видел. Фигурировала только сковородка, которая была общего пользования и которую она тщательно надраила, да так, что каждый из нас мог глядеться в неё, как в зеркало. Было сказано о чистоплотности этой особы, что было ассоциировано с её прибалтийским происхождением.
Но не всегда бывает так. Прознав о проделках мужа, отбывшего из дома в Москву делать диссертацию, одна дама без предупреждения приехала навестить его. Она застала благоверного за «срамным» занятием. Видимо, это семейство вообще отличалось эксцентричностью. Соседи свидетельствовали, что непрестанные крики из их комнаты порой переходили в вопли и, как предполагалось, в тот момент, когда один из этой парочки душил другого. Делалось это попеременно. Причём вопил тот, кто душил. На следующий день при полном параде держа друг друга под руку супруги направились в театр.
«Другой полюс - когда «ведение совместного хозяйства» - событие, которое только в тягость, - продолжил Нодар - Есть люди, которые считают, что подобные отношения не могут ограничиваться экономическими категориями и что они неизбежно выливаются в любовь. Они нудят, по тысячу раз прерывают связь, чтобы потом вдруг снова слиться в экстазе и, не доведя дело до оргазма, опять начинают выспренне объясняться. Надо наблюдать, как они разговаривают с домашними по телефону ... Умора, достоевщина! Однако такого я среди наших не замечал! Не дано!»
Тут Нодар расчувствовался и даже ... всхлипнул. Ему не было места на шкале, так как не был женат. Вероятно, он больше сочувствовал «героям Достоевского», мечтал о любви. Не потому ли академическая беспристрастность стала ему отказывать?
Некоторое время он в молчании перебирал клавиатуру, не обращая на меня внимания, а потом акцентированно нажал на одну из клавиш и обратил взор на матричный принтер. Тот ожил и, постепенно набирая обороты, застрекотал. Этот стрекот долго доминировал в притихшей комнате. Но вот принтер умолк, и Нодар протянул мне несколько отпечатанных страниц текста. «Прочтёшь у себя в комнате», - сказал он.
Некоторое время я не притрагивался к этой распечатке. Своих дел было навалом. Но дня через два на досуге взялся читать её. Текст был озаглавлен «Дружба по-вьетнамски». Сидя у окна с видом на лес и купол дальней церквушки где-то в его чаще, потягивая чай, я читал:
- Тон (имя персонажа) был не то что из Хошимина, но даже не из Ханоя, а из провинции. Я заметил, что выходцы из Хошимина (бывшего Сайгона) более стильны и свободны в манерах. Я как-то попытался сделать комплимент одной из вьетнамок в том смысле, не из Сайгона ли она, и не ошибся. Она от удовольствия зарделась и потом призналась, что всё-таки из Ханоя.
Аскетизм вьетнамского коммунизма иссушил и так тщедушное тело Тона. Его комната была обвешана листами, на которых были писаны трудности русского языка. Они напоминали о себе повсюду и всегда. Здесь не было никаких вольностей типа вырезок из журналов на определённые темы, что было весьма обычно для мужских комнат общежития. Впрочем, вьетнамская община довольно часто веселилась. Когда у Тона собирались компании, в коридоре стоял чад вьетнамской кухни, шум от вьетнамского говора, сквозь который искорками проскакивали фразы на русском: «Спасибо за телевизор! Отличная рыба!» и др.
Как-то я приметил среди гостей довольно рослого молодого вьетнамца с одной привлекательной спутницей. Выяснилось, что он - слушатель одной из военных академий, а она - его «баба», как сказал Тон, ухмыляясь, мол, гляди каков прогресс в моём русском. «Военным можно!» - заключил он, как бы предупреждая мои расспросы. Другой раз я обратил внимание на пожилого лысого вьетнамца с папочкой. Выяснилось, что он из посольства и в его обязанность входило опекать молодёжь. Он сиживал в уголке комнаты, уткнувшись в свою тарелочку, и в веселье подопечных не участвовал. У всех аспирантов «в заложниках» дома оставались или муж, или жена, и не менее двух детишек. Такой семейный статус был как проходной балл на выезд за границу.
Такая абстиненция не может не мстить. Однажды днём, когда в общежитии было пусто, в дверь к Тону постучал Чен, паренёк с довольно сусальной внешностью. Тон что-то ответил из глубины комнаты, а гость вдруг перешёл на нежные обертоны. Занятно слышать, как переговариваются вьетнамские гомосексуалисты. Дверь открылась и потом поспешно закрылась.
Но однажды что-то произошло. Вьетнамская община забегалась. Как я понял, пошёл естественный отбор. Образовались парочки. У Тона стала бывать Лы. Максимально деликатно я осведомился о происшедшем. «Посольство разрешило нам дружить!» Без друга оставалась только Тхиеу, очень приветливая, ну уж очень некрасивая девица. «Тхиеу такая хорошая характером девушка», - сказал я Тону, когда мы были на кухне. Он готовил какое-то очень специфичное блюдо, содержимое которого я так и не рассмотрел. Тут Тон отвлёкся от плиты, притронулся к моему плечу и доверительно сказал, глядя мне в глаза: «Нодар, стань другом Тхиеу!». Чен, кстати, ходит холостяком».
На этот раз я выправил грамматические ошибки красной шариковой ручкой, так что распечатка запестрела красным цветом. Исправлять грамматические ошибки было моей манией. Поэтому, спускаясь к Нодару, я был «влеком» одним желанием - внести исправления в файл.
На этаже, где жил любитель-социолог, я столкнулся с вьетнамской парочкой. Они шли, видимо, из магазина, нагруженные разной бакалеей и гастрономией. Лица у них были деловые и сытые. Я предположил, что это были Тон и Лы и, скомкав бумагу с писаниями Нодара, побыстрее положил её в карман. Потом Нодар ворчал, стоило ли так безжалостно править текст, чтобы потом скомкать бумагу. В тот же вечер он заметил:
- Вьетнамское посольство много берёт на себя, но в гибкости ему не откажешь. Кстати, в справедливости тоже. Разрешило оно «дружить» не только мужчинам. Наше «посольство» в общежитии в этом отношении недостаточно последовательно!
Вообще, отношение к нашим женщинам у него было трепетное. Он как-то простудился, и они его обхаживали, как дитя. Поправляли подушку, подавали лекарства и готовили ему бульоны. Нодар даже капризничал.
Со временем работа зашла в тупик. Это «хобби» быстро приелось. Меня стали доставать попытки Нодара использовать числовые индексы, то есть поверять каждый случай супружеской неверности арифметикой. Под разными благовидными предлогами я отказывался говорить с ним на эту тему. Один случай вообще напомнил мне истину, что надо быть осторожным в выборе друзей, тем более, когда у них увлечения весьма деликатного свойства.
Нодар в своём буфете держал гозинаки, оставшиеся ещё с Нового года. Уже шёл июнь, а аппетитные ромбики сладостей по-прежнему покоились в буфете, завёрнутые в салфетку.
- Что это за такой мазохизм - иметь гозинаки и их не есть!? - спросил я у хозяина.
- Есть поверие, что надо продержать их до следующего Нового года, - ответил он.
Тут я обрушился на глупые суеверия, «нетерпимые в век компьютеров» и под шумок умял уже задеревеневшие ромбики гозинаки (их было пять).
Однажды в общежитии на проходе администратор игриво посмотрела на меня и бросила: «Как поживаешь, «поедатель гозинаки»?». Я не отреагировал, а только подумал: «Наверное, Нодар своей матушке выложил по телефону, а эта дура подслушала!» После этого я стал избегать социолога-любителя, почитателя бразильских сказок...
Прошло время. И вот я на обычной посиделке мужской части нашего землячества. Единственная особа женского пола - Маша, «гостья» хозяина комнаты, обхаживала застолье, за которым человек восемь мужчин умиротворенно беседовали и после каждого тоста прикладывались к вину. Был там и Нодар. Как обычно, он был незаметен, не пил, почти не ел. Он был из тех «безнадёжных» статистов, которых даже не заставляют пить. Машенька, девица баскетбольного роста, грациозно дефелировала из комнаты в коридор, где находилась общая кухня, и обратно.
Размеренный ход событий нарушил Гоги. С воинственным видом он вломился в комнату и требовал выдачи «негодяя Гуджи». На этот раз тому повезло, его вообще не было в Москве. Гоги - невысокого роста крепыш, бывший гимнаст, отличался задиристым нравом. Рассказывали, что, когда заседала комиссия по отбору кандидатов в сборную Грузии и ему предпочли какого-то блатного, он выскочил на сцену, где заседал президиум, потащил на себя красную скатерть, уронив на пол таким образом кипу бумаг, графин с водой, кубок, а потом вцепился в стол с желанием опрокинуть его. На него набросились, пытались оттащить, а он яростно сопротивлялся. Сейчас его пшеничного цвета усы топорщились, а зеленоватые глаза искрились гневом. Выяснилось, что недавно к Гудже наведался родственник из Кахетии. Этот «вахлак» после того, как его пригрел и потчевал Гуджа, взалкал чего-нибудь особенного. Гостеприимный хозяин отвёл его к Тамаре - «женщине» Гоги. Некоторое время «из приличия» Гуджа разделял общую компанию, а потом под благовидным предлогом оставил своего гостя и Тамару наедине. Та потом жаловалась Гоги, что «эта скотина полезла бороться, что она насилу отбилась!» Тамара была дородной женщиной, кубанская казачка, и я живо представил, как она пресекала поползновения нахала. Её оскорбило то, как к ней относится сам Гоги, раз его земляки позволяют себе такое. Произошла «разборка». Судили и рядили, имел ли право Гуджа так поступить. Измерялись градусы развратности несчастной казачки.
Мне кажется, что подобного рода «анализ» имеет большую пользу. С детства помню, сколько драк было предотвращено благодаря подобным разборкам между мальчишками. Появилась возможность утихомирить Гоги. Люди собрались учёные. Кто-то, один физик, даже предложил провести факторный анализ, определить факторный вес всех «за» и «против».
- А не построить ли нам шкалу! - прозвучало вдруг. Предложение последовало от Нодара. Все на мгновение замолкли - от неожиданности, что вдруг дал о себе знать Нодар, да ещё так экстравагантно.
- Вы как этот, как его зовут ... забыл, что и не догадывался, что говорит прозой, - продолжил Нодар не без насмешки, - так и вы строите шкалы!
Заминку прервал Гоги, который обратился к хозяину комнаты (его звали Заза) с «каверзным» вопросом, дескать, представь ситуацию, когда он наведается на квартиру в Москве к его подружке, имея в виду Машу. Заза, некогда регбист, игравший в первой линии, не смог представить эту ситуацию. Но возможность для «математических обсчётов» гипотетического развития событий допустил. Благо, сам Гоги был математиком. Разборка продлилась.
Разговор шёл на грузинском. Маша, которая в это время безмятежно убирала грязную посуду, ничего не понимала. Только тогда, когда ничуть не успокоенный Гоги ушёл, хлопнув дверью, она сказала: «Такой маленький и такой шумный!»
Оставшиеся вернулись к прерванному застолью. Очередный тост был за Машу. Тамада обратился к ней: «Маша, знаешь, как мы уважаем тебя!» и опрокинул вовнутрь стакан вина.
Когда уже расходились, я спросил Нодара, доволен ли он вечером, имея в виду нечто определённое.
- У меня теперь другое хобби - коллекционирую вкладыши от жвачек. А те файлы я стёр, - ответил он.
ПРИНЦ
Окно её однокомнатной квартиры смотрело в пребывающий в вечной тени внутренний двор. К восходу и заходу солнца был обращён фасад этого массивного дома сталинской эпохи. Только во время заката заходящее за горизонт солнце как бы напоследок вдруг испускало луч, и тот по невероятной касательной, преломившись через стекло окна, проникал в комнату Эльзы Августовны... Висящая на уровне форточки клетка начинала золотиться, играя гранями, а лимонная канарейка, воспряв, распускала крылья, тая в потоке света, заливаясь в пении. Потом сразу меркло, смолкала пташка, и на фоне потемневшего окна оставался скелет клетки и помещённый в неё силуэт нахохлившейся птички ...
Сегодня должен прийти журналист. Вчера в булочной Эльза Августовна встретила свою старую приятельницу, которую не видела лет семь и с которой была приблизительно одного возраста. Та по-прежнему продолжала работать в вечерней газете, по-прежнему завотделом культуры и на пенсию не собиралась. Подпирающему возрасту она противопоставила энергичную манеру говорить, быстрые движения, много пудры и помады. Можно было думать, что она слушает свою собеседницу, тихим голосом вспоминающую место и время их последней встречи, но, оказывается, в уме пересчитывала, остались ли деньги на сигареты, без которых не обходилась.
- А ты знаешь, Эльза, я всё ещё помню день твоего рождения! - ввернула вдруг журналистка, прервав робкую собеседницу, и стала пересказывать эпизод, имевший место задолго до их последней встречи.
- Я полагаю, у тебя скоро круглая дата и надо её отметить, как подобает заслуженной художнице. Пришлю к тебе завтра нашего сотрудника! - Её нежелание идти на пенсию подкреплялось ещё отличной памятью и деловитостью. Слабо запротестовавшую было Эльзу Августовну осадил повелительный жест. Нинель Моисеевна - так звали приятельницу - расспросила адрес и, толком не попрощавшись с зардевшейся Эльзой Августовной, поспешила к подъезжающему трамваю.
Журналист явился в полдень. Плохо выбритый, с неприбранной шевелюрой молодой человек. Он рассеяно прошёл в комнату и сел за стол у окна. Достал блокнот и, забывшись, начал про себя что-то вычитывать, заметно при этом шевеля губами. Эльза Августовна присела напротив и, излучая предупредительность, ждала вопросов. Она заранее готовилась к приходу газетчика, подобрала фотографии, любимые эскизы. Старушка облачилась в лучший свой наряд - платье, в котором она была в день её проводов на песнию. Пауза затягивалась. Потом, опомнившись, газетчик неожиданно ещё раз осведомился о фамилии хозяйки. Получив ответ, спросил, не из евреев ли юбилярша. Эльза Августовна могла бы долго рассказывать, что родилась она в немецкой колонии Катариненфельд, в семье пастора тамошней кирхи. «А этот кенер, наверное, дудочного напева?» - вставил неожиданно журналист, указывая авторучкой на притихшую в клетке канарейку. «Что, что!!» - опешила старушка. «Эти кенеры - немецкое изобретение. А вот кенеры овсяного напева - русское». Минут десять газетчик рассказывал о канарейках, а потом заключил: «Правда, я сам мало в них разбираюсь. Мне пришлось только о них писать».
Затем некоторое время он задавал вопросы, бегло перелистал альбомы. Просмотрел эскизы и удалился.
После этого визита Эльза Августовна в течение недели каждое утро регулярно спускалась в сквер неподалеку от дома. Там, в киоске, покупала «вечёрку» и, затаив дыхание, вглядывалась в неё. И вот в чудный майский день, в субботу, на четвёртой странице под рубрикой «Наши юбиляры» она увидела свою фамилию. Тут же в сквере, присев на скамейку, старушка с трепетом прочла заметку. В ней оказалось немало экспрессии и фактов, и Эльзе Августовне стало немножко неудобно, что не совсем хорошо подумала о журналисте. Впрочем, она не замечала шаблонности эпитетов, которых её удостоили. После третьего прочтения, убедившись окончательно, что заметка о ней, Эльза Августовна, разомлев от счастья, сидела на скамейке, пригреваемая ласковым солнцем. Газета покоилась на коленях, юбилярша улыбалась себе, смотрела перед собой, ничего не видя ...
На свежем газоне сквера, презрев все запреты, возились чумазые цыганские дети. Их мать - огромная толстуха, подпоясанная фартуком, стояла спиной к своим чадам на тротуаре. Её низкий голос монотонно напевал: «Синька-лила, синька-лила». Из состояния лёгкого сомнамбулизма Эльзу Августовну вывел зычный мат, которым цыганка крыла попытавшегося возразить ей клиента. Меж тем цыганята продолжали яростно бороться, пытаясь поделить какой-то лакомый кусочек. Разница в возрасте между ними не была значительной. Их дородная мать, видимо, не знала продыху лет пять кряду. В сторонке, на травке, равнодушный к возне собратьев, сидел шестой ребёнок — мальчик. Самый младший. Ему было около семи лет. Зоркий взгляд старой художницы рассмотрел в чумазом цыганёнке необычайную ангельскую красоту: золотистого цвета волосы, бледноватое лицо с удивительно правильными чертами, два экрана больших серых глаз. Мальчик тупо смотрел на своих всё более распаляющихся домочадцев, но этот взгляд показался ей задумчивым. Ребёнок был худ и слаб, но не костляв. Почти прозрачные запястья и стройные лодыжки выдавали прелестную астеническую конституцию. Эльза Августовна подозвала его к себе. Он грациозно встал с газона и подбежал к ней. Старушка протянула ему рублёвую и спросила имя. «Роман», - ответил мальчик неожиданным дискантом и улыбнулся, обнаруживая под красиво очерченными губами ровный ряд зубов. Но глаза его оставались неподвижными. Цыганята прекратили бороться и уставились на братца. Потом, когда он отошёл от Эльзы Августовны, окружили его и возбуждённо залопотали. Их мать вроде бы не обернулась. Но из-за лёгкого поворота головы зыркнул взгляд, несколько настороженный и одновременно снисходительно насмешливый.
Вечером, как обычно, к Эльзе Августовне наведалась соседка, жившая этажом ниже. Тоже пожилая женщина. При свете абажура, попивая фруктовый напиток, они играли в «девятку». Соседка была туга на ухо, и в подъезде дома можно было слышать о чём говорят с ней домашние. Тихая, спокойная речь старой художницы воспринималась ею без затруднений, и она больше умиротворенно молчала, отдыхая от необходимости напрягать слух. Эльза Августовна показала ей газету, потом рассказала о цыганёнке. «Он слишком слаб и беззащитен, чтобы быть дитём природы, Медея Апрасионовна!» (так звали гостью). Та ничего ей не ответила и только улыбнулась, потому что сорвала куш и, удовлетворенная, сгребла с кона мелочь.
Следующим утром Эльза Августовна вышла прогуляться в сквер. Цыганята приставали к прохожим, клянча деньги. Романа не было видно. Завидев знакомую старушку, дети засуетились и по цепочке шепотом что-то стали передавать друг другу. И тут появился Роман. Он прямо направился к Эльзе Августовне и ещё на некотором расстоянии изготовился просительно протянуть руку. Она ничего не положила в его грязную ладошку, погладила вихрастую шевелюру и спросила мальчика, заглядывая ему в глаза, завтракал ли он. Его неподвижный взгляд дрогнул – как будто цыганёнок что-то смекнул. Эльза Августовна подошла к стоящей неподалеку матери Романа и, умиленно улыбаясь, обратилась к ней с просьбой разрешить сыну прогуляться с ней. «Божий одуванчик» в старомодной шляпе мог позабавить суровую толстуху, но она только сказала мужским голосом: «Спасибо, добрый человек!»
Старая женщина отвела ребёнка в кондитерскую. Первый раз она заговорила о том, как ведут себя воспитанные дети, когда они стали перед необходимостью помыться. Чистое, освежившееся лицо ребёнка стало ещё красивее, но бледность, которую можно было назвать аристократической, не спадала с лица. Незаметно для себя старушка продолжала воспитывать Романа, припоминая примеры из жизни замечательных мальчиков о том, как они держат чашку с какао, жуют бисквиты, не ёрзают на стуле.
Вечером за традиционной партией в «девятку» при свете абажура, потягивая яблочный сок, она рассказывала партнёрше по картам о своем поступке. Эльза Августовна вспомнила тюзовский спектакль «Золушка», для которого в своё время сделала костюмы. Особенно ей удался наряд принца. Она очень тревожилась, наблюдая как курит в перерывах между выходами «принц». Пепел от курева мог попортить золотые атласные одеяния, в которое было облачено хрупкое создание, - то ли юноша, то ли девушка, травести, похожая на Романа. Потом произошла смена актёра, и в наряд принца втиснулась не столь юная, уже раздавшаяся вширь другая травести. Костюм не мог долго выдерживать и пошёл по швам. Приятельница Эльзы Августовны, как всегда, молчала, только под конец, при расставании, мягко улыбаясь, посоветовала не предаваться фантазиям. Мол, это небезопасно.
Слова Медеи Апрасионовны запали в душу старой художницы. Всё следующее утро она чувствовала себя неуверенно – то порывалась выйти прогуляться в сквер, то принималась за рисование эскизов. Она не заметила, что даже не позавтракала. Постепенно чувство тревоги овладело ею: неприятное жжение под левой ключицей, сухость в рту. Но вот она одела своё лучшее платье, «навела марафет», пересчитала деньги и направилась к двери. Она ещё немножко помялась на пороге, лихорадочно ища повод остаться, потом потянула на себя дверь ... На пороге стоял Роман. Неизвестно, как долго он стоял у дверей квартиры Эльзы Августовны и как нашёл её, неподвижный взгляд мальчика ни о чём не говорил. Как ни странно, неожиданное явление цыганёнка не удивило старушку, но лишь добавило тревожности. Она замельтешила. Ей показалось, что надо что-то делать, говорить, чтобы унять подступающий страх. Она предложила Роману войти, завела его в ванную комнату, помыла. Они говорили мало, но когда сели за стол завтракать, Эльза Августовна несколько успокоилась, и пассажи на дидактические темы потекли сами собой. Весь день она развлекала мальчика, рассказывала ему о театре, говорила много, без остановки. Незаметно подкрался вечер. Старушка включила абажур. На вопрос хозяйки, а не хватятся ли домашние Романа из-за его долгого отсутствия, тот только криво улыбнулся. Особенно понравилось цыганёнку закрашивать эскизы. Он не знал названия цветов, но какие-то способности к художеству проявлял. Моментами сомнения снова накатывались на пожилую женщину, и молчаливый гость не развеивал их. Неподвижный экран его глаз бесстрастно отражал скудный интерьер жилища одинокой старости. Только канарейка, взирающая на всё происходящее из своей клетки, похоже взволновала «дитя природы». Он несколько раз пристально взглянул на птичку, но ничего не сказал. Эльза Августовна, наконец, перехватила этот взгляд, который подсказал ей ещё одну тему для разговора. Когда она начала рассказывать о канарейках, пересказывая журналиста, Роман уже не отрывал взгляда от клетки. Эльза Августовна встала на стул и спустила её на стол, давая возможность гостю поближе рассмотреть птицу. Её неприятно поразила реакция Романа. Он вдруг оживился и попытался сквозь частые прутья клетки пальцем дотронуться до пернатого. Испуганная пташка заметалась в клетке.
– Почему она не поёт? - первый раз за время знакомства произнёс связную фразу Роман. Но тут кто-то постучал в дверь. Эльза Августовна вышла в коридор. Пришёл внук Медеи Апрасионовны, попросил спуститься к его бабушке измерить давление и ушёл. Старая художница некоторое время стояла в нерешительности, уставившись в закрывшуюся перед ней дверь. Потом вернулась в комнату. Роман умиротворенно раскрашивал картинки. Кенер в клетке спокойно пил воду из баночки. Художница улыбнулась. Она повесила клетку на место и, чтобы не мешать мальчику - как ей казалось - незаметно вышла в коридор, прихватив с собой аппарат для измерения артериального давления ...
Ещё на лестнице, поднимаясь к себе, она почувствовала неладное. Жутковатый сквозняк исходил от её двери. Та была просто прикрыта. Дрожащей рукой Эльза Августовна тихо толкнула её. Почему-то был выключен свет. В полусумеречной комнате царил хаос – разбросанные на полу бумаги, карандаши.
На фоне темнеющего окна в чёрных сплетениях клетки с настежь раскрытой дверкой вырисовывалось тельце кенера. Вверх раздвоившимся хвостом, растопыренные лапки. Его голова была втиснута в банку с водой.
«Принца» нигде не было.
ФЕТИДА
Было время, когда я усиленно «качался» на тренажёрах, для чего посещал крытый легкоатлетический манеж. Это был огромный зал, по объёму подходящий для ангара. Помню также химический запах ретатрановой дорожки. В манеже стоял всего один тренажёр советского производства - огромная железная конструкция-монстр. Она лязгала, как какой-нибудь заводской агрегат конца XIX века, а приставленные к нему взмыленные культуристы напоминали рабочих-жертв капиталистической эксплуатации. Потом завезли импортные тренажёры, лёгкие, покрашенные в жёлтый и чёрный цвет, - комплект из 15 единиц. Снаряды имели резиновые прокладки, что исключало шумовые эффекты. Каждый из них был рассчитан на разработку определённой группы мышц. Тренажёры расставили вдоль стенки.
Я начинал с самого дальнего от входа в зал тренажёра, методично переходил от одного к другому и таким образом передвигался к выходу из зала, на улицу, а там усаживался в свой «Субару». Переодевался и принимал душ обычно у себя в офисе.
С некоторых пор перед тем, как приступить к нагрузкам, я снимал и оставлял очки на матах, которые были разбросаны недалеко от входа в зал. Класть их в карман спортивного костюма было бы неосторожно - могли поломаться, оставлять же в машине - не догадывался. Они постоянно сползали с носа во время упражнений, из-за пота окислялась металлическая дужка и на ней образовывался малахитового цвета налёт. Мне говорили, что он содержит токсины, которые через поры могли проникнуть в мозг.
Однажды произошла заминка. Я не застал на месте ни матов, ни очков. Огляделся вокруг. Чуть поодаль в зале находилась ниша, куда громадным штабелем, аж до потолка, складывали маты. Именно этим занималась разбитная девица в спортивной пижаме. Я и раньше замечал её, подметающей дорожки. Однажды, когда я «работал» со своими трицепсами, расслышал, как она ворчала, орудуя энергично веником: «Заставляют детишек бегать до потери сознания, вот и тошнит их прямо на дорожку!». В свободное время девушка общалась с парнями-спортсменами. Когда кто-нибудь из них в шутку шлёпал девицу по одному месту, начинался бег взапуски - она гонялась за «нахалом», пытаясь наградить его пинком. Несколько коробили и грубоватые шутки, и качество русского языка, на каком изъяснялась молодёжь - типичный Pidgin Russian.
Подойдя к нише, я помедлил, потому что не знал имени девушки. Потом оправился и окликнул её: «Прошу прощения...». Сверху на меня блеснул озорной взгляд. Видимо, она решила, что кто-то из парней необычно шутит. Но, увидев меня, девушка неожиданно зарделась и ... скатилась с матов. Пытаясь подхватить её, я упал вместе с ней. Никто не пострадал, только слегка помял себе бок.
Придя в себя, я вскочил на ноги и протянул ей руку, чтоб помочь встать. Девушка была в шоке и долго не могла осознать, что происходит, и продолжала сидеть на пыльном полу. Не проявляя нетерпения, я дал ей понять, что ищу очки. Она спохватилась, вскочила на ноги, подбежала к гимнастической скамейке и принесла мой предмет, сбивчиво объясняя, что он мешал перетаскивать маты. Я одел очки и взглянул на неё, на этот раз уверенно, без прищура, характерного для близорукости. Совсем близко она оказалась неожиданно привлекательной - чёрные кудряшки-локоны, серые глаза, нежный рот и здоровые зубы, матового цвета лицо.
Руля автомобиль, я подогревал себя ещё одним впечатлением - её тело было упруго, как молодое деревцо. В следующее посещение меня ждало более «крутое» событие.
В тот день в манеже было довольно пустынно. Только в дальнем углу зала прыжками в длину занималась детвора. Её почти не было слышно. Я никуда не спешил, но обошёл тренажёры быстро. Очки были на месте. Вопреки обыкновению, сел на маты, прислонившись спиной к шведской стенке. Необычная тишина в большом пространстве и спёртые запахи дурманили. Меня потянуло ко сну. Но стряхнув с себя дрёму, я ещё раз глянул в пространство манежа, привстал, когда вдруг увидел тонкую полоску солнечного луча. Она исходила от глухой по идее стены и вдруг прерывалась. В одиноко зависшем лучике бесновался хаос пылинок. Я подставил ладонь, и на её сердцевине запечатлелся солнечный зайчик. По его неправильной форме можно было предположить, что свет проникал сквозь рваную прореху в стене. Эта была незаметная дыра между перекладинами шведской стенки. Я глянул в неё и оторопел.
За стенкой находилась женская раздевалка. В мощных потоках солнечного света, валивших сквозь высоко расположенные окна, стояла моя вчерашняя знакомая. Она было только что из душевой, одна и обнажённая. Я отпрянул от глазка в страхе, что меня застукают за пакостным занятием.
До этого случая я ходил в манеж три раза в неделю, заранее планируя свой распорядок дня. Появилось искушение поломать график и явиться в манеж прямо на следующий день. Но не стал этого делать, хотя, прибыв по расписанию в следующий раз, войти в зал не удосужился.
У здания манежа было много абрикосовых деревьев. Стоял конец июня, самое время собирать урожай. Золотисто-румяные плоды сами осыпались. Наиболее переспевшие разбивались вдребезги об асфальт. Пока я вылезал из автомобиля, несколько плодов упало на его крышу и капот. Одно дерево подальше от входа в манеж трясли основательно, с яростными приступами после каждого перерыва. Крона надрывно шумела, абрикосы барабанили по асфальту. Среди густой листвы я рассмотрел мою знакомую. Она, как всегда, была в поношенном зелёном спортивном костюме. Когда я приблизился к дереву, она крикнула:
- Не подходите близко! Вы перетопчете весь урожай!
Я не сразу нашёлся, что ответить, но подумал, что было бы нелепо знакомиться с девушкой, если она на дереве, а ты под ним.
- Можете угоститься абрикосами, вы - мой спаситель, неправда ли,- весело сказала девушка.
Я нагнулся и подобрал несколько абрикосин. Среди них были зеленоватые, крепкие, как камешки, плоды.
- Мне кажется, что это дерево не стоит трясти. Опадают неспелые плоды.
- Вы правы, и так много натрясла!
Она ловко свесилась с толстой боковой ветки и повисла на ней, как на турнике.
- Вам помочь? - спросил я и сделал движение в её сторону, но она (как мне показалось) поспешила спрыгнуть на асфальт.
Я опустился на корточки и стал помогать ей подбирать абрикосы. Девушка укладывала их в синее пластмассовое ведро. Часть плодов закатилась в траву на обочине тротуара. Я начал шарить и выуживать их из спутанной несвежей травы. Ни один из них не был побит.
- Я боюсь ходить по траве,- сказала она, - вчера там ребята увидели змею.
- Зато урожай здесь целее.
- Я готовлю из абрикосов разные напитки. Морс, например.
- А сердцевина у косточек этого абрикоса съедобная? - спросил я.
- Даже очень! Я заправляю ею плов. А по вечерам, когда смотрю телевизор, кушаю сердцевину вместо семечек. Говорят, помогает от болезней сердца.
- У меня предубеждение к абрикосовым косточкам. Однажды в детстве я объелся ими и у меня воспалился аппендикс.
- Бедненький! - сказала она, но немного неуверенно. Ей показалось, что она уже фамильярничает.
Мне попался крупный плод, величиной с персик, покрытый бордовыми пятнами, пупырышками и пушком. По тому, какой тугой была кожура, чувствовалось, что он до предела налит соком. Мелькнула шаловливая мысль разделить плод и предложить попробовать ей прямо с моей руки. Но я не решился и бросил абрикос в ведро.
- Я давно наблюдаю за вами, - сказала она.
- Почему? - спросил я, заинтригованный.
- У вас такой шикарный авто, пижаму меняете часто, ботасы у вас фирменные. Всё фирменное. И одеколон тоже. Такой интеллигентный! Трудно не заметить.
Я встал, отряхнулся и глянул на часы. Времени на тренировку не оставалось.
- Вы уходите?- спросила она, - спасибо за помощь!
Она поднялась с корточек. Я приблизился к ней. Золотая цепочка обвивала её шею и струилась вниз под майку. Я невольно притронулся пальцем к цепочке, где-то у ключицы. Девушка внутренне вспыхнула, замлела. «Нимфа-абрикос», - подумал я.
- Золотая цепочка?
- Мне её подарила мама, - сказала она, почти заикаясь от волнения и смотря мне прямо в глаза, снизу вверх. Она льстила мне своим невысоким ростом.
Я отвернулся и отошёл к машине. Когда повернулся, ни девушки, ни ведра не было. «Прогулка на авто откладывается, - заметил я, - мы даже не представились друг другу».
Мне пришлось сделать недельный перерыв в тренировках. Надо было разобраться с партнёрами. Но лёгкое опьянение от приключения не проходило. Совмещать унылые упражнения с тяжестями с лёгким флиртом - недурно для женатого мужчины!
Когда я появился в зале, то, как обычно, снял очки и оставил их у входа, и начал с дальнего в ряду тренажёра. Делал вид, что поглощён упражнениями. Уже сменяя третий тренажёр, увидел её - она прохаживалась по залу в нерешительности. Вот сменён пятый снаряд, а она всё ещё мается.
- Эй! Чего слоняешься, как лунатик? Лучше присоединяйся к нам, играем в джокер. Нужен четвёртый, - позвал её один рослый парень. Спортсмены расположились в яме сектора для прыжков в высоту. Она нетерпеливо отмахнулась. Я прекратил «качаться» и глянул на неё. Девушка подошла, смущённая.
- Почему вас так долго не было?- спросила она.
- Бизнес заел!
- Я вам принесла абрикосового морсу. Сейчас он в холодильнике. Наверное, совсем холодный, столько он там стоит.
Она побежала к служебным помещениям, которые находились в дальнем конце зала. Я переместился к матам, надел очки и стал ждать. За это время вполне остыл после нагрузок. Меня забавляло то, как она ладно и проворно бегала. Девушка принесла бутыль из-под «Коки» и одноразовые стаканчики. Она налила мне.
- Как же вас зовут? - спросил я, потягивая холодный морс.
- Фетида.
- Вы, наверное, гречанка?
- Да, я из Цалки.
- Фетида - имя морской царицы, жены героя Пелея, матери Ахиллеса, - сказал я в тоне, будто занимался ликвидацией безграмотности.
- Вы единственный из моих (здесь она замялась и потом продолжила) ... знакомых, кто знает это, - девушке стало приятно и лестно. Неожиданно она вполголоса начала читать первую строфу из «Илиады». Её серые глаза расширялись в такт гомеровского гекзаметра.
Я был озадачен и даже чуточку закашлялся.
- Наверное, морс слишком холодный?
- Вы достойны своего имени, - сказал я, шутя, но доброжелательно.
- А вас как зовут? - спросила она робко.
- Извините, пожалуйста, меня зовут ...- ответил я поспешно. Моё имя не давало повода для экскурсов в классику. Хотя видно было, что ей тоже хотелось сказать что-то приятное.
- Вы, наверное, спортсменка?
- Да, бегала на длинные дистанции, хотя начинала со средних.
- Почему так?
- Что так?
- Почему перешли на длинные дистанции?
- Случайно получилось на одном соревновании. Тренер попросил. Тогда на десять тысяч метров среди женщин у нас никто не бегал. Этот вид только-только зашёл. Достаточно было принять участие и дойти до финиша, чтобы получить очки в зачёт. Кстати, к тому моменту свои три тысячи я уже пробежала.
- Стоит ли уступать каждой просьбе, - сказал я и, чтобы не получилось двусмысленности, быстро добавил, - ведь, можно было переутомиться.
- Не могу отказывать. К тому же тренер - хороший дядька. Добрый.
Мы сидели рядом на жестковатых матах.
- Трудно возиться с этими матами? - спросил я, щупая указательным пальцем кожаную поверхность.
- Привыкла. Я вообще много работ поменяла: лошадей по кругу гоняла, сторожила.
Её голос стал доверительнее. Она рассказала, что живёт в общежитии. Я перешёл на «ты».
- Ты такая привлекательная! Наверное, не замужем?
Фетида покраснела.
- И руки у тебя красивые, пальцы тонкие, слабое запястье. Хочешь погадаю?
Я не гадал, а чувственно поводил пальцем по ладошке девушки. Фетиду охватила дрожь. Она потянула другую ладонь к моей голове, чтоб погладить влажные после тренировки волосы. Я не возражал.
- И шампунями вы пользуетесь дорогими, - сказала она, делая усилие, чтобы унять возбуждение, - вы, наверное, богатый? У вас есть семья?
Я не ответил на последнй вопрос, но рассказал, что торгую компьютерами. Фетида встрепенулась:
- Я увлекаюсь компьютерами, - и стала рассказывать, как осваивала языки программирования по книгам. Девушка даже купила руководство для пользователей «Windows 95».
- Жаль, но компьютеры я видела только издалека, - заключила Фетида.
Я отпустил её руку. Стало ясно, что и «Илиаду» она прочла по своей инициативе! Игривое настроение вдруг сменилось шемящей жалостью к ней. Это не входило в мои планы. Захотелось уйти. Некоторое время мы сидели молча. Было видно, что она готовилась что-то сказать.
- Я хотела бы показать вам свои рассказы. Вы - единственный, кому я могу их показать. Ребята меня засмеют, если узнают. Они хорошие, но простые. Я принесу тетради, можно? - спросила она.
Она собралась уже побежать, но остановилась и, испытующе взглянув на меня, спросила:
- Вы ведь не уйдёте, дождётесь меня?
В её глазах была тревога. Она почувствовала перемену в моём настроении. Из приличия я выразил удивление по поводу возможности её опасений, хотя подозрение, что приключение явно перерастает положенные ему пределы, крепло. Однако я не мог предположить, что окажусь ввергнутым в панику после того, как прочту то, что было в ученических, исписанных неровным почерком тетрадях.
Сидя на матах, я просмотрел несколько рассказов. В непритязательных текстах было много грамматических ошибок. Сюжет был один - неразделённая любовь. В рассказах нет злодеев-мужчин: какой-нибудь спортсмен, высокий, голубоглазый по простоте души своей не замечает пылкой любви, какой его удостаивает девушка, с виду неприступная и строгая. Он, как правило, легкоатлет, с весьма обычным русским именем Коля, Вова (кто ещё в Грузии занимается лёгкой атлетикой?). Один рассказ кончается мелодраматичной встречей. Героиня, вся разбитая страданием, рано поседевшая, встречает героя через несколько лет на улице. Он со своим семейством проходит мимо, не узнав её, потом вдруг, пронзённый воспоминанием и догадкой, поварачивается и бежит за ней. Она, как всегда, строга и настаивает, чтобы он вернулся к ждущему его семейству. И потом в одиночестве продолжает путь, гордая и немножко счастливая.
У других рассказов конец трагичнее. Сцены самоубийства расписаны со смаком. Героиня наносит себе удар ножом в сердце. Целую неделю её «одинокий» труп лежит в пустой квартире. Или она выбрасывается с верхнего этажа дома и, более того, оказывается под колёсами мусоровоза. В рассказах даже труп подвергался насилию!
Я похвалил Фетиду за искренность, которая была в её писаниях, и взял, как незадолго до этого, её руку.
- Хочешь посмотреть вены? - изменившимся голосом спросила Фетида и с готовностью, даже с торжественностью продемонстрировала их. Она покушалась на них, и не раз...
Тут я заторопился, ссылаясь на дела. То и дело посматривал на часы и старался не глядеть ей в глаза. По дороге в офис чувствовал острый душевный дискомфорт. «Только бы не попасть в историю, не увязнуть!» - стучало в голове.
На следующий день, чтоб не привлекать внимания Фетиды, я оставил «Субару» далеко от манежа. Я был в «цивильном» костюме, поднялся на второй этаж, в администрацию манежа. Там заявил, что прекращаю свой месячный абонемент и попросил вернуть оставшуюся сумму. Пока бухгалтер делал расчёты, я через широкое окно глянул на зал сверху вниз. У линии тренажёров задумчиво прогуливалась Фетида. Она была в костюмчике бордового цвета, в короткой юбке. Я пересчитал полагаемую сумму и быстро удалился.
©
Гурам Сванидзе
HTML-верстка - программой Text2HTML