Были - он и она

А боги смеются

Они любили так же, как и все, 
Которые - действительно любили.
Не путая привычку с невозможным
Существованьем вне дуэта, он 
По вечерам играл на старой флейте.
Она, свернувшись в кресле, различала
Шумы дождя, прибоя, птичьи трели
В его игре. И уголками губ
Едва заметно, тихо улыбалась,
Обозначая счастье. 
Музыкант,
Прошедший школу где-то на востоке,
Ему играть когда-то запретил,
Сказав, что если кто-то безнадежен
Для музыки – то, безусловно, он.
И, видимо, по-своему был прав.
Однако он играл, и, завершая
Мелодию на „ля” – всегда, (другие 
С трудом в концовку вписывались ноты),
Передавал ей слово. И она
Читала строки, заклейменные поэтом
Как за банальность смысла, так и формы...
Кавычками свернувшись, засыпали...
А в небесах ночных смеялись боги 
Над теми, кто не может друг без друга, - 
“в один и тот же день” - бывает в сказках,
но уж никак не в повседневной жизни...
… а впрочем, это сказка – только сказка, 
и вечер, и зима, и ностальгия.... 
воображенье, знаешь… а давай 
на миг представим, будто все иначе- 
хитросплетенье слов, и рук касанья,
И время, ставшее на вечер только нашим…
И где-то там, за достижимым слухом
Пределом, - в небесах, - смеются боги…


   ..^..



Художник Одного Портрета

Он называл себя художником, и в тон
Своей профессии приобретал одежду – 
Берет, жилет. 
Итак, когда сезон
Для отдыха настал, вдоль побережья 
Гуляющие люди кабинетов,
Вдруг осмотреться получив возможность,
Завидев уголек его берета – 
Всегда осознавали: он – художник.
И за десятку, максимум за две 
Благоухая праздностью и светом,
Немолодые дамы шум кафе
Меняли на дешевые портреты.
И карандаш ласкал молочный лист,
А сердце безысходно, одичало
вдруг падало перед любовью ниц,
Срываясь красным яблоком печали.
И карандаш ласкал ее черты,
Рожденные из памяти бумажной,
Заученные им до немоты 
Внутри. 
И потому портретом каждым
Несхожим - вызывал стальное “бездарь”,
Летящее в него из незнакомых 
Сердец и уст. И погружался в бездну 
Из нежности и гула насекомых…
На набережной вечер и зима,
И в пустоте прокуренной гостиной
Игра разлукой липкого ума 
Ее рисует на своих картинах
И наполняет емкость сновидений.
Так, чтоб в сезон в поношенном берете
Вновь украшал собою вечер летний
Тот, кто рисует лишь ее портреты...


   ..^..



Колокольчик

Она смеялась, и колючий март 
Ей вторил голосом стеклянных вод,а
Высвобождать из клетки наугад -
То смех, то удивленье всем заботам
Он в дни весенние предпочитал:
Для тех, кто засыпает на рассвете,
Смех – это лучшее из всех начал 
Той книги, для которой вскоре дети 
Послужат продолженьем. И когда 
Взаимосчастье было гуще ночи,
“ты слышишь, слышишь – звонкий колокольчик,
хрустальный воздух, небо - все звенит?” - 
она с восторгом спрашивала. – “да”.
…А время шло, и старился гранит,
замки сменялись, и ржавели трубы,
издалека, с небес родные губы 
шептали “да”, и повзрослевший сын 
собою дополнял ансамбль рыхлых
осенних звуков и ржавеющих картин…
а звонкое вздохнуло – и затихло…
…и вечером она, волнуясь, шла 
в громадных улиц угольную копоть
прохожих останавливать за локоть,
шепча “здесь колокольчик, я жила 
и слышала… он, словно арфы струны,
хрустально – вы не слышали – звенит?..”
и молодость смеялась - мол, безумна,
а старость выдыхала “нет” навзрыд.


   ..^..



Суше старушечьей кожи…

   ...шепелявая окись в груди у меня, в груди....
   (Полина Барскова)

Суше старушечьей кожи, преснее отвара риса
Залежь песка внутри у меня, внутри.
Чем омывать, о боже, город ушедших близких,
Коль на щеках – пустынная сушь горит?

Глуше немОты рыбьей, гуще смолы еловой 
Тишь у меня в гортани, глухая тишь.
Чем же мне песни глыбу рушить на старый глобус
Мира, в котором ты, как и я, – молчишь?..


   ..^..



Голоса дома

Кв. 1 Ледяная рыбешка

Февралится мне, мое сердце, моя Ярославна!
На каждый твой плач - существуют заглушки метелей…
Ах, волки! Коль были мы братьями – хором запели б,
Но я – ледяная рыбешка, плывущая плавно…
По рекам любви - онемевшим, гортанно-глубоким,
По морю смертей – засолЁнном плакучею ивой…
О, южная боль моя, пальмовый зверь любвеокий! 
Прости, что с течением - ты все живей и красивей…
О, волны, узорное дно – что проноситесь мимо?
Волхвы обещали мне - жизнь… 
Остается безумно 
Стучать плавниками, увидев небесные руны:
Да так, чтоб растрескался лед, не доплыв до Гольфстрима.

Кв. 2 Птица

Ты, запятая в предложении моем, песчаной жизни новый разделитель – 
То ль преисподний дух, то ль небожитель (Нам важно ли, к кому с ума сойдем?)
В ладони носом тычется метель, и город подставляет спины-арки – 
Лишь для того, чтоб, расстелив постель, его освистывали, прогоняли шавкой?
Я для того ль в тебе заточена, как новорожденный тот – в наготу закован,
Чтоб, испугавшись косвенного слова любви, молчаньем страсти пеленать?
И для того ль из сердца и из желчи отчаянная песня создана,
Чтоб мне, молясь в отверстие окна, подумать – “Отче…”, молвить – “человече”?
… в моей отчизне снежных четвергов в который раз вплываю в параллельность –
и обживаю в хлопковой постели Голгофу, высотой в одну любовь…
(и все поет, поет слепая птица в просторной клетке ребер неподвижных – 
Осанна! дай, и будь же милосерден! Помилуй грешных, праведных и иже,
Налей же силы, и медовой веры…) 
И чаша полнится, и мы ее взахлеб, навылет – махом хлестким выпиваем – 
И желчь, и радость пьем, не разбирая (а птица в клетке – все поет, поет…) 
И воскресает новая зима, и бьет мороз игольчато стаккато – 
А мы прощаем жизнь, так виновато глотаем небо зимнего окна…
И ты, пропущенная кем-то запятая, приходишь знаком препинанья – лишним. 
А воздух тих, и спел, и неподвижен, и клетка видится вдали – уже – пустая…

Кв.3 Февральский сон

„здесь время-тетерев, вельветовый барон
клюет тугую мякоть грецкого ореха
телесной юности.
И если через реку - 
То вместе переправь нас, мил Харон!
Пока ж – февральничай, звени, совместный голос,
Двойное сердце, бей в гигантский бубен!
Ладони сшив в ночном диване будней,
Вдыхай метель предчувствием обола”…
… такую ночь в бокал разлили боги,
что четверговым сном опустошив – 
ни праведничать мне, ни согрешить:
ослепло сердце и бессильны ноги…
и сахарно, и тяжко провисает 
февральский сон о нашем существе
двойном, что возникает в голове:
то ль ты похож на снег, а то ли сами
снежинки полны прожитым… 
Окну
и небу в нем, забыв слова молитвы,
я напеваю свой вопрос улитки - 
бесснежно ль на плоту – и одному?..

...И утомленный перевозчик, вдруг
Увидев снег над черной гладью Леты – 
Вздыхает: „Смертный, ты опять бессмертен,
Коль мысли о тебе снежат в аду”.


   ..^..



Камни

Мой дом из камня, время в нем - гранит.
Здесь пули мотыльков свинцовым свистом
пикируют в сердца. 
И так болит,
что я кричу - “Баллиста мне! Баллиста!”
Снаружи камни дышат в дверь шершаво.
Полуночная плоть с глазами-яшмой
на зов приходит - и вскрывает правой
грудную клетку мне.
Почти не страшно,
нутром наружу, на булыжной койке
своих потерь окаменелых соли
крошить позволив левою рукою
баллиста-на-ночь. На ночь - и не боле.
...Вот пальцы бьют по сердца родониту 
горячую и влажную чечетку - 
и пули, обездоленные ритмом,
звенятся на пол каменный и черный.
И воздух, абрикосово-невинный,
щетинится от звона против шерсти,
стараясь рыком резать пуповину
меж мною и любимыми – ушедшими.
Соленое дыхание шалавы-
баллиста у виска кричит о море – 
„Давай же, ну же, плачь о Них! Отравой 
безумных слез – да на гранит ладоней,
на стены, пол, на каменное время – 
вода пытает и крошит породу...”
...С отчаяньем прирученного зверя
зову воды целебные потоки,
но вместо моря лечащего - только
роняю в руки каменные крохи,
лишь бусинные мраморные крохи...


   ..^..