Алена Гайдыш

http://samlib.ru/m/margarita_n/

МУХА

Муха – интереснейшее существо: мягкое и твердое одновременно.

Мягкое – когда хлопаешь по ней сложенной газеткой. Размазывается по лживым новостям.

Твердое – когда врезается с размаху в оконное стекло. Звук, как выстрел.

Хочется.

За твердой пленкой бабье лето: солнце, летящие паутинки (memento mori!), запах пыли…

Подняться бы в эту еще голубую высь – как птица.

Мерзнет на остановке, провожая синим глазом красивые куски металла. Холодно.

Мороз хлещет по щекам ледяной крапивой, боль в пальцах ног отзывается плотоядным рыком на каждый шорох замерзших костей.

Холодный троллейбус – рывками – в холодный дом. Холодный взгляд в холодное окно. В мозгу мерзнут мысли, в душе – чувства.

Жирной чертой газетные объявления – в круг, замкнутый, как жизнь. Через пару дней на кругах – могильные кресты.

Не то, не то…

У нервного рта – изгрызенная яркая пластмасса.

Может ли муха разбить окно?

Да! – если она размером с телевизор. Но таких, говорят, не бывает.

Мяч летит как-то медленно – синий на синем небе. Слепит яркая лепешка солнца. В позвоночнике – горячий стержень.

Перед мутной радужкой – круги – то ли солнца, то ли мяча. Падает в лужу.

Веселые брызги, мамина улыбка и папины глаза.

Тепло.

Давно.

Ночь – нелюбимая сестра.

Окурок за окурком – красными светлячками – во тьму. Книги – взахлеб, любовь – до обморока, мысли – до отупения.

Настроение длинноволосо, как русалка, а время стекает в Вечность тяжелыми каплями (гений Дали!). Тогда плед – лучший друг и любимая кошка.

Больше ничего живого.

Рассвет прерывает на полумысли, получувстве. Вползает в мозг сквозь зрачок и освещает все закоулки извилин. Холодный душ и горячий кофе смывают хлам впечатлений, собранный за ночь путешествий по неосвещенным улицам подсознания – без свечи и фонаря.

Свежо. Мозг пуст и светел, как утренний свет, растворяющий в себе одинокие фигуры. Перемешай его с розовым туманом – получишь мороженое: нежно-холодное, с запахом цветочных лепестков.

Рассекает эту влажную массу лицом, как парусник деревянной грудью – волны. Несет свое одиночество, словно официант – поднос с полным

(ни всплеска!) бокалом.

Переход из мороженого улицы в теплый джем офиса ужасен: приторный запах слов и улыбок, рентген взглядов (новое платье? ненакрашенный рот?).

Как всегда.

Снег бумаги – в глазах бело до рези. Цифры на листах – мерзкими пауками.

В конце дня они начинают спрыгивать на пол, ползти по испуганному зеркалу.

«Мама, смотри, облако похоже на тетю Свету!» – «Что же у них общего?»

– «Прическа!» – «Не умничай…».

Как хорошо, что Бог придумал маму!

Сейчас не то: внимать, объяснять, врать. Унижаться, притворяться, повторяться…

Растворяться – в глазах, до которых нет дела.

Лететь по комнате от стены к стене.

Последний круг почета по краю хрустальной люстры – с размаху – в оконное стекло.

В надежде хоть на маленькую дырочку – протиснуть свое крошечное лохматое уродливое тельце.

Ведь Там – бабье лето: солнце, летящие паутинки…

…и запах пыли.

РАССТАВАТЬСЯ

Удивительная жертвенность дождя... стонущим Люцифером

свергается

с чистоты небес, смывая всю грязь на пути.

Бежит по асфальту, неся в прозрачном теле окурки, еще хранящие тепло чьих-то губ, веселость конфетных оберток, радугу бензина...

Безропотно стекает в канализацию и лишь чуть слышно шепчет о чем-то.

Не жалуется.

Луна кричала о помощи.

Плыли рядом, глухие к ее мольбе.

Им было хорошо и неспокойно.

Она... любила его каждой клеточкой своего кристального тела.

Он... отвечал ей, плотно прижимаясь к ее прохладе.

Они... были вместе давно – целых шесть минут

(вечность для капельки!).

Мимо проносились лохматые челки травы, грустные тени заплутавших ног...

Смятые бумажные корабли скользили по их гладким телам – они не замечали ничего.

Каждый чувствовал себя вдвое больше.

А что-то внутри наполняло это двойное тело яркой тяжелой искрой, влажно вспыхивающей в лунном блеске.

«Это любовь» –

говорили все. Они не отвечали...

потому что не думали об этом.

Лишь что-то теснило временами их общую грудь, нарастая каждую секунду, проведенную вместе.

Они знали: шесть минут – вечность для такого счастья.

И готовились к разлуке.

Нет,

не могли готовится – были лишь капельками воды, случайно обнявшими

друг друга в бездне таких же маленьких и ничтожных капель.

Они просто чувствовали эту душевную тесноту

и тихо плакали, скрывая слезы друг от друга.

Сцеловывая пыль с прозрачного лба единственной любви своей короткой жизни.

Он... утешался лишь тем, что больно ему одному, что она счастлива и не

мучается снами о том – пока безымянном – камне, который разлучит их

навеки.

Она... пыталась уберечь его от страданий предчувствия и шептала сказки из

своего далекого небесного детства.

Они... любили изо всех своих крошечных сил, пытаясь заполнить этим

чувством весь мир – такой мокрый, чистый, холодный...

Так и плыли, больные своим хрупким счастьем, когда он наконец вырос из тьмы твердыней смерти.

Два влажных тела сплелись в ночи, смешав

губы,

руки,

души...

Они ждали его.

Молились?

Прощались?

Надеялись?

...дождь плакал, расставаясь с небом.

НОСТАЛЬГИЯ

Это фильм Тарковского, альбом Талькова (странное созвучие фамилий), еще

что-то...

не важно. Воспоминания о доме слишком навязчивы и часты – нежеланные гости в переполненном мозгу.

А жонглировать словами весело и приятно: подбрасывать в воздухе и швырять в тупость монитора...

нет, на клочок бумаги – беспомощный, бледный от волнения: чувствует скорую смерть в недовольных пальцах – дрожит.

Раскрасить каждую буковку – сочно, крикливо...

Заставить проглатывать случайные недоверчивые взгляды.

Не отпускать.

«...Солнце в бокалы

Луч свой макало...» – жизнь за минуту в филатовской легкости!

Все не то... плачь.

Плачь.

Когда читаешь мои письма, я смотрю на тебя из них. Вижу сосредоточенность взгляда, прозрачность капли на реснице... Видишь меня? – я здесь.

Собери пролитую любовь Л, поймай насмешку в едком Е, ощути горечь

Г – сгорбленного, грустного...

Нахальное Х напомнит о былом бахвальстве, тихое Ш – о ночных шепотах у свечки...

Увидев С (вечная незавершенность!), вспомнишь наши бесконечные расставания: слезы у вагонов, синеву формы пьяной проводницы...

Я здесь.

Я с тобой – видишь?

Порой врывается в глаз кусочек улочки, по которой ходили, мороженое в бесчисленных кафе: мягкое, чуть талое, само скользящее в глубь гортани... доставляющее душе холодное белое блаженство.

И жадные взгляды, с нежной беспардонностью трогающие юные ноги, и восторженный страх перед будущим, и жадность предвидения, и наглость надежды...

Плачь, плачь...

Здесь все иначе.

Мужчины улыбаются вежливо и с опаской придерживают двери; подслеповатые старушки водят большой и самодовольный, как сама Америка, Ford; бывшие владельцы ларьков получают пособие по безработице и воруют носки в магазинах; строители работают в засаленных майках от Versace...

Наши пенсионеры тоскливо смотрят НТВ, скучают по Арбату... ругают Путина.

Бывшие «новые русские» работают дальнобойщиками. Порой заходят в русский ресторан: пьют водку, трясут трофейными цепями, бьют официантов...

А в глазах – тоска.

Ностальгия. Столько лиц...

Что-то заныло между ребрами – это ты прошла мимо Казанского. Или села в метро на станции «Парк Победы». А может, ты совсем не там: гуляешь по набережной Свислочи, проходишь мимо Троицкого предместья...

Или входишь в музей имени Пушкина.

Не важно, там ли, здесь... – главное, не со мной.

Плачь, плачь...

Заснуть бы, вглядеться еще раз в то небо...

не успеть,

поздно.

Вечную разлуку не сознаешь – как не веришь в смерть родителей.

Так легче.

Но иногда это входит вглубь – вечером ли, утром – с дымом сигареты. Оставляет там смятение и уходит в белесый, чужой потолок.

Тоже не вернется.

Не плачь.

Урони последнюю в мимолетность снега, сохрани до весны.

...верь мне, я вернусь.

Высказаться?