Юлия Сиромолот (c) .

Юлия Сиромолот

ДВОЕ ИЗ FAIRY SQUAD

***

...Завтра всё решится, сейчас – мыться и спать... Захлопнул за собой входную дверь, рюкзак – в угол... Сунулся в ванную, а там – через всё зеркало трещина.

Должно быть, это Лиза. Больше некому. Я так и представил: найдя мою дурацкую записку, сначала недоумевает, потом бесится, потом плачет в ванной. Тут уж что ей под руку подвернулось... Всё вроде бы на месте... наверное, ключи. Запустила ненавистными ключами в ненавистное зеркало, в себя, зарёванную, покинутую подло...

Зеркало-то я поменяю. Потом, когда будет время. Сейчас, ей-Богу, не до того. Пусть остаётся пока... Лиза вернётся, она придёт непремено, её притянет ко мне, так и будет... Вот тогда и сниму.

Две недели назад всё было бы по-другому: я бы первый затосковал, увидев чистоту в квартире, наведённую по стандарту и ни разу не нарушенную. Испугался бы... Заметался, забегал в поисках... Но с тех пор, как Борис вошёл с первым снегом на рукаве, с тех пор, как он сказал: «Собирай вещи, мы едем учиться», – прошло без малого две недели, и жизнь стала совсем другой. Девять дней в золотом осеннем лесу, почти без сна и почти без еды, и всё это время я очень много двигался... но меня изменила не усталость.

Я отощал, я почернел; я уехал неизвестно куда, оставив любимой невнятную записку сумасшедшего... Завтра нас... меня, во всяком случае... могли за эту самовольную отлучку выставить из «Фэйри Скуад» к чертям собачьим...

Но нет! Вот уж этого не будет, да, брат? – сказал я своему отражению в бывшей гостиной, стоя нагишом перед зеркальной стеной от пола до потолка.

Потому что дикое искусство полёта в танце, дар Доамнэ Зинелор, существует. Слышишь ты это, мой вечный бес, заплечный, вторая тень моя? Нет, ты не хочешь слышать... чтоб тебя призвать, нужно резать по живому, рвать и резать... Tогда ты милостиво, плавно, тошно выходишь из-за спины и даёшь немного свободы – от меня до своего серпом выгнутого, но не летучего крыла. «В твоих крыльях злые ножи, не перья...». Чёрный пот отчаяния – твоё питьё, тоска – твоя лучшая пища, а вот не будет теперь ни того, ни другого! Прощай!

Лёгкий и чистый – от мытья и полётов – завалился спать. Напоследок всплыло: стольник из долгов надо будет всё-таки отдать Почи, нашему капоэйро... Да. Завтра, завтра...

***

- Ну, – Миранда положила ногу на ногу, устроила сухие пальцы на подлокотниках. Она не курит, зато жуёт никотиновую резинку беспрестанно. – Показывайте.

На суд был допущен только Ронан, который просто изводился от любопытства. Пришлось ему проверять, заперты ли двери малого зала.

- Я жду.

Жди-пожди, женщина… Такого ты не видела.

Мы выбрали место и время.

Стоит понять это один раз – и уже не важно, что иногда ты касаешься земли… Нет больше тверди, только чуть более упругий воздух… и касание лишь наполняет взлётной силой.

В самой вихревой сути Ронановой музыки – наши хищные круги.

Всё ближе и теснее.

Как вороны над полем.

Как ястребы над степью.

Индиговая тьма, прорезанная белым; каждое мгновение означает только одно – где партнёр и как он движется.

Меня, исполняющего этот бешеный танец, почти невесомый, осталось меньше половины: я частью там, среди кружащихся золотых деревьев… костяной оберег, вплетённый в длинные чёрные волосы Раду-калюзара, только что хлестнул меня по лицу… И я, конечно, здесь, в малом зале, которого не различаю… и всё-таки вижу, как по аркам «Поединка» мы подымаемся всё выше и выше. А там, на вершине, одним касанием Борис ставит точку… Отпускает меня упасть, скатиться на побеждённые доски, сам же остаётся в высоте – всего на две секунды, страшнее которых ничего нет.

- Вы с ума сошли! Что это такое, скажите на милость?!

Только голоса среди мелькающих полос света и тьмы.

- Стеф, вставай. Всё хорошо…

- Что это, я вас спрашиваю? В цирке мы, что ли?

Борис… он сложил руки – одну ладонь ребром на другую:

- Нормальное искусство танца, вот что.

- Мири, он прав, – это Ронан, у него очки съехали на бок, лицо красное. – Это… нельзя сделать по-другому.

Старая ведьма, зинэ, фурия – повернулась к нему, выплюнула резинку, как выстрелила:

- Ты-то что в этом понимаешь?

- Я понимаю, – твёрдо ответил Ронан; к выходкам старухи ему не привыкать. – Я это написал, знаешь ли, может быть, моя вина, что её нельзя станцевать на твой лад… Не знаю, парни, как вы так… Никогда подобного не видал… пятнадцать лет пишу для постановок… и никогда… Обнаглел, парни, вы уж простите… но я так и хотел, чтобы…

Я думал – он расплачется. Но Ронан только вытер физиономию и добавил:

- Нормальное искусство… хитрый ты. Точно уж… перпендикулярно всему, что знаю.

Борис поклонился. Я смотрел на Миранду. Светоч мировой хореографии медленно покрывалась жестоким румянцем гнева. Ещё бы, такое и в бреду не пригрезится – мы летали!

Миранда, наконец, опомнилась: бросила в рот очередную пастилку, задвигала челюстями.

- Чушь! Фокусы! Ну-ка, повторите!

Борис подошёл ближе. Сухой нитки на нём не осталось, и я был весь мокрый… Сначала?

- Мы повторим, – сказал он. – Завтра, послезавтра, сколько нужно будет, чтобы ты поверила. До самой премьеры, и потом… Учти: кроме нас никто этого не сделает. Миранда, мы – «Поединок».

Дома, в тишине и пустоте, опустился на колени перед зеркальной стеной. Устал. В лесу было легче, и то понятно – воля... Стал снимать тенниску… в груди отозвалось болью. Не сильно. Посмотрел на отражение: чёрт… надо будет сказать Борису – остриг бы когти, что ли. В том месте, где он меня коснулся, кожа оказалась содрана, а я и не заметил.

Кое-как постелил, свалился замертво. Проснулся разбитым, в странной недолгой тоске: словно потерял что-то на ночной стороне, но что – не помнил.

Так и взлетали – изо дня в день, чтобы показать новый «Поединок» всем, кому это было нужно. Миранде, ребятам, мастерам по свету, декораторам… Мы не обсуждали, что и как делать – просто делали; теперь я понимал, почему Борис сразу отказался «летать» в одиночку. Невозможно! Нет опоры. Слава Богу, никто не расспрашивал нас о секрете – да, перед чёрным штандартом Королевы Фей мы поклялись молчать обо всём... но и без клятвы не рассказали бы. То, что знали – то и наше, слова ни при чём, нет таких слов...

Всё изменилось, безликие наши персонажи вдруг заиграли, весь спектакль отчётливо нанизался вокруг «Поединка». То, что я сам почти исчезал на пике нашей безумной пляски, и тяжкая усталость потом – как анестезия, – это не пугало; всему есть цена, думал я покорно, ведь и радость моя велика – как-никак, почти чудотворец… А чуду пристало обходиться недёшево; только беспокоило, что Лизы всё нет.

Не вытерпел, набрал номер. Выслушал автоответчик, сообщавший Лизиным голосом, что она уехала по каким-то делам до такого-то числа… Сосчитал: что ж это выходит, три месяца… ладно. Перетерплю.

И опять – дни в работе, ночи без сновидений, короткая тоска по утрам.

А ещё пару недель спустя, когда новая жизнь казалась давно заведённой, сны догнали меня. Наяву, но там, где впору в этом усомниться – в полёте, в танце.

Привычно исчез репетиционный зал, но мне на это было плевать – той оси, что между нами, я никогда не терял, а это главное… только в этот раз я почуял вокруг себя другое пространство, что ли… На мгновение – клубящиеся облака, сухая дорожная пыль, и впереди – ничего, и позади – погоня.

Зачем ты зовешь…

Как сосулькой в сердце, едкий и обезболивающий укол страха. И следом – знакомая тоска.

Злого духа песни и пляски…

Я не выпал из «Поединка», и потому ничего не сказал Борису. Если бы он почувствовал неладное, какой-нибудь сбой, то дал бы понять, а так… В сущности, и говорить было нечего. Мы выкладывались настолько, что, спустившись с высот, ничего более не замечали. Что бы нас остановило?

Мало ли что померещится от такой работы?

- Ай, это всё сказки!..

Вот и мерещилась нелепая жуть. Теперь, стоило подняться по спиралям «нормального искусства» – я неизменно оказывался в пыли, на тёмной дороге, рядом со мной бежали чудовища – лохматые тени, и клювастые птичьи призраки проносились над; мы догоняли такую же дикую свору… или она гнала нас… Гвалт, вой и ветер. Битва на ветру – в клочья, без пощады. Настоящая боль – когда приходил в себя, лицом вниз: нет воздуха в лёгких, нет сил подняться…

В его крыльях – ножи, не перья…

Это страх полёта, говорил я себе, его так просто не избыть. Это труд тебя иссушает, ночью ты спишь медленным тяжким сном, а быстрые – те почему-то подступают не в свой черёд, днём… это всего лишь видения.

- Это всё суеверья!

Наверное, надо было рассказать Борису о страхах и дикой своре – просто, чтобы услышать, что всё это чушь… Ведь ему «Поединок» давался ничуть не легче, кровоподтёков и ссадин от перекатов по голым доскам на нём было не меньше… Но всякий раз, глядя, как он протирает исцарапанные плечи перекисью – понимал, что сам я брежу: какие клыки, какие когти?

- Зажимаемся, – сказал Борис, когда заметил, что пересчитываю его и свои синяки… Больше свободы, сказал мой брат; больше доверять тому, что удерживаем друг друга, – и всё будет хорошо…

И никакой инфернальной драки.

Будь так – он бы знал. И я бы знал, что он знает. Он не оставил бы меня феям на съедение...

Стало быть, на той стороне – я сам.

Сам – против себя? Кто же другой: ни лица, ни голоса, только обидный смех да гибель. И какая была радость, когда понял, что могу не только защищаться вслепую, но и нападать.

Я сопротивлялся, как самой тьме – что было мочи. Я принял вызов. Искушению бессонницы не уступал, стал расчётлив – копил силу, чтобы не оплошать в бою. Нападал первым – победить, одолеть… Но «Поединок» всегда оканчивался раньше, сердцем и дыханием командовали ронановы ритмы, время спрессовалось.

Ну, что же – говорил сам себе – посмотрим, враже, чья возьмёт в следующий раз…

...Снова взлетели, и я увидел...

Быть не могло, но всё же: он нападал! Это он приходил, чтобы убить меня!

Борис!

Тоской, как ртутью, облило сердце… но полёт не прервался. Не было силы, чтобы нас разъединить. Нормальное искусство танца, вот как.

***

Солгу, если скажу, что сразу поверил. Как в такое поверить – ведь он мой Мастер и брат мой, между нами связь, пожалуй, сильнее и страннее любви… мы не можем убивать друг друга…

Значит, это не мы, только я сам – как считал поначалу? Значит, только часть меня, напялившая личину?

Отчего же тогда наяву я слышал, как стонет Борисово тело в каждом движении – это его-то мускулы, что всегда были, как песня?

Слышать-то слышал, да не верил. Видел, да не понимал…

Усталость, значит?

Зажатость, мало доверия?

Отчего мы молчали, избегали глядеть в глаза, отчего ни разу не заговорили об этом?

Всё, что делали на сцене и над нею, – каждый шаг оборачивался наизнанку в полётной яви. Тут вражда измышленная, расписанная по нотам, там – взаправдашний дикий поединок.

Не верить?

Погляди в зеркала, дурак. Сосчитай воспалившиеся, не заживающие неделями следы. Посмотри, на кого стал похож!

Отказаться? Наплевать через плечо, очертить круг, уберечься? Снова выколачивать пыль из досок? Нет уж – в одиночку не летают, по одному не отказываются: сражайтесь верно, или… всё равно – тьма...

***

Перед прогонами и генеральной Миранда смилостивилась и позволила нам передохнуть. Сутки отсыпался – без боёв, приходил в себя, будто окалина отваливалась… На следующий день стало смешно. Я, наверное, выглядел полным идиотом – сидел посреди пустой комнаты и хихикал. Господь наш хранитель! Что я делаю – с ума схожу, что ли? Борис – сновидец! Убийца! Да и сам-то хорош…

Потом подумал: а ведь не до смеха... Убийца там или нет – нельзя, чтобы это продолжалось. То есть: что? Бросить всё? Нереально. Бежать? Куда, как – к самой чёртовой матери, к Доамне Зинелор? Бессмысленно. Нельзя быть слабым, да и отвык…Тогда сказал себе: раз ты этого не хочешь, значит, этому и не бывать. Полёт наш – чистый, серебро, а не ртуть, и всё будет хорошо... Я не сражался уже несколько дней и потому, наверное, поверил. Захотелось увидеть выстроенные декорации, просто пройтись по сцене. И я поехал в «Королевский дом».

По сцене пройтись не вышло – там плела ирландские узлы массовка во всей красе – со светом и барабанщиками в кулисах. В зале только свои: Миранда с неизбывной жвачкой, Ронан, коммерческий директор Бомейн. И Борис.

Я вошёл незамеченным – скрипки и бойраны заглушали шаги, сел сзади. Через десять секунд Борис медленно обернулся.

Вот что с нами сталось: обтянутое по скулам лицо, сухие губы, тьма в глазах. Одержимые… Борис улыбнулся, я машинально тоже растянул рот.

- Смотри, как здорово… вот молодцы! А Холли всё равно выпендривается.

- Я на его месте тоже выпендривался. Борис… ты как?

- В смысле?

- Вид у тебя неважный.

- У тебя тоже. Выйдем, если хочешь поговорить… а то Мири уже засекла.

Миранда повернулась к нам: в очках блики, челюсть шевелится – ни дать, ни взять, богомол. Я поднялся, пошёл к выходу, следом – Борис.

На свету я не поверил своим глазам – сумрак подвёл, что ли? Борис выглядел вполне обыкновенно… только вот не «слышал» я его что-то.

- С завтрашнего дня прогоны, – сказал он. – Готов?

- А ты?

- Я-то всегда готов. Что такой бледный? Спишь плохо?

Что, если сейчас рассказать ему – как я сплю? Как мы спим наяву, а, братец?

- Борис, слушай..

Он вдруг взял меня за плечи.

- Нет, это ты послушай, Стеф. Что там у тебя, какие проблемы – не сейчас. Премьера на носу, всё откладывается.

Я оторопел.

- Потом, сам увидишь – первые десять отработаем и уедем в отпуск, Стеф, будем просто валяться на пляже, пиво пить…

- Что ты, Борис? Какое пиво? Какой отпуск?

Борис отпустил меня, ладонью проскрёб ниже затылка – словно его мучила судорога в шее.

- Отдохнуть не помешает, – и тут же, совсем другим тоном, язвительно, как всегда:

- А что, признайся… не было такой мысли – бросить всё на хрен?

Вот как? Болью плеснуло во все кости...

- Была. Ты же знаешь.

- Знаю, – Борис усмехнулся. – Я тебя хорошо знаю, Стеф, так и думал. Только всё очень серьёзно. Усомнишься вот на столько – и поминай, как звали…

И только тут я понял, о чём он… Понял, до чего облажался… Просто смертельно…Это ж Борис, стальное лезвие – гнётся, но не ломается, и не он выступал против меня на той стороне, он там даже не был никогда, это всё моя непоправимая слабость, всё от зависти – ну, что, сдохнуть со стыда на месте? Я не мог на него глаз поднять. Ещё догадается, не приведи Боже…

- Отстань, Борис. Ну, что уставился? Завтра прогоны… если в ванной не утону – приду… Ты это хотел услышать?

- В общем – да… Остаёшься ребят посмотреть?

- Нет.

- Ага! К чудной Лизе, значит!

- Отвали. Её нет, уехала, Борис, ещё слово скажешь – я …

- Да ладно, Стеф. Не обижайся. Это так… на всякий случай. Слишком много на кону, осрамиться не хочу.

- Не осрамишься.

Тут он взглянул на меня искоса:

- Смотри, братец… Обратной дороги нет.

Только что головой о стену не бился, видит Бог, снотворное глотал – забыться бы, не думать: как повёлся... и что завтра? Стыд и страх смешались в дурное возбуждение, спать не мог. Мыкался по квартире, одуревший, но не сонный, в который раз пытался понять: разве есть во мне такая злоба? Борису, конечно, наплевать, но мне-то нет! Того, кто на той стороне, – уж так ненавижу, радостно обрывать ему крылья, но себя ненавидеть – вроде и не грех… Ведь наяву – чего бы ни дал, чтобы увидеть, как Борис просто ухмыляется, а не скалит зубы, пытаясь вздохнуть… Дался нам этот полёт! Пусть бы всё оставалось, как было, и не знал бы, каково сразу любить, ненавидеть и бояться до смерти… Борис, Борис! Что бы тебе просто сказать: «Это не я…». Смейся, злись, крути у виска пальцем… ударь: здесь, на твёрдой земле попросту подерёмся, в открытую – лишь бы не сходиться впотьмах, как двум волколакам… Что за бред, ты же ничего не знаешь, потому и не скажешь, и не говоришь ничего…

Нет уж, убьюсь, но тебя там больше не будет. Ты весь здесь, и всегда был, а коли всё поделено на два, отзеркалено, параллельно… Мысли путались – одни и те же, кругами, по спирали; голова тяжелела.

Уплывал в чёрные радуги таблеточных снов, увидел: из-за плеча поднял точёную голову злой дух, покачал укоризненно – глаза, как угольки… угарные… голубые…

У Бориса до «Поединка» три сольных выхода, у меня – один, и ещё несколько раз в общих сценах… но там всё вполне традиционно… После давешнего я еле привёл себя в чувство чёрным кофе, сейчас как бы заноза торчала в сердце. Здоровая такая щепка, впору Буратино строгать… Машинально отрабатывал своё, благо, выучено наизусть. Только знал, что «Поединка» не миновать, и все ждут… И я ждал, отсчитывал по мелодиям. Перед нами почти четыре минуты должна держать зал скрипачка Лейн, за спиной её, за световой завесой, как раз сменяются декорации… Никуда не деться нам обоим. Борис поднялся из «шпагата», хлопнул по плечу:

- Готов?

- Готов…

Напоследок заметил: у него на груди, на шнурке – калюзарский оберег-косточка.

Никуда не деться – первый шаг в воздух, первый шаг на ту сторону, неизбежно: кататься в пыли, отыскивая горло друг друга. Враг – врага. Там нечем дышать, нельзя спросить, просто выдохнуть: кто ты?! Всё, что я вижу – лицо, обтянутое по скулам, сухие губы, угарный отблеск в глазах. Нет! Врешь, сволочь! Знаю, кто ты на самом деле… Получай, сукин сын!

Огнём по ладони – раскалённым углём по груди – на невидимом шнурке заклятый оберег.

«Поединок» заканчивается тьмой. Полторы минуты заполняет одинокая окарина, чтобы мне успеть убраться со сцены, и Борису – сменить мокрую безрукавку на другую, ему выходить в короткое медленное соло. Но я вижу… и ребята за сценой… и Миранда: он не держится на ногах.

Не выпьет воды…

- Ты что?

- Что с тобой?

- Борис!

- Пропустите-ка меня… Да что ж… Это как понимать? Да подождите вы там!

И всё отдышаться не может…

Музыка смолкает. Борис словно из-под воды рвётся, ловит ускользающий вдох.

- Ничего… уже… нормально.

Миранда глядит подозрительно. Переводит жгучий взгляд с меня на Бориса, обратно.

- Вы мне это бросьте!

- Что видел ты, что же?

- Давайте… сначала…

Мы оба на голову выше её, Миранда задирает хищный нос, скалится:

- Если вы… какую-нибудь гадость жрёте, для этих ваших полётов… Я не знаю, что из вас сделаю! Сгною по лечебницам, идиоты… Сцены не увидите до конца своих дней!

Я молчу. Я вижу сейчас только одно: свежий след у Бориса на груди, как от ожога. Сжимаю в кулак саднящую ладонь. На меня Борис не смотрит… Выпрямившись, отстраняет Миранду.

- Ещё раз, пожалуйста.

- Ангел смерти с косой смоляною

Там плясал со мною…

И опять между нами – ни слова. Вот уж понял, что такое смертная тоска: казалось – всё равно, пусть убивает, если ему это зачем-то нужно… Знать бы, зачем – да ведь не поможет… Теперь так, думал я, осталась генеральная и премьера, а больше не вытерплю, копыта бы не отбросить. Повезёт – пойду к Миранде, – отпускай меня, женщина, на вольный ветер. И подальше. И никогда его не видеть больше. И никогда не танцевать так, как выучился в золотом лесу… слава Богу, в одиночку невозможно, не будет искушения попытаться даже…

***

«Открытую» генеральную устраивают не всякий раз. Коммерческий директор Бомейн просчитал выгоды – людям рта не заткнёшь, рассказывают про невиданные чудеса, про летающих танцовщиков… пусть пресса приходит, так и быть.

И всё пошло, как по писаному. Полный зал. Блицы и красные точки камер. Гордый Ронан в первом ряду, бледная от нервов Миранда.

Музыка, аплодисменты, музыка. Двигаться слитно, держать точку, вдох-выдох. Мелодия за мелодией. Вот и скрипка Лейн, последние четыре минуты.

Пока ещё не поздно, может быть… Борис?

Мы могли говорить только взглядами, для слов не хватало дыхания.

Что мы там делаем?

Молчание.

Неужели нельзя…

Нельзя.

Значит, так будет.

Да.

Три! Две! Одна! Время…

…как в огромном кристалле, полном острых углов и лютого холода. Ни одного неверного движения – просто потому, что этого не может быть.

Нет ни тёмной дороги, ни сцены.

Только мы вдвоём, неизвестно где, в нешуточной и нелепой схватке.

Я не буду…

Будешь!

Ты боишься.

Ничего я не боюсь!

Ну, давай, давай! Бей!

Ай-й!

Больно! По-настоящему больно, так, что заливает горечью рот.

Вдохнуть… только вдохнуть… воздуху, а не этого жидкого огня… Что ж ты, гад… смерти моей…

А-а-а!

Ничего не существует… одно лишь бешеное, нестерпимое желание – жить, дышать, ещё немного, до последнего… Скользкие пальцы на горле, скользкие пальцы под рёбрами, рвётся и становится пламенем неузнаваемый хриплый крик.

Нет!

Нет!!!

Поздно: шаг назад, толчок, падение…

Какой-то незнакомый, неслыханный прежде грохот. Рёв, крики.

Это там, далеко, в зале – взорвались, не в силах терпеть.

Бра-во! Бра-аво!!

Они орут, свистят, топают… выпученные глаза, разинутые рты… Перекрывают музыку, драгоценные полторы минуты утекают… Господи… неужели – всё? Я – на ногах, а где Борис?

Световое пятно, следуя своей партитуре, прошло полукругом, наткнулось, замерло.

Вот он!

Я подхватил его, в конусе света исчезло всё остальное, видел только бессмысленные зрачки, жидкий блик на подбородке, на пальцах… у него кровь шла носом.

Да вставай же, ради Бога, это пройдёт, ерунда какая…

Борис!

Зрачки дрогнули. Свет – слишком яркий. Что? Я не слышу…

Что?

«Подняться помоги…» – да что ж ещё, всех дьяволов ради, он мог сказать, прежде, чем потерять сознание?!

На третьи сутки он умер в «Южном Кресте», в реанимационной палате, и даже если б пришёл в себя – чего бы мне ждать, каких слов – сквозь обожженное кислородом горло, сквозь пелену крови, залившей его мозг в какие-то полсекунды…

Я не верю, что мёртвые могут прощать.

Я не верю, что мёртвые знают правду.

Так что же мне делать, кто снимет с меня вину, кто мне поверит, кто хотя бы осудит меня – чтобы знать, что всему есть мера?

Для меня – нет.

Зачем ты зовешь

Злого духа песни и пляски…

Зачем ты зовёшь…

Высказаться?