Алексей Соколов
ЕЛЕНА
PostMortem
Полдень, середина июля, парк в центре города. Нега. Молодежь спит на лавках перед дворцом, что сильно роднит пейзаж с бесплодными Елисейскими полями. У фонтана играют в шары. Труп основателя города, замурованный в пирамиде на рыночной площади, недалеко ушел от дворца: он видит перед собой распахнувшее крылья барочное сооружение и вздыхает. В замке, как и в пирамиде, жарко.
Есть много возможностей выплыть из людского потока на Кайзере: закричать; броситься наперегонки с трамваем; сесть за пластмассовый столик на берегу реки. Официантка идет из пещеры и несет вам яблочный сок. Толпа нараспашку. Горбики сумок на спинах и реки босых девиц текут мимо вас, разбегаясь ручьями по переулкам, и вы платите за свой сок с настойчивым чувством, что это - в последний раз.
Я выплыл, и действительно рад, что не доставил особых волнений всем людям, имевшим несчастье оказаться рядом со мной. Никто не читал надо мной сказки с полуночи до утра, не охрип, не поседел, не заплакал. В наше время человека просто сдают в окошко, день спустя получая в желаемом виде обратно. Если хотят, конечно. Когда-то, со скуки, вместо ворон я поштучно считал знакомых, да сколько из них пожертвует драгоценным, чтобы проститься со мной. Один, два, четыре... Нет, это рабочие. Девушка.
Пакет из Wallmart‘a. Невнятная блузка. Глаза. Ну, привет.
Ты пришла хоронить меня... я так рад. Скольких усилий тебе это стоило? Сама, добровольно? Вот ведь. Спасибо. С одной стороны, приятно видеть тебя идущей за гробом, с другой же - простое желание жить заставляло надеяться, что процессия в мою честь состоится нескоро, настолько нескоро, что мы забудем друг друга.
Ты располнела. Та же челка на лбу, прежняя мягкость черт. Чуть больше неуверенности в движениях... Но это понятно. Я со своим гробом уместнее здесь. Что? Да, я могу говорить с тобой. Странно. Я думаю... Скорее всего, пока не зароют тело и не сожгут оскверненную мною бумагу, я не исчезну, и ты не почувствуешь здесь себя лишней... вижу, тебе неуютно, кстати, куда ты направишься после? Ладно, расскажешь.
Ты много не пропустила, даже если с момента... гадкое слово. Ничего интересного. Привезли, разгрузили, снесли вот сюда, почти сразу. Никто не бронировал столик. Я думал: вдруг мое место займет кто-либо другой, а вернее, что-то другое, и рабочим придется таскать меня по кладбищу, чтобы найти хоть кусочек свободной земли. Ты прежний... А как же иначе, если все перемены, происходящие с нами, похожи на переход немецкого слова untergehen в английское togounder? Переведи, беспомощно просишь ты.
Я изменился. Раньше я был раскован в общении. Ныне - не знаю, кому из нас более не по себе. Что в сумке? Купила, оживляешься ты, раскрывая пакет и глядя туда в одиночестве, - купила я жемчуг, на золотой, все прочее - бижутерия. И туфли, смотри вот, весь Дурлах обегала, дрянь, но творог, новый сорт, представляешь? И пива... Иду из Wallmart‘a, встречаю тебя...
Девушка, которую я когда-то знал, запинается, опускает пухлую руку с покупками. Надгробия дорогие, внезапно жалуюсь я. Думали долго: как раз на проспекте перед входом на кладбище. Лавка надгробий. С листьями, в форме птиц, клювом упавших в землю, афишных столбов и прочего. Брать пришлось уцененку, попроще, как у великих, в галерее при главных воротах. Нет, что ты, нет места. В парке, за особняками, ты знаешь? Капелла стоит, темно-красное здание, где хоронили князей... Неудачник, бросаешь ты резко.
Уцененка. Тоска. Символ удавшейся, не смотря ни на что, жизни: трепет неона с той стороны проспекта, срезанный до колес окном бара транспорт и ты, пьяная, словно рыба в воде, рядом со мною. Посмотри, какой мрак снаружи. Бред, отвечала ты. Люди ходят. Уверена? Нет, с легкостью соглашалась ты. Расслабься. Какая разница? Выпьем.
О выпивке ты вспоминала в шутку, но с каким-то пугающим постоянством. Градусник Малой Конюшенной показывал минус вечности, так что люди бежали рывками по улицам, из подъезда в подъезд, в дверях выпуская пар изо рта, чтобы уже не вернуться. Я безумно любил пустоту, что оставалась после, когда поднимали стулья и запирали дверь, выталкивая нас в зимний вечер, полный твоих ремарок: синяя комната; скидки; толпа; ненавижу; елочка; как интересно. Чистокровный русский у входа в метро пропивал новогодние свечи. Прошлое в твоем лице так расплывчато... но не будь тебя рядом, я вряд ли запомнил бы что-то вообще.
Был еще эскалатор, длинный и тусклый, только на спуск, с твоей челкой. Ты разгоряченно просилась наружу из легкой зеленой шубы - корейская, презрительно говорила ты; терпеть не могу общественный транспорт, забавно так быть вовлеченной во все... И, глядя в раскрытую шубу, я хотел убивать, прости, ради бога, не знаю, что было тому виной: findesiecle, духота или ты, волнами наркотического комфорта. Или же снег.
Снег да извечное русское кладбище с узкоколейками между могил, вороньем, грубой сваркой крестов, что торчали, как водопроводные трубы, покрытые синей эмалью. Четверо мужиков, запыхавшись, месили лопатами снег, а поодаль ютились мы, согревая за пазухой водку. С неба летела острая ледяная крупа, деревья скрипели от ветра, было невнятное время дня - сумерки, около двух. Такая погода, как нельзя лучше, пробуждает в нас человечность, заметил я. Хочется спрятаться в собственной конуре, чтобы горел очаг, ты была под рукою. Не спеши, раздраженно ответила ты, хлопая друг о друга сапожками. Забыл, почему мы здесь? Как же, отлично помню. Мы замерзаем на эксгумации твоего приятеля, моя эксцентричная леди.
Мужики распахнули тулупы, ожесточенно копая черную, в белую крапинку, землю. Ветер был очень холодным. Мы флиртовали и были близки друг к другу, как никогда. Ты прижалась ко мне, наблюдая, как из ямы дергают гроб, ставят у ног твоих и матерятся, заметив, что позабыли в сарае лом.
Мы так давно не видались… Всего пару дней, радостно выдал я, ошибившись. Если б ты знала, как мне хорошо. Холодно очень, надула ты губы. Не издевайся. Такая уж я. Отрезаю им пальцы и все такое.
Тем временем принесли лом. На гробе успела образоваться нежная снеговая вуаль, пошедшая трещинами, как только под крышку вогнали прут, звонко ударив лопатой.
Cкучно, сказала ты, выставив носик из-под капюшона. Ты свободна сегодня, бодро спросил я. Сходим куда-нибудь. Старое место, спросил я, глядя, как ты трешь носик моей перчаткой. Экономишь на мне, мерзкий тип, засмеялась ты. Дорогая, как я могу... экономить. А мне вот так хочется...
С гроба содрали крышку. На полуслове, ты отпихнула меня и, причитая по-бабьи, бросилась на колени пред мертвецом.
Единственный, ты целовала, рыдая, мертвого в лоб, глаза, губы, да на кого ж ты меня покинул, что ж со мной сделал, ласковый мой, коли уж бабой глупою по тебе убиваюсь, ай, солнце...
Я не глядел на вас. Я стоял и смотрел поверх гроба, в даль, на мужиков с деревянными лицами, присевших курить на холмик свеженарытой земли.
Я поставил водку на снег и пошел от тебя. Темнело. Я тащился по кладбищу, не разбирая дороги. Какая-то баба вдали мела веником снег с креста. Мне захотелось остаться с ней. Я готов был свернуть, углубиться в могилы, следуя однозвучным шлепкам веника о металл. Я готов был на все.
Позади застучали сапожки. Кашляя, ты догнала меня и взяла под руку.
Где выход, спросила ты. Да, тебе все равно, мой бродяга.
Наши бутылки с водкой соединились, болтала ты. Слишком громко. Мужики закопают его и закатят пирушку. Хотела еще раз взглянуть на него, говорила ты в оправдание, но ты знаешь... мне не понравилось, он стал такой некрасивый, увял... Как и все, брошенные тобою, мы, думал я. Чего ты бурчишь, мерзкий тип, говорила ты, просто жуть. Убьешь еще. Не ревнуй меня, ну пожалуйста...
Я молчал, глубоко схоронив руки в карманах, ты весело прыгала рядом.
Твоей вины нет, наконец сказал я. Просто зима, и сердце мое замерзло в твоей ладони. Весной все изменится, ворковала ты. Да, будет теплее.
Мы почти помирились. Лишь одна безделушка болталась на леске меж нами. Я могу делать все, что мне хочется, но никогда не уеду отсюда. Своя ванная всех дороже. Что с того, думал я беззаботно, вцепившись то-ли в тебя, то-ли в поручень. Жил до, проживу и потом, не впервой. Эскалатор скрипел цепями, неуклонно двигаясь вниз. Вниз - скоро я отвернусь от тебя, гляну под ноги, навсегда. Звони же, какие проблемы. Ну не люблю телефон, сказал я в отчаянии, не люблю за подспудное чувство ненужности человеку на том берегу... Если лезть в чью-то жизнь, то лучше смотреть в глаза, понимаешь? Расслабься, сказала ты. Станция.
На воздухе было бесцельно, мутно и чем-то похоже на водку с томатным соком, а спустившись, ты сошла с эскалатора, комкая скользкий купальный халат, размышляя, куда бы направиться дальше, чтобы с пользой потратить билет на трамвай. У Spar‘а панически шаришь по закоулкам одежды - нет марки. Распрягши тележку, радостно возишь ее. Медлишь у кассы, словно украла зубную щетку. Встречаешь на улицах русских знакомых, жалуясь, что не работает холодильник. Утром ты распахнула дверь на балкон, пока на немецком кладбище хоронили меня, а в доме твоем зарумянились булочки.
Не знаю. Ничего не могу сказать по поводу холодильника, кроме того, что он - вещь, и нас тянет друг к другу. Если бы встретились раньше? Сказал бы: я помню имя твое и поэтому жив. А ныне нет смысла. Ничего интересного: в одиночестве я всегда был самоубийцей. Да, я верил, что между нами... Но стать человеку близким - значит, стать лучше, сильнее воспоминаний, или же сделаться воспоминанием. Тавтология. Шла б ты отсюда. Торчишь за чужим надгробием, словно ты ни при чем. Равнодушен? Жесток? Как тот дуб, как та белка, лучше - как желудь, который съедят. Я любил тебя, правда. Аж две недели. Подольше? Хотелось бы. Но в Европе метро неглубокое, понимаешь?
Жалкое преимущество - быть тебя выше, сейчас, когда ты грустна. Рабочие курят. Ты попираешь песок босоножками - милый, полузнакомый, неизвестный мне человек. Зачем это все?..
Рабочие разобрались с накладными. Двое приподнимают крышку, готовясь заколотить меня.
Nein, кричишь ты, отбрасывая пакет. Nein, просишь ты, страстно расталкивая рабочих, налетаешь на крышку, вы не ушиблись, Fraulein? Nein, ты падаешь на мой труп, целуя. Душа моя, щелкнув, возвращается в тело, Бог триумфально становится зверем, я забываю затекшую шею, опилки и тесноту, и весь ухожу в тебя, в твои губы, в первые рытвинки на распухшем лице, в мокрый рот, в затхлый, крахмальный, мещанский запах.
Пойдем же. Ты дергаешь за руку, я, стиснув зубы, трясу головой и цепляюсь другой рукой за край гроба. Идем же, визжишь ты. Рука не сдается. Я так пьян, что мычу.
Ну хорошо, хорошо, цедишь ты, заталкивая меня в кабачок и дальше, в уборную, где пускаешь холодную воду, хватаешь за волосы, мордой суешь под кран. Чтобы не захлебнуться, я смотрю на твое зареванное, тупое лицо. В сортире воняет спиртом.
Ты ждала меня в кабаке по-соседству, интересуюсь я, протрезвев. Изверг. Я обнял стойку бара, не хочу отпускать ее. Меланхоличный бармен косится на тебя.
Ну иди, умоляешь ты, опускаясь на стул и сразу, по-пьяному, обмякая. Мне и тут, храбро провозглашаю я. Тут аккуратно. A дома? Чересчур аккуратно. Идиот, воешь ты, хватая меня за галстук. Кто ты такой, клерк несчастный? HerrSchulzе, он заплатил вам? Гоните его отсюда. Я уперся в косяк руками и ни в какую не хочу выходить. Ты топчешься сзади, слабо толкая меня кулачками в спину, я пялюсь на брюки красными после бессонной ночи глазами и упрямо, как пробка в бутылке, твержу: черт, это бред, ты не можешь быть здесь, я помню тебя иначе, черт, больно...
Наконец ты бросаешь меня. Я сажусь на пол посередине бара, в нелепой балетной позе. Зал пуст. Слышно, как бармен драет бокал и стучит банкой пива. Ты стоишь надо мной растрепавшись, белея блузкой, в вырез которой мне давно неохота заглядывать.
Иди-ка домой, прошу я и тащу через голову галстук в какой-то дряни. Оставь меня здесь. Никуда не пойду. Мне страшно.
1.01.2001-25.04.03.
Рождение трагедии
В нашу комнату вы часто заходили...
Александр Вертинский
Jepense а toi. Думаю о тебе; за окном, как я вижу с кровати, мрачнеет. Форточка распахнулась. Соскочивший с гвоздя уголок нежной марли дрожит под напором ветра. Птицы притихли. Пол у стены покоробился, лак пошел пузырями, в комнате пахнет сиренью и валерианой. Мне жарко, не смотря на сквозняк, таю, но не хочу звать прислугу, чтобы открыли окно. Тучи пригнало с залива. Пару часов назад они висели над твоей головой, и мысли об этом тревожат мне сердце.
Ты заходила в гости на днях. Я лежал, защемив подбородком край одеяла, и никак не хотел просыпаться. Мне снился приятный сон, но я был разбужен тобою. В сарафане из плотной ткани, зеленом, ты привычно прикрыла дверь, подошла, но не стала, как прежде, садиться ко мне на кровать; за тобою припрыгал стул со спинкой в чехле, ты присела, шаря таинственно в косметичке бледной, не успевшей еще загореть рукой. Я смотрел, как ты тащишь из косметички лак для ногтей и тянешься к моей кисти.
- Терпеть не могу синий цвет, - промычал я.
- Ленивец, - сказала ты, почесав меня за ухом. - Вставай, и пошли.
Я промолчaл.
- Подарки вот, маленькому, - спасла положение ты, зашуршав пакетом.
Ты сидела в изголовье постели, радостно шарясь в оранжевом, с белой полоской мешке. Ты всегда была чем-то увлечена, существуя рывками, по-лисьи, задрав кверху мордочку и принюхиваясь - в поисках лакомства, на сей раз припасенного для меня.
Ты снова принесла мандарины. Они были хуже, чем в прошлый раз.
- Не надо, оставь же меня, - урчал я. - Садистка.
Ты красила ногти мне на руках, говоря, что пойдешь послезавтра на пляж.
- Одна?
- Ну чего улыбаешься?
- Подумал: как сильно надо любить друг друга, чтоб сохранить лукавство.
- Положим их так. Скоро высохнут. Завтракать хочешь?
Ты скормила мне мандарин, стараясь не касаться пальцами губ. Когда рука оступалась, я целовал тебя в пальцы. Они были сухими, горячими. Ты вытерла сок с моего подбородка - салфеткой, а не губами. Карандашом освежила веки. Птахой порхнула из комнатки - быстро и деловито, как и вошла в нее. Недоеденный мандарин пах на тумбочке.
В спальне просторно. Мебель гнетет меня. Кроме кровати со всем, что должно быть под ней, здесь есть тумбочка, крюк в стене, стул со спинкой в поношенном свитере. Опасаясь простуды, постель отодвинули от окна. До середины кровать не доехала, оставшись стоять в неудобном, случайном месте, оторванном от стены. Я ворчал на прислугу и требовал, чтобы задвинули в угол. Прислуга была неуклонна.
Я лежу на кровати, гляжу в потолок и печалюсь, думая о тебе. Ты развалилась на пляже, листая учебник и поедая конфеты. Будний день и погода делают пляж малолюдным. Берег замусорен. Ты лежишь у воды.
Небо покрыто тучами. Одна из них, огромная, свинцово-серого цвета, идет прямо на пляж. Полуденное солнце все еще на свободе, и ты лениво боишься сгореть. Чуть поодаль - какие-то люди - семья. Кроме вас четверых и собаки на пляже никого нет.
Семья прикатила на джипе. Дверцы распахнуты, с кресла свисает купальное полотенце. Отец - новорусский, похожий на кабана, с утра бродит по пляжу, играя в футбол бутылками, собирая дрова, отсыревшие после ночного дождя. Теперь он развел на песке костер, просто так. Присел на канистру с бензином, бросает ветви в огонь и глядит на твою обнаженную спину. Мать, раскрывшая зонтик одновременно с выходом из машины, томно спустилась к воде, разулась и села на полотенце, положив зонт на плечо. Ты не видишь ее лица.
Люди молчат. Кажется, что они отдыхают насильно. У них есть дочь и собака. Дочь, пухлая девочка лет семи, безумно похожа на тебя в детстве.
Девчонка вошла по колено в воду и кличет собаку к себе. Низ футболки подмок, и девчонка, сбирая для выжимки ткань в кулак, обнажает тугие белые трусики и полоску загорелого живота.
- Дана! - зовет девчонка, нетерпеливо сгибая коленки и шлепая подле себя ладонью. Колли боится воды.
-Ну Дана! - капризно зовет ребенок.
Собака не хочет.
Оставив щенка в покое, девчонка встает к заливу лицом. На спине ее майки размашисто, черным написано “нет”. Колли, скуля, роет лапой песок. Ребенок стоит неподвижно. Грозная туча, доплывшая краем до девочки, разделила небесный свод пополам на сочное серое с синим.
-Идем же купаться! - девчонка со словом “да” на груди грубо хватает собаку за шею и тащит в залив. Собака визжит.
Женщина гладит рукой ступни и ворчит ей:
- Мария!
Ты приподнимаешься на локтях, смотришь через плечо на девчонку. Мужчина, оставив в костре кочергу, откровенно и долго глядит на тебя.
- Глупая, мерзкая Дана... - втащив колли в воду, Мария хохочет, хватает собаку за морду, начинает топить.
- Мария!
- Мерзкая, мерзкая Дана...
Колли скрывается под водой. Солнце заходит за тучу. Девочка замерла с некрасивой ухмылкой на мокром лице, прижимая собаку ко дну.
Вы глядите на девочку, все, даже мать, о направлении взгляда которой можно только догадываться.
Мужчина бросает палку, проговорив не своим, потухшим, испуганным голосом:
- Маша...
-Вау!
Девочка вскинула руки. Ошалевшая колли ракетой прыгает из-под воды, фыркает, мчится на берег и дальше в лес, выбегает обратно, шатываясь, плюясь, похудев, носится по песку и дрожит.
Отвернувшись, ты зябко поводишь плечами. Не прочитав и двух строк, находишь раскинувший руки купальник и вяжешь узлом на спине. Садишься, закутавшись в плед. Ветер шуршит конфетной фольгой, рвет зонт из рук женщины, хлещет дымом костра в мужчину. Девочка носится, обегая кривые грибки и проржавевшие раздевалки. Ветер срывает косынку с ее головы. Ахнув, ребенок спасает руками волосы и чешет вдоль леса, к остову пивной, напоминающему то ли клетку, не то летний театр. Взбежав на помост, девочка в танце грохочет по доскам, хватается за трубу и скачет вокруг нее, ликует и бесится; спрыгнув на пляж, убегает в машину; вскарабкавшись на водительское сиденье, счищает песок и водоросли. Мужчина вразвалку через пляж. Будет гроза.
Упрямо надувши губы, ты с вызовом смотришь в залив. Учебник трещит страницами, трепеща, словно жук. Ты прибиваешь книгу рукой, попав на отчеркнутый красным абзац. Фразы бессмысленны. Ты забыла, зачем выделяла их. Между пальцев на книгу падают первые капли дождя. Бумага темнеет, фломастер плывет по странице. Ты убираешь с книги ладонь, сбросив плед, и теряешь счет крупным, холодным каплям, что бьют тебя в плечи.
Женщина вскакивает с полотенца, подхватывает его и бежит к машине. Зонт по-прежнему нужен ей, и лицо остается тайной. Дождь набирает силу. Люди ныряют в джип. Девчонка на заднем сиденье хрустит леденцом, утешая собаку. Мужчина кричит тебе: “-ая! -ая! -ам! -да!”. Ты презираешь джип. Человек поднимает стекло, и машина, буксуя, бросает тебя под дождем.
Книга испорчена. Плед, сарафан превратились в тяжелые тряпки, крем, который ты не закрыла, наглотался воды, пудра слиплась в комок телесного цвета. Ливень хлещет, не ослабевая. Начинается шторм. Ты промокла насквозь, замерзла и перешла все грани безумия, что столь подвижны в тебе. Ты весело скачешь по кромке прибоя, кричишь непристойности, лупишь, чтобы согреться, по дождю кулаками и косишь блестящим, насмешливым глазом на запад, где вот-вот должна появиться полоска чистого неба. Но горизонт сер, и дождь льет все сильнее.
- Клин клином!!! - орешь ты и входишь в воду по щиколотки. - Я сделаю это! Я...
Порыв урагана гасит остатки тепла. Сзади грохочет железный лист и, словно в ответ, раздается чудовищный грозовой раскат. Ты зажимаешь уши. Пятясь, выходишь на берег, развернувшись, срываешься с места и неловко, по-женски, бежишь через пляж, в раздевалку, бросив мертвые вещи и мужество. Дверью ты хлопаешь чувственно.
Крыши у раздевалки нет. По ногам дует. Замкнутое пространство успокаивает тебя. Стоя, ты гладишь тело руками. Гусиная кожа приятно щекочет подушечки пальцев.
- Дура, - ты шепчешь, массируя бедра. Срываешь с себя купальник, превратив раздевалку в душ. Ледяная вода нападает так жадно, что сердце твое сводит судорогой. Ты стоишь так, подняв подбородок, дрожа, в позе, в которой обычно наслаждаешься поцелуями в шею, слизывая капли дождя с полуоткрытых губ. Вода становится соленой, и лишь тогда ты чувствуешь, что расплакалась.
Ты отступаешь в угол и медленно оседаешь на корточки, скользя спиной по признаньям в любви и похабным надписям. Ты рыдаешь уже откровенно, в голос, уткнув лоб в колени. Дождь не кончается. Возможно, на горизонте как раз появилась полоска неба, но ты не видишь ее. Краска сползает пластами, обнажая рыжий металл. Дверь дребезжит от ветра. Дождь продолжается, и, нагая, жалкая, мокрая, ты рыдаешь в углу, растерявшись, сникнув, обняв себя, плачешь навзрыд.
Почему меня нет с тобой рядом? Почему ты должна быть одна? Зачем я не провожаю, не развлекаю тебя? Я присел бы в кабинке и утешал бы, взял бы тебя за плечи и плакал бы вместе с тобой, грозил небесам кулаком и ласкал бы тебя. Я бы лег на тебя, чтобы спасти от дождя. Наверное, стало бы легче.
В спальне темно. Ветер стихает, марля устало льнет к раме. Гром грохочет, гавкает сигнализация во дворе. Комнату заполняет нарастающий шум дождя. Визжат дети.
Дверь открывается. На пороге возникает сиделка с бутылкой пива.
- Вы не спите? - издевательски вопрошает она, увидев мое лицо.
- Не включай этот свет, - прошу я, жалобно трепеща ресницами.
Сиделка развязно садится в изголовье кровати, поставив мне на живот свой поднос, - дебелая девка с лошадиным лицом и прокуренным басом. Плюхнувшись на кровать, она перекидывает через меня руку и забрасывает ногу на одеяло, щекоча мне лицо бедром.
Девица трясет бутылкой, делает пробный глоток и сует мне в рот горлышко, приподняв мою голову, чтобы было полегче глотать.
- Как насчет соски на пивных бутылках? - отхлебнув, говорю я.
Сиделка хохочет. У нее полные губы и здоровая щель между зубами. Я меняю тему:
- Ты согласилась бы переждать бурю на пляже? В купальнике, под открытым небом?
- Ну вот еще, - говорит она басом. - Я не дура. В машине схоронимся.
Она поднимает мне голову и вливает в рот пиво.
- Правильно! А потом вы поедете в Петербург и попадете в аварию.
- Вот еще.
- Я хотел бы попасть в аварию. На скорости. Врезаться. В автобус с детьми. И чтобы спутница погибла.
- Дурак.
Дождь оглушительно бьет в подоконник. Рамы пахнут размякшим деревом, маслянной, старой краской. Потолок надо мною протек и в пятнах. Я - на даче, втором этаже деревянного особняка. На веранде пухнет от сырости стол с прилипшими лепестками сирени. Качели в саду не скрипят - смазали в честь приезда детей. В ветреную погоду слышно, как свистит паровоз на станции. Это мой дом.
-Светочка... я прошу вас, придет госпожа Вертинская - вы ей скажите, что мандаринов я не хочу.
-Буль-буль-буль... Мы такие хорошие, славно умеем пить из бутылочки, пристрастились...
- У вас новый фартук! Откуда? Ну, как насчет той аварии?
- Да отстаньте вы, барин! Разврат какой, честное слово!
- Нет, право. Раз Богу вздумалось так поступить... лучше в аварии, а то что за дела - на антресоль вот полез, за шлепанцами... повтори, повтори, что сказал вчера доктор! Повтори!
Я хохочу что есть сил – тихо, надрывно, пивными губами. Гроза выдыхается, с ней вместе на убыль идет мой смех, в комнате все светлее, но мне свет ни к чему, я и в грозу видел очень отчетливо и сиделку, и спинку кровати, и свои собственные, выкрашенные в голубой цвет, кисти рук.
- Повтори!
-Уймитесь! Сколько же можно твердить вам одно и то же? Ладно, вот вам: доктор сказал, что вы никогда, никогда не пойдете и руками владеть никогда не будете.
- Да, да, да... Слушай, ты не спешишь? Останься. У меня к тебе дело.
- Как интересно! А госпожа?..
- Вертинская не придет. На Островах. Светочка, ангел мой, вдруг то не зря? Вдруг, тот сломавшийся стул был ниспослан мне свыше? Вдруг, то был перст, палец Божий?
- О чем вы! Уймитесь! Хорошо, что у вас эти руки... простите, нечаянно сорвалось! Ах, барин, какой же вы, все-таки, мальчик!..
Останься. Я вот мечтал только что. Красивый такой сюжет. Мне понравилось. Я сочинял, и я чувствовал, как сочинительство помогает мне жить. У тебя не найдется карандаша? А бумаги? Не против ты? Я продиктую.
10.06.01.-6.04.03.
Мальчик сидел на подоконнике и смотрел в окно. Это было его любимым занятием. Для удобства ему выделили маленькую замшевую подушку, с которой он мог делать все, что захочет. Чаще всего он доставал подушку из-под себя и взбивал на коленях до нужной мягкости, после чего прижимал ее головой к стеклу, продолжая смотреть на улицу. Его тяга к знаниям казалась неутолимой. Он просиживал на подоконнике дни, недели, месяцы и времена года, радуясь и удивляясь их смене. С торчащими в разные стороны волосенками, в зеленом свитерке походил он то ли на комнатное растение, то ли на плюшевую игрушку, в зависимости от воображения прохожих, видящих мальчика каждый день, походя, случайно, и не перестававших улыбаться ему. Мамы показывали в окно и наставляли детей, ворча:
-Смотри, такой большой мальчик, а ему по-прежнему все интересно.
Дети смотрели. Растение отводило взгляд, сутулилось и задергивало белую, в пятнах томатного сока тряпку на толстой резинке. Занавесь прикрывала лишь половину окна. Поверх нее торчала макушка ребенка. С годами над занавеской вырастали глаза, подбородок и так далее до тех пор, пока тряпку не убрали совсем, и мальчик остался с улицей наедине. Ему было шесть с половиной лет.
Внешний, физический мир заворожил его. Никто не видел ребенка с книгой в руках, что было вполне объяснимо в его возрасте; гораздо более странным казалось отсутствие в этих руках чего бы то ни было кроме печенья и неизменной подушки. Позу ребенок не менял никогда: ноги вытянуты вдоль подоконника, спина плотно прижата к стене, ладони - на бедрах. Казадось, он начинает скучать по улице, стоит ему отвести глаза. Выучив мальчика наизусть, улица текла мимо и дивилась такой экстравертности.
Мальчику повезло: против окна находилось умеренно дорогое кафе, одно из тех мест, куда ходят семьями и студентами; семьи садились в глубине зала. Студенческие парочки предпочитали стол у большого окна с видом на ободранный дом и ребенка. Разнообразие лиц и одежды было достаточным для того, чтобы показывать мальчику жизнь.
Тем днем было ветрено. Сыпал прерывистый дождь. Мальчик скучал, от нечего делать, расковырял бумагу на раме. Дырку пришлось затыкать подушкой.
Ближе к вечеру у окна села парочка. Студентка неловко сбросила пальтецо, положила на стол косметичку и сигареты. Студент оставил кулек шоколадных конфет и скрылся из виду.
Мальчик смотрел в окно. В кафе загорелся свет, превратив зал в аквариум. Девушка нервно жевала конфеты. Ее сильно накрашенный рот выражал смесь отчаяния и смирения. За студенткой возился массивный зад официантки.
Вернулся студент и поставил средь фантиков две стопки с водкой. Поверх стопок легли две горбушки черного хлеба. Ветер вывернул наизнанку зонт под окном кафе. Девушка взяла хлеб. Расплатившийся парень внезапно сник, опрокинул пустой стакан. Прошло минут двадцать. Парень устал играть рукой девушки, показал на ее непочатую стопку и что-то сказал. Девка смотрела в окно. Парень схватил стопку и сунул студенке под нос. Девка плюнула хлебом в водку, схватила пальто и выскочила на улицу, где осталась стоять под дождем, подрагивая нагими плечами.
Парень капризно уставился в потолок. Выпил водку с размякшим в ней хлебом, отлучился, принес пива, приложился к бутылке и заиграл с косметичкой так же, как недавно с рукой.
Мальчик застыл, сфокусировав взгляд на пустом месте напротив парня, словно заметил что интересное, даже подался носом к стеклу и сидел так, пока у студента не кончилось пиво. Ребенок поежился и закричал:
- Мама!
Было тихо. Не дождавшись ответа, мальчик опять закричал в окно, уже с нетерпением:
- Мама!
В недрах квартиры заревела вода и щелкнула дверная задвижка. Послышались шаги да отвратительный скрип. В комнату вошла седая женщина средних лет. Миновав дверь, она стала в потемках, глядя, как силуэт ее сына пронзительно грустно чернеет на фоне витрины кафе.
- Мама, - сказал сын, не оглядываясь.
Женщина подошла к окну. Перед собою она с трудом толкала уродливую инвалидную коляску.
- Пойдем, Дима, - сын обвил ручонками шею матери, и та стащила его с подоконника, прижав к халату руками.
Усадив Диму в коляску, женщина привычно поправила его неподвижные, тощие, кривые ноги. Развернула коляску к двери, собираясь уйти.
- Да, Дима, - отозвалась мать, оставшись на месте. Она стояла спиной к окну. - Да, дорогой мой.
- Так интересно, в кафе: дядя всегда сажает тетю на стул и идет покупать ей пирожное. Всегда-всегда. А вот чтобы тетя купила пирожное дяде - не видел. Почему так?
Женщина облокотилась на спинку кресла, ероша волосы на затылке сына и крепко прижавшись ягодицами к подоконнику.
-Хочешь пирожное? Я куплю... И будет наоборот, как ты хочешь и сколько хочешь. Я буду с тобой долго-долго...
-Она замерзает, - сказал он. - На улице дождь.
Женщина глянула через плечо.
-Нет там никого, мой выдумщик, - усмехнулась она. - Даже дождя.
-Я тоже хочу купить кому-то пирожное, - сказал мальчик.
-Ну ладно, - устало сдалась она, - хорошо, завтра пойдем в кондитерскую, дам тебе денег, и ты купишь пирожное для меня, хорошо?
Мальчик промычал что-то, млея от колдовства материнских пальцев.
-Завтра, кажись, выходной, - задумалась женщина, - если сегодня вторник... хм?..
-Вторник, - подтвердил он. - В кафе привезли эклеры. По средам бывает бисквит.
Женщина выпрямилась, оправляя халат. Любовь к сыну почему-то сменилась на благодарность. Мать в сотый раз задумалась, почему в этой комнате совершенно нет мебели. И свет не включают по вечерам. И надо, наконец, завязать с этим дурацким цветом волос.
- Ах, Дима, Дима, - сказала мать, увозя коляску. Колеса рулили вразнобой и противно скрипели. - Что же мы будем делать, когда ты вырастешь из подоконника?..
24.04.01.
С восходом солнца любви он стал ее тенью. Он не мог порвать с ней по собственной воле. Она не гнала его прочь. Вспоминала при встречах, и любила до момента прощания.
Образ ее был компактным, а мысли, правильные и легкие - уютной заботой о комфорте. Он обожал гулять с ней под руку, смакуя звучание ее голоса.
-Вчера на рынке я так долго рылась во фруктах, что торговка сказала: “Вы что, жениха выбираете?” Я ответила: “Яблоки - не жених, и я забочусь о том, что ем”. Да, я сменила квартиру. Там мне удобнее.
“А как же твой новый номер, которым ты не поделишься?” - рвался спросить он, и молчал, бросаясь вдогонку за уходящим поездом ее речи.
-Я хочу куртку, сумочку и гитару. Как трудно искать самой… впрочем, туфли и меня уже есть, нужны зимние, ты не знаешь, где можно достать фиалку? Ах, да, ты не смыслишь в цветах. Сам сказал.
Он и вправду не разбирался в цветах. Жизнь его состояла из обеденных перерывов той девушки, спешки, изнурительной беготни за счастьем: девушка впереди - нос по ветру - он следом, стараясь не потерять из виду шлейф ее платья. Минуты, когда удавалось схватиться за ткань, были для него высшим блаженством. И пряча лицо в накрахмаленных складках, он слушал:
-Я ездила на залив уже трижды. Так славно на берегу: волны могут накрыть с головой, если улучишь минутку. Зря ты не купаешься.
И его невысказанное: “Но мы же договорились, что едем вместе, забыла?” разбивалось о встречное: “Мне нужны деньги. Я такая транжира!” и хрипело осколками: “Почему ты не просишь их у меня?” И она говорила:
-Хочу, чтобы меня стало меньше. Мне нужен утюг, смотри, какой торт красивый, я пудру хочу, но финансы… Я потеряла сережку, я не могу без них, от папы ж подарка никак не дождешься, сама куплю, мне нужна сковородка для третьей квартиры, я так отвратительно загорела, как тебе этот платок? По-моему, мне идет, - и поглядывая на часы, она ворошила шмотье в супермаркете так самозабвенно, и спутник ее, страдающий от постоянных потерь смысла жизни, жалел, что не родился женщиной.
-Ты загонишь наш мир как лошадь, - шептал он девушке, когда оставался один, падая на диван и отворачиваясь от всего этого, чтобы придумать, чем она занята сейчас, вдали от него и забыв о нем. - Ты выпьешь его до дна, все соки, и когда мир падет наконец к твоим полным ногам, он сделает это в первую очередь от усталости, и лишь потом, отдышавшись, увидит, как ты красива.
Раз он поймал ее. Остановил на бегу, затащил в кафе, накормил ее ужином.
- Это кафе я нашел для тебя. Знал, что тебе здесь понравится.
-Я забегала сюда вчера. Мне страшно хотелось есть, и я сделала себе приятное. Я умру, если не отыщу вертикальный солярий. Это мясо готовят не так.
В центре зала журчал фонтан. Мелодично, как ее шепот. И холодно. Наверное холодно: здесь не разрешалось пробовать воду рукой.
-Знаешь, в чем коренное различие между нами, пропасть, которую не перешагнуть?
-В чем?
-Ты пользуешься жизнью. Я - созерцаю ее. Только и всего.
-Как это?
Он резал жаркое угрюмо, и жевал потому, что жевала девушка, а девушка ела так выразительно, что ей подражало остальное кафе.
-Не важно. Просто продолжай быть. Мне нравится созерцать, как ты всем пользуешься.
Еще он подумал:
“Почему я? Зачем именно на мою долю выпало дикое сочетание гуманизма с жестокостью, что пронизывает эту девушку? Разве гуманность жестока? Да, это правда: не наступивший другому на горло ради собственной выгоды - свят, но почему милосердье моей возлюбленной причиняет мне боль, и такую жестокую, что необходимо кричать?”
И он действительно закричал, сквозь зубы, схватив ее за руки, осознав еще раз: мысль о том, что можно воспользоваться человеком, сидящим напротив нее, не придет в эту хозяйственную голову никогда.
6.09.01.
..^..