Павел Сухобрус

Лето в деревне

Правда – не лучшее, что может рассказать о себе человек, поэтому не буду говорить вам, почему этим летом я решил сбежать на край света. Моё путешествие туда было долгим. Последние пять часов дороги я провёл в «Заре», обшарпанном катере на подводных крыльях, который должен был высадить меня на пристани деревни Ноземские Исоды. Это странное название упоминалось в мятой телеграмме, лежавшей в нагрудном кармане моей рубашки вместе с паспортом. Телеграмма была отправлена Боровковым Николаем Ивановичем, добавившим к названию деревни три лаконичных слова: «жилье баба Бина».

Тысячи чёрных ласточкиных гнезд сделали из светлого глинистого берега бесконечную перфоленту, над краем которой местами зависали подмытые весенними паводками серые избы. В них ещё жили люди, и пестрое бельё кувыркалось на ветру рядом с домами, готовыми со всем своим содержимым ринуться вниз навстречу дрожащему речному отражению, позабыв на берегу мокрые тряпки и загулявшую кошку. Я без интереса смотрел на картинки немудрёного русского бизнеса – завалы готового к сплаву леса и красные трубы кирпичных заводов. Мелькнув, эти признаки цивилизации пропадали, широкую реку вновь стискивали сине-зелёные стены глухой тайги. Природа казалась мне странной, её дикая переменчивость настораживала: высокое небо внезапно теряло своё слепящее голубое сияние, становясь таким серым и низким, что казалось возможным достать его с верхушки прибрежной сосны. Затем оно снова взлетало вверх – уже чистое и прозрачное. «Твёрдое оно или мягкое?» – задал я себе нелепый вопрос, пытаясь отвлечься от неприятных ощущений в крестце и спине, порождённых неудобным жёстким сиденьем.

Из-за глинистых, вечно разбитых и разбухших от бесконечных дождей и безжалостных тракторов дорог, речной транспорт весьма популярен в этих краях, оказываясь подчас единственной ниточкой между полузаброшенными, нередко даже без света, деревеньками, и городом. Поэтому все пять часов пути мне приходилось сносить соседство небритых потрёпанных мужиков в старомодных серых пиджаках и бабусь в косынках, резиновых ботах и смешных плюшевых жакетах.

- И куда ты, мИлой, едешь? - спросила меня столетнего вида бабуся с зелёным эмалированным ведром, перехваченным поверху тряпкой.

- В Ноземские Исоды, на кирпичный завод. – оторвал я для бабки тот кусочек истины, который не имело смысла скрывать. – Директором там буду.

- И-и-и… начальником…. – с непонятной мне интонацией протянула она, явственно выделив букву «о». Поправив белый в синий мелкий цветочек платок, бабка попыталась выведать что-нибудь о моей личной жизни, однако я огорчил её, прикинувшись дремлющим.

Ноземские Исоды состояли из десятка неприкаянного вида изб. За рекой молча и мрачно темнел глухой лес. Одолев задеревеневшими ногами длинную свежесколоченную лестницу, я поднялся на высокий берег, где отыскал крытую серой дранкой избу говорливой и раздобревшей на северной картошке бабы Бины. Нижний этаж был, как и положено в этих местах, отдан скотине, а вторую занимали большой сеновал, зимняя и летняя половины. Пол был застлан домодельными половиками, вдоль стен стояли простые лавки со спинками, которые Бина называла «диванами». Во время ужина, когда Бина потчевала меня ржаными рогаликами с картошкой и солёными рыжиками, изба вдруг подпрыгнула. Со звонким стуком возле большой печи упал ухват.

- Самолёт эта, – успокоила меня Бина – Еродром военный за лесом.

Я сообразил, что такой звук производят сверхзвуковые истребители. Поворчав, что эдак можно всё вокруг порушить, вернулся к начинке из рыжиков.

Утром я пошёл по направлению к высокой красной трубе, которая, как сказала мне Бина, была «верстах в двух» от Ноземских Исод. Восхитившись крестьянским хитроумием, позволившим называть километры вёрстами без малейшей попытки прибегнуть к элементарной математике, я шагал к заводу, наслаждаясь чистотой деревенского воздуха, прозрачностью неба, уютным жужжанием шмелей и шелестом высокой травы по обе стороны тропинки. За время моего пути землю пару раз основательно тряхнуло, и над головой раздались громкие хлопки.

Возле высоченной кирпичной трубы стояли длинные навесы, под ними тянулась змея конвейера - сотни нанизанных на проволоку металлических полочек, похожих на птичьи кормушки. Кормушки были пусты. Качаясь и поскрипывая, они медленно скользили мимо меня. Откуда-то слышался мерный звук движка, людей не было видно. Кормушки совершали явно бессмысленное плавание справа налево под ближайшим ко мне навесом, затем разворачивались в обратную сторону под следующим, и вновь шли налево под третьим. Навесы зеркально множились, уходя к горизонту и я не мог точно определить, сколько же их было. «Покормите птиц зимой. Пусть во все концы…» - бормотал я себе под нос, обходя навесы в поисках людей.

В маленьком деревянном домишке я, наконец, нашёл директора – того самого Боровкова Николая Ивановича – невысокого худого мужичка, который выглядел столь замордованным, что я не стал возмущённо спрашивать его, почему движок так бездарно жрёт топливо. Он торопливо передал мне дела, сказал «сам разберёшься», и устроил стремительную экскурсию по заводу. Я увидел яму, из которой брали глину, замерший рядом экскаватор, горы опилок для посыпки «кормушек», механический нож для нарезки глины. Боровков Николай Иванович вырубил движок и кормушки резко остановились, продолжая покачиваться. Ряды деревянных полок вокруг них были заполнены тысячами мокрых коричневых брусков. Один из навесов оказался грубо изуродованным – треть крыши выглядела срезанной, а полки под ней были разрублены и завалены бесформенной массой из рухнувших сырых кирпичей.

- Гроза, что ли? – спросил я, зная о жестокости местных летних бурь.

- Гроза. – тихим отчего-то голосом ответил Боровков Николай Иванович, отстранённо глядя мимо меня.

Я уже знал, что кроме директора работников на заводе было пятеро. Все - бывшие зеки, ныне на химии. Раньше летом приезжал стройотряд, теперь нет – денег за штуко-кирпичи давалось слишком мало. Это же было одной из причин, по которой доверенный мне трудный контингент работал весьма неохотно. Биографии трёх мужиков-рабочих: Андрея, Петрухи и молдаванина Марчела состояли из грабежей, драк с причинением тяжких телесных повреждений и отсидок. Потасканного и опухшего вида тётки олицетворяли собой вполне традиционные женские судьбы – падение высокой брюнетки Риты началось в восемнадцать, через месяц после её прихода продавщицей в продуктовый магазин, где местные старожилки обманом уговорили её взять на себя огромную недостачу. После этого Рита выходила на волю только изредка, двое её родившихся на зоне детей были где-то в интернатах. Пергидрольная блондинка Валя десять лет назад кокнула своего пьяницу мужа и, как сообщила мне Бина, люто ненавидела теперь мужиков, периодически пугая какими-нибудь острыми предметами даже своих закалённых товарищей.

Боровков Николай Иванович представил меня трудовому коллективу, курящему у домика пищеблока, после чего шуганул рабочих к конвейеру. Я тоскливо проводил глазами пять унылых серых фигур, навсегда вычеркнутых из человеческой жизни, мысленно убеждая себя, что даже такая компания много лучше тех перспектив, от которых я столь стремительно сбежал в эту глушь.

Николай Иванович пообещал мне, что к концу лета, когда кирпичи высохнут, сюда приедет специалист с одного из ближайших заводов, чтобы раскочегарить печь и помочь мне обжечь продукцию. «Кирпичччики…» - пытался я во время разговора вспомнить то ли песню, то ли частушку, но дальше этого бодрого слова из памяти ничего не вынималось.

Моё новое существование было однообразным, а работа оказалась на редкость отвратительной. Надо было подгонять химиков, незаинтересованных в производительном труде, бесконечно чинить то и дело ломавшийся конвейер и отбирать у Андрея, обычно управлявшего экскаватором, водку, которую он норовил употребить в рабочее время. Пару раз я не успел, и в экскаватор пришлось лезть мне - терять и без того нечастые здесь солнечные дни было непозволительно, поскольку кирпичи сохли долго, и я боялся не успеть ко времени обжига. По субботам тётя Бина топила баню, а я приноровился таскать воду и колоть дрова. Частые грозы со множеством яростных молний, бивших в торфяники вокруг деревни, пугали не только меня. Услышав дальний гром, Бина влезала на табурет, так что задравшийся ситцевый подол открывал низ розовых фланелевых панталон, и выворачивала из счётчика пробки, чтобы уменьшить вероятность прилёта шаровой молнии. Она со слезами незабытого до сих пор ужаса рассказывала мне, как однажды яркий белый шар появился из розетки в зимней половине, облетел комнату, и под конец опалил большое зеркало в простенке между окнами. Деревянная рама сгорела, большая часть зеркальной поверхности почернела, лишь середина позволяла теперь увидеть часть лица. Впрочем, я думаю, что и до этого происшествия зеркало любило приврать – его поверхность была почему-то едва заметно вогнута.

Каждый день я обходил свои владения, глядя, как Ритка с Валентиной грязными ладонями подхватывают с кормушек по полдюжины мокрых тяжёлых кирпичей и укладывают их на полки. Это было достаточно тяжелым занятием даже для мужчин, и в минуты, когда конвейер ломался, бабы мгновенно укладывались на нижние полки, засовывая под голову локоть, и сразу засыпали. Скрип заработавшего конвейера заставлял их вскочить и вновь взяться за кирпичи, которые где-то под другим навесом бухал на кормушки Петруха. Марчел обычно сидел на самом безмятежном участке, «на опилках»: тихо напевая красивые непонятные слова, он горстями бросал влажную опилочную массу на ползущие мимо него кормушки.

Я-таки не мог привыкнуть к периодическим подскокам окружающего пространства. Мне казалось, что избы должны рассыпаться, а навесы соскочить с халявно поставленных столбов. Как-то я пересчитывал количество уложенных Валькой кирпичей, сама же она копошилась надо мной, под самой крышей, ровно выстраивая на верхних полках ряды коричневых брусков. В небе раздался хлопок, опять всё вокруг подпрыгнуло и мимо моего лица просвистел кирпич, оцарапав мне щёку. Я увидел над собой Валентинины глаза: «Ой, простите, как же это случилось, вот, самолёты эти сукины взрывы какие делают» - равнодушным голосом причитала она, продолжая передвигать кирпичи. Я поспешил убраться в полной уверенности, что воспользовавшись удобным предлогом, эта истребительница мужчин пыталась меня прихлопнуть как таракана.

Однажды воскресным утром я нашёл за деревней яму, в которой валялся большой предмет округлой формы, оказавшийся куполом порушенной невесть когда часовенки, аккуратно одетый не сгнившей до сих пор дранкой. Про эту часовню я уже слышал – оттуда же происходил висевший в красном углу у Бины большой деревянный крест, на котором был тщательно выписан маслом бородатый Саваоф. Рядом с куполом валялся мусор и огромный блестящий кусок то ли покрытого амальгамой стекла, то ли металла, напоминающий осколок гигантской ёлочной игрушки. Я хотел расспросить об этом Бину, но не успел, потому как она отправилась в лес за грибами (старушенция смешно называла такие походы: «схожу-ка в сад по обабки»). Меня же она просила помочь на сенокосе, где была на счету каждая пара рук. Моё неловкое махание косой возле Бининого крыльца вызывало смех у деревенской публики, так что на сей раз я намеревался вооружиться граблями. Но уже по пути на сенокос со мной приключилось несчастье. Доставляли косцов туда на волокуше – привязанных к трактору длинных досках, покрытых сеном (искусство изготовления тележных колёс было деревенскими жителями безвозвратно утрачено). Бабы с устроились на сене, я же замешкался и всё ещё стоял, когда трактор с силой дёрнулся с места и я упал на волокушу, пропоров ногу лежавшими там вилами. Под гогот и смех я захромал домой, последними словами поминая тупого тракториста, дуру Бину и её дебильных односельчан.

Я чрезвычайно боялся столбняка, поэтому на следующий день собрался ехать за десять километров на колхозную усадьбу, в Красавино, где был фельдшер. Был как раз тот единственный на неделе день, когда в Красавино работал единственный на всю округу магазин. Поэтому к тракторной тележке, которая должна была доставить Ноземноисодовских жителей в магазин, собрались почти все, за исключением химиков и Бины, поручившей отовариться мне. Помянув про себя, что Техника Безопасности категорически запрещает перевозить людей подобным транспортом, я вместе с дюжиной деревенских забрался внутрь. Чуя запах скорой водки, тракторист Лёха со всей мочи гнал технику вдоль лесной опушки, встряхивая жёлтыми проволочного вида волосами. Популярная среди сельских парней химическая завивка делала его голову похожей на великанский одуванчик.

Красавино оказалось довольно мощным на фоне обычной полубезжизненности северных деревушек селом. По его краю выстроился десяток финских домиков, в одном из которых был фельдшерский пункт. Безбровая веснушчатая девка осмотрела мою ногу, вколола антистолбнячную сыворотку и вручила тюбик мази на случай нагноения. Я захромал в сторону магазина, из дверей которого торчал хвост очереди. Довольный Лёха стаскивал с крыльца ящик с водкой. Рядом топтались пара местных с такими же пережжёными химией причёсками. Старухи волокли из магазина мешки с хлебом и картонки с яйцами. «Дерёвня, называется», - подумал я – «яйца и хлеб из магазина прут». Бина пекла хлеб сама, преимущественно ржаной, вбухивая в него почему-то невероятное количество соли, которая потом скрипела на зубах. Однако и она попросила меня взять десять буханок дешёвого магазинного – кормить двух её овец и корову Малышку. Если прикинуть, то и яйца выходило экономнее покупать здесь, хоть кур в хозяйствах было достаточно.

Нагрузившись авоськами с хлебом, сахаром, конфетами «Дунькина радость» и спичками, я с трудом поместился в переполненную людьми и продуктами тележку. Лёха с дружками сидели рядом с трактором на травке, отхлёбывая водку из горла и периодически отрывая зубами куски от булки свежего ситного. Мои попутчицы терпеливо ждали. Лишь одна, бабка Рахиль, костлявая и тёмная лицом, время от времени шепеляво окликала: «Олекшей, а, Олекшей, поедем уш што ли, а то корова недоеная». На небе собирались тучи, по селу пронёсся ветер – явно приближалась гроза.

Наконец, Лёха с дружками и невыпитыми пока бутылками с трудом влезли в кабину. Трактор тронулся с места, наехал на изгородь, но затем исхитрился выехать на дорогу. Кабы не повреждённая нога и тяжёлый продуктовый груз, я, несомненно, отправился бы обратно пешком. Каждый год почти в этих местах хоронили перевернувшихся по пьяни трактористов, однако эти печальные примеры не делали их приятелей менее беспечными.

Неимоверными усилиями Лёха заставлял трактор держаться нужного направления. Трактор вилял из стороны в сторону, тележку подкидывало на ухабах, старухи тревожно поскуливали, придерживая картонки с драгоценными яйцами. Мне показалось, что набухшее дождём небо беспокоит их гораздо больше, чем пьяный водитель. Через заднее стекло трактора я увидел, что Лёха лег на руль и спит. Состояние притиснутых к нему в узкой кабине дружков было не лучшим.

- Эй! – заорал я, стуча кулаком по кабине. – Эй, чтоб тебя, морда дебильная, проснись!

Подобно послушной лошади, трактор самостоятельно пыхтел по направлению к нашей деревне, Лёха не подавал признаков жизни. Я выбросил из тележки свои авоськи и перекинул через бортик тело, стараясь приземлиться на здоровую ногу. Зелёные шарики «Дунькиной радости» рассыпались и я нагнулся собрать их обратно в кулёк. Трактор продолжал катиться дальше.«Ёшкин кот», - пробормотал я. В эту минуту в небе раздался громкий хлопок реактивного самолета и я инстинктивно посмотрел вверх. Моё зрение сказало мне, что я лечу вниз головой с неба на землю: надо мной висел перевернутый пейзаж – зелёные и коричневые крыши Красавино, бескрайний лес, серая лента реки, далёкие домики Ноземских Исод, жёлтая дорога и трактор с тележкой. Где-то очень далеко краснело длинное пятно – заводская труба, которая казалась в два раза больше, так как касалась раструбом другой трубы, растущей, как положено, из земли. Моя голова кружилась, я почувствовал себя больным и слабым. Не отрывая глаз от того, что минуту назад было небом, я опустился на корточки, а затем лёг прямо у дороги. Перевёрнутый пейзаж был слегка искажён, напоминая зеркальное отражение. Я в ступоре смотрел на дорогу над моей головой, по которой всё так же, с бесстрашием путешествующего по потолку насекомого, полз трактор. Возле моего лица шевелились травинки. Почему-то было по-прежнему светло. Кружилась мошкара. Небо отражало гигантскую территорию с тайгой, движущимися точками моторных лодок на реке, несколькими сёлами, стадом чёрно-белых коров и кирпичным заводом. Около перевёрнутого колодца вниз головой двигалась крохотная фигурка. «Бина» – узнал я. Во дворе дома, где жили химики, один человечек уронил другого и упал сверху: кажется, это были Петруха с Риткой. Большой шмель присел рядом со мной на розовый цветок клевера. Он выглядел таким пушистым и спокойным, что мне захотелось его погладить. Я встал и, позабыв продукты, осторожно побрёл в сторону деревни, стараясь не смотреть вверх. Впрочем, это было трудно - зеркало тянулось до горизонта. Периферическим зрением я увидел в отражении, как трактор опрокинулся, перевернув тележку, из которой, совсем как «Дунькина радость», горохом высыпались бабки со своими сумками.

Сверкнуло. Я вскинул голову, успев заметить огненный зигзаг, раскроивший перевёрнутый пейзаж надвое. Раздался гром, перевёрнутый пейзаж покрылся трещинами. Части отражения смещались, искажая общую картину. Между зеркальными кусками виднелась чернота. Крупные части, по-прежнему отражавшие избы, коров, опрокинутый трактор и кирпичный завод, отклеивались от этого черного фона, беззвучно и медленно падая вниз. По моим ногам потекло. Я увидел летящий на меня кусок, в котором стремительно увеличивалось тёмное пятно. Пятно превратилось в бородатое лицо с распахнутым ртом. Взвыв, и прикрыв затылок в секунду заледеневшими руками, я упал лицом в жёлтую дорожную колею.

Высказаться?