Петр Герих

БЛИЦКРИГ СВОИМИ ГЛАЗАМИ

Блицкриг - это молниеносная война. А по своей сути - чудовищное изобретение первой половины прошлого века, порождённое жаждой мирового господства как безусловной гарантии успеха. Война глобальная (всемирная), жестокая. Война на истребление огромных масс людей и даже народов.

Идея блицкрига возникла не на пустом месте. Одной из предпосылок к тому послужила, пожалуй, особенность стратегии советского военного ру-ководства в предстоящей войне. Как известно, она была построена на использовании огромной военной мощи, которая должна была в едином порыве обрушиться на врага и сокрушительной лавиной буквально "стереть его с лица земли". Для этого планировалось использовать крупные соединения войск. Именно таким образом в то время и проводилась их подготовка. Всё это, безусловно, не было секретом для врага (говорят даже, что когда Гитлеру перед самым вторжением сообщили, какая громада войск Красной Армии уже сосредоточена у границы, то, очевидно предвкушая свой успех, он стал потирать руки). Вполне возможно, что гитлеровское командование без труда воспользовалось общеизвестным правилом, по которому чем система сложней, тем она менее устойчива и, следовательно, сильнее подвержена внеш-ним воздействиям. Так что оставалось только выбрать способ такого воздействия. И немецкое командование без труда его нашло. Но решилось применить, пожалуй, не без колебаний, потому что это было сопряжено с бесцеремонным, вероломным нарушением общепризнанных норм ведения боевых действий. Но фашистское руководство такое злодеяние, пожалуй, ни капельки не смущало. К тому же планировавшаяся авантюра сулила гарантированный "успех" - мировое господство и, при успешном финале, судить победителей будет некому. Тем более, что сценарий блицкрига уже был опробован на полях западной Европы. И опробован более чем успешно. А советское командование предоставляло для этого самые благоприятные условия: нагромождение войск, а так же далеко не лучшее их состояние и военную подготовку.

Так что замысел предельно прост: с самого начала наступлений основательно разрушать управление войсками противника. Дезорганизовать его на всю глубину и, тем самым, расчленить войска на отдельные, обособленные, самостоятельно действующие, по возможности наиболее мелкие части, расправиться с которыми уже не составит особого труда. Очевидно, что для этого необходимо, прежде всего, разрушить связь воинских частей и подразделений со своим командованием. Успешно же осуществить такое можно при непременном условии, что будет доподлинно известна их дислокация и полная схема связи.

Для всего этого потребуется предварительно провести самую тщательную разведку, а затем, во время активных боевых действий, связь между войсками систематически нейтрализовывать. Но как всё это осуществить? Ведь всё это находится за линией фронта. Очевидно, что для этого нужно заслать на территорию врага достаточно большой отряд специальных войск, который и выполнит такую грандиозную задачу.

Идея более чем заманчивая. И в её осуществлении нет, естественно, ничего предосудительного. Вот только какими средствами всё это сделать? Так вот, вероломство фашистского командования как раз и состояло в выборе таких средств. Дело в том, что оно действительно засылало такие отряды. И использовало их в огромных количествах. Но одеты они были не в немецкую форму, а в воинскую форму противника. Это значит, что в тылу советских войск они носили обмундирование воинов Красной Армии. В этом и заключалось их чудовищное вероломство. Это было грубейшим нарушением существовавших до этого общепризнанных норм ведения войн. Ни одно правительство раньше не отваживалось на такое. Кстати, такой способ стал одним из факторов внезапности немецкого вторжения в той войне. И, пожалуй, одним из наиболее существенных факторов внезапности, на котором и была построена стратегия блицкрига. Такие отряды приобретали статус диверсионных отрядов. В действительности именно таким они и были - диверсионными в самом широком смысле этого слова. Их действия были скрупулезно и чётко разработаны, организованы и скоординированы.

Я далеко не военный историк, но на основании своего опыта пришёл к безусловному выводу, что 22-го июня 1941-го года именно по сценарию блицкрига фашистская Германия начала войну с Советским Союзом. И результаты, как известно, превзошли ожидания - буквально в считанные дни рухнул весь центральный участок Западного фронта. Он был разгромлен до основания. Вся Белоруссия оказалась захвачена немцами (Гитлер, насколько это известно, уже на седьмой день войны на центральной площади Минска восторженно провозгласил: "Россия войну уже проиграла"). К сожалению, официальные сведения о потерях в том сражении для простых смертных остались "за семью печатями". Но не может быть сомнений в том, что именно там, в основном, погибла огромнейшая масса войск. Трудно представить себе, сколько их полегло в непосредственных сражения, сколько было просто зверски уничтожено и сколько попало в плен. За это катастрофическое поражение тяжко поплатился командующий Западным фронтом, генерал Д.Г. Павлов. Его, как известно, расстреляли. Но главным пунктом его обвинения было ведь: потерял управление войсками фронта!!! Оба эти обстоятельства безоговорочно свидетельствуют о том, что первый этап немецкого наступления был проведен по сценарию именно блицкрига.

Такой вывод является общим. Однако, имеются совершенно достоверные сведения о действиях диверсионных отрядов. Об их жестоких, варварских и кровавых злодеяниях, которые они творили тогда с особым размахом. Эти сведения есть отчасти, например, в мемуарах выдающихся военноначальников той поры. И хотя тогда было категорически запрещено публиковать очень многое, там, порой, между строк можно обнаружить важные сведения. Одно из них помещено в мемуарах маршала К.К. Рокоссовского "Солдатский долг". Вот как это выглядело в штабе 5-й армии Юго-западного фронта в первый же час начала фашистского вторжения: "…Около четырёх часов 22 июня дежурный доложил, что связь нарушена. Не отвечают ни Москва, ни Киев, ни Луцк (штаб фронта)…" И о таком катастрофическом состоянии связи штаба армии, особенно в первые месяцы войны, маршал Рокоссовский вынужден был упоминать на каждом шагу.

Примерно то же самое описывал и маршал Г.К. Жуков о состоянии дел в Генеральном штабе Красной Армии: "…7 часов 15 минут 22 июня директива наркома обороны № 2 была переда в округа. Но по соотношению сил и сложившейся обстановке она оказалась явно нереальной.

Чуть позже нам стало известно, что перед рассветом 22 июня во всех западных приграничных округах была нарушена проводная связь с войсками и штабы округов и армий не имели возможности быстро передавать свои распоряжения… В штабы округов из различных источников начали поступать самые противоречивые сведения, зачастую провокационного характера.

Генеральный штаб, в свою очередь, не мог добиться от штабов округов и войск правдивых сведений, и, естественно, это не могло не поставить на какой то момент Главное Командование и Генеральный штаб в затруднительное положение".

Очевидно, со временем маршалу Г.К. Жукову стало известно, что "…заброшенные немцами на нашу территорию агенты и диверсионные группы разрушали проволочную связь, убивали делегатов связи и нападали на командиров. Радиосредствами, как я уже говорил, значительная часть войск приграничных округов не была обеспечена". Это является ещё одним бесспорным подтверждением тог, что начальный период немецкого вторжения в Советский Союз проходил по сценарию блицкрига.

Наверное, где-нибудь всё это достаточно подробно и обстоятельно описано, но для моего рассказа это не столь существенно, т.к. предполагал только описать по возможности все те случаи, в которых пришлось участвовать, или же быть тому свидетелем. Так, например, ещё за день или два до начала генерального наступления немцев на Москву, которое было развернуто 2-го октября, связь нашего дивизиона (артиллерии Резерва Главного командования) была уже нарушена со штабом 1-й Гвардейской дивизии, которую мы должны были поддерживать. Я тому свидетель, потому что меня, начальника разведки этого дивизиона, отправили её восстанавливать.

Среди белого дня, почти вдоль прифронтовой полосы, отправился я, в сопровождении начштаба 10-го Воздухоплавательного отряда, искать штаб дивизии. Не обошлось тут и без довольно странного происшествия. А случилось вот что: шли мы по просёлочной дороге и уже почти на подходе к штабу, вдруг, из посева пшеницы, метрах с десяти-пятнадцати кто-то из винтовки выстрелил прямо в нас. Пуля просвистела совсем рядом. На моё, командным голосом: "Кто стрелял?" - из пшеницы вышел пехотинец. После короткого объяснения я, озабоченный выполнением срочного задания, приказал ему немедленно возвратиться в окоп своего отделения, до которого было рукой подать. Это теперь я подумываю, а не был ли это самый настоящий диверсант? Но тогда мысли о них даже не возникали. Хотя фактов было более чем достаточно.

Начать можно с того, что, когда наш артполк в начале июля прибыл в резерв Западного фронта, по ночам вокруг командного пункта штаба дивизиона можно было довольно часто то тут, то там наблюдать вспышки осветительных ракет. А до передовой ведь был ещё не один десяток километров.

Но более разительный случай произошёл несколько позже. Как-то в моём присутствии командир дивизиона посокрушался, что замначштаба дивизиона сбежал к немцам. Мне, конечно же, такое предположение показалось странным, но моё возражение со временем просто заглохло. Теперь же оно вызывает ассоциации с ещё одним событием. Суть его вот в чём. По какому-то поводу я выполнял очередное срочное задание и для этого должен был пересечь небольшую низменность. Было это уже в прифронтовой полосе. Тропинка шла там мимо небольшого "оазиса" из жиденького пересохшего тростника. И вот сквозь его стенку я, вдруг, увидел две отрубленные кисти человеческих рук. Меня это, естественно, покоробило, но фронтовой "быт" смахнул на время и это впечатление. Об истине можно теперь только ломать голову.

Вот почему я считаю совершенно естественным то, что, сравнительно скоро, после нашего появления в резерве фронта, расположение нашего штаба так часто и интенсивно навещали пикирующие бомбардировщики немцев. Буквально в первый же час занятия нами боевого командного пункта (КП) его территорию обстреляли из миномёта (похоже даже, что миномёт стрелял с нашей прифронтовой полосы). Благо, что в это время я не находился там, а выполнял задание - установить связь с 3-й батареей. И опять не обошлось без приключений.

Произошло вот что: я шёл по просеке невысокого перелеска по направлению к переднему краю, как вдруг впереди меня слева раздался едва слышимый хлопок выстрела и пуля, с нарастающим визгом, понеслась в мою сторону. Помнится, что я даже слегка отклонился, и она просвистела мимо. С горем пополам я всё же выполнил задание и благополучно возвратился на КП. А там я увидел довольно печальную картину. Дивизион понёс первую боевую потерю - один из осколков мины угодил в грудь шоферу нашей полуторки и тот почти сразу скончался. Кроме того, моя почти новенькая шинель, которую, уходя, я бросил на подвернувшийся пенёк, валялась теперь на земле, а левая нижняя её пола была изрешечена осколками мины. Примерно то же самое в ту минуту ожидало и меня.

В другой раз, при выборе места для КП, командир дивизиона приказал мне зачем-то произвести полную привязку его к местности. Я уточнил задание моим топографам, и они отправились его выполнять. Путь их лежал по открытой местности в сторону, почти что противоположную передовой. Минут через 30-40 они возвратились обескураженные тем, что выполнить задание им не удалось. Помешало им то, что с опушки леска, к которому они приближались, неизвестные обстреляли их из винтовок. Беднягам пришлось так поспешно отходить восвояси, что один не успел даже подхватить свою лопату. Хорошо ещё, что никто не пострадал и что сохранили буссоль и остальное имущество.

А вот ещё один, теперь уже трагический случай с ещё одной переменой места расположения нашего КП. На этот раз предстояло подняться по сравнительно пологому склону, который заканчивался невысоким крутым подъёмом. За этой гривкой рельефа простиралось плато, поросшее негустым леском. Возле него мы и начали располагаться. На верху, как и полагается, выставили охранение с ручным пулемётом. В охранении стоял сержант Бычков. По временам его отзывали со своего поста для помощи в обустройстве. Вдруг кто-то прокричал: "Немцы!" - и все стали спешно готовиться к отходу, затем кинулись к машине. Сержант же Бычков метнулся на гребень. Там он совсем вплотную увидел врага и сдержать себя, видать, не смог. Он выпалил весь диск по цепи наступавших, мигом кинулся к машине и уже на ходу вскочил в кабину. Одновременно с небольшого расстояния слева, совсем не со стороны немцев, прогремел выстрел. Тем выстрелом, пулей прямо в висок, наповал был убит сержант Бычков. Это была потеря поистине героически погибшего бойца, он спас всех нас, остальных.

Примечательным было ещё и то, что события происходили среди бела дня и, фактически, в нашей прифронтовой полосе, метрах в трехстах-пятистах от переднего края. А там, практически, полное затишье. Каким образом мог там появиться целый отряд немцев, да ещё и продвигаться непосредственно по направлению к нашему КП?

Я оказался свидетелем и ещё одного, прямо таки из ряда вон выходящего невероятного и печального события. Оно явно подтверждает, что наш дивизион, как, очевидно, и весь полк, находился под пристальным вниманием диверсионных отрядов немцев. А также то, что фашистское командование высоко оценило способности нашей артиллерии. Пожалуй, не ниже, чем это прозвучало в показаниях немецкого полковника, попавшего к нам в плен в первую неделю войны: "…артиллеристы у вас превосходные, артиллерия ваша сильна…" Поэтому немцы прилагали немало усилий, чтобы её нейтрализовать. Вот, например, как это выглядело в том событии, о котором я начал повествовать. Произошло оно 2-го октября, в первый же день третьего броска фашистских орд, нацеленного уже на саму нашу столицу - Москву. В то солнечное утро штаб дивизиона только-только выдвинулся на новую позицию. Стояли мы на опушке леса на краю пологого спуска в неглубокий овраг. И вот, примерно в 10.00, с противоположного края такого же пологого склона прямо на нас поднялась и пошла вражеская пехота. Было их около роты, или немного более того. Шли они широкой ватагой. Посредине тащили небольшую пушчонку. Всё выглядело как на картинке. У нас же, совсем рядом, стояла одна из батарей. Остальные, наверное, были где-то тоже невдалеке, так что для наступающих наш дивизион представлял смертельную угрозу. До них было уже метров пятьсот. Казалось, что и мы, и даже воздух застыл в тревожном ожидании начала битвы. Сейчас уже обязательно понесутся команды:

- По пехоте! Гранатой! Взрыватель осколочный!.. Прямой наводкой! Залпом! Огонь!

"Но что ж это командир медлит?! Что ещё нужно?" - тревожные мысли жгут наше сознание. И тревога оказалась не беспочвенной. Вдруг из леса, к нам в тыл, подкатывает броневичок. Из него бодро выходит капитан, требует к себе командира дивизиона и передаёт ему от чьего-то имени распоряжение - немедленно сняться с позиций и срочно двигаться по… маршруту.

Для нас это было громом с ясного неба. Так тяжко было видеть, что враг остался не наказанным, не разгромленным. Больно было и за пехоту, которая где-то в окопах, чуть ниже, на склоне осталась без нашей защиты. Тяжко ей, наверное, тогда досталось. Каждый раз при мысли о случившемся меня охватывают глубокие сомнения и досада. Точнее, теперь я совершенно уверен, что тогда нами покомандовал не кто иной, как диверсант. Помнится мне, что и броневичок, и капитан подспудно произвели на меня странное впечатление. Машина, вроде, только что покрашена, а форма на капитане мешковата, не совсем с его плеча.

С неподдельными диверсантами мне вместе со многими, такими как я, пришлось столкнуться ещё раз при невероятно тяжких, жестоких и кровавых обстоятельствах. Вот как это произошло. Но сперва о блицкриге собственными глазами.

Дивизион наш куда-то двигался, перемещался. То же самое и я делал при нём. По дорогам и обочинам шли колонны войск. С каждым днём их становилось всё больше. О боях на переднем крае ничего не было слышно. Над головами всё чаще кружили немецкие пикирующие бомбардировщики и крепко нас бомбили. Через несколько дней "солдатский телеграф" сообщил: "мы окружены"! Кольцо замкнулось возле Вязьмы, а за ним совершенно пустой - "оперативный простор". Так что ждать нам помощи было не от кого. К тому же на тот простор ещё двумя клиньями ринулись фашистские войска, в надежде, вероятно, сомкнуться на самой Красной площади. Между тем движение наших войск становилось всё беспорядочней. Было отчётливо видно, что связь как между, так и внутри них нарушается, а то и вовсе уже нарушена. Их движение превращается в беспорядочную толчею. А кольцо окружения сжимается всё тесней. И штаб нашего дивизиона уже растерял две свои батареи. Про "судорогу" (полевую кухню) никто уже и не вспоминал. Не сосчитать, сколько дней тогда я ничего во рту не держал. Правда, есть совершенно не хотелось. Настроение было прескверное. Не то, чтобы тревога за себя одолевала душу. Тягостно было сознавать, что мы терпим ещё одно тяжкое и позорное поражение. Тревожила грядущая участь всей нашей Родины. Горечи добавил ещё и начальник штаба дивизиона, капитан, герой Советского Союза, участник финской компании. Он как-то при мне произнёс:

- Скверное дело. Пора уходить в партизаны.

Не вспомнить теперь, сколько дней или недель вот так мы куролесили. Пришло время, и я стал одиноким воином. Правда, ко мне примкнуло человек пять-семь каких-то рядовых. У меня подсознательно созрело решение двигаться на восток, к Вязьме. Вероятно, надеялся где-то там обойти её и выйти из окружения. Вот тут-то всё и началось. Через несколько дней мы с бойцами все-таки приблизились к Вязьме. Шли мы не одни, а в потоке со многими, такими же оптимистами. А дальше произошло точно так же, как это описал И. Стаднюк в своём романе "Война" (очень похоже, что и он был тогда там вместе с нами, да, видать, не до конца).

Когда мы уже приближались к перекрёстку шоссейных дорог, справа, у поперечной дороги, прозвучало несколько разрывов. Затем с той же стороны выкатил в нашу сторону новенький грузовичок. В его кузове был установлен станковый пулемёт Горюнова и возе него - несколько солдат в нашей форме. Один из них заорал:

- Куда вы? Там немцы! Они обстреливают дорогу из миномёта!

Дорога шла по почти открытой местности. Пока я что-то соображал, мы подошли к перекрёстку. Там, на противоположной стороне, стояли и о чём-то беседовали три или четыре рослых генерала. По временам один из них оборачивался к подходящим толпам и командовал:

- Всем сосредотачиваться вот в тех кустах! Ночью пойдём на прорыв. Будет артподготовка и будут танки.

И вот наступила та роковая ночь. Ночь тёмная, тревожная. Наконец-то прозвучало долгожданное:

- За Родину! За Сталина! Ура-а-а!!!..

Все мы, сколько нас было, дружно вскочили и ринулись вперёд, на полянку, что простиралась перед нами. Но что за ерунда - никаких тебе танков, никаких залпов орудий?!.. Не успели у меня промелькнуть эти тревожные мысли, как вдруг в небо взмыли осветительные ракеты. Всех нас высветлило, как на ладони. И в тот же миг со всех сторон на поляну обрушился смертоносный ураган пулемётных очередей и разрывов мин. Не знаю, кому из тех, кто своим телом прикрыл меня от гибели, достались пули и осколки, которые были предназначены мне. Чудом я выполз невредимым из того кровавого ада. Повезло и немногим другим.

Вот до каких гнусностей доходили фашиствующие изуверы. И творили они это, безусловно, руками орд диверсантов. Их руками разрушалась связь, дезорганизовывалось управление, временами даже перехватывалось командование нашими подразделениями, а то и частями, распространялись панические слухи и осуществлялось массовое истребление неуправляемых скоплений войск. Похоже, что сценарий блицкрига на наших фронтах осуществлялся в куда больших масштабах и намного более изощрённо, чем в своё время в Европе. Так, в этом окружении его применили к огромнейшему сосредоточению войск. Войск, если не ошибаюсь, целых четырёх армий, вместе с другими подразделениями и резервами. Сколько наших воинов полегло тогда там в боях, беззащитных попало в плен, или было просто растерзано (пропало без вести), - до сих пор точно не известно.

После такой передряги жизнь стала ещё мрачнее. Тем не менее, душа рвалась к своим - из окружения. Теперь я кинулся искать выход где-нибудь на юго-востоке. Вот туда мы и двинулись с группкой рядовых. Шли по ночам, а на день где-нибудь укрывались. Поступали мы так потому, что наших войск по пути уже не встречали, а где могли быть немцы - не ведали. Населённые пункты как-то тоже не попадались. И проводить разведку вроде негде было. Вот только ставить на день охранение, к великому сожалению, не додумался.

Так шли мы и шли, пока не настиг нас печальнейший финал. Произошло, пожалуй, худшее из того, что только могло произойти. Однажды среди дня мы, измученные тяжкими думами, нелёгкими переходами и основательным голодом, отсыпались в случайно подвернувшихся окопчиках, поросших невысоким кустарником. Сон наш нарушил какой-то странный, приближающийся гомон, окрики. Потом шум моторов. Не успел я высунуть головы, как вдруг довольно близко прогремела очередь крупнокалиберного пулемёта и его пули вздыбили бруствер окопа. Потом послышалось роковое:

- Русь, раус!

Когда я вылез наружу, то невдалеке увидел два танка, а за ними немалую колонну пленённых наших, бывших уже, воинов. По бокам конвой. Впереди немецкий унтер-офицер. Вот так я очутился в том невероятно тяжком, неописуемом немецком плену. То же произошло и с беднягами рядовыми, которые шли со мной. Правда, сперва меня обыскал немецкий ефрейтор. При этом он беззастенчиво снял с меня наручные часы и опустошил бумажник. Там была моя зарплата месяца за два или три.

В этой колонне я промаршировал дня четыре, а то и пять. Ежедневно колонна наша становилась всё больше и больше. За всё это время, недели две, я ничего не ел. И никакого чувства голода почти не испытывал. Хотя однажды рядом со мной оказался начмед воздухоплавательного отряда. Он, видать, разгадал моё состояние и одарил меня двумя сухариками. И это была, пожалуй, немалая жертва для его продовольственных запасов. Эти сухарики я, разумеется, мгновенно съел.

Под конец мы прибыли почти в то же место, где ходили на "прорыв" - к Вязьме. Здесь сборный пункт нас прямо-таки оглушил и ошеломил ужасами лагерной жизни. Ещё за несколько сотен метров со стороны лагеря стали доноситься какие-то выкрики и тревожный шум и гам. По мере приближения к лагерю, выкрики всё отчётливей стали превращаться в злобную, несусветную матерщину. По временам слышались звуки ударов, стоны. Так, оказывается, проводилась регистрация пленных.

Лагерем была обширная площадка под открытым небом, круто опутанная колючей проволокой. В этом бедламе я впервые услышал слово "полицай". Именно им, преимущественно, и была доверена та регистрация. Меня глубочайше поразила необузданная жестокость, которую проявляли к нам вчерашние наши же соотечественники. Поразила и глубоко запала в душу. Тем более, что подкреплялась она откровенными грабежами. Ещё тщательней выворачивались карманы, обдиралось всё приглянувшееся - сапоги, кителя и всё такое прочее. С меня, например, они тут же сняли хромовые сапоги и офицерский ремень. Дольше, кажется, ничего ценного не оставалось. Но здесь нас наконец-то покормили. Дали по ломтику хлеба и какую-то препаршивую похлёбку. Перебирать харчами не приходилось.

Чуть ли не наследующий день нас погрузили в товарный вагон, двери и окна прочно заколотили досками и увезли в нём в основной лагерь, расположенный в предместье Минска. Там, со временем, нас поместили в высоченный деревянный барак. Похоже, что раньше это были мастерские МТС (машинно-тракторной станции). В нём располагались деревянные двухярусные нары, покрытые соломой. Всё свободное место на них было плотно заполнено нами. Мы почти всё время лежали, плотно прижавшись друг к другу. Особенно зимой, которая в тот раз пришла довольно рано и была сорокоградусной, лютой и снежной. Если у кого-либо начинали болеть залежавшиеся кости, то он толчком в спину соседу подавал сигнал, и вся цепочка тел беспрекословно переворачивалась на другой бок. Подымались мы, как правило, ради приёма "пищи" или же по "неотложным" делам. Никаких разговоров среди нас практически не было слышно. Исключение составляли злобные окрики коменданта лагеря. Его "офис" располагался на верхних нарах, слева от входа в барак. Комендантом был полковник с худощавым красным личиком и большими свирепыми глазами.

Лагерный рацион был мерзким, жутким и истощающим. Так, на завтрак нам давали подобие чая и гамов 50 чёрного-пречёрного хлеба. Доверенный человек делил булку особенно тщательно. Затем каждая её долька доставалась нам по жребию. На обед выдавался такой же ломтик хлеба и порция отвратительной похлёбки. Это была фиолетово-синяя жижа, в которой плавали, в лучшем случае, очистки картофеля, ломтики неочищенной моркови, свеклы и несколько крупинок какой-нибудь крупы. Ужин был подобием завтрака.

Зимой участь наша, естественно, основательно ухудшилась. Отапливать барак приходилось своим собственным теплом, а зима была на редкость суровой. Иногда нам удавалось мельком взглянуть на неё через случайно открывшуюся дверь. Порой за рядами колючей проволоки в поле зрения оказывался немецкий часовой. Он представлял собой, прямо-таки карикатурное зрелище: шинелька вздута дополнительным утеплением, голова в пилотке закутана-перезакутана, поверх ботинок - сплетённые из соломы чуни. И не дай Бог было остановить свой взгляд на лагерном блоке, что располагался левее напротив. Его вид леденил душу. Там в рост человека высился штабель обледенелых трупов бывших наших соотечественников. В моей памяти это зрелище оставило самый тяжкий след и каждый раз, как только оно воскресает перед глазами, снова я чувствую себя той далёкой, измождённой своей тенью. Переживаю свой взгляд, скользящий по обындевелой грязной двери барака, сквозь клубы его зловонного пара, сквозь застывшие в зимнем оцепенении ряды колючей проволоки; на короткий миг, с ужасом, недоумением и протестом, взгляд впивается в эту, закованную льдом, летопись стольких невыносимых человеческих страданий. И мельком проскальзывает вопрос: "Неужели и меня ждёт такое же?.."

Но в тот раз судьба смилостивилась надо мной. Я не угодил в барак. Правда, через несколько месяцев я чуть было не оказался в не менее жуткой "братской могиле". Вот как это происходило. Сперва я стал заметно терять силы. Расстроилось пищеварение. Со временем слабость моя обострилась до того, что однажды в туалете я не смог уже самостоятельно подняться. А на следующее утро моё тщедушное тело, обтянутое желто-синеватой кожей, на моей изрешеченной шинели унесли из нашего лагерного блока. Похоже, я окончательно угасал. Угасал безропотно и безмятежно. И всё же мне повезло - меня понесли не к той чудовищной могиле, а в лагерный лазарет. А там случайная встреча, стечение обстоятельств и, наверное, ещё что-то возвратили меня к жизни…

Вернулся я к жизни, хотя и тяжкой (по многим статьям), но вот такой долгой… А сейчас увлекательной и даже плодотворной, здравой и неповторимой. Правда, до этого были ещё лагеря в Кальварии, Нюрнберге, попытка вербовки в добровольческую армию, рабочая команда в городе Фюрт, побег почти через пол-Германии и всю Австрию, штрафная команда на каменоломне, второй побег и переход через линию фронта… А там снова бои, освобождение Вены и части Австрии, аж до встречи с американцами в Альпах, до встречи с замечательным Днём Победы.

Петр Герих

(Одесса), участник боевых действий ВОВ, научный сотрудник, публицист, автор книги "Беспристрастно о существенном" (2002)

..^..