Рассказы

Морозило с утра. Армейские ботинки давили иней. Но ничего, зато сон весь вылетел. Ни к чему он на данном этапе. Дела надо поделать, пусть обыденные, но важные, как всегда.

– Маркос, выйти из строя. Почему пуговицы не блестят? Три наряда вне очереди. Горбуненко, пилотка не по форме – два наряда, – седой прапор отбросил хрустящее яблоко и колючими красными глазами сверлил строй, – Сержант Чжоу.… А ладно,… пошли, сволочи.

– Сколько сегодня?

– Сержант Чжоу, что за разговоры?… Пятеро.

– Ты что, Василий Андреевич? Что с тобой сегодня? С бодуна? Тебя ж не берет, – на огромного ветерана с лычками попреки начальника будто не действовали.

Остальные „ребятки“ тоже все матерые усачи с непробиваемыми лицами физиономий. Если уж по уставу, за такую униформу всех на гауптвахту. Форма на всех как влитая, но вовсе не по артикулу. Бирюзовое небо играло верхушками облысевших секвой.

У выхода из равелина их встретили двое конвойных, старые знакомые, так сказать. Но место своё знают. Кто они, а кто иксовцы. Расписались, передали клиентов.

И ко рву. Клиенты обычные, серые, в кровоподтеках. Длинный худой старик, мужичонка, юноша с пухлыми разбитыми губами и две женщины без возраста. Все равно их использовали по назначению. И как на таких позарились? Просто положено – женщина и на вылет – значит, по делу.

Те брели босыми, да им уж все равно. Озлевшие от нагоняев прапора иксовцы подгоняли клиентов прикладами. Но, не слишком напрягаясь, не слишком озлев.

Ров искрился печальным провалом. Маленькие деревца, выросшие по его скату, плакали ветками, раненными ранее скатившимися трупами. Пятерых выстроили на краю. Те, потупившись, смотрели в землю. Иксовцы встали цепью напротив. Прапор зачитал приказ о расстреле.

И тут пуля о камень брякнула, рядом с ногой сержанта. Клиенты как стояли, так и стоят. Иксовцы растянулись по земле. А Чжоу уже рысью, пригнувшись, в ломкие сгорбленные кусты. И не зря, какой–то мальчонка–замухрышка за шиворот в одной руке и старый обрез в другой.

Малец молчит. А одна из женщин вдруг встрепенулась. Ну да ее прикладом успокоили. А парнишку прапор ногами извозил.

– Хватит, Василий Андреевич, – непробиваемый товарищ Чжоу, в него же стреляли.

– И правда, из–за дряни.…

Построили опять всех, женщину с пацаном кое–как подняли, да и грохнули залпом. Прапор потом по контрольному выстрелу в голову. И ногами попинал, опять деталь не та. Столкнули в ров и строем к равелину.

Серые мрачные стены приветливо чавкнули воротами. Там уж солдаты по своим делам, а сержант с прапором в офицерскую столовую.

Закурили, Чжоу неодобрительно покачал головой:

– Стареешь? Что с тобой, Василий Андреевич?

– Да резинка на трусах лопнула.

Ее трудно было назвать красивой, стройной да. Ее тридцать лет оставили по себе воспоминания. Она шла по улице и ничего не видела, прядь волос из–под платка трепалась по ветру.

Она не услышала моих слов. Пришлось взять за локоть. Она посмотрела на меня, как затравленный зверек.

– Успокойтесь, все кончилось, вы очень далеко. Вы не там и не в Москве, вы на севере, – она покорно пошла рядом со мной, на пороге моего дома потеряла сознание, пришлось нести.

С утра она захотела уйти.

– Вам есть куда?… Я так и думал. Вы никуда не уйдете.

– …обуза.…

– Какая обуза, впервые в жизни что–то сделал. Живите пока у меня, дом большой.

– Я не.…

– Понимаю, можете убирать, только не в моей комнате и мастерской, а то я ничего не найду.

– Этого мало.

– Работы в городе нет, разве что на рынке. Но у вас с документами.… Я так и думал.

– А вы не боитесь, что я вас взорву или спалю?

– Дом частный, если что, так только меня.

– А где вы работаете?

– Лес валю.

– Вы не похожи на простого… А почему вы не женаты?

– Одна была, другая. Обе рога наставили, почему–то. Не люблю этого. В Москве жил, плюнул на все, уехал в дедов дом, так проще.

Работу мы ей все–таки нашли. У меня есть старая лодка и немного рыбацких снастей. Пришлось ее учить. Она уплывала на весь день ставить сети, мережи и капканы на щук. (Рыбу продавала баба Тася). Вкусно готовила и было ее почти не заметно.

Ее мужа убили федералы, за дело. Дети умерли в лагере, заболели зимой в палатке. Маленький сразу, а дочку пыталась спасти какая–то международная организация. Повезла куда–то и не спасла. Потом были какие–то поезда.

Она уплывала вниз по течению, километров за десять. Ее руки оставались распухшими от воды и холода. Никто из наших не работал столько, сколько она. Мы и не знали, что у нас еще водятся лещи таких размеров.

Ее как–то заметили черненькие ребята с рынка, но она торопливо ушла. Милиция ею не интересовалась, хотя баба Тася сказала, что участковый давно в курсе.

Как–то она задержалась что–то слишком уж. Река? Милиция? И тут пришла, гоня перед собой корову.

– Купила.

– Зачем?

Она пожала плечами. Я провел пальцами по ее щеке. Она не отстранилась. Да. Корова влажно дышала и жевала стружку.

Отношения у нас сугубо венерические, как у двух особей противоположных направлений. Ну, ничего, глаза закроешь и нормально. Зато воротничок всегда белоснежный, борщ горячий, счет в банке пухнет, машина издалека. Маленькие какие–то под ногами бегают, два или три, не больше, точно не одно, обе руки заняты. И даже с моей фотографии.

Недоволен. Страдаю. Хожу к Васе. Пью, философствую, жалуюсь. А с Зиной – не только васиной, не только о Платоне. Сыночек у нас, Колечка, родная кровиночка.

Но эпикурействую, серею в массе, не подходит мне. Развиваюсь без роста. Значительный для обезьянообразного человека временной миг вселенной – от чуба до лысины. Решил оппозиционировать, и не к одной действующей, а и ко всем противостоящим. Записался на вторую, в телемастера, по общагам объявлений наклеил, среда подходящая. Чиню, знакомствами обзавожусь, вдохновляю, организую. Сам много новых формул узнал.

В отдыхе, ставшем совсем незначительном, бомбу синтезирую, чтобы всё–всё к матери. Той, которая уже под камнем. Короткое нахождение на пороге счастья, а может, и в нём. Слов мало, дел много.

Иду с коньяком к Васе. Хвастаться. Остроумие во мне, наслаждение жизнью, учительствую. Пою Васю, ложусь к Зине.

И тут внешняя среда сказалась. Границами очерченная, Родина. Напомнила мне страна, что в ней живу. Вася писателем оказался, настучал на машинке. Взяли меня с двух сторон одновременно. Номер свой предоставили, с бесплатными калориями. И даже индивидуальный. Поговорить не с кем, а слушают внимательно. Зинаида вычеркнула себя из моего списка с решительностью большегрудого характера. Заскучал я о себе рассказывать. Не раскаиваюсь, но осуждаю.

И тут та, что под боком, включилась. Пишет, носит, передает, плачет. Стену китайскую ломает. Безнадежность трудов объясняю. Ни в какую. Рвется, спасает. Стучится к недоступным. Опять плачет, снова пробивает.

И прорывается. Ложится под того, кто решает. Обычно не помогает. Но времена меняются, и ложатся по–разному. Вышел я. К прошлому вернулся, в срединном раскаялся. С детьми, под своей фамилией, в зоопарк сходил.

Зажил по–прежнему, а она не смогла. Горячка совести ее трясла. Ко мне прижималась. А что я? Не засыпала она, а на меня сон нашел, к утру остыла.

Так и не понял, за что любила, а имя ее забыл.

В обезьяннике сидеть можно. Первые пару раз: Я – и в обезьянник?, а потом привыкаешь. На три часа твоя судьба определена. Разве плохо три часа определенности? Если не считать, что иногда пахнет рвотой, в остальном сплошные плюсы. В обезьяннике нет преступников: регистрация, уличная торговля, реже девочки. Для серьезных людей же есть отдельные апартаменты с глухой железной дверью.

Клуб, оформленный в байкерском стиле. Хорошая группа. Девушки, знакомые много лет для разговоров. Четыре пива. Можно и по домам, денег ровно на машину. Ловим. Едем. Останавливают. Документы? Где регистрация? Пройдемте. Я вам завтра позвоню, езжайте, ерунда все.

Ночь. Зима. Да еще три года косить от армии. Зачем возмущаться? Лучше посидеть до утра за регистрацию.

Сплоченный коллектив обезьянника. Все свои. Еще не преступники, но уже в обезьяннике. Ничтожества. За что сидишь? Да за тоже. Девушка? А ты как думаешь? Такая девушка и.… Да не была б ты б, но помнила б и страдала б, то я с тобою б.… Четыре пива, а еще сидеть и сидеть, как бы сесть поудобнее. Была Петровка, 38, была, ее стена при входе в переулок. Лето и мы с Мишкой напротив этой стены. Нет, долой крамольные мысли, так еще хуже.

Как там у вас на Украине? Плохо. За сколько снимаете? Да, ужасно дорого и все растет и растет. А у вас, уважаемый? Стреляют. Вроде ж уже мир. Все равно стреляют. Вы откуда? Из Осетии, за что нас россиян совсем не пойму. Народ поддерживает, мы их рабочие места забираем. Да какой здешний пойдет за меня ночью трубы класть? Четыре пива и холодновато, хоть и душно. Да вы что делаете? Уберите отсюда этого вонючего. Молчим мы, молчим. Ты иди туда в угол, да, туда, подальше, подальше. Забираете его уже? Спасибо, большое спасибо, сержант. Нету закурить девушка, мент забрал. Тебе группа Ногу свело нравится? А я был на них только что. Говоришь, понравился тебе? Скидку мне сделаешь? Где стоишь? Вика? Хорошо, запомню.

– А у нас в Осетии на одном дереве 60 тонн лимонов каждый год вырастает.

Ой нет, пора спать. Куда бы живот деть? Не получается спать, лучше ходить, а то ноги мерзнут? Нет, все–таки спать. Да как тут спать? Как другие спят? Сколько там времени? Метро пока не открылось, но пока дойдешь. Сержант, три часа давно прошло. Конечно штраф заплачу. Квитанция? Нет, зачем, не нужна. Извините, нет у меня денег за вас, только за себя. Верю, что отдадите, просто нет с собой. Да, помню, где ты стоишь, успехов в труде.

– Больше не нарушай, ты же наш, русский. А те пускай сидят.

Холодно, зато воздух. Вот он сугроб. У–у–у. Кто самый счастливый человек на Земле в данную микросекунду? Я.

– Хочу быть косматым, заросшим волосами горцем. Хочу ширину плеч в длину роста. Хочу руки до колен с кистями в толщину отсутствующей шеи. Хочу быть грязным мачо, гедониствующим эпикурейцем, абсолютно не понимая, что это значит. Хочу говорить женщинам, которых хочу, что я их хочу, трогать женщин, которых хочу и не бояться отказа. Хочу хотеть всех женщин. Хочу по возможности меньше думать. А если думать, так только о том, как заработать денег и как лучше их потратить. Хочу пить красное терпкое вино ведрами и по утрам не помнить о том, что накануне пил красное терпкое вино. Хочу засыпать, закрыв глаза, лежа, сидя, стоя. Хочу, чтобы каждый постовой проверял у меня документы. Хочу, чтобы для каждого постового в документы были вложены веские аргументы. Хочу говорить голосом танковых гусениц. Хочу говорить не е, а э, не и, а ы, а мягкий знак вообще не хочу говорить. Хочу врать очевидным враньем. Хочу с пол–оборота заводиться необузданной первобытной яростью. Хочу быть счастливым человеком…

– А по морде не хочешь?

– Нет, по морде не хочу. А если хочу, то не по своей.

Хорошо бы, чтоб Штырь не встретился, а то побьет. Хорошо бы, чтоб сегодня нашу партию конвоировал Длинный, у него можно достать папирос. Хорошо бы, чтоб в вечерней пайке был какой никакой кусочек рыбы, лучше бы какой никакой кусочек мяса. Хорошо бы перевестись с зоны на химию. Хорошо бы какую никакую комнатку в общежитии. Хорошо бы какую никакую бабу, пусть гулящую, но чтоб было за что подержаться. Хорошо бы подпасть под амнистию. Хорошо бы устроиться на какую никакую работенку. Хорошо бы квартирку, какую никакую, зато собственную. Хорошо бы окончить какой никакой институт. Хорошо бы какую никакую старую развалюху с колесами.

Хорошо бы студентку, пускай полноватую, зато веселую. Хорошо бы основать какое никакое свое дело. Хорошо бы, чтобы дело хорошо пошло. Хорошо бы завести какой никакой, но светский круг знакомств. Хорошо бы защитить какую никакую кандидатскую, хотя бы по той же какой никакой философии. Хорошо бы жену красивую, умную, образованную, верную, с душой и не ревнивую. Хорошо бы дачу на Рублевском, виллу на Лазурном, феррари в гараже и бассейн в подвале. Хорошо бы в спальню какого никакого Айвазовского, а в кабинет какого никакого Верещагина. Хорошо бы в парламенте заседать, а можно каким никаким губернатором. Пусть той же самой Туры, век бы глаза ее не видели.

– Эй, фраер, чего встал? Получай! Мыть тебе сегодня парашу.

Однажды дела мои совсем скисли. И никакая критика и советы тех немногих, кому дела мои были небезразличны. А также самокритика и углубленный внутренний самоанализ, ни к какому увеличению пэ–аш моего экстерьера не приводили. Единственный спасительный деревянный ключик для утопающего заключался в самонаблюдении, что в моменты злости мне удается стать другим, более приспособленным для окружающей среды представителем популяции. Развивая эту, еретическую с религиозной точки зрения гипотезу, пришел к выводу: причина моих бед в том, что никого я, некрещеная душа не ненавижу. И, как следствие того, переключаю потенциал заложенной в каждом человеке ненависти на себя, занимаясь форменным самоуничтожением.

Уяснив эту, ненужную большинству людей истину, я принялся искать, кого бы ненавидеть. Личностей, достойных того, чтобы их ненавидеть до всей глубины души, на моем жизненном зигзагообразном пути не встречалось. Те, кратковременные приступы враждебности, с которыми сталкиваешься в быту, в толпе, на работе, давали лишь временную положительную энергию. Нужно было найти какой–нибудь глобальный объект ненависти. Что же лучше старого верного пути ненависти к какому–нибудь народу? И я стал перебирать.

Как и вам, мне первым делом в голову пришли евреи. Мне, может быть еще и потому, что один вундеркинд в детстве поставил киндермат. Но евреев ненавидеть неинтересно, банально и, между прочим, банально. К тому же меня подвел двоюродный брат, женившийся на еврейке. Да и за что мне их ненавидеть? Русский меня бил, татарин бил, еврей не бил, еврею я бил, за киндермат. Конечно, обидно, что как Ахмедов, так дворник, а как Либерман, так банкир. Но с другой стороны, Ахмедовых, ну тех, которые бога называют по–арабски в сто раз больше, чем тех, кто имя бога предпочитает не называть. А будь наоборот, Ахмедовы были бы банкирами, а Либерманы дворниками. За все приходится платить.

Вообще–то из мордобития следует, что ненавидеть я должен как раз русских и татар. Но это прямое возвращение к самоуничтожению. А в силу широты моей равнины сюда надо присовокупить и всех славян с тюрками. Кто же еще под рукой? Финно–угры! Самая что ни на есть моя противоположность. Я вспыльчив, они холодны, я брюнет, они, согласно книгам, а не глазам, блондины. Меня раздражает их манера хитрить, а их моя. Но тут мне помешали сразу двое. Во–первых, друг, мордрин, с ряхой шелковой, как блин, недоучившийся семинарист духовной академии, который никак не может склонить меня к протестантизму, а я его к дзен–буддизму. А во–вторых, Соловьев, согласно которому славяне наполовину угры.

Кто еще под рукой? Армян не могу, мне стыдно перед ними за турков. Может грузин? За Сталина, который и не грузин, за Берию и за Ежова. Но Сталин, дьявол такой, одной ненависти к нему мало, невольно пробивается любовь. Придется забыть столько хороших анекдотов. Придется ненавидеть Багратиони, в том числе жену не царствующего царя. Может, Северный Кавказ? Но их там так много разных, не хочется кого–то выделять, да они и слишком маленькие по отдельности для ненависти.

Самое оно, конечно, негры. Большой вокально–инструментальный ансамбль песни и пляски. И опять, родственник подкачал. Родился у двоюродного деда на Украине сыне чорный як ничь. Оно, конечно, может просто пигментация или он в мать, к какой я никакого отношения не имею, но лучше перестраховаться. И, потом, Пушкин – класс, хоть он и классик. Тут еще рядом арабы. Но Коран, а я его ценю наравне с Библией. А учебник по алгебре ценю еще больше. Значит, в Европу.

Как раз бы поляки. Как почитаешь посредственную дореволюционную литературу, нет народа, хуже поляков. Да они славяне. Хотя надрать по–родственному уши сербам и хорватам было бы неплохо.

Ну, конечно, немцы! Прадеды воевали, деды воевали, под оккупацией были. Один прадед даже умудрился в Германскую в плен попасть. Год помогал по хозяйству бауэрше, муж которой сидел в это время в окопах на Западном, для немцев, фронте. Вот весело, если два сыночка встретились потом под Севастополем, один, который точно был, точно там был. И опять родственники мешают. На этот раз дядька. Хоть и узбек, да немец. И, потом, очень трудно чувствовать ненависть к побежденным. Да и зачастую, между народами, людьми, которые долго дрались между собой, устанавливаются гораздо лучшие отношения, чем между равнодушными. Ты их хорошо знаешь, они уже как родные. И потом, Кант, Гегель, Гете, Гоббс. Мне их что, забыть?

Православных греков и румын, трогать не буду. Православных мало, а структура христианской религии такова, что чем более она ортодоксальна, тем более истинна. Французы? Хе–хе–хе. Наполеон, Бородино, Полтава. При чем здесь Полтава? Ни при чем. Вот уж кого надо называть самоедами, так это не наших ненцев, а французов. Их когда–то было больше, чем русских, англичан и немцев, вместе взятых. И куда делись? Сгорели в биении страсти и мысли. Оттуда пошла свобода, но та ли свобода? Никогда не женюсь на француженке. Пусть они самые лучшие подруги и любовницы. На китаянке, негритянке, чукче, любить буду, женюсь, на француженке нет. Француженка не родит мне трех детей и наставит рога. А я рогов не люблю, предпочитаю мясо, а не травку. Но ненавидеть Францию в России, означает быть забитым молоденькими славянками пухлыми томами французских писателей. И хотя таких, как Жан–Жак Руссо, надо давить и давить, что наше детство без Жюль Верна и Дюма?

Итальянцы? За что их ненавидеть? А Муссолини – такая душка, на одного нашего похож. Подлец, конечно, но такой обаятельный. Ах да, у них же папа! Хоть мне и все равно, как распальцовку кидать, двумя или двумя перстами, но за нашего патриарха очень больно и обидно, как сказал один самарин. Правда, и папа у них наш. Но это ведь сейчас. Да ну их, все равно. Как можно испытывать серьезные чувства к несерьезным людям? Испания. А ее за что? За инквизицию? Странное какое–то общелитературное мнение, что испанцы – звери, религиозные фанатики. А, между прочим, в Латинской Америке коренное население, в отличие от Северной сохранилось и приумножилось.

Ну вот, кажись, приехали. Англия, Англия, с тобой–то нам от души так повоевать и не пришлось. Все собирались, да все как–то не выходило. И, уж видно, не доведется. Крым не в счет. Для нас с тобой мелковато. Все у нас как у кошки с собакой. Ты самая морская, мы самая континентальная. Ты самая рациональная, мы самая, сама знаешь. Две империи. Но у тебя метрополия и колонии, а у нас одна большая пребольшая… И, ты уж извини за откровенность, у тебя в люди трудно было пробиться и ирландцу, не говоря уж об индусе. А у нас Юсуповы становились князьями, Баграмяны маршалами. Но тебя я ненавидеть не могу, ты дала миру футбол, демократию и Шерлока Холмса. Значит. За океан.

Ой, что это за островочки? Исландия. Да и Скандинавию как–то обошел. Но уж викингов ненавидеть – увольте. Вообще, назвал бы сына Одином или Тором, ей богу, если нашлась бы такая жена, какая не выгнала меня за это из дому.

Все, что южнее Калифорнии, рассмотрим в целом. За что мне их ненавидеть? Маленькие, черные, говорливые. Да ко мне бы через неделю под южным солнцем никто бы иначе как по–испански или по–португальски не обращался. А месяца через два, сам бы строчил, как из пулемета: Донна Иезус Мария, Хуанита, Изабелла, порка Мадонна. Но есть еще США. Вот уж лакомый кусочек для ненависти. Российским обывателем уже давно доказано, что американцы не люди, а калькуляторы, а Америка один большой супермаркет. Вот оно, обширное поле для благородного чувства ненависти, основанное на благородном чувстве зависти. Правда, придется выкинуть Голливуд, компьютеры, интернет, Джека Лондона и Рэя Бредбери. Ну да бог с ними. Правда, в ненависть к Америке не входят эмигранты из СССР и других уже рассмотренных стран. Но и еще остается. А как, насчет того, чтобы самому стать эмигрантом, если у нас все пойдет, как всегда? Разворот на сто восемьдесят градусов. Америка отменяется. И опять через океан.

Заглянем в Австралию. Ну уж нет, ребята так матерятся по–английски, что с ними можно разговаривать даже русскому.

Афганистан должно быть стыдно ненавидеть не только мне, но и вам. Пакистан? Я и не знаю, за что его, а когда начну изучать, окажется, что не за что. Индия – увольте. Индия вообще самая загадочная страна на карте. Индия, а не Россия. Россия дуется своей территорией и военной историей. Америка трясет кошельком. Европа учебниками по всем наукам, где одни европейские фамилии. Китай населением и дисциплиной. Япония – концентрированный Китай. А Индия ничем не дуется. Живет себе просто мирно многонациональная демократическая страна с миллиардом населения на маленьком клочке территории. И потому Россию, Китай, Японию, Америку, Европу я понимаю, а Индию не понимаю. Плавно так при метании по карте всплыли на берегах самого штормящего океана две желтолицые державы. Япония, страна сакуры и саке. И в чем будет состоять ненависть к самураям? Ненависть должна иметь цель. Пересилить японцев на историческую родину, на Окинаву, а Хоккайдо, Хонсю и Кюсю присоединить к Сахалинской области. Что за бред? Это мы им острова то ли отдаем, то ли не отдаем. А по мне так насыпать им четыре острова на иены, куда–нибудь на юго–восток от Токио. Хороший бизнес, ненависть отменяется. Китай. У Китай. У наших такое отношение к Китаю, что с ним даже не ругаются, а больше всего ругаются с украинцами и белорусами. Вывод… Но я–то не наши, а я. Обидно мне, конечно, что монумент Чингисхану на территории КНР, а не Монгольской Республики в составе РФ. Значит, нашел? Эх, если бы мне не довелось иметь дела с живыми китайцами, сидеть с ними за одной партой и одним столом. Человек не общался с культурными людьми, если он не общался с китайцами.

Что там еще на карте? Да ну ее, всегда найдутся причины, чтобы не чувствовать ненависти. Но как же без нее, ведь окончательно пропаду? Я предельно напряг мозговые извилины, и аксоны затарабанили по черепной коробке. И вот, нет еще не вот, а вот теперь вот. И вот озарение прозрило меня, отдаваясь зудом в тапочках. Почему не существует переходных форм от обезьяны к человеку? Где дриопитеки, питекантропы, неандертальцы? Нет. Вымерли? Уничтожены. Может существовать только одна форма разума. Между разумными существами, которые не могут смешать свою кровь, возможна только война на уничтожение. Я должен ненавидеть инопланетян!

Надо сказать, что мыслительный процесс мой был рожден бессоннице, навеянной писком комаров, а ночную чашку чая сопровождали тараканьи усы. Я расширил свой список.

Словом, я записался в общество уфологов и пошел работать дезинсектором. Жизнь стала налаживаться.

Так вышло, что я построил свой город. В северной Карелии, между Кемью и Лоухами. И в ту, и в другую сторону сто километров леса, болот и озер. И только трусливые автомобили на максимальной скорости пересекают пустошь по прямой как игла дикобраза дороге из Мурманска в Петрозаводск.

В начале были мотель и магазинчик. Очень скоро добавились автосервис и аптека. Позже мы построили заводик по производству мебели. И пошел городок расти.

А потом я умер. Хотел этого под конец. С женщинами уже не мог, кости ломило. Главное, ничего нового сделать не получалось. И старое забывал. Умер, словом. Но не исчез, а стал духом города, который создал. Что имя? Мое имя теперь – имя города. И я это всё, что в нём живет. Не буду подробно, просто всё. И те, кто уехав от меня, помнят обо мне, тоже я.

И этими уехавшими я соприкасаюсь с духами других городов. Я умер стариком, но как дух города я очень молод. А меня окружают древние старцы. Я расту. Я здоров, я дышу окружающими меня лесами, я бегаю зимой на лыжах, а летом ловлю рыбу. Я верю в свое будущее, ведь у меня нет прошлого.

Окружающие меня старцы не любят меня. Они уже все пережили, все у них было. А тут я, со своей заносчивостью молодости. И еще они завидуют моему детству.

Они выдерживали осады, их брали штурмом. Они казнили на своих площадях, они увешаны орденами побед. Каждый их камень дышит прошлым.

А что есть у меня? Ничего. Разве что больше всего в мире памятников. Мы скупали по дешевке ставшие никому не нужными скульптуры диктаторов у разных городов и стран и расставляли их вдоль дорог. Разве что самый большой в мире магазин игрушечных солдатиков. Разве что Музей Всех Войн, ведь у меня не было собственной.

Люди, уехавшие от меня, редко сохраняют связь со мной навсегда. Сначала я ясно и отчетливо вижу их глазами чужие южные пейзажи и мертвые земли колонизируемых планет. А потом контакт слабеет, тускнеет. И это очень больно. Чтобы уйти от боли, я начал сосредоточиваться только на тех, кто сегодня живет во мне. Заниматься только внутренним миром, забыв окружающих. Всегда будучи готовым к тому, что кто–то уедет. И вдруг почувствовал, что связи с покинувшими меня стали теряться гораздо быстрее.

Вот тогда–то я по–настоящему испугался. Вот она, приходящая зрелость. И я когда–нибудь стану таким же, как окружающие меня старики – Злая Москва, Злой Петербург, Злые Хельсинки, Злой Нью–Йорк.

Наверно, мне повезло, я родился во времена переездов. Я еще юным понял, как становятся стариками. И я начал, несмотря на всю боль, вспоминать тех, кто уехал от меня. И они не забывают обо мне.