Игорь Шевелев

http://www.newshevelev.narod.ru/

Год одиночества

213.

...И когда они насладились друг другом, то не стали больше пить вина и умасливать себя душистыми кремами и драгоценными благовониями, чтобы еще более возбудить желание, а вышли, голые, на застекленный балкон, где никто не мог их увидеть из-за большой высоты и отсутствия окружающих домов, и сели на плетеные кресла перед таким же столиком, на котором были только фрукты в вазе. И она съела большую виноградину без косточки, перед тем засмеявшись и показав, как могла бы ее иначе употребить, а потом спросила его, как он думает они будут жить дальше? А он сказал: что толку думать напрасно, будущее само покажет. И тогда он, в свою очередь, взяв банан и сняв с него кожуру, и, показав, засмеявшись, как мог его использовать иначе, откусил от него и спросил ее, перед тем прожевав и проглотив нежное, как она думает они будут жить дальше? И она, подумав, ответила так же: будущее покажет. - Будущее не покажет, - сказал он, достаточно придя в себя и овладев мыслями, - если заранее не быть к нему готовым и не ждать того, чего хочешь. Будущее покажет только гадости. Ибо у нас перед глазами пример нашей страны, где ничего не происходит, но все ждут что вот-вот грянет нечто ужасное или великое. И опять ничего не происходит, но теперь уже все говорят: к счастью. - Мы могли бы поехать за границу, - сказала она, - туда, где что-то происходит и ждать, пока оно произойдет с нами. Например, перепродавать нефть и алмазы в обмен на высокие технологии. Говорят, все не так сложно как представляется, и у меня есть люди, с которыми можно посоветоваться по этому поводу. - А у тебя есть деньги, чтобы ехать за границу? - Сколько-то есть. Если ничего не получится, вернемся в эту квартиру, которую же пока и сдадим долларов за двести. - Мы могли бы с тем же успехом поехать и на тот свет, если бы только знать, что не разлучимся. - Она засмеялась от радости, что он не хочет с ней разлучаться и сказала, что все ее деньги - это его деньги, и как он захочет ими располагать, так и случится. И они оделись, и пошли гулять по улице, глядя по сторонам и держась за руку, и увидели юношу, который сидел на скамейке и как будто кого-то ждал и, увидев их, встал со своего места и поздоровался с ними, и он оказался ее знакомым, и они стали говорить и дальше пошли втроем, и юноша пригласил их выпить пива за одним из столиков на улице, потому что был теплый вечер и не хотелось заходить в душное помещение, но и расставаться не хотелось, потому что юноша был умен и красив, и начитан, и слушать его было подобно сердечной радости. Рассказывал он разные истории любовных сношений и не было в нем нахальства, и они вернулись в дом втроем и снова слушали юношу, ели, пили, а когда пришло время ложиться в постель, то решили и тут не расставаться, а все разное, что юноша им рассказал, посмотреть между собой на практике, и просили юношу продолжать свои рассказы и тогда, когда они будут все это друг с другом и делать, и юноша согласился. И пошел он перед этим в свою очередь в туалет и в ванную, чтобы привести себя в порядок, и дверь закрыл неплотно и случайно услышал из ее с юношей разговора, что, оказывается, встретили они его не случайно, а, пока он одевался, чтобы идти на улицу, она позвонила юноше по сотовому телефону и сказала, что они идут, чтобы он их встретил как бы случайно. И, слыша это, он дивился ее мудрости и предусмотрительности и смотрел на все это как бы и со стороны, как не с ним происходящее.

214.

С утра думали над тем как собрать налоги. Американцы требовали прозрачности Центробанка и куда пошли займы. Потащишь за одну нитку, вытащишь остальное. Экспертов поражало, что в стране тратится в два раза больше, чем заявляется доходов. Как закопались в землю, так наполовину и видны. Неужто найдут дураков, которые полезут наружу? Возможны только варианты и их последствия. Кое-что дельное придумали. После ланча шли на крышу часок позагорать, вечером отработать не проблема. Кто-то в плавках и купальниках, кто-то нагишом. Обступили хорошенькую Леночку, что лежа показывала интимное тату на самом лобочке. Если у них такие нравы, то можно представить, что творится в бандитских фирмах. Впрочем, какая и впрямь разница. Есть критическая масса голых, после которой нагота не представляет проблемы. К тому же это в первый раз трудно, а потом не обращаешь внимания. Ухаживаний не избежать. На дальнем лежаке, куда старались не глядеть, Надя из секретариата отдавалась армянину Грише из отдела внутренней проверки. До этого большинство еще не дошло. Страшно представить, если бы у нас были нормальные газетчики, сами искавшие сенсаций, а не хлебавших, чего им дает ГБ. Да кто-нибудь наверняка снимает. Расслабившись, принимали солнечные ванны. От московского солнца не сгоришь, а хоть какого здоровья на зиму набрать надо. Даже по самым скромным подсчетам страна должна была крахнуть через год-другой. Нежась в одиночестве и стараясь не вступать в разговоры, он пытался понять, в чем же все-таки ошибка? Почему Кант, Декарт и Мамардашвили ошибались? Почему логика не действует, и ничего тут не крахнет ни через год, ни через век, а, с другой стороны, может рассыпаться хоть завтра? Уже две недели жара в Москве стояла под тридцать градусов, и, глядя с изнанки век на радужные солнечные пузыри, легко верилось, что Логос мог и обмануть. Передернул, как шулер, рационализм, и в самую пору Его проверять, а не отчет финансистов. Но и тут он знал, как выжить. Хотя приходилось и нелегко. Обход мусорных баков начинал с самого позаранку, поспевал первым. Ранняя пташка. В костюме, седой, копошился в баках до приезда машины, быстро выделяя старую одежду, которые обменяет потом на продукты, пустые бутылки, всячину, которую определит потом под хозяйство. Главное, быстрота реакции, чтобы и лишнего не набрать и потом не жалеть, что что-то упустил. Вот, глядишь, и богатеи в общей экономии пригодились. Потом часок подремлешь на правительственной крыше. Главное, равновесие. Генеральный компьютер отследит зоны контролеров и чистильщиков. Выводы внушаешь вменяемым. Не более того. Выхода нет.

215.

Все элементарно просто. Едешь на машине за сто или двести километров в еще живую деревню, а то и в небольшой поселок городского типа. Разруха, конечно, полная. Промышленность, если была, то зачахла, поскольку была связана с военным комплексом. Люди живут натуральным хозяйством, денег не видели в глаза. Идешь к местному начальству, ставишь ему бутылку, говоришь твердо, что покупаешь всю эту землю с сидящими на ней людишками. Даешь на оформление первую пачку долларов. Если мужик серьезный, непьющий, из бывших партийных, ставишь ему зарплату. Даешь ему своего помощника, который проследит, на кого можно положиться. Собираешь с их помощью собрание граждан. Говоришь, что старая проклятая жизнь кончилась. Начинается новая и счастливая. Отныне все будут получать зарплату. Особенно парни, отслужившие армию. Особенно мастерицы. Особенно крестьяне. Особенно те, кто хоть что-то умеет делать. Все излишки со своего огорода и хозяйства отныне можно продать. Небольшие склады, молокозавод, кирпичный и пивной заводик ставим тут же. Плотники нужны особенно, ставим избы, поправляем старые, возможен наплыв новых работников с соседних деревень. Места много, места всем хватит, вот архитектор, приезжим ставим на отшибе. Начнем, понятно, с барского дома, каменного, в три этажа в виде небольшой крепостцы. Дело серьезное, не на дачу приехали. Тайные ходы, домики для охраны, которую под нашим руководством подберете из своих же. Бывшее колхозное начальство идет в управляющие, тоже довольно. Заводик по производству варенья, консервов, мармелада должен стоять уже к зиме. Пьяниц и вредителей сдаете гвардейцам за особую плату. Можно и самих себя сдать за бутылку, если сильно невмочь. Битие определяет сознание. В большом хозяйстве и рабы пригодятся. Отмоем, будете по Москве в качестве живой рекламы ходить. Где-то через полгода на банковский счет должны поступить первые деньги в счет погашения кредита. Копейки, не в них, понятно, дело. Нужны верные люди, благодарные за то, что вытащил их из ямы, а таких в глубинке и найдешь. Молодым людям, действительно, некуда пойти, кроме как в киллеры да в проститутки, в челноки да в чернорабочие. А тут рядом с барином книжки научатся читать, компьютером овладеют, образование получат хоть и в Англии, коли талантливы. Россия велика, и не всюду в ней хранятся ракеты и боеприпасы. У него уже было несколько деревенек, сплошь напичканных электроникой. В столичных спецшколах находил талантливых детей и усаживал в свои бункеры, откуда те десантировались в Интернет. Они же выпускали местные газеты, налаживали связи с губернской властью, покупали милицию, имея в то же время склады оружия и готовое к отпору ополчение. Такое время, что нельзя без этого. И охотничьи заимки были подготовлены, и партизанские базы закладывались. На всякий случай. И она, кстати, была из деревенских. Он еще ее малышкой помнил. Это уже потом отправил ее учиться в Париж, а она вернулась философкой, скучающей без нашего омерзения.

216.

Господи, как она тосковала там по своим проселкам, по лесной тишине, по тверским озеркам! Не раз шла туда босиком прямо с этих дурацких Елисейских полей, с этой площади в ее сером, жемчужном, словно сердца касающемся свете. Сама себя пугалась, но оказывалось, что во сне. Что плохо во всех этих Европах, что умирать не хочется. Так вроде бы приятно и хорошо жить, что страшно умирать. Какую вкусноту привыкла есть с приятелями в кафе и ресторанах! Как развила вкусовые язычки, что во рту, что в душе. Каких замечательных подруг и друзей встретила из Пакистана, Китая, Ирана, Германии, Алжира, какие таланты, совершенно на нас непохожие. А все равно чувство, что не вся живешь. Отчаяния что ли мало. Непонятно. Когда ее спрашивали, откуда она, уж больно акцент едва слышный и ни на что непохожий, она говорила, что из страны, где живут люди, которым не больно умирать. - А где это? - Там-то и там-то. - А как туда можно попасть? - Никак. Правда, никак.

Она самой себе казалась удивительной с точки зрения современного мира человеком. Ну таких, как мы, просто не бывает уже. Она изучала современных женщин, основы либерализма и толерантности, права человека и косметический ремонт женского таза и гениталий. Она изучала современную теологию и законы информационной войны, мировую алхимию и стилистику, а у них в деревне первый еврей, которого увидели живьем, был их барин, когда он приехал их покупать на корню. Она знала, что гегелевская диалектика раба и господина тут не действует. Она была крепостной, избегнувшей участи государственного раба. Невинности ее лишил мальчик из соседней деревни, куда она ходила в старшие классы. Барин научил ее любви. Ей повезло, что он берег подобных ей девушек от своих "тотон-макутов", как называли их местные. Правил твердо, в дискуссии не вступал, оплел все тотальным доносом, изменившим само понятие о приватной жизни. Кто, где, с кем и сколько раз было известно всегда, и она сама, если честно, многому научилась по этим "фильмам" из жизни односельчан. Уже в Сорбонне она узнала слово "промискуитет", которым описывался сексуальный коммунизм, которого он достиг в своих поместьях, уверяя, что к тому движется весь мир, если она не верит, может сама убедиться. Она переписывалась с ним, время от времени он приезжал к ней в Париж, снимал номер в дорогих отелях, высокий сухой господин в строгом костюме, с которым, даже не узнавая его, первыми здоровались члены любого кабинета министров. Она могла бы сказать ему, что да, частная жизнь неважна, потому что может быть как угодно скандальной, если ею обладает - личность. Человек сам творит, что хочет, не стесняяясь выставлять это напоказ, если это не мешает другим людям. Но ведь у нас нет самого понятия свободной личности, не так ли? Он не отвечал, зная, что она сама найдет аргументы против. Она только мечтала вернуться, чтобы учить детей, чтобы быть с ним. Он уверял, что первом желании она может уехать из деревни в любую точку мира. Но именно здесь, в Тверской области, она чувствовала, был искомый край земли, требующий ее присутствия.

217.

Он хорошо запомнил как она в первый раз пришла к нему в гости и, стоя перед окном, сказала: "Вид потрясающий... Видела такой же раз сто... Тысячу". Он и себя увидел со стороны - на дне новостроечного колодца. Из глубины воззвах к Тебе, Господи. Давным-давно его даже ассистентом на кафедру не хотели брать, шутка ли, не член партии, еще станет призывать к свержению властей, к смятению незрелых умов. Так и сочинял себе запечным тараканом. Потом стали давить старую партфилософию да так и не раздавили, просто денег перестали давать. Кто мог, разбежался, разъехался по заграницам, тут-то его и пригласили, прочитав им сочиненное, вести семинар по теории и истории любви. Он поставил условие, что его будут привозить и увозить на машине. От копеек он даже может отказаться. - Не-ет, мы не можем. А вы сами не закажете себе такси? - Нет, не закажет. - А мы думали оказать вам честь своим приглашением, а вы вон как. - Да, вон как. На том и разошлись. Через месяц опять звонок и опять то же самое. Он у них, видно, стоял в плане. Он повторил условие, чтобы возили. Декан раздраженно: "Хорошо, я вас сам на своей машине буду возить! " - Извольте, мне все равно кто. И опять ни слуху, ни духу. Только к весне согласились. Теперь он, можно сказать, устроился со всеми удобствами. Группа была небольшая, человек двадцать, девушек и ребят примерно поровну. Он заранее раздал планы занятий, темы, литературу. Сказал, что это они будут учить, но это неважно. Главное, чтобы им друг с другом было хорошо. Просил рассказывать любовные случаи из жизни, мечты, сны, суждения. Просил каждого составить список товарищей по группе, в зависимости от того, кто кому нравится: первый, второй и так далее. Список этот никому не показывать. Сказал, что постарается влюбить в себя своих студентов, особенно девушек, а из них особенно... нет, не скажет, кого именно. Сказал, что обычное табу на любовные отношения между преподавателем и студентом у них в группе не действует из-за специфики самой специальности. - А вы не боитесь, что вас выгонят? - спросил умный, смешливый мальчик по фамилии Фихте, что, конечно, сразу было им отмечено отличной оценкой. - Не боюсь, потому что, пока я преподаю здесь, я сам ставлю себе условия поведения. То есть все свое ношу с собой, независимо от того, где нахожусь и чем занимаюсь. Просто выдумываю соответствующие месту нахождения формы. Чего и от вас буду требовать. - А, правда, что будете со всеми нами спать? - спросила самая смелая девушка по фамилии Каратыгина. И не покраснела. Он специально встал, подойдя ближе, потому что плохо видел. - Да, буду. Но перед этим я хотел бы поставить себя на место ваших родителей или старших братьев, если те есть: а будут они этому рады? Во всем этом будем вместе разбираться. Кстати, именно Каратыгина, приехав к нему в первый раз домой и глядя в окно, сказала, что ему повезло, что она не его жена и не долбает каждый день, чтобы он наконец заработал денег и поменял эту чудовищную квартиру на что-то приличное в центре.

218.

Нельзя думать, нахмурившись. Еще один закон, который он вывел буквально на сносях отчаяния. Тупичок "я", в который он уперся, исследуя "французский" способ любви, был отнюдь не декартовским. Это ты сам дохнешь с тоски. Он испещрил уже лист словами типа "бытие" и "удвоенная опытом присутствия рефлексия", когда понял, дурашка, что все это можно выразить математически. Успел только на книги за спиной посмотреть, которыми обложил себя в подмогу, да ведь тут, как на переднем крае, книги не помогут, самому надо биться, давно уже, впрочем, не соображая, где же противник, не за призраками ли сам себя в гон поставил? В это время приятель позвонил. Когда-то написал о нем в газете, тот и благодарен теперь на всю жизнь. А ведь мало ли о ком писал - все давно позабыли. Признался ему, что на улицу неделю не выходил, желудок чай даже не переваривает, проблема "я" скоро полную круговую библиографическую оборону займет, если что, пусть там его внутри и ищет. Тот посмеялся, сказал, что приглашает его к одной своей хорошей знакомой на день рожденья. Как раз времени, чтобы душ принять, одеться и доехать до нее. А почему бы и нет? Ну там и увидимся. Отложил все с облегчением. Какую рубашку? - Долго не выбирал. Вот одна белая, чистая, с вышитой вязью на манжете - Armani. Манжет чуть из-под пиджачного рукава вылезает. И галстук завязанный приличный один. В автобусе и в метро в таком виде не поедешь - жарко и нехорошо. Остановил машину, у метро цветы купил, бутылка шампанского, к счастью, дома была. Приехал к точно названному приятелем времени. Почему-то долго не открывали. Проверил по записи номер квартиры, та самая. Впрочем, вот и за дверью какая-то беготня, суматоха. Неужто надо было опоздать. Но бывшая жена так осточертела своими опаздываниями, что он нарочно еще раньше бы пришел. Наконец открыли. Хозяйка, оказывается, не совсем еще готова. Взяла цветы, вино, поблагодарила просила ее извинить, чувствовать себя как дома, будет готова буквально через пять минут. Так и есть, никто еще не пришел. Пометавшись, скрылась в ванной, а он, разглядывая квартиру, зашел в гостиную, где был накрыт стол с закусками, с вином, его шампанское стояло с краю, он поставил ближе к центру. Стояло семь приборов. Он, интересно, входит в их число? Прошло пятнадцать минут, она из ванной не выходила. А если кто придет? Он просмотрел уже все книги, которых было немного. Обычная квартира современной дамы. Может, уйти? Она изволила выйти через полчаса. Он чуть не задремал на диване. Накрашенная, надушенная. Он привстал навстречу, делая вид, что восхищен, целуя руку, назвав себя и приятеля, через которого, якобы, приглашен ею, уже понимая, что тут какая-то нелепость. Пересиливая себя, оживленно говорил ни о чем. Она тоже, все более явно опечаливаясь. Наконец в полдевятого решили садиться за стол. Он открыл шампанское, налил в бокалы, разложили еду по тарелкам, стали есть. Говорить было решительно не о чем. Он хотя бы формально пытался что-то о ней выяснить. Она ничего не отвечала, как будто была раздражена, что ей подсунули такую дрянь, как он. Он тоже замолчал. Никто не пришел. Кое-как досидели до пол-одиннадцатого. Он извинился, что ему рано на работу, от чая с тортом отказался и с огромным облегчением оказался на улице, впервые вдохнув полной грудью. Уф-ф-ф.

219.

Время сорвалось с петель, раскачиваясь на ветру дачной калиткой. Философия перестает быть подозрительной, когда делится на двоих. К счастью, он нашел себе партнершу. Поглаживая сосуд, откуда берется сок для пилюли бессмертия, она призывала его к сдержанности и рассуждению. Человек сложное существо, но коль паче в состоянии возбуждения. Синтез хронотопа, числа, Эроса и Танатоса проходил в нарциссическом субъекте, которому при этом разве что иглы под ногти не загоняли, а так уже все перепробовали в поиске логогенных зон. Отвинтившись, загорали под дальним забором участка. Как бы уже не они, а их тела, куда зашли на минуту. Она рассказывала про друзей. Кто мог уехал в сопредельные с Тибетом места Непало-Бутана, где, поди, и сгинули с дизентерии и наркоты. Она вот решила пустить среднерусские корни. Они ей самой казались чахлыми как лезущее с картошки белое отростьё, но что тут поделать. Вот его встретила, узнав, пред тем никогда не видев, в лицо, как узнают друг друга с первого взгляда влюбленные или привокзальные алкаши. Он еще ничего, а вот были у нее приятели по институту, так те просто свихнулись, крестившись. Она думала, они убьют ее, настолько уверились в своем вечном спасении, а в ее - проклятии. Она не преувеличивает, да он и сам таких знает, правда ведь? Потом опять шли в избу на широкую хозяйскую кровать. Он все больше привыкал к ней, а то, рассказывал, в первый раз так страшно, хоть оно и соблазнительно познавать совершенно неизвестный женский организм. Непонятно чего и выкинет. Ей даже нравилось: такой дядечка, а совершенный ребенок. Наверстывал мозгами. Философствовал. Но тоже как-то вокруг да около. Не хватало существенности. Темнея лицом, сочинял стихи. Иногда удачно формулировал. Они жили в своем мирке, где все было кстати, невзирая на свою ценность. Даже лучше, если от людей подальше. Что толку печататься сегодня в толстых журналах, - искренне недоумевала она. До станции было полчаса медленного ходу или семь минут на велосипеде. Там же был магазин, где накупали пакетики с постными супами и кашами. На этой бедной природе уже само по себе хорошо философствовать. Она призналась, что ей в последнее время мужчины чего-то все больше и больше не нравятся. Он ее понимал. Ему - тоже. Волосы всюду, уд из волосни торчит, фигуры как у солдат. То ли дело девы. . . Вот в ней, к примеру, сам голос эрогенен. Нет, серьезно. Сами слова о "бессознательном синтезе" обтираются, подобно камушкам-голышам на мыслительном бреге. Или когда она говорила о прототипе смерти в сознании, а он даже не видел ее за высоченной крапивой, где она устроилась загорать, разве можно было ей не верить? Почувствовав голод, он пошел на кухню сделать пару бутербродов с сыром и помидорами, и там прочитал на верещавшем пейджере, что у нее что-то случилось с мужем и ей надо немедленно ехать в Москву.

220.

Голова пухла от проблем. Тут как на фронте, кто наглее, тот лишний день в живых продержится. Всех подавить и передать в Ставку отчет, что тебе надобен. Сидел, обхватив голову руками. Тяжело возиться на своем пятачке дерьма. Ведь перед Богом ходим, не перед начальством. Время чая. Нажал на звонок. Принесла поднос со свежезаваренной чашкой, с печеньем, все как надо. Тяжко. Рукой машинально потрепал одобряюще по попке. Мол, одна ты у меня еще человеком и осталась. Странность какую-то почувствовал. Залез быстро под короткую юбку, без трусиков, так и есть. А нежная-то какая. Мягкая, крепенькая, как он любил, повезло с выбором. И ноги красивые. Провел по ноге вниз, лаская, потом опять вверх до узелка ануса и туда вглубь, где в волосиках всегда готовые ее губки. Но мало того, что открыты и мокрые, чего-то чересчур мокрые. Пальцем зачерпнул, вынул, увидел на нем свежую сперму, "Когда только и успеваешь? - пробормотал. - Кто тебе вставляет?" Однако, не увиливала, честно подставлялась ему как телка, которую только раззадорили, а она хочет еще и еще. Так на палец и на второй и насела. "Не обиделся? - шепотом спросила. - Я, чтоб тебе удобней было входить. Как любишь". Он показал ей головой на свой рабочий стол. С готовностью улеглась, устраиваясь спиной, убирая руками из-под головы бумаги и телефон, задирая юбчонку, так что весь ее аленький цветочек раскрывался ему навстречу. - "Знаешь, меня дрючили, а я глаза закрыла, представляла, что это ты меня... Знала, что тебе и то, и другое приятно будет... Ты ведь любишь меня? Тебе приятно, когда мне хорошо" Она бормотала, ротик открылся, он уже вставил ей, она повернула голову набок. "Хорошая моя девочка, хорошая... - освобождал он ее грудки, щупал их, сжимал, соски так и просились в рот, сосать, сосать, не выпуская... - Кто тебя так?" - "Неважно. Они все готовы. В очередь брать. Чтобы тебе потом было приятно". - "Красавица моя... Ненаглядная… Тебе какой - потолще, подлиннее?" - "А... Я сейчас прямо кончу. Только твой. Твой. Чтобы не переставая". - "Ты всегда к моим услугам? Как только захочу? Тут же раздвинешь ноги? " - "Да. Да. И тебе. И твоим друзьям. И снова тебе. Сколько раз захочешь". - "А они все тебе там вылижут, подготовят? Раззадорят, чтобы удобно было вводить?" - "Да, чтобы ты, мой господин, меня взял, меня достал. Как ты захочешь. В любое время. В любом месте. На глазах у всех". - "И всем дашь? " - "Всем дам. Как захочешь. А-а-а. А-а. Да, да". Телефон зазвонил совсем невовремя. Она даже вздрогнула, кончая. Он вошел до конца. Забил заряд он в пушку туго. Вот. Вот и вот. Телефон все звонил, и она подняла ножки, он вверчивался в нее, и правой рукой она взяла его за яички и даже вошла средним пальцем в зад, чтоб ощутить движение этого фонтанчика ей внутрь - о-о, как сладко, как хорошо, как хорошо... Даже массивный стол чуть сдвинулся под их обоюдным напором. Телефон звонил, а он, кажется, кабинет даже не закрыл, впрочем, ерунда. Он даже успел слизнуть капельку с ложбинки ее паха перед тем как взять трубку. Она протирала его салфеткой, застегивала брюки, а он уже спрашивал, куда приехать, какие показания. Она поняла, что адвокат.

221.

Статуи мух в дворцовых павильонах уже сводили ее с ума. В человеческий рост, с шелковыми крыльями и усиками-антеннами, с мелкими волосиками на заднице и на ножках. Сперва она подолгу их рассматривала, уже зная, что всякая особь, как и сама она, состоит из двух личинок - пожираемой и пожирающей, и, стало быть, ты живешь за счет собственной тени-двойника. В мухах это просто явлено со всей откровенностью. Муха является ниоткуда, исполненная восторга, переходящего порой, как и во всех нас, в мышление. Эрегированная головка была просто неприлична, не сравнить даже с остреньким сосальцем. Византийская мозаика глаза оставалась за кадром как чрезмерная, хотя можно было подойти к специальному окуляру и поглядеть на какую-нибудь Джоконду, размноженную навозным способом. Все было рассчитано на всеединство с природой, чем глубже вниз, тем больше. И, как во всяком безумии, особо досаждала логика. В каждом темном углу, за всяким крутым поворотом тебя, как во сне, дожидались голые юноши. Некоторые сидели себе спокойно, читали книжки, а, завидев ее, вскакивали и, смущенно краснея, дрочили, стараясь не задеть фонтанчиком, но большинство было охоче на таких редких в глубине экземпляров, как она, и набрасывались целым группешником. При этом желая задействовать у нее, как у свободной молекулы, сразу все валентности, доступные юношеству - обычно пять, если считать и нежные ее пальчики. Нельзя роптать, они были красивы, нежны и умелы как юные небожители, которых, как выяснилось, и не отличить от позвоночных. Она уже и не надевала трусиков, едва следя за происходящей в ней мутацией снятия невроза, по Фрейду. Каковой половой невроз некоторыми почитался за саму человеческую душу. Она продвигалась от одной компании до другой, от трапезы к трапезе, от презентации одного паучьего или пчелиного вида к другому. Было познавательно и нежно. У нее исцеловывали все пальчики на ножках и ручках, все извивчики внутри и снаружи, удовлетворяли все хотенья, сладкие, истекающие душой до непозволительности. Она поняла, что это только начинающие служители культа, и рисовала им крестики и нолики на лбах их же взятой из себя между ног жидкостью. Их еще музы не целовали, только Аполлон. Вообще мужчины были для нее самой большой загадкой. Она что-то говорила им, пела, пыталась станцевать или написать буквами на стенах - понимали ли они ее? Очень сомнительно. В то же время она понимала, что это нормальный мир, по сравнению с тем, что остался наверху. И она сама становится нормальной, чтобы впредь суметь точнейшим образом определить собратьев по классу, чудом вывалившихся из homo vulgaris. Она спускалась все ниже и за каким-то поворотом появились существа в куколях, тоже, поди, люди, монахи, служители какого-то божественного организма, который она неуловимым образом чувствовала на расстоянии. На нее не обращали внимания. Она подобрала суконный фартук наподобие школьного. Стены были из сухого песка, уходили вглубь множеством ходов. То ли библиотека, то ли срубы с мощами, хранящимися без порчи от семи до десяти веков, а потом распадающиеся без следа.

222.

Собой быть непросто, это всякий скажет. Особенно утром, когда на улице дождь и не хочется вылезать из-под одеяла. Окно было открыто всю ночь, и в квартире тоже сыро и зябко. Под одеялом легче быть собой, чем снаружи, но приходится вылезать. Встаешь, чтобы в который раз быть собой. Уже надоело и немного тошнит, но как бы ничего нет взамен. "Дни тут короткие и пасмурные, - пишет путешественник, по сообщениям которого и узнаешь о себе. - Почва плодородная, дома растут как грибы. Семьи в большинстве своем несчастны: мужья пьют, а жены либо выбиваются из сил, либо пьют вместе с ними. Дети вырастают коротконогими, тощими, склонными к хулиганству и противоправным действиям, в результате чего вскоре оказываются в тюрьме. Там происходит их взросление. Самые крепкие оказываются в воровских шайках, постепенно захватывающих власть". Впрочем, путешественник, как известно, ничего толком не понимает, кроме отвращения, которое испытывает, глядя на вышеперечисленное. От него заражаемся и мы. В качестве доказательства приходит соседка пить чай. Молода, пригожа, год как вышла замуж, отношения у нее с ним доверительные, поскольку не интимные, а, стало быть, более интимные, чем могли бы быть. Рассказывает, что они с мужем детей не хотят, но свекровь уходит на пенсию и просит внука. А она что, детородная машина что ли? Пользуясь случаем, оглядывает ее подробнее, чем обычно. Хороша, красива, а у него женщины долго не было, поэтому глаз блестит, и обоим приятно. Она встает, поворачивается, чтобы ему удобнее было видеть, детородная она машина или нет, он даже попку ее чуть похлопывает, проверяет. Нет, все нормально. Витает некое волнение, и говорить в такой момент о высоком - даже намного интимней, чем собственно о трахательном. Пару месяцев назад муж невовремя заявился с работы и в поисках супруги колотил ему в соседскую дверь, а они как раз альбом эректической живописи рассматривали и долго не открывали ему, дразня. А тот знал, где она. Глупость полная. "Совокупление - последнее прибежище идиота", - пришлось сказать ему прямо, когда тот все-таки ворвался и стал искать "признаки" измены. Причем, всего ужасней, она от возбуждения, действительно, была вся мокрая, в чем на следующий день за утренним чаем ему призналась. Ему было приятно с ней, это время он не считал потерянным, тем более, что потом наверстывал, сидя сиднем до ночи. Она как бы помогала ему избавиться от комплекса отчаяния, диалектики и поноса, который он испытывал в одиночестве. Это только вначале принимаешь ощущение смерти за подтверждение гениального себя. Потом, растягивая это недвижное мгновение лбом, плечами, брюхом, пахом, ногами, проваливаешься в истомно пахнущую дыру, где находишь наступающую осень, красивых женщин, стоящий хоботок свой, которым улавливаешь мысли и любовь. Это нас в школе научили, что стать собой сможем, лишь впитав весь мир вокруг. Тут, поди, не ошибка, тут провокация, надувающая нас до предела большого, вонючего пузыря, который, лопнув, оставляет по себе ощущение ничтожества.

223.

С детства подозревал подвох в словах - "Божественная комедия", что и подтвердилось. Дорога в рай вымощена пространством рая (или ада - смотря по вкусу). Иначе говоря, дамской интимностью. "Войдите мной в страданье неизбежно; войдите мной в град скорби без конца; войдите мной к погибшим безнадежно". Пока он еще вошел в мужеский возраст, чтобы вытатуировать сие у входа в одну из любимых. Здесь что ни фраза, то двусмысленная правда. Хорош этот "град скорби" - без конца! То ли там внутри бесконечность. То ли скорбное место, когда "конца" в нем нет. А - "погибшие безнадежно"? Ведь и сам мог сгинуть там миллиарды раз, так и не появившись на свет. Да и погибал, уверен в этом. Итак, путь во внутреннее небо вымощен совокупной длиной совокуплений. Понемножку, step by step, от дюйма к дюйму, он не знал, есть ли такая священная мера длины, должна быть. Интимный мир снаружи не виден, прикрыт одеждой, но он есть, и только бедный Кант, сын Онана, все пытался безуспешно понять как же возможны синтетические суждения a priori, нанизывающие сие тайное поприще как бы ниоткуда и вроде бы никуда. Так и возможны: как бы туда-сюда, а - туда. С книгой не расставался. Сам Дант говорил, что возможны четыре ее прочтения, а спросить некого, входит ли это прочтение в их число или оно пятое? Тут был живой опыт переложения его терцин на русско-потусторонний. Все сходилось, он переваливал через рвы, падал в пропасть, рвался в гору, варился в пылающих озерах, подбадриваемый чертями, и заселялся, летучий, в Венеру. Начиная с первой, пестрой рыси Ларисы, проворно вьющейся под его концом - "я вверх пошел, и мне была опора". Они жили в коммуналке на Семеновской, мать пошла в ночную смену, он, кажется, был нездоров, в школу днем не ходил, отоспался, и та вошла в незапертую, как всегда, дверь и запросто овладела им, чего-то у нее с хахалем не получилось, и она просто оборзела до неистовства. Между прочим, несколько раз, как и сказано в книге. Понял ли он уже тогда, что нашел ключ к бессмертному творению флорентийца? Сначала ведь было просто желание отличиться от одноклассников, а тут появился этот том в серии БВЛ, и он, сперев его из школьной библиотеки, где тот пылился бы еще лет двадцать, таскал с собой в портфеле. Второй стала Ларискина подруга, якобы, пришедшая к ней в гости, а на деле познакомиться со смышленным семиклассником, который своей длинной логарифмической линейкой начал мистико-натуралистические исследования лучшей половины человечества, этого мостка, по которому мужчина идет-таки в рай. Звали ее, извините, Любовью, и она запомнилась ему тем, что буквально рычала, когда он ее брал, и руно у нее между ног, рыжее от возбуждения, буквально поднялось дыбом. Велики чудеса Твои, Господи. Почему-то именно она рассказала ему о букинистическом на Качалова, где продавались иностранные книги, и чуть ли не в первый свой поход туда он сразу купил миниатюрное издание "Divina Commedia" прошлого века на итальянском да еще и с комментариями! А третьей почти тут же стала худая Верка-наливальщица из пельменной напротив, такая костлявая, что он опять подивился женскому разнообразию, чтобы затем воспринимать все как данность в стиле английского джентльмена-натуралиста девятнадцатого века, которыми он тоже очень тогда интересовался. Так началось его плавание на корабле "Бигль" по внутреннему морю окружавших его дам. Были там, конечно, и соотечественницы великого изгнанника, и он их дополнительно пытал на интересующий предмет, но все ему попадались двоечницы, и он даже, грешен, вывел ложную закономерность, что северных дам хорошо познавать на глубине, ибо там они хранят свою суть, южанки же привычны к обнаженному, как голый провод, касанию срамов, и, болтушки, любят острый на ласку язычок. Сам понимал, что тут путь к лженауке, но ничего не мог поделать. "Жизнь коротка, - говаривал, - только что-то там длинен. Нельзя топтаться на одном месте юных дев, коли хочешь достичь девы небесной". Тьфу тебе на это самое.

224.

То, что его выгонят и из этой газеты, он узнал заранее. По тому, что расхотел туда писать. А до этого писал с радостью и волнением. Поехал, задумавшись, на какую-то презентацию, хоть знал, что ничего толкового не выйдет, и точно, не по нему было это дело. И там встретил давнюю знакомую, с которой когда-то ездил в командировку и спал с ней в гостинице. А теперь она была с какой-то девушкой и показалась ему пустой и некрасивой, и вконец расстроенный он поехал, куда глаза глядят, и решил, что точно уволится, потому что уж очень кругом все пусто и тошно. Это говорится "куда глаза глядят", а на самом деле поехал он в книжный магазин, где продавалась хорошая литература, но не посмотрел, что уже много времени и, несмотря на светлый вечер, магазин уже закрылся. А тут еще пошел дождь, который его не напугал, потому что такое настроение, что было все равно, но людей в переулках, по которым он шел, не было никого, и когда он потом вспоминал это место, было похоже на один сон, который он очень хорошо запомнил по местности, в которой в одном этом сне он был раза четыре, выходя как раз к какому-то метро, которое он называл метро "Новокузнецкая", как здесь. Дождя он не боялся, потому что решил, что и промокнуть сейчас будет не страшно, таким он был злым и напряженным, а дома все равно повесит одежду сушиться, а сам залезет в ванную и хрен его оттуда достанешь, пока сам не захочет вернуться к жизни. И прочая такая же ерунда лезла с досады в голову. И откуда вдруг появились эти собаки он и в голову не мог взять, потому что шел, задумавшись. И мало того, что стали гавкать на него, но самая большая просто, подбежав, укусила его сзади за ногу. Такого он вообще не ожидал, потому что к собакам относился хорошо, и думал, что умеет с ними договариваться. И они стали кружиться вокруг него, лая и явно желая укусить еще и вовсе загрызть. Он стал орать на них изо всех сил, стремясь перекричать, но они лаяли, кружились вокруг и наступали. Он пошел дальше, понимая, что и бежать от них нельзя, потому что бросятся, но и отворачиваться нельзя, потому что они норовили еще раз укусить. Никого не было вокруг, вот они и озверели. Решили напасть и загрызть. Краем глаза он заметил как вдали остановилась машина с включенными по случаю сильного ливня фарами. И две девушки шли в метрах ста от него и закричали что-то, возможно, что и по его поводу. Собаки как-то почувствовали это и чуть подались назад. Что-то сломалось в их планах, они сделали вид, что успокаиваются, и гавкают только для вида. Он пошел, грозя им, что нехорошо, мол. Дома посмотрел укус, который оказался глубже, чем он ожидал, поскольку собака, как ему показалось на улице, не сомкнула челюсть как могла бы. Он не мог не подумать, не бешеная ли она? По радио передавали, что бешеных собак в последнее время много развелось, а те явно были бродячие, рядом с базой пиломатериалов. К врачу он не пойдет сам, те чужее собак будут. Если ангел не защитит, то и жить зачем? Вспомнил как Петя Капкин шел пешком на Украину, и по дороге его покусали здорово, и он неделю отлеживался у парня, с которым познакомился. Тоже, небось, уколы не делал? Ночь была страшной, в кошмарах. Еще хуже, что раньше он думал, что окружен аурой, которая защищает его от зла, а теперь что? Все рванут в эту дыру убивать его? Так что ли?

225.

"Извини за почерк, это я с утра плачу, настроение такое. Как в похабном анекдоте, которая рассказала мне вчера дочка. Женщина пишет врачу-сексологу: "У меня муж - маньяк. Только я поворачиваюсь к нему задом, он пристраивается и... Ой, извините за почерк, опять он". Ты написал, что твой разрыв со мной - это твои отношения с Богом. Что ты разорвал не со мной, а с тем, что было в тебе живого. Что отныне и навсегда ты не человек наслаждающийся, что все кончено. Я понимаю, что глупо теперь спрашивать: а обо мне ты подумал? а я как? Я могу не жить, это понятно. Я бы сейчас помолчала лучше, но ты моего молчания не услышишь, ты можешь услышать его, только пока я говорю. Все как-то странно. Я счастлива, что ты жив. Я видела вчера как ты гуляешь. Я рада, что ты не поменял времени, когда прогуливаешься. Мне даже показалось, что и ты меня заметил и даже кивнул, у меня глаза были полны слез, и я видела неотчетливо. Может, мне этого будет и достаточно. Даже наверняка. Я понимаю, что ничто не должно мешать правильному движению твоего отчаявшегося духа. Это не издевка, поверь, просто слова так выстраиваются, ты знаешь, как это бывает. Ты прав, я с тобой и на пути твоего подвига. Дай тебе Бог силы. Я не могу висеть на тебе, когда ты бьешься с вечностью. Опять извини за неточные слова. Помнишь как твоя мама говорила мне: "Как тебе повезло, девочка: он ведь не так часто моется, но как же от него хорошо всегда пахнет!" Да, от тебя пахнет замечательно. Мне остаются для речи только такие пустяки. Помнишь, я сказала, что ангела узнаешь по запаху, а ты отмахнулся, потому что знал, что я опять тебя имею в виду. Ты прав, в философии нет запахов, поэтому ты угодил было в расставленные людьми неправильные силки, а теперь вывернешься и пойдешь, куда надо. Уже без меня. Меня туда не берут. Я понимаю."

226.

Люди так устроены, что все делают дважды. Обычные - сперва сделав, потом подумав. Необычные - сперва подумав, потом сделав. Он же тормозился между первым и вторым. То есть выпадал из этого зеркала. Понятно, если бы заваливался за амальгаму, а то в никуда. Как вовсе не человек, хотя при этом и не третьего рода. Он посмотрел на нее, поняла ли. Чем она его подкупала, так это тем, что не притворялась. Так и сейчас: спросила, а что за "третий род"? - Муже-жены. С плавающим полом. - А мне кажется, у каждого человека особенные сексуальные свойства. - Он понял, что был бы непрочь рассказать ей о своих желаниях, чтобы она, например, сама решала сейчас в их будущих отношениях. Например, использовала его как мужскую машину. Но уловил, что это она хочет рассказать о своих особенностях. Приготовился слушать, хоть и был уверен, что знает все заранее. Что-нибудь про любовь к девушкам, сейчас это модно. Он долил ей и себе красного вина. Неплохое, надо еще купить в универсаме. Столик, как обычно, стоял в углу комнаты, они расположились в креслах. Ей был виден разложенный диван, который он перед ее приходом не стал собирать, а только застелил пледом. В этих креслах как-то расслабленно себя чувствуешь. Или ноги надо под себя подобрать, или сесть на самый краешек. А то, того и гляди, живот заболит. Он покупал к ее приходу готовый ужин в фольге, который сейчас лежал в плите, разогретый. Чем хороша любовница по сравнению с женой, так это необходимостью дисциплинировать себя, повторял он ей не без удовольствия. Так получалось, что к ней ходить не любил, были к тому причины, любил принимать у себя. Она была хороша и воздушна, не оставляла после себя неприятных перемен в квартире, не давила ему на нежную психику. Ее приходы носили несколько ритуальный характер. "В ресторан?.. Милая, у меня сегодня критический день - мне надо думать. Да, у меня каждый день критический, а что бы ты хотела?" - Встречались они примерно раз в неделю. Сперва день не оговаривался: когда удобно. Так получилось, что среда оказалась удобней всего. И пили сначала, что придется - коньяк, и шампанское, и мускаты, а потом остановились на мускатах, и это стало их любовным напитком, почему бы нет? И в постели тоже было сперва экспериментаторство: и так, и эдак, и туда, и сюда, но, главное, что она была не дурой как предыдущая его пассия, которая как-то обмолвилась, что ежели все так быстро и буднично, то чем отличается-то от ее супружеских обязанностей? Ему как-то сразу расхотелось с той продолжать. А она была деликатна, и если были у нее какие-то трудности, то относила их на свой счет, и они вместе думали как их снять, и он предлагал ей рассказать ему свою предыдущую интимную жизнь во всех красочных подробностях - для его откровенного возбуждения, во-первых, и для общего их психоаналитического преодоления ее, во-вторых. Потом она сказала, что у нее есть двоюродная сестра, у которой тоже сложности, хоть она и красивей ее, и моложе, и вообще она могла бы прийти с ней к нему и - вдруг понравится? - "А ты была с ней?" - "Да, - сказала, покраснев. - Она очень хорошая. И с ее мужем". Но если что-то будет не по нем... - "Ну конечно, но ты не представляешь, какая она чуткая… "

227.

Рассматривал себя как подготовительный материал к сводной таблице человекоподобного. Почему бы и нет, когда не болен, в физической и умственной норме? Быстрота реакций, ощущения в разных средах, собрания мыслей, еда, запах, испражненья, секс, отношение к Богу, к людям и народам, к языкам, к прошлому, срез темперамента - все это и многое иное заносилось в спецпапочки, описывалось, формулировалось, забивалось в закономерность. Он подменял собой чудовищный исследовательский институт. Труды его множились, он порой сам поражался изобретательности своих оптик. Печататься же было нелегко, как и при коммунистах: он писал непохоже на уже печатавшееся. Одновременно алгоритм популярности прост - он не мог не привлечь к себе внимания и оставалось лишь увеличивать круги, расходящиеся от его публикаций. Пусть даже кажется, что это никому не нужно, тут же всеми забывается и вообще есть метание бисера перед свиньями. Да, ну и что? Он был настолько всецел, что совпадал и с современниками, с газетами, с политиками и банкирами, которых консультировал по их просьбе, всегда, впрочем, оговаривая, открытый прессе характер своих консультаций. Есть наконец тайный институт госслужбы. Не у нас в стране есть, а вообще. Должен быть. Он его тоже создавал. Каким должно быть государство, чтобы не быть таким, какое оно было у нас? Примерно так. Иными словами, он был сионским мудрецом в единственном числе. Вопрос: каким должен быть тайный агент мировой воли и здравого смысла? Как себя вести, будучи умнее всех и, стало быть, хуже всех? Как себя поставить? Быть хилым недоноском - слишком простое для него решение. На древе темперамента была припасена специальная папочка упрямства и даже бешенства, застящего глаза. Он остановился на том, чтобы не быть смешным самому себе. Потому ли его приветили в одной из новейших либеральных организаций, он не знал. Люди там были не злые, на первый взгляд, симпатичные, зачем-то взяли его с собой в Люксембург и Страсбург на политологические семинары. Поскольку летел с группой, никаких сложностей с визой, билетом, гостиницами не было. Кормили, поили и устраивали по высшему разряду. Кроме отмеченного в программе выступления, ничего больше на душу не брал. Немного разговаривал за столом во время еды, в автобусе во время переездов - чисто гигиенический интерес к собратьям по виду. В основном же, гулял по окрестностям. Взяв такси поехал в центр города, разговорился с проститутками, оказавшимися соотечественницами. Понятно, что ничего нового они не показали, кроме геля, который напропалую использовали вместо естественной смазки. Даже коньяк отказались распить, так как режим для профессии выше всего. О родине и думать забыли, перевезя сюда и детей, и родителей, и думая открывать собственное дело по тому же профилю, благо это вам не на выхинском рынке колготками торговать. О чем и доложил по приезде в нескольких изданиях, почему-то обидев тем пригласившую его контору. Не вникал в это. Вот проститутки вспоминались как еще одно удобство западной жизни, это да.

228.

Придут последние времена и спастись можно будет только в женском половом органе. Так он считал, а она была рада, что ему приглянулась именно ее. Пока, правда, обживал, обустраивался, думал много, прислушивался к домашней и международной обстановке. Нет, закупать продукты, считал, не надо, не поможет. Были и неясности. Что, к примеру, будет с ребенком и с ней самой? На месяц она сняла в Кратово дачу, двухэтажную, хоть и с хозяйкой, но очень роскошную. Мебель, ковры, интерьеры, удобства и недорого, что немаловажно, потому что кого ни попадя пускать к себе не хотела. Муж у тетки умер, а сын с невесткой жили своей жизнью, приезжая на выходной повидаться. Вот он и сидел на балконе, куда вынес стол с креслом, машинку и свои книги с бумагами. Отсюда был виден пруд, и как она с маленьким плавает на лодке или загорает на том берегу рядом с вонючей шашлычницей. Правда, настроение его улучшалось как раз в пасмурную погоду, когда видел плывущие над прудом тучи или заряжал дождик, и они уезжали в город, чтобы не мешать, и народу окрест, куда бы ни пал его задумчивый взгляд, вообще не было. Тут-то и можно вникнуть. Расставишь вещи и станешь жить. Только став импотентом, я испытал чувство самого глубокого удовлетворения, заметил классик. Так и ты. Ничего, что тесно, зато бесконечно. Куда бы ни шел этот ход, но, двигаясь по нему, чтобы не достали, не схватили, не выскоблили, ты никогда не достигнешь конца. Вот и сбылась мечта слиться с мировой эволюцией. Шум конца света доносился снаружи глухо и, не имея к нему никакого отношения. Если честно, то, несмотря на ученый вид и никчемность, ему было утомительно и читать, и писать. Не так, как от прочей жизни, но и от занятий он был не в своей тарелке. Только в брюхе жены сочинительство его полностью совпадало с чтением и с жизнью. Хорошо там. Лишь бы она сама его не выкинула. В последнее время витает что-то такое. Мол, она сняла дачу. Она воспитывает и кормит ребенка. Она зарабатывает. Она общается с людьми. Он думает и готовится к решительному уходу, а ей, стало быть, оставаться снаружи и маскировать его уход? Как бы конец света и не для нее. Она, мол, остается с несчастным, отверженным меньшинством, которое должно удержать на планете порядок, так что ли? Пожалуй, да, мысленно отвечал он ей. Ты остаешься разведчицей, ты ведь всегда знала, что не такая как все. Кстати, там у тебя идеальная конспиративная квартира. Вопрос только в том, как найти своих... Прохладно, у него замерзли руки, и он идет в комнату, чтобы надеть свитер. Там ему нехорошо, душно в чужих коврах. Только не зная, что такое заграница, она могла назвать это пятизвездочным отелем. Он не возражал, но запомнил ошибку. А что ждет его там, у нее? Какая-нибудь сновидная жуть? Вряд ли отрубание членов как у вора, проникшего непутем в terra incognita, но мутация наверняка. Глюк, крах рассудка, страшноватенький запах месячных, вымывающий память, вечное возвращение и шизофрения. Пока что он здесь на пороге готовится. Постучала хозяйка, принесла ему цветы, которые нарвала на участке. Он поблагодарил.

229.

Перед уходом на тот свет он был бы непрочь прогуляться еще раз по этому, посмотреть, осталось ли что-нибудь хорошее. Помнил, как однажды зимой, начитавшись Толстого, шел по Тверской, которая была еще улицей Горького и именно поэтому он знал ее как Тверскую, какой она перестала быть для него потом, и повернул на Бронную, и снег скрипел, и был морозец, и молод был и, казалось, что хорошо. Или в другой раз вообразил себе Хамовники не нашего, минувшего века, и теплые сани, пахнущие ковровой полостью, и золотые кремлевские купола вдали, и колокольный звон, и соседа-князя, и написал об этом как будто было с ним, и так и запомнил. Но оказалось пыльно и пусто на улице, куда бы он ни поехал. И на трамвае ехал, и на такси, и на электричке, и шел пешком, а все одно и то же, только во лбу и висках ощущал все больший холод, несмотря на теплый вечер. И смотрел, и думал, что бы найти хорошего, и не было этого, потому что все устроено в этом мире наилучшим образом: когда кончается жизнь, кончается и желание этой жизни. И ни дети, ни жены его не радовали, как ни старался вспомнить их добром. Чужды и визгливы, ничего больше, и какая бы любовь их к нему ни была, как им казалась, только скользила по коже его, по поверхности тела, ничего больше. И сказал он себе в тихой ненависти ко всему, что не будет даже и на том свете общаться ни с кем, кроме как письменно, и если письма его никому не нужны, то и он не нужен, а - нужны, тогда и он будет в них, потому что говорить с людьми у него не было уже сил да и не нужно это. И еще вспомнил как представлял себе квартирку на пятом этаже на улице Риволи с видом на старый сад в Тюильри, где писал бы слова, приводящие рассудок хоть в какой-то порядок, а перед глазами была комнатка на Скаковой улице, засыпанная через открытый балкон тополиным пухом с деревьев, которые даже в солнечный день закрывали всю квартиру тенью. И он прислушивался к проходящим в нем переменам, и казалось, что нет даже ниточки, потянув за которую можно было вернуть рассудок. Главное, никого не видеть. И узнал в себе неистовство своего отца, которого любил и ненавидел, пока тот не умер, не узнав и его, своего сына, в своей беспощадной и напрасной любви к нему. И понял, что стал совершенно как тот, как бы ни пытался этого избежать чтением книг, заемной мудростью и своим терпением. И, став им, он свершил круг, не вырвавшись из круга, и сознание его от этого совершенно помутилось, потому что уже помутилось и перед этим. Наверное, его объявят сумасшедшим. Еще бы, чего придумал. Лишь бы никого не видеть. Близость людей расстраивает ему мозги. Особенно тех, что в семье, кого сам нарожал. Тут не просто вопиющая мелкота и ничтожность, но ненависть, которую он распространил вокруг. Зачем, спрашивается, жил? Теперь ел и пил, стараясь не поднимать головы. Они все равно не оставят его в покое. Он чувствовал как общее раздражение и никчемность разъедает его мозг. С трудом представлял даже будущее убежище. Сидеть, не двигаясь. Постараться прийти в себя. Лишь бы не шумели, не выясняли отношений, не обращались к нему.

230.

Больше всего она боялась денег. Откуда-то с детства: лишние деньги приносят несчастье. Когда появляются, надо пустить их в ход, купить тут же красивые вещи, купить людей, заставить работать на себя, но ни в коем случае не копить, не складывать. С детства у нее был список первоочередных трат. Деньги можно обменять на воздух, на красоту, на снег и мужчин, на другие деньги, которые открывают тебе страны мира. А если собирать на черный день, они умертвят тебя тромбом вместо того, чтоб взбодрить.

Ей нравилось, что у всего есть цена. Это значит, что все доступно познанию, а, стало быть, вызывает аппетит. Нищета тускла и нетантлива не потому, что у нее нет денег - там-то как раз полные кубышки - а потому, что всего боится. Жадность - это невроз, страх в чистом виде. Ей, например, не нужны были две или три машины. Ей нужна была одна, но лучшая, потому что в ней она чувствовала себя как на крыльях, и ей открывались все двери. Она вошла в незримый клуб богатых, которые чуяли друг друга за версту. Там не было места нуворишам с их грязью. У этих другая спина, какая бы власть ни была на дворе. Аристократы есть и у воров - те, кто легко приобретает и легко расстается.

И тогда ловится кураж. Ты бросаешь деньги на ветер, а их появляется все больше. Офисы, помещения, заводы, охотхозяйства, имущество за границей. Когда спрашивали, сколько у нее денег, она терялась: да нисколько. Деньгами заведует управляющий, спросите у него. Это как спросить: ты - кто? В двух словах не ответишь. Деньги, как и талант, видны сразу. Она любила талантливых. Сейчас вот и художников нормальных не сыщешь, а она невинность потеряла в 15 лет в арбатской мастерской пожилого скульптора, свалившего через год в Израиль. И была счастлива купить ему теперь, спустя жизнь, новый дом на берегу моря в деревне художников, где он по-прежнему творил, абсолютно никому не нужный.

Если честно, когда-то она хотела завоевать мир. Глупость полная, потому что мир бесконечен, и это понимаешь, только имея деньги. Одних красивых вещей на земле невероятное количество. Мы просто в такой провинции сидим, где это неизвестно. Во Франции ее раз повели смотреть частную коллекцию муляжей мужских достоинств. Не ширпотреб секс-шопов, а подлинные произведения искусства - от древнего Египта до европейского барокко. Подарили альбом с репродукциями, с учеными комментариями, от которых дух захватывает. Но так во всем, чего ни коснись. Люди умирают не от бедности - от тоски. В том же детстве она учуяла этот сухой запах безумия и утрачиваемого в пустоте рассудка, который не удалось занять ничем живым. Некоторые из ее центровых подруг кончили наркотиками, так им было это страшно. Когда кругом дух ненависти - родители, школа, люди. Тогда она поняла, что и вся культура - наркотик. Хитрый способ усилить ток крови в мозгах, вырваться из этой пыльной пелены в глазах. Но что-то она разфилософствовалась. Впрочем, и это способ. Она не брезглива.

231.

Рассказал ей свои повторяющиеся кошмары. Все связаны со старой родительской квартирой, откуда съехал давным-давно. То сам или кто-то из близких падает с маленького балкона. Даже не падает, а боится упасть, когда неожиданно отходит загородка и сбоку наклоняется вниз пол. И так все время. То кто-то входит в дверь, которую никак не закроешь, несмотря на угрозу. И так страшно, что когда просыпаешься с мыслью: убить - не убить... - жутко чешутся икры ног. Не любил рассказывать о себе такие вещи, поскольку знал, что ни к чему, а вот зачем-то рассказал. Она не стала изощряться в психоанализе, спасибо, что выслушала, просто повезла на выставку журнала "Космополитен", куда съехались лучшие мировые фирмы. Он поражался, насколько с ней рядом бедная, занюханная Москва превращается в центр мира. Даже дорожные пробки были ей не в указ, настолько лихо она их проскакивала по осевой или даже по встречной полосе, или встраивалась в правительственную кавалькаду, черт ей не брат. Если же понимала, что все, глухо, не выбраться, выскакивала из машины и заваливалась в ближайший ресторан, благо теперь всегда что-то найдется. Или вела его в неожиданный дом, в галерею. Казалось, у нее весь город в знакомых. Как она говорила, темперамент не позволяет ей долго ждать понапрасну. На выставке моментально вступала в общение с девушками на стендах. Визитки кончались через десять минут. Он доставал ей из сумки новые. Косметика, духи, прическа, мода - как и любая женщина она была в курсе, но когда она заговаривала с человеком, тот был осчастливлен самим ее голосом, тоном, ее тонкостью. Девушка не без божественности, - как заметил один из специалистов. В контору ей сыпались факсы с приглашениями, но она не всегда успевала туда заезжать. Поэтому тут же получила приглашение на вечерний показ мод и ужин в "Балчуге". С ним, конечно. Ему было хорошо, как в полусне. Он не понимал ничего из того, что проходило перед ним. Но был солиден, красив, добр. Когда ничего не болело, не портил картину, сопровождая ее. Их посадили за один стол с организаторами, приехавшими из Лондона. Сначала случайные улыбки, взгляды. Он всегда ждал, когда обратятся к нему. У него было ощущение, что он притягивает к себе пространство. Так случилось и на сей раз. Она вместе с хозяйкой фирмы, которая была на сносях, и ее молодым кавалером перешла на другое место, поближе к подиуму, чтобы зарисовать некоторые модели, а он разговорился с одной из девушек, которая под большим секретом сообщила, что ее шефине аж тридцать один год, это ее первый ребенок. Самой, естественно, было девятнадцать. Оказалось, что они и остановились в этой же гостинице, на втором этаже ее номер. У нее было очень откровенное платье. Может, зайдем к вам, вы покажете номер, никогда тут не был, предложил он. - Только предупрежу подругу, у нас номер на двоих. - Да мы ненадолго. - Они спустились на лифте. Он был галантен, окружив ее, как казалось ему, целым облаком любви. Она призналась, что у нее еще не было русского любовника, ей интересно. Зашла речь о национальных особенностях. Он поведал ей о своей неуверенности.

232.

От цитат и метафор уже разгрывалась морская болезнь. Говоря проще, тошнило. Посмотрим на вещи проще. Ночью у мамы поднялось очень высокое давление. Он хотел вызвать скорую, она плакала, не решалась. Они могут сделать укол, на который у нее обратная реакция. Она справится сама со своими лекарствами. Лишь бы не было инфаркта. Утром позвонит в поликлинику, они придут с аппаратом, сделают ЭКГ. В три ночи он ставил ей чай, они сидела за столом, разбирая таблетки. Потом легла, болела правая рука, боялась заснуть. Он не мог даже ни посидеть рядом с ней, ни лечь на папину кровать, потому что она нервничала. "Я буду спокойна, если ты будешь у себя. Спи. Если что, я тебя разбужу. Не волнуйся". Он выключил свет и лежал в темноте, слушая через открытую дверь как она дышит. Она тоже не спала, не похрапывала. Еле дождались утра. Она позвонила знакомой медсестре, которая тут же примчалась с аппаратом. Инфаркта, к счастью, не было, но сразу он мог и не проявится, надо бы повторить через сутки, но наступали выходные. Он вышел ее провожать к лифту и сунул ей пятьдесят рублей, клянясь, что иначе она его обидит, и вообще они будут ее звать часто, они ей благодарны, маму нельзя волновать и так далее. Мама опять сказала, что ей лучше, пусть он не волнуется, а то и она будет переживать. Если хочет что-то ей сделать, пусть сходит потом за хлебом, только лишнего не покупает, а то тот и черствеет, и плесневеет, а она не знает, куда его девать, он же знает, что она ненормальная. Всё, пусть закроет дверь, она будет сегодня спать. В таких случаях надо несколько дней не подниматься с постели, она сама это прописывала больным. Он убрал постель. В голову ничего не шло. Считай, день вылетел. Да, сходит за хлебом и заодно купит дешевые сигареты. Всунул ноги в сандалеты. Что летом хорошо, так это одеваться не нужно. Ржаной и батон белого. К сожалению, ночной, мама будет ругаться. И сигарет дешевых не было, купил пачку поприличней, но, значит, надо курить пореже. Впрочем, закурил одну тут же. На сегодня должно хватить, надо себя ограничить. С ума сойти, пятьдесят лет, а жизнь так и не наступила. Он не жалел. Все это с начала ему не нравилось, не надо, он отдавал себе отчет. Можно, конечно, булки к чаю купить, в холодильнике, вспомнил, есть начатая банка яблочного варенья, что Марина когда-то привезла. Не очень вкусное, вот он тогда и убрал, а сейчас пригодится. Но снова переть до булочной не хотелось. Обойдется батоном. Он обвел вокруг себя жизнь, до которой никого чужого не допускал. Самая дурная из записанных мыслей внутри лучше самого счастливого переживания снаружи. Это ясно. Он курил сигарету, сидя на лавке во дворе. Дома иногда кажется, что выйдешь на улицу и увидишь там жизнь как она есть. А ничего хорошего. Вообще ничего. Окна их квартиры выходили на другую сторону, поэтому мама, даже выйдя на балкон, не могла никогда его увидеть. "Я тебе даю полную свободу", - шутила она, испытывая, небось, чувство вины, впрочем, он не вникал. Свою жизнь он сделал сам. Конечно, не с его вегетатикой и астмоидными компонентами столько курить, сказала бы она. Но она давала ему свободу и в этом.

233.

Одним своим присутствием она втискивала его в размер, как слово в стихотворную строку. Достаточно было жить рядом с ней, спать в ее постели, дожидаться с работы, возвращаться к ней из долгих и напрасных странствий. Есть хорошие стихи и есть никакие. Он знал, что такое быть проходным словом в бесконечной цепи напрасно нанизываемых строк. Она говорила, что напрасно он все усложняет. Человек виден сразу и насквозь, чего бы ни говорил и ни думал. То как он ходит, как говорит, а уж когда берет тебя, то даже иной раз неудобно делается, насколько он гол, беззащитен и, не скажу, отвратителен, но неисправим. Люди на самом деле не меняются. Какой есть, такой и есть. Чего голову ломать? - А самоуглубляться в себя? - возражал он. - Как это? - Разве нельзя из самого себя сделать себе внешнюю защиту? Как ореховую скорлупу, внутри которой сидишь, от всех отгородившись. - Это инфантилизм, - замечала она. - Сделать вид, что тебя нет. - Ага, еще скажи, что во мне много женственного, я ищу партнершу, которая бы все за меня решала. - А разве не так? - Но я ведь сам ее притягиваю, обволакиваю, ищу то, что мне нужно. - Так ведь это и есть самая женская хитрость! - восклицала она, торжествуя. - Что же ты во мне нашла? - Не знаю. Ты меня околдовал. Я, как мушка, не могу от тебя вырваться.

Шутки шутками, а у него сразу прояснялось в голове, что человек простой мог назвать и испорченным настроением. Когда ты с ней, помни, что нельзя во сне храпеть, пукать и даже ворочаться как обычно. Ты должен беречь ее юный девический сон, коли она допустила тебя до себя. Пусть даже из-за этого ты и спал хуже обычного, не доплывая до глубокого заутреннего сна, где и обретаешь отдохновение. Да он и сам хотел простоты. Посмотри кругом, Россия, к примеру, проста до формулы, до неприличия. Зачем пениться, пускать пузыри, исходить неприличными в твоем возрасте прыщами и поползновениями. Доходишь, если хочешь знать, до красного от сдерживаемой ярости тумана в глазах. Лучше помог бы ей в бизнесе, чем доводить разговорами, которые, чем дальше, тем очевиднее никуда не ведут.

Несмотря на конец лета, было холодно как осенью. Он мерз, чихал, горло драло, принимал дибазол, чтобы совсем не разболеться. В то же время, надев черную бархатную куртку, доставшуюся от покойного папы, сидел часами на застекленной лоджии и глядел на небо, на облака, как в далекой юности, ничего не думая, ничего не желая, прислушиваясь к себе. Потом пил чай с медом, чтобы согреться. Лучше так, чем жара. Она же исчезала на целые дни, куда-то ездя, пытаясь вырвать свои деньги из рухнувших банков, с кем-то созваниваясь и отрабатывая запасные варианты на случай всеобщего краха. Кризис - лучшее время для того, чтобы обойти конкурентов, повторяла она, а он в это не верил. По радио передали, что в больнице Склифосовского до нуля упало поступление людей с огнестрельными ранениями: бандиты, как и все, пытались достать деньги из неработающих банкоматов. Тоска. Вот ведь и Пастернак называл подобные времена условными

234.

Он даже не сразу понял, что это черная метка. Ну, снится бред, с кем не бывает. Проснулся ночью, задыхаясь, сердце проваливалось пустотой. Тут же привиделось как мама меряет ему давление. - "Низкое? " - "Ты, наверное, не покакал, полтора удара всего, такого быть не может: 110 на 30". Тут же какие-то младенцы плыли, тонули, и он тонул вместе с ними. И сплошное "не". Видя людей, не мог удержать лица, и люди пугались, потому что он пугался себя первым. Остаться одному было спасением. Так было и когда разошелся с женой и детьми. Теперь процесс шел дальше, он расходился с самим собой. Не за что было зацепиться. Нужен интерес - женщины, разумное устройство хоть чего-то, деньги. Но как внедришься глубже, сплошная склока. И вот уже, глядя на улицу, видишь как жизнь сомкнулась, и вы по разные стороны. Навсегда. При появлении человека расплывается взгляд. В качестве защитного окраса. Но все же чье-то присутствие саднит. Ты сам? Бог? Третий кто-то, приславший эту метку? Не зря было чувство, что на сей раз обложили всерьез. В воздухе что-то потрескивало, южный ветер приносил запах серы, от которого ночью нельзя было заснуть. Не зря он пробовался на роль наемного убийцы. Только риск и удерживал его на краю, не давая свалиться в беспамятство. Жена, начальство, друзья, родители, дети просили сформулировать его свои претензии, но ощущаемая дрянь была глубже любых слов. С самого начала он шел отдельным от людей путем. Теперь пришло время довести дело до конца. Жена звала его съездить куда-нибудь. Увидеть хотя бы краешком глаза те места, о которых он так красочно писал. Потом говорила о том, чтобы просто вышел с ней из дома, даже в это ненавистное Лыткарино. Он буквально заболевал от таких просьб. Понятно, что она создана для лучшего, он только всем мешает. Мысли перескакивали с одного на другое. Чудо гражданской войны в том, что можно убивать и от души, не повинуясь кретинскому указанию начальства, преследующего меленькие цели. После развода, по которому ей досталась машина, а ему компьютер, он купил пистолет. В дождливую погоду поехал на электричке в загородный лесок, где опробовал его, с торжеством расщепив дощечку, избранную как цель. Еще оставалось двадцать семь патронов. Туда ехал с трудом, обратно веселее. Нужна какая-то логика. Но ее или не было, или его туда не брали, поскольку места заняты, а он чужой. То, что он писал, было нельзя читать, настолько это было погружено в его внутренний мир, помимо которого он знать ничего не желал. Снова, как в советские времена, все казалось мертво. Он перепрятывал в квартире пистолет с места на место. И три пачки долларов, которых должно было хватить. Не в этом дело. Он чувствовал как у него отрастает хвост. Он много и быстро читал, чтобы компенсировать нехватку смысла. Много ученых книг. А ощущения все сильнее уходили в затылок и спину. Он представлял как выходит на улицу и идет за продуктами, или знакомится с дамой, и это было ужасно. Виноват был рассудок, который загнал его в клетку. Живот болел, ничего, кроме смерти, не нес. Оставался позвоночник. Но там был уже не он.

235.

Мужа наконец-то удалось отправить к зубному. Дети гуляли. Если убегать из дому, то только сейчас. Душу охватил восторг независимо от того, решится ли на самом деле. "Сейчас или никогда" - само по себе непоправимое восхищение. Могло показаться, что она много раз уже убегала из дома и возвращалась. Вот жуткое чувство, что все держится на тебе, и рухнет как только ты перестанешь это держать. Но она уже давно не она. И бежать некуда. И все другие мужчины кажутся ловушкой. Ни родителей, ни подруг, ни любовника - никого. Поэтому и надо бежать. Она почти машинально открыла платяной шкаф, стала перебирать платья, которые бы пригодились. Ни одного нового, а со старьем начинать новую жизнь это нонсенс. Драгоценности, которые, действительно, ей нужны умещались в одну коробочку. Что еще? Ничего. Все, что нужно, поместилось в одну сумку. Она всерьез это все? А то. Главное, не искать причин, потому что причин нет. Видимо, можно уже снимать гостиницу, имея московскую прописку? Раньше нельзя было, теперь можно. Холодильник полный, обед есть. Ключ оставит соседке, если дети придут с гулянья раньше мужа. Отлично, она мечтала об одиноком мудром любовнике, маге, писателе, который сидит в белой башенке слоновой кости, в резной шахматной фигурке, из которой ведет игру против мира. Она даже нашла его и даже вышла замуж. Кто бы мог подумать, что это возможно. Она боялась, что подорвет своим любвеобилием его творческие возможности. Он смеялся ее опасениям. Эти ягоды не нашего поля, дурочка. Она и сама поняла это, став не писательницей, конечно, чем-то вроде. Накатала по заказу два кроссворд-романа в новом стиле. И выдумала его уже в качестве собственного героя - советчика, психоаналитика и финансового директора главной героини, мировой интеллектуальной звезды нового тысячелетия, смешивающей все карты. Но были вещи, которые не выразить никакими мечтами, никакими словами. Они обступают нас. И вот уже он провалился в эту боль и страх, в эти плавающие морды и безумноватую гадливость, от которой не отговоришься. Она сняла с полки том жизнеописания Пушкина, раскрыла наугад. Первого января 1835-го, как обычно, вышел прогуляться перед обедом. Что делал в любую погоду. С утра переводил с древнегреческого "Славная флейта, Феон... " Итак, вышел из квартиры, которую снимал на третьем этаже в доме купца Жадимеровского, того, что из книги Окуджавы "Путешествие дилетантов". Выйдя, оказался на углу Большой Морской и Гороховой и отправился в сторону Невского, здороваясь с редкими знакомыми. Было три градуса мороза, довольно приятно, солнечно и безветренно. На Невском исчезнуть было негде, тем более, что вечером надо было быть с женой на бале-маскараде в Зимнем дворце, и вообще взрослый мужчина, отец семейства, знаменитый наш поэт, гордость России. Что говорить, если даже Пушкину некуда бежать? Даже Набокову, несмотря на все его хитроумные этюды и ловушки. Книгу не успела поставить на место, как пришел с улицы сын. Разбил в кровь коленку. Надо было уговаривать со слезами, чтобы он разрешил ее помыть под краном. Потом - с истерикой, чтобы помазать зеленкой. Одновременно, дуя со всей силой и утешая.

236.

Как известно, провинция есть место, где нехватка удовольствий гражданской жизни восполняется наблюдениями за погодой. Ну и страданиями от оной. Может, поэтому та каждый год ни на что не похожа? Нынешнее лето, например, состояло из месяца непрерывных дождей и месяца нечеловеческой жары. Они озверели совершенно. Съездив на неделю сперва в Египет, а потом во Францию, заперлись дома, практически никуда не показываясь. Ну разве что сходили на безумную церемонию Английского клуба в ресторане "Пекин", где вручались одни премии непонятно за что, непонятно кому, потом другие премии, но уже в Большом театре, и все как-то смешивалось в голове. Приятные знакомые люди тусовались друг с другом, вкушая и выпивая, как прежде на чьей-нибудь кухне. Никому это не мешало. Вполне можно было без этого обойтись. Они и обходились. Периодически кто-нибудь умирал. Ездили на Николо-Архангельское или Митинское кладбище. Покойник, с которым общался неделю назад или знал с детства и казалось, что он будет всегда, как погода, родственники или ты сам, лежал, молодой, красивый и причесанный в гробу, и после крика вдовы заколачивался и ехал в печь. Далее шла презентация его нового состояния в виде поминок, на которые не всегда поспевал как и ухватиться за свой плывущий рассудок. Шел конец века, ну а следующий должен был быть еще прытче, если, конечно, ничего заранее не предпринять. Она, как человек практический, не советовала чересчур углубляться. Текущая жизнь с бессмысленным движением ее туда-сюда все же держит на поверхности, а что там - внутри? Безумие, открытый рот, капающая слюна, этот знакомый пустой взгляд, оживляющийся то яростью, то страданием? Не надо, говорила она ему, морщась, не надо. Посиди, если хочешь, один, подумай, что тебе надо, я не буду мешать. Но он уже знал заранее все. Знал множество несовпадающих жизней. Одни живут брюхом, другие хребтом, третьи рассудком, но этих-то уже ставили вне закона. В редакции ему показали список запрещенных героев: бомжи, проститутки, киллеры, мятущиеся интеллигенты. Ставку делали на уровень подростков, которые должны были войти в силу в начале века и скупать их продукцию. Сумасшедшие тоже шли по разряду интеллигентов. Время мутнело, физически было тяжко дышать, думать. На месте лоджии они устроили, застеклив и утеплив ее, альков с видом на рощу. Любовное опьянение, которое периодически их охватывало, могли испытывать каракатицы, бабуины и некоторые из героев Марселя Пруста, читаемого перед сном. История называлась - "поживут-поживут и помрут". Нужно было сочинить еще двух-трех забавных персонажей типа Казановы, Распутина или некоего сионского мудреца, который вступил в масонскую ложу двадцати без малого лет, перед тем преуспев в шахматах, психоанализе, а позже сыскав талант биржевого спекулянта, и постепенно развернув ложу на себя путем создания сверхтайного ядра ее, имевшего прямо противоположные проповедуемым цели. Она только умоляла его о подробностях.

237.

Говорили, что где-то в Америке его коллега открыл новые законы космоса. Здесь же в Москве, распластанный по самодельной тележке со спинкой, он был осужден на мучительное вымирание. Особенно мешал вываливающийся изо рта язык. Потом-то он прочитал в одной из дзенских книг на японском языке как с ним управляться. Одновременно нашлось употребление и слюне, что стало большим облегчением. Ему было неудобно перед традиционными людьми, что физическая его немощь обладала такими умственными компенсациями. Ну зачем, к примеру, ему это умение одновременно играть с сотней гроссмейстеров, если у него и одного-то не было знакомого? Или читать не отдельные мысли людей, а целые их пространственные гроздья и консталляции. Оказалось, что любая наша мысль является лишь звеном в цепи, которую он умудрялся видеть целиком. Допустим, он мог бы физически разговаривать с людьми. Но как заставить это делать себя нравственно? Быть святым, который приемлет дикарей? Но - святым, опять же, на их, дикарский, салтык. Его бог требовал иных жертв. Он сам не знал каких, но не этих. Выяснилось, что, как в американском фантастическом романе, ему не составляет труда контролировать финансовые биржи и получать там сверхприбыли. Но кому и как он мог это промычать или сказать членораздельно, но так, чтобы ему поверили? Для начала он ввел в компьютер сводные таблицы курсов акций с их дальнейшей динамикой. Соответственно, были оценены и политические перспективы всех стран. Далее списки секретных агентов. Ему не было никого жаль. Все равно ему не верили. Он был изъят из мира людей, лишь по виду ему принадлежа. Мочиться под себя было нельзя, потому что начинал гнить и вконец портилось настроение. Можно было проделать дырку в кровати и сливать именно туда, но тогда через день начинала вонять комната. Появилась медсестричка, которая поставила под проделанную им в кровати дырку горшок, а потом сливала все где-то в глубине квартиры. То ли на анализ, то ли просто в туалет. Все было странным и требовало специальных усилий. Например, попасть струей в горшок, потому что, странным образом, присутствие медсестры изменяло траекторию движения мочи. Он понял, что некоторые вещи хочет забыть. Сделав это, испытал облегчение сходное с мочеиспусканием. Нужно твердо решить, что у него свой собственный мир, который он будет обживать, не изображая из себя сумасшедшего, каким должны воспринимать его окружающие. Те все - из области ночных фантазий. Исторгнутому не остается ничего, кроме как сделать из них сновидение. В одной из книг, которую сам написал, прочел, что женское влагалище сравнивалось с проломом в земной коре, ведущий в более теплый мирок душевной спелеологии. Он попросил медсестру показать ему вход. Придерживая на одной ноге трусики, она разложилась перед ним на письменном столе. Он знал, что возможны еще прелюдии, песни и танцы, но сосредоточился только на открывшемся перед ним влажном отверстии. Он что-то спрашивал, она где-то там отвечала, одновременно набухая здесь срамными губами. Он потрогал их вновь вывалившимся языком. Они были мягкие и какие-то особые на вкус.

238.

Он запомнил как один веселый парнишка из новых лихих, которых позже сметет без следа, как и не было, сказал, что, чем с такими усилиями завоевывать кремлевскую власть, лучше устроить ее на новом месте. Нося доллары коробками из-под ксерокса, те решили, что это просто. Быстро, как в Голливуде, построили в Перхушкове дворец верховной власти, дворцы поменьше для помощников, еще меньше для помощников помощников и так далее. Никто, однако, не хотел ехать на места для проведения приказов в жизнь. Пришлось искать местных и честных, пообещав в случае хорошей службы перевести их поближе к столице. А пока что те выстроили свои дворцы. На все ушло много денег. Причем, никто не желал строить из себя идиота и управлять по-настоящему как прежние сатрапы. Нужно было найти солидного дядечку с партийным брюшком и заплывшими глазками, а вместо этого трындели о новом либерализме, когда все делают, что хотят, а все устраивается само собой, но по-правильному. Однако, очень скоро начался слив поголовья в дзен-буддизм и прочие излишества с выездом и обучением детей за границей. И даже исчезновения их никто не заметил в связи с новым падением курса доллара. Но дело ваше, товарищи, не пропало даром, бормотал он, ставя чайник, чтобы быстро выпить свежезаваренного кипяточку, чтобы желудок так не болел, и чтобы тяжкий, кажущийся с утра бесконечным день сложился путем и даже принес удачу. Конечно, мы пойдем другим путем. Люди - хамы и дураки, а мы тем паче. Все вывернем наизнанку, потому что привыкли жить внутри себя, а снаружи только дурачиться. Тем, кто читал Хемингуэя, до могилы западло будет говорить прямым текстом нужные речи. Мы друг друга поймем с полуслова, а мертвецки заснем с полу-рюмки. И только выжившие начнут, никому не сообщая, строить свою собственную, точечную кремлевскую власть. Он как раз успевал с выходом из туалета, когда по домофону снизу звонил шофер, что приехал и все вокруг чисто. Сколько нравственных страданий было, когда покупал его, своего первенца. До сих пор жутко стесняется его присутствия, тем более, что тот, кажется, за ним еще и следит, что, однако, и хорошо, поскольку так сливается нужная информация. И наконец шофер отвозил его в присутствие, которое сам он и создал от начала до конца, сам поражаясь фантастическому сочетанию роскоши, умственных парадоксов и полуголых красавиц, которых по-прежнему отбирал с помощью специальных помощников из молодых актрис, балерин, школьниц, музыкантш, поэтесс и художниц. Как говорится, никем не брезговал. Их всех надо было занять самостоятельным творчеством, чтобы они потом плюнули на него, найдя себе молодых любовников, а потом всю жизнь по нему тоскуя. Власть казалась ему похабством. Общаясь с людьми помимо дружбы, ты должен господствовать или подчиняться, и потому он избегал людей. Быть собой и не быть уничтоженным - задачка из высшей математики. Тем более, двигать миром в нужном направлении, не властвуя над ним. Но выводил все новые формулы, но как организовать выброс солнечной энергии, направив ту в нужное русло?

239.

В какой момент жизни ты переходишь на автомат? - думала она, выкуривая первую утреннюю сигарету с маленькой чашечкой крепчайшего кофе, который прошлым летом в Анталии ее научил варить один старый турок. Автоматически накрашиваешь и распускаешь перышки. Автоматически выбриваешь подмышками и между ножек. Брюхом отыскиваешь потенциальных партнеров по воспитанию своих будущих детей. Идешь на работу, получаешь втык от начальства и гнусное невыполнение обязанностей от подчиненных. Кто написал эту развернутую формулу, которую исполняешь, как дура, даже не чувствуя, что загнана в нее как в пятый угол. Что толку подставлять себя для обработки лона мужчинами? Что за странная шкурка дана судьбой? И в окружающих она видит то же самое. Все вдруг бросились устраивать свои гнездышки. Покупать участки, ставить дома, проводить воду и электричество. С дачей без машины не обойтись. С машиной без сотового не обойтись. С сотовым без бабушек и дедушек не обойтись. Ради чего вообще все это затевается? Ради их спокойной старости с внуками на лоне природы. Вдруг поднялись в цене старики для охраны загородного имущества. Те же еще и создают продуктовые запасы, закапываются вместе с ними поглубже в погребы, уютно их обживают, укрепляют, проветривают от сырости. Почему все вдруг бросились именно в ту степь? Своих мозгов все это понять не хватает, а верить никому нельзя - ни учителю жизни, ни скандинаву, ни жиголо, который ублажил бы тебя с низу до этого самого верха. Остается бежать дальше. Принять душ, облиться "амариджем", глядя в телевизор, прыгнуть в машину, отовраться остановившему постовому, помчаться дальше, куда? Ладно, заработаешь деньги, найдешь богатенького жениха, покровителя, начальника - боже, какие они все идиоты или больные! - мчишь дальше. Надо завести свое дело, чтобы не бегать в услужающих, нанять задешево девок из Молдавии, чтобы вкалывали на тебя, а то быстро их рассчитаешь. И так же, говоришь, будет с козлами, что не выполнят условий контракта - ну ты поэл, деловой? - потому что, говоришь, это страна, где понимают только силу, и если они не хотят добром, то ты им эту силу устроишь. Может, через два-три поколения здесь что-нибудь изменится, а пока, увы, господа интеллигенты. И смотришь на себя в зеркало. Что и когда изменится в этой стране тебе начхать, ты смотришь, что в самой тебе уже на глазах изменилось. Нужно остановиться, говорит она себе, пока не докурена сигарета. Уйти в лес, не дожидаясь той смертельной болезни, от которой должна уйти туда, чтобы не оказаться в больнице. Уйти сейчас. Уйти на край света, спустить ножки по ту сторону, посидеть так какое-то время, пока станет видно, что дальше. Остаться одной и никого не видеть. Что еще? Что еще можно сделать? Докурена сигарета, и еще есть время, чтобы принять ванну. Потом намазаться, надушиться, надеть новое платье, чтобы отправиться на работу вполне человеком. Хотя, казалось бы, кто ей мешает остаться дома? Только где этот дом?

240.

Стоя на другой стороне дороги и пережидая, пока проедут машины, он как бы видел себя со стороны. Еще он ощущал себя изнутри и ощущал хорошо. Принятое решение он еще не сформулировал, но оно уже образовало в животе некий черный провал. Тело приятно и упруго напряглось. Так чувствуешь себя перед исполнением опасного гимнастического упражнения, которое знаешь, что исполнишь. Загорелся светофор, он перешел дорогу и тут же нырнул в арку между домами. Повернул направо и тут же вошел в полутемный подъезд офиса. Охранник стоял к нему боком, опираясь на стул, а перед ним был монитор от внешней камеры входа. Он бросил на стол паспорт, тот отметил что-то в своем журнале, положил паспорт в ящик стола, дал ему бирку. С биркой он поднялся еще на пол-этажа. В будке перед железной дверью сидел еще один охранник. Он взял бирку, посмотрел ему не в глаза, а на лицо, нажал на кнопку, и дверь открылась. Он вошел в дверь, поднялся по точно такой же лестнице еще на полтора пролета, открыл дверь и пошел по коридору. Обычная контора, раньше таких были сотни и тысячи. Черт-те что с нее сделали. Пока он шел по коридору направо, никого не встретил. А хоть бы и встретил. Еще когда он переходил дорогу, в голове мелькнул дальнейший ход событий. Как просчитывание шахматной комбинации, мол, туда, туда и опять сюда, все нормально. Сейчас же он ни о чем не думал. Был сосредоточен на происходящем. Вошел в нужный кабинет, кивнул мельком секретарше, прошел в следующую дверь к шефу. Тот как раз был с помощником. Очень хорошо. Плотный, с седыми вьющимися волосами, шеф был типичный партработник. Сухой желчный секретарь, наоборот, видом соответствовал сущности. "Ну что, - сказал ему шеф, отрываясь от разговора с помощником. - Все нормально? Я уже в курсе. Я другого результата от тебя и не ожидал. А ты?" - спросил он собеседника, и тот согласно кивнул. Какой-то оттенок речи его корябнул или взгялд, которым они обменялись. Ему нужна была зацепка, и он ее отыскал. Не дожидаясь приглашения, он сел на стул перед столом начальничка и стал ждать. Ствол ощущал всем телом. Шеф посмотрел на него как бы удивленно. "А-а-а... - вроде как догадался и полез в ящик стола, достал оттуда плотный пакет и почему-то поднял в правой руке, не давая. - Мы тут было решили с тебя десять процентов взять. Ты же немножко насорил. Но потом передумали. Нам, я надеюсь, еще работать вместе. Пересчитаешь?" Теперь он совал этот конверт ему. Определенно все это не нравилось. - "Пересчитаю. Ты положи. Не суетись". Может, они решили его убрать? Было бы забавно. "Тут сорок тысяч. Долго считать придется". - "Я не тороплюсь", - сказал он, потом встал, открыл дверь к секретарше, сказал ей: "Начальник просил десять минут его не тревожить", - опять плотно закрыл кабинет, подошел к столу, и быстро вынув пистолет точно и четко выстрелил сначала одному в голову, потом другому. Взял пакет с деньгами. Вышел, прикрыл за собой дверь, попрощался с секретаршей, спустился, у последнего охранника взял паспорт, вышел на улицу. Можно было содрать деньги с конкурентов этих подонков, подумал, ну да ладно. Взявший меч от меча и погибнет. Теперь лечь на дно.

241.

Все мужчины по-своему интересны. Каждый приносит что-то особое. Один прицепился как клещ. О таких говорят: легче дать, чем объясняться. Напористый как черт. А оказалось, что у него теория, что с женщиной надо быть только раз. Она уж ему и так и сяк объясняла: в первый раз получается хуже, чем потом. Суматоха, внутреннее неудобство, непривычность. Даже толком не приладишься друг к другу. То ли дело потом, когда уже знаешь, что за человек перед тобой, и он сам чувствует себя уверенней, не боится, что ему надо что-то доказывать, а оттого и напор, оттого и хамство - от неуверенности. Иногда вообще думаешь, что он ни на что не годен, а потом оказывается совсем наоборот. Нет, говорил он, причем, так безапелляционно, по-барски, а сам ну сморчок полный, - нет, в первый раз это - пропасть, новизна, экстаз, пан или пропал, а потом уже только привычка и приспособление двух органических форм друг к другу. То есть животность. Люди - в первый раз. Вопреки всему. Как снежный обвал. Вполне может быть, он ее уже и уговорил. Она так и сидела голой за столом, пока он вещал все это. Ну точно, маленький пошлый фюрер, влюбленный в свой, тьфу, там и поглядеть-то не что было. Она сидела голая, кивала, даже ахала, какой, мол, умный. Он даже коситься на нее начал: чего это с ней? Ну а жарко просто. Хоть шампанское бы купил, воду бы простую налил, нет, разливается себе соловьем, ну, умора. Говорит, больше мы никогда не увидимся, ну в том плане, который был, а если дружить, то это как бы завсегда, и он непротив. Что есть астральный план отношений между мужчиной и женщиной, и вот в этом астральном плане он проходит свой путь, и каждая следующая его женщина это не случайное что-то, а очень даже закономерное. Она-то этого не понимает, поскольку пребывает в себе. А он этот путь проходит, и может даже ей его показать. То есть не весь путь, а тот отрезок его, который прошел с ней, с ее помощью. Она чувствовала, что уже в контору свою опаздывает - в то время, что она у него сидела, она числилась в дороге в типографию, с которой заранее созвонилась и сказала, что приедет назавтра, но надо было и честь знать. Но сначала ей так тошно стало, что совершенно ехать никуда не хотела, ну а потом даже интересно стало, может, действительно, не врет. Итак, она этот путь не проходила, у нее, конечно, есть свой собственный, но тут они пересеклись перед тем, как разойтись в бесконечностях. Она, говорил он, была женщиной с картины давно умершего живописца, мастера цветовой гаммы. Он написал ее именно такой - с длинными, развивающимися на ветру светлыми волосами, олицетворявшими собой вихрь времени, уносящий имена живых. Если так пересказывать, то выходит по-дурацки, а когда он говорил, то даже увлекал. После чего спросил, как ее зовут, сколько ей лет, ну полный чудак. Его путь, говорил, имеет много аналогов - и в звездном небе, и в исторических событиях, и в расположении камней, и в нотах. Он даже может показать ей звезду, которую она олицетворяет, согласно встрече на его пути. Действительно, достал из шкафа какой-то древний атлас, тот даже на столе не поместился, долго что-то измерял, потом показал малюсенькую звездюльку в созвездии Льва. "Хорошая хоть звезда-то?" - спросила она, одеваясь. Он пожал плечами, нормальная. Она даже в ванную не пошла, собралась и ушла. Телефона не оставила, и его адрес запоминать не стала. Так просто, интересный казус. А то еще попался один старичок, который целовал ей грудки, гладил, чуть не плакал, а потом еще сто долларов дал, как она ни отнекивалась. Буквально силой заставил взять, а то, говорит, обижусь на всю жизнь.

242.

По одну сторону скоростного шоссе были, как водится, новые жилые башни, а по другую - старые избушки, оставшиеся от бывшей деревни. Их потихоньку разрушали, а они теснились одна к другой и вроде как пока не сдавались. Напротив его дома была уже чистая поляна, осыпаемая желтыми листьями, а ближайшая изба тоже зияла выбитыми окнами, слепым дверным проемом, распавшимся забором. Осень будет к лицу этой разрухе. Он смотрел туда, ожидая, пока она выйдет из арки, перейдет дорогу, встанет на остановке, поджидая автобус. Не знала, что он на нее смотрит. Молоденькая дурочка, которая могла бы еще когда-нибудь к нему прийти, но не придет. Потом она уехала, а он остался стоять, опершись на подоконник, и глядя на эти избы напротив. Год-два, от них ничего не останется. После свидания с женщинами в голове остается некоторый шум. Вроде как улыбался, улыбался, потом нужда в улыбке отпала, а стереть с лица забыл. Лучшее средство вернуться, освеженным, к работе. Пробыв два десятка лет "частным человеком", кропающим никому не нужные заметки "из угла", душевно потужив в качестве непризнанного гения, он вдруг попал в "сферы". Конечно, одним боком, но все же. На работу ходил, когда хотел. Писал стратегические планы. Ничего лучше и придумать нельзя было. В первый раз в жизни зарабатывал приличные деньги. Поставил кондиционер. Из магазина принесли диван, о котором мечтал: с валиками, подушками. С двумя креслами впридачу. Имеет право. Может и за границу поехать, но один сойдет там с ума, а больше не с кем. Все его дамы, как на подбор, со сложными судьбами. Выходят замуж, разводятся, рожают - к счастью, не от него. Им некогда. Да и ему достаточно представить себя с ними в каком-нибудь Париже, чтобы испортилось настроение. Они не из тех, кто создавал бы ему условия. Для чего и дергаться тогда? Девушка ушла, оставила по себе ощущение чего-то мягкого, влажного, удобного, ну и довольно. Ему нравилась сама его позиция, на которую клевали женщины: интеллигентный писатель, может выслушать, понять, поддержать разговор. Общается с людьми, которые им, бедняжкам, и не снятся. Приедет такая после рабочей недели к нему, как в совершенно иной мир попадет. Себя превозносить неудобно, но он, действительно, отдельный от всех. Хотя бы тем, что у него есть свое дело. Женщины это промежностью чувствуют. Вообще-то люди крайне несамостоятельны в суждениях. Он на это глядел с печалью. Женщины самостоятельней в своих чувственных реакциях. Нужно просто выдернуть ее из толпы, обратившись к ней. Был в нем некий магнетизм, он знал это. Иногда специально пробовал его на них для поднятия настроения.

243.

Вообще-то это надо было придумать. Такую жуть. Совершенно голое заасфальтированное место. На нем торчат отсвечивающие на солнце 17-этажные башни. И называется все это - элитная постройка. Для особо ценных кадров, включая мыслительные. Он подозревал, что это задумывалось как перевалочный пункт. Активные перейдут советниками в правительство и администрацию президента и, соответственно, в дома улучшенной планировки, в особняки за забором, а вот тот, кто, действительно, может только думать, пусть сидит здесь. С такого станется. Полнейший сюр. Через неделю после вселения все почтовые ящики были сломаны, кнопки в лифтах сожжены, собаки и юношество гадили в тех же лифтах и на лестничных площадках. Неудобно перед зарубежными гостями и делегациями, которые к нему тоже, в частности, приезжают. Нашли какую-то старушку, содрали по десятке с носа, чтобы она сидела внизу, и буквально через два дня очистили несколько квартир на седьмом и тринадцатом этажах. Говорили, что сама старуха и навела. Он так кипятился на собрании жильцов, что потом не мог работать. Стали собирать со всех на железную дверь. Это уже полтысячи рублей. Выбрали, конечно, наихудшую. Сама не закрывается, через день сломали замок, опять вызывают мастеров. Потом оказалось, что ключи не у всех подходят. Хорошо, что он один живет, но ведь и к нему тоже приходят. В общем, что об этом говорить, обычный наш совок. Он рассказал об этом на кафедре, оказалось, что у всех то же самое. Марина Сергеевна, как женщина практичная, посоветовала сразу поставить железную дверь и не маяться дурью. Он так и сделал. И не потому, что хранил что-то ценное. Книги его никому теперь и нафиг не нужны. То же пластинки, рукописи его, многолетние выписки из разных источников по всем проблемам на свете - от египетской иероглифики и загробных путешествий до деталей русской военной формы и традиционного питания. Он мелочи любил, подробности. В них весь вкус, весь запах времени, человека. Ничего это никому теперь не нужно. Но за железной дверью он почувствовал себя как в крепости. Впервые понял, что это его дом. Ни жены, ни детей - его собственный. И - дух квартиры. Любимые альбомы. Автопортреты Рембрандта. Факсимильные тетради Пушкина, за которые совсем недавно выложил круглую сумму да еще и по блату. Весь Бах и Вивальди, которых свозил еще из советских загранпоездок. Любимый Глен Гульд, аккомпанирующий самому себе напеванием особо прекрасных и трудных мест. Полный Моцарт. Академический Гегель. Такой же Гете, о которых все собирался писать, складывая в папки бумажки с наработками. Он не любил декадентов, в какие бы времена те ни жили. Гораций, а не Меценат. Тициан, а не Клее. Исключение делал только для Шнитке. Альфред это святое. Его долгий уход он воспринимал как личное утрачивание. Но и в этом был свой миф. И вот он приводил в эту берлогу девиц, аспиранток там или еще кого, чтобы посмотреть, как она будет реагировать на кажущийся бедлам, который, на самом деле, был интимнейшим состоянием его души. С фотографиями Семена Франка за стеклом книжного шкафа и Серафима Саровского на том месте в углу, где положено висеть иконе. Он ставил им Баха и самораскрывался. Он пудрил им не столько мозги, до которых ему, если честно, и дела не было. Он пудрил им причинное место, что светилось сквозь их волосики в его разрухе нежно и трогательно. И потом ему нравилось брать свою гостью прямо среди книг и рукописей. На какой-нибудь свалке брошюр и целительной машинописи. Пусть не так удобно, зато полностью отстранившись от самого себя. И ее он просил увидеть их, совокупляющихся, со стороны. Это и была жизнь, нуждающаяся в понимании.

Высказаться?