Вечерний Гондольер | Библиотека

Константин Ефимов

Бесконечное лето

(повесть)

Главврач хмуро вошёл в изолятор. Небрежно швырнув на койку мою парадку, он приказал мне быстро привести себя в порядок. Почему-то внимательно следил, как я одеваюсь. Брезгливо дёрнув мой ремень, ещё больше помрачнел, сощурился и, глядя мне прямо в лицо, заметил:

— Надо было… — но осёкся, умолк. Отвернувшись, махнул рукой.

— Ладно, пойдём.

В приёмной главврач козырнул, поздоровался за руку с майором и подполковником, ожидающими приёма.

— Сядь там, — кивнул мне на стул в углу.

— Медицина? Каким ветром тебя сюда задуло? — поинтересовался подполковник у майора.

— Да вот, «гаврика» для разговора привёл.

Видя их непонимающие взгляды, коротко добавил:

— Бегунок.

Офицеры смачно залыбились и с интересом воззрились на меня.

— А! Это тот самый? Так я же его знаю, он же отсюда, из штаба. Штабной, мать твою. Смотри-ка, что делается — суки штабные уже сматываться стали! Надо было их по плацу чаще гонять, строевой шаг отрабатывать. Слышь, ты, боец?! Чё — в самоход пошёл?!

— Да нет… тут другое… — майор покрутил пальцем у виска.

— Хлюпики, — флегматично заметил другой военный чин. — Мне строевые с каждым набором жалуются: не армия, а одни хлюпики. Маменькины сынки. Каких-то два часа на плаце — обморок. Чуть рявкнешь на них — в слёзы. Прикинь?!

Из дверей кабинета вынырнул лейтенант, секретарь начпо. В руках он держал какую-то папку. Глянул на присутствующих, коротко кивнул главврачу:

— Вас ожидают.

— Слышь, медицина, может, ты нас пропустишь? Гаврик твой подождёт…

— Извините, товарищ подполковник, — перебил его лейтенант, — но начпо приказал проводить их сразу, как появятся. Проходите.

И открыл дверь кабинета.

Крепко держа меня выше локтя, главврач переступил порог. Козырнул:

— Товарищ полковник, по вашему приказанию…

Полковник поморщился, махнул рукой:

— Ладно, ясно всё. Садитесь.

Майор потянул меня за руку на ближайший стул у двери:

— Садись.

— Нет. Не туда. Сюда, — движением руки полковник указал на стулья у своего стола.

Сели.

— Ну что, майор, давайте, только коротко — что там у вас, по вашей части.

Майор положил на стол какую-то бумагу.

— Это предварительный диагноз. Я, конечно, не специалист в этой области, но если коротко, то…

Полковник слушал, а сам пристально рассматривал меня. Когда майор закончил, начпо открыл папку, лежащую у него на столе, и быстро пробежал глазами по нескольким листкам.

Майор нервно ёрзал на своём стуле.

— Ну, хорошо, — наконец произнёс начпо, отложив папку, — всё вроде бы ясно. А теперь я вас попрошу подождать в приёмной. Мы должны немного побеседовать со старшиной.

— Но… — начал было что-то главврач, но передумал. — Слушаюсь.

Когда он ушёл, полковник достал из пачки сигарету, закурил и пододвинул пачку через стол ко мне:

— Закуривай.

— Я не курю, спасибо.

— М-м? — Он встал и, обойдя свой стол, сел на место майора, напротив меня. — Ну что же…

Пауза на затяжку сигаретой. Его глаза вновь просверлили меня.

— Мне доложили, что ты хотел встретиться со мной. Это так?

Тупые молоточки боли уже давно выбивали свою дробь по вискам. Голос полковника, казалось, доносился откуда-то издалека. «Это так?» Так-так-так… Зачем я здесь? Что от меня хотят?

— Ну? Я тебя слушаю, говори…

Я оглядел кабинет, словно никогда не бывал тут прежде. Это сон или явь? Так хотелось заснуть… Да, накрыться одеялом, с головой, чтобы было темно, и заснуть… Или просто смотреть в темноту. Спрятаться… Чтобы все, весь мир, всё осталось там, за этой темнотой…

Маленькое разумное «я» беспокойно билось где-то далеко внутри, пытаясь достучаться до сознания: «Говори же! Это твой шанс! Говори!..»

Увы. Всё было напрасно.

— Ну хорошо, — полковник стряхнул пепел, — давай по-другому…

Говорил он как-то странно, словно общался с маленьким ребёнком. Стал расспрашивать о родителях, о моей учёбе до армии, о службе в штабе. Как оказалось, полковник был очень наблюдательным человеком и помнил все немногочисленные случаи, когда мы сталкивались с ним по работе.

Столько вопросов сразу… Превозмогая боль, я что-то отвечал ему. Мысли путались и рвались, поэтому я не мог закончить начатую фразу, забывая её начало. Но это теперь не беспокоило меня.

— Что же всё-таки произошло?

Начпо вновь попытался заглянуть мне в глаза, но я больше не мог выдерживать этого взгляда.

— Не знаю… — в голове крутились обрывки разговоров, образов, кошмаров, переплетаясь меж собой.

— В ваш отдел не набирают неуравновешенных людей… Вся эта история с самоволкой… Может, ты хочешь, чтобы тебя перевели в другую часть?

— Мне всё равно…

— Изменить место службы? Если тебе не нравится в штабе, то можно куда-нибудь и в другое место. Может, тебя отправить в какой-нибудь санаторий, на Балхаш?

Среди той болезненной мешанины звуков, обрывков слов, чьих-то неясных образов, что острыми иглами ворочались в моей голове, что-то вдруг встрепенулось: «Балхаш? Балхаш… Там было что-то важное… Что-то очень нужное… Что-то… Что-то…».

— Не знаю… — наконец сдался я.

— Хм-м… Может, тебе на недельку в отпуск съездить. Домой? Отдохнёшь.

Я молчал.

— Понятно… Ну что же…

— Наверное…— я опять осёкся.

— Да. Слушаю.

— Со мной что-то не так… Наверное, я заболел…

— Ты действительно выглядишь очень неважно, — согласился полковник, — да и говоришь так же… Но всё-таки — что ты хотел?

— Спать…

— Спать?! Хм-м… Ну, хорошо: вижу, ты действительно устал. Сейчас мы тут ещё переговорим с майором, и он отведёт тебя обратно, в санчасть. А там…

Он вновь обошёл стол и сел на своё место. Нажал на кнопку селектора. Вошёл майор.

Женщина, одетая в белый халат, повернула ключ. С некоторым усилием, распахнув передо мной массивную решётку двери, отступила в сторону. За её спиной тянулся ярко освещённый коридор отделения. Несколько ребят в синей больничной форме — первое, что я увидел. Держась у стеночки, они с любопытством рассматривали меня.

— Ну, иди же, — мягким голосом позвала медсестра, видя, что я застыл на месте. — Иди, не бойся. Всё будет хорошо. Ну, давай.

Я всё ещё медлил.

— Иди же, — она плавно протянула мне руку. — Иди сюда и ничего больше не бойся. Никто тебя не тронет, поверь. Всё уже позади. Ты веришь мне?

— Да, я… Я постараюсь…

В последний раз оглянулся на дверь за моей спиной. За ней были те, кто привёз меня сюда. Глубоко вздохнул и, собравшись духом, словно перед прыжком над бездной, шагнул навстречу…

«Саша, здравствуй.

У меня очень мало времени, чтобы обо всём тебе написать. Но сказать нужно много.

Я упросил Севу передать тебе это письмо, когда ты вновь появишься в Штабе, и взял с него обещание, что он не станет читать его. Думаю, он сделает так, как сказал. Свои обещания он выполняет.

Ещё раз здравствуй — Саша, Сашенька, летнее моё солнце!

Когда ты будешь читать это письмо, я буду далеко-далеко от этого проклятого места… Наверное, ты уже слышал, что здесь произошло. Знаю, у нас слухи разносятся быстро. И то, что до тебя дошло, скорее всего и есть правда. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни, и наказан за это. Так больно и страшно наказан… Но всё-таки мне повезло. Я не могу, не в состоянии объяснить это, до сих пор не могу собраться с мыслями. Прости меня.

Сейчас, когда я пишу тебе, в строевой готовят мои документы, скоро я покину пределы части. Я не хочу и не могу быть тут — ни одной лишней минуты. Господи, Саша, если бы ты знал, как я боюсь этого места… Всё во мне так и кричит: бежать, бежать! Мой бесстрашный лев, я оказался плохим учеником. Я забыл, как ты учил меня бороться с собственным страхом. Сейчас я хочу только одного — забыть. Забыть всё, забыть так, как только смогу. Стереть, выкинуть из памяти навсегда, а иначе… Иначе я просто не выживу с этим дальше.

Саша, я понял многое. И главное — понял, как я виноват перед тобой. Теперь я хочу лишь одного: мне так нужно сейчас знать, что ты простишь и поймёшь меня. Однажды я сказал тебе, что иногда у меня появляется такое чувство, словно беда стоит за дверью. Я думал, что ты просто посмеёшься над моей мнительностью, но ты вдруг воспринял это очень серьёзно и начал учить меня нехитрым упражнениям, чтобы заглушить страх. Ты помнишь это? Я так никогда и не узнаю, почему ты так поступил. Мой бесстрашный лев, — неужели ты тоже чувствовал это? Ты — самое дорогое, что у меня есть, и мне удалось уберечь хотя бы тебя. Я рад, что тебя не было рядом, когда всё произошло. Поэтому мне сейчас плохо, что тебя не было рядом…

Я устал. У меня нет больше сил. Мне необходимо всё забыть… Пусть это лето наконец закончится.

Сашка, я… Прощай, мой родной, храбрый лев.

Твой Косэ».

Оторвав взгляд от монитора и откинувшись на спинку кресла, Косэ достал новую сигарету из пачки.

Да, много что изменилось… Теперь он не носил очки, курил и вообще был на много лет старше. Наивный мальчик, в форменном кителе с погонами старшего сержанта, давно демобилизовался, возвратился домой и с головой окунулся в работу. Он так надеялся, что всё забыл! Но оказался не прав: беда неотступно стояла за дверью.

Однажды, делая очередную уборку в своей квартире, решил наконец-таки разобрать дальний угол своего старого шкафа. В руки попался какой-то узелок, завёрнутый в суконное полотно. Разворачивая, вспомнил. Улыбнулся своей наивной сентиментальности — вот пионерский галстук, который он носил, когда учился в школе. А вот и школьный альбом для рисования, где навеки запечатлелся кривобокий кувшин, размалёванный акварельными красками — и безжалостный «трояк» взыскательной училки. Вот ведь шельма!.. В конце альбома — как и полагается — рисунки «на свободную тему»: подводные лодки, межпланетные корабли и фантастические ракеты, инопланетяне «в шлемах с радиопередатчиками»… Училка рисования никогда бы этого не простила: её возбуждали лишь кувшины, чашки, кринки. А вот и «настоящий камуфляж»: тряпичный шлем тёмно-зелёного цвета, который предназначался для участия в общешкольной «Зарнице». Бог мой! — разве можно забыть, как вся школа исступлённо играла в эту «Зарницу», выслеживая опаснейшего противника в непролазной тайге — а точнее, в зарослях кустов городского парка!.. А вот и свёрток выгоревшего от времени полотна, перевязанного бечёвкой: это бывший киноэкран, по совместительству ширма, с которой начинались все детские домашние спектакли, представления… на это полотно проецировался также свет лучей фильмоскопа, когда всей семьёй «крутили плёнки» по вечерам, просматривая диафильмы. Ха-ха!.. А вот, кстати, одна из плёночек, чудом уцелевшая. «Пёс Барбос и необычный кросс». Ого!!! Любимый диафильм детства!.. Нет, не самый любимый, — в настоящем кино всё-таки интереснее было. Да-а, так мечтал о собственной кинокамере! Сам снимал бы фильмы, лучше всех, — а потом показывал бы родителям, друзьям… Стоп!.. А это что ещё такое?

Руки невольно дрогнули…

Среди давно забытой одежды, старых галстуков, шарфов и газет — плотно смотанная лента кожаного ремня с большой жёлтой пряжкой. В первую минуту, разматывая странную находку, он даже не понял, что это. Пряжка со звездой потемнела и уже давно потеряла свой лучисто-золотой блеск, но глубокие неровные царапины на её внутренней стороне были видны всё так же чётко — как и в тот первый день, когда он их увидел: «А. Кунсайтес, Алма-Ата, 1989 г.»

Он сел в кресло, машинально наматывая ремень на кисть руки, и беззвучно прошептал: «Саша?.. Сашенька?! О господи!.. Как же я… всё это время… столько лет… Как же я мог?..»

Замёрзший осколок, что многие годы был глубоко спрятан в душе, таял и расплавлялся с каждым словом, переполняя всё его существо, — и наконец, как весенний горный поток, хлынул наружу.

Весь день прошёл как в страшном сне. Пуская дым прямо в стекло монитора, он смотрел сквозь глупые иероглифы букв на белом фоне экрана — куда-то туда, где…

…Всё ещё тёплый ветерок легкомысленно разносил по вокзалу терпкий запах поездов, запах разлук и расставаний, гонял по асфальту перрона первые опавшие листья. По составу пробежал железный грохот — это жалобно лязгнули вагоны, прощаясь с вокзалом, вновь начиная свой долгий путь вечных изгнанников. Проводник нетерпеливо махнул рукой. Мы всё ещё жали друг другу руки, унося с собой последнюю память этих прикосновений.

«Прошу, не забывай меня…»

Сейчас мне кажется, что события, происходящие тогда, были очень давно, и начинать рассказ о бесконечном лете, по-видимому, нужно словами: «В те давние-давние годы…» Но мне так и не удалось забыть, загладить в памяти эти давние годы. Бесконечное лето, похоже, навсегда останется во мне, как и я в нём, — хочу я этого или нет…

Лето началось прозаически просто: меня и всех ребят нашей группы по техникуму в конце мая «забрили в солдаты». Признаюсь, что тот момент, когда райвоенкомат, в виде своей повестки, призвал меня «исполнить долг перед Родиной», я воспринял с чувством, очень смахивающим на страх перед предстоящей бедой или смертельной опасностью. С той минуты я впал в состояние некой прострации, реагируя на все события как бы со стороны — словно это не со мной происходит. Все истории об армии, что доходили до меня, разумеется, никак не способствовали патриотическим чувствам защиты Родины и исполнению священного долга мужчины. Громкие, патетичные слова преподавателей и работников военкомата о почётной обязанности не вызывали у меня ничего, кроме тихой злобы. В большинстве своём, наше поколение уже не воспринимало службу в армии как что-то «почётное» — это была, скорее, повинность, которую так или иначе придётся выполнить. Проще говоря: либо — служить, либо — в тюрьму. Такая альтернатива наводила на определённые мысли — тюрьма и армия стоят очень близко друг от друга.

Как в тумане мелькнули несколько дней на местном распределителе. Из оцепенения я вышел лишь тогда, когда наш «боевой эшелон» через три дня пути прибыл в Алма-Ату. Радовало уже то обстоятельство, что я не попал в стройбат — а ведь именно туда меня приписали в военкомате. А здесь мне был уготовлен некий гарнизон ТуркВО, располагающийся в столице Казахстана. Ну что ж — крупно повезло, можно сказать…

Мало-помалу, жизнь моя, как река, разливающаяся в сезон дождей, вновь стала обретать свои берега, хотя совсем не те, что прежде. Такова природа разливающихся рек и такова природа человеческой жизни — ни одна из них не возвращается в прежнее русло. Опять появился новый круг общения: друзья, враги. Выработалась и кое-какая сноровка. Например — «не нарываться» на людей и на работу. «Не нарываться на людей» было сложнее всего, да и работы в армии хватало — особенно такой, которая никому не была нужна. Постепенно часы складывались в дни, дни в недели — и так далее, пока я не поставил перед собой один из тех вопросов, что обычно заставляют кардинально менять свою жизнь. Я не люблю этих вопросов — они лишают покоя, жгут мозги и всегда требуют абсолютного решения. И тогда привычное течение жизни уже не устраивает, начинаешь искать перемен, и не всегда они бывают к лучшему. Звучал этот вопрос так: «Неужели это будет продолжаться все два года, день за днём, одно и то же?»

С другой стороны, стоит только очень захотеть… Ухватившись за первую же попавшуюся возможность изменить что-то, я перевёлся из своего взвода, где учился на радиста, в Штаб округа. Это было неплохо проделано, учитывая то, сколько было желающих. И даже очень неплохо для такого нерешительного мямли как я. Возможно, всё это и подвигло меня на разнообразные интриги с целыми спектаклями масок… Но как бы то ни было, я покинул взвод. Уходил я шумно, лицемерно кривляясь на глазах у сослуживцев и у начальства, «посыпая голову пеплом», всем своим видом показывая: «Видит Бог, как я не хочу этого. Как хочу остаться с вами!.. Но Судьба превратна…» В общем — театр одного актёра, а вместо аплодисментов — завистливые взгляды однокашников. Кстати, об «однокашниках» — не правда ли, что так уместнее называть именно сослуживцев, а не соучеников? Ведь здесь, в армии, мы вместе столько овса съели, что теперь стыдно смотреть в глаза лошадям!..

Начальственный взгляд руководства остановился ещё на двух парнях из учебки, молодых солдатах. Так вместе со мной в Штаб попали Андрей и Славка. Не могу сказать, что они мне очень нравились, но уж тут выбора у меня не было…

Андрея мы прозвали «оглоблей» — он был высокий, худой как жердь, с его лица не сходила вечно заискивающая собачья улыбка. На загорелом лице двумя лужицами талого снега серели глаза. Тёмно-русые волосы непослушно топорщились в разные стороны. Его естественное состояние — вечно голодный и в постоянном поиске что-нибудь «проглотить». Славка же, в отличие от Андрея, был нашим «розовым поросёночком». Маленький, щуплый, с молочно-белой кожей, краснеющей от казахстанского солнца, его волосы выгорели до абсолютной белизны, что делало его лицо каким-то изнеженным, почти девичьим. Синие глаза смотрели язвительно, колко и внимательно: постоянно следили за всем. Да и сам он был полон плавных, гибких и каких-то манерных движений. Однажды Славка показал мне фотографию, где он был запечатлён вместе со своей девушкой. Я долго не мог понять — кто из них кто. Две фигуры, с улыбающимися физиономиями, обе с одинаковыми волосами, сидели, обнявшись, на диване, в каких-то немыслимых одеждах. Славка был очень непрост. В его нудно-тягучем голосе с резиновыми словами запросто могла спрятаться издёвка или подвох. О своих планах и намереньях он предпочитал помалкивать, однако его «укусы» были расчётливы и весьма болезненны. Он быстро соображал и делал почти мгновенные выводы, но, в отличие от Андрея, никогда не высказывал их вслух. Думается, не игнорировал он и такую вещь как подглядывание. Его любимым занятием было «изводить» Андрея на тему еды. Однажды Андрей неосторожно обмолвился, что-де, «когда есть хорошая еда — это праздник, который надо праздновать». После этого Славка каждый раз считал чуть ли не своим долгом поддеть его на тему такого «праздника». Это получалось тонко, остроумно и зло. «Розовый поросёночек» умело маскировался под «белого ангелочка», когда разражалась очередная начальственная буря. Его способность сливаться с окружающим ландшафтом, отползая по стеночке в сторонку, и бесила, и восхищала меня.

Но всё это я понял гораздо позже, а пока наша тройка молодых «душков» — избранных — наслаждалась идиллией маленького островка в роскошных после казармы кабинетах Штаба. И наслаждалась… ровно один день. Чувство доверия и безопасности замкнутого коллектива мгновенно рухнуло, когда майор Сергей Андреевич Цапенко (в дальнейшем просто Цапа), огласил планы «партии и правительства» относительно нас:

— Тут, в Штабе, останется только один. А остальных сразу после обучения разбросают по точкам во тьму тараканью. Так что старайтесь показать себя!..

При этом он, войдя в образ психолога (по-другому не мог), так зорко и подозрительно всматривался в нас, словно хотел увидеть, чем мы завтракали сегодня. Солдафон до мозга и костей, «Защитник Родины» — именно таким считал себя Цапа. Впрочем, я глубоко сомневался в этом. Вечно серый, в своём завалявшемся мундире, он вполне соответствовал выбранному цвету, хотя, не жалея красок, старался всячески это опровергать. Тем смешнее он выглядел со стороны. Всем своим видом и повадками он напоминал мне полевую мышь, которая никак не может решить: выбежать из своей норки или отсидеться дотемна. Цапа мог глубокомысленно и задумчиво, с чувством вселенской значимости, нести абсолютный вздор о долге и ответственности, часами читать нравоучения, щедро навязывать нам правила и распорядки, считая эти вещи наиважнейшими. Впрочем, сам он никогда не следовал им. Когда что-то не соответствовало его представлениям или не исполнялись какие-то приказания, он обиженно надувал губы, а после этого начинал методично придираться к чему угодно, брызгая ядом на всех, кто попадался под руку. Все эти действия он относил к разряду «психологии воспитания молодёжи».

Разумеется, я про себя похихикивал над его чисто деревенскими приёмами, так как Цапа полагал, что его «психоисследования» для нас, дурачков, незаметны. Впрочем, я ошибся, говоря «для нас»… Первая же «заброшенная удочка» показала — на Андрея со Славкой эти наивные приёмы Цапы, оказывается, действовали безотказно!.. Пример тому — первый же день, когда Цапа решил устроить нам «разговор по душам». Происходило это так: сидя в курилке, Цапа сначала долго распространялся о том, какой у них красивый город и какие в Алма-Ате чудесные вечера, а потом спросил — любим ли мы гулять по вечерам? Андрей со Славкой, по-простецки, сразу выразили глубокое согласие, не понимая, что в первый день начальник, при таких вот обстоятельствах, никогда не будет откровенничать с тобой — а значит, в этом «откровении» необходимо искать нечто иное. Поэтому я сказал, что шатания по городу, тем более по вечерам — не моё хобби, а затем скромно поинтересовался:

— Это вы нас про самоволки спрашиваете — будем ли мы по ночам шастать в город?

Цапа скривился, крайне неудовлетворённый таким комментарием, и строго изрёк, глядя на нас взглядом удава:

— Вы должны понять, что работа в Штабе оч-чень ответственна!!! И подбирать человека мы будем такого, на которого можно положиться. Поэтому я буду лично присматриваться к вам троим и раскладывать на полочки, перемещая каждого с одной на другую. В зависимости от ваших поступков и моего мнения. А вы должны знать, что это нормальная, здоровая конкуренция!.. Понятно?!!

— Так точно, товарищ майор!!! — испуганно гаркнули мы хором.

Первый раунд остался за мной… Если и дальше так пойдёт, то все его, Цапины, «полочки», в принципе, для меня ясны. И вот тогда-то, в тот самый момент я почувствовал, что здесь, в Штабе, не так уж и плохо, и что, оказывается, такие «игры» — по мне.

…Пять кабинетов, объединённых общим холлом на первом этаже здания Штаба. Большое помещение под ним, называемое всеми Бункером. Всё это и было тем штабным пространством, в котором нам предстояло прожить бок о бок долгое время.

В нашем рабочем кабинете висел плакат, нарисованный когда-то неизвестным предшественником. На плакате был изображён боец, который сурово тыкал в нас пальцем: «Боец! Не оставляй врагу даже щели!» Цапа очень любил демонстрировать нам это художественное полотно, сопровождая свой «экскурс» длинными нотациями и выдержками из инструкций. Интересно, знал ли он, что на обратной стороне эпического произведения, рукой того же неизвестного мастера был изображён всё тот же боец, но уже согнувшийся и переминающийся с ноги на ногу, с дрожью обхвативший свой пах. Попросту говоря, боец сильно хотел в сортир. Иной раз «обратное» произведение художника получается гораздо более достоверным.

Отдел наш возглавлял полковник, которого мы, впрочем, видели очень редко. Это был среднего возраста мужик с повадками настоящего барина. Он всегда очень широко открывал двери перед собой и неспешной походкой следовал по коридору в направлении своего кабинета. Слегка кивал головой на приветствия других. Иногда он проводил в своём кабинете целый день, и тогда все вокруг старались двигаться бесшумно, говорить вполголоса. Как божество, он появлялся неожиданно и так же непонятно исчезал. Всеми делами отдела, как водится, занимался его заместитель. Майор и капитан были нашими непосредственными начальниками, контролируя каждую мелочь. Но самым главным для нас был, конечно же, сержант. Такая вот была начальственная раскладка. Ещё в нашем отделе работала вольнонаёмная женщина, ефрейтор Бухара — Зинаида Борисовна, наша добрая фея. Бухара появилась из отпуска примерно недели через две после того, как нас троих перевели в Штаб.

С самого первого дня майор Цапа основательно взялся за наше обучение, едва успевая подкидывать всевозможные инструкции, положения, распоряжения. Цапа требовал от нас не только общего знания всех этих бумаг, но и запоминания их наизусть. Всё это он делал в таком жёстком временном графике, что нам не оставалось времени ни поесть, ни, прошу прощения, по малой нужде сбегать. Похоже, Цапу нисколько не заботило то, что мы каждый раз оставались голодными. Редко бывало, что кто-то из нас втихомолку сматывался утром в столовку и набирал чего-нибудь съестного, а потом, вечером, это уничтожалось за несколько секунд. Один раз Андрей попытался сказать об этом майору, на что тот удивлённым взглядом посмотрел на него и нахмурился:

— А кто вам разрешал уходить из отдела?!! Так, если кого-то поймаю — трое суток ареста. Всё! А теперь — работайте, быстро!..

Я задумался. Он что, специально так делал? Почин своей «здоровой» конкуренции внедряет? Что-то вроде естественного отбора — кто из нас выживет? Что ж, посмотрим…

Всё изменилось, когда появилась Бухара. В первый день она знакомилась и присматривалась к нам, а во второй, к концу рабочего дня вдруг поинтересовалась, как обычно интересуются женщины:

— Ребятки, вы не голодные? Я смотрю на время, ужин-то уже закончился в столовой, а вы что — так и не пошли?

Мы виновато переглянулись между собой. Жаловаться никому не хотелось.

— Да мы уже ели, спасибо, — ответили мы, глотая слюнки от воспоминания о припрятанной буханке хлеба.

— Да? А я что-то не заметила, когда вы ходили…

На следующий день, примерно в то же время, она достала из своей сумки пирожки и яблоки.

— Вот перекусите. У меня у самой сын почти такого же возраста, как вы. Уж я-то знаю, что после ужина в солдатской столовой ещё раз перекусить — всегда не лишнее. Берите пирожки, яблочки. Кушайте на здоровье!

Постеснявшись немного для приличия, мы накинулись на угощение. Наверное, мы ели как-то не так, не с той скоростью, потому что Зинаида Борисовна вдруг встала и молча направилась в кабинет майора.

— Сергей Андреич, — начала она прямо с порога. — А скажи-ка мне, дружок, ты что, опять за старое взялся?

Мы замерли… Дверь к Цапе осталась не плотно закрыта.

— Ты это о чём, Зина? — раздался Цапин голос.

— В прошлый раз ты над ребятами издевался, а теперь, я смотрю, опять? Что, покомандовать не кем?

— Зина, что ты волнуешься, ведь они не дети и здесь не детский сад.

— Да, я знаю, что они не дети! Но сам-то ты бегаешь жрать по четыре раза на дню — и это только тут, на работе. Через каждые полчаса заскакиваешь ко мне: «Зин, чайку бы попить!» А с ними что вытворяешь? Ведь в прошлом году мы с тобой уже говорили об этом, вспомни-ка!..

— Зина, успокойся… Ну чего ты так разошлась?

— Я-то успокоюсь… — тут она прикрыла дверь поплотнее, и что она там говорила ещё, было уже не слышно.

Мы сидели тихо, чувствуя себя провинившимися. Было неприятно, что всё так нехорошо получилось.

…Майор появился в нашей комнате весь красный как рак, а за его спиной, являя собой само Правосудие, стояла Бухара.

— Я тут это… Кажется, я немножко выпустил из внимания некоторые моменты. В следующий раз вы напоминайте мне, что надо сделать перекур или пора обедать. Я сейчас позвоню в столовую, и вас там накормят. Так что идите, идите прямо сейчас.

Радости нашей не было предела. Мы рванули в столовую и наконец наелись до отвала.

С этого дня командное рвение нашего Цапы вдруг как-то резко пошло на убыль. Впрочем, стоять над нами с палкой и не требовалось, мы и так прилагали все усилия, чтоб освоить все знания и навыки работы.

С появлением Зинаиды Борисовны климат в отделе существенно потеплел, и мы были бесконечно благодарны ей за это. Бухара нас тоже от души любила, но правда, «фея» наша не всегда бывала только доброй и мягкой. Помнится, если кто-то в чём-то умудрялся провиниться или сознательно делал что-то не так — и такое бывало — взгляд Бухары становился сухим и колким, речь деловой, а в голосе появлялись жёсткие ледяные нотки. И ещё — «дружок». Когда она кого-то из нас вдруг называла «дружок», то это означало лишь одно: берегись, сейчас последует разгром. Но всё-таки мы — и я, и Славка с Андреем твёрдо знали одно: Бухара никогда не выдаст, не «настучит», то есть никогда исподтишка не донесёт на нас нашему начальству. Ну, а уж если ты действительно в чём-то виноват и попался к ней «на крючок» — вот тогда держись!.. «Отбреет» не хуже Цапы. Но впрочем, мы все любили Бухару, и она всегда старалась ответить нам тем же.

Когда я более-менее освоился в Штабе, то по-приятельски сошёлся со своим сержантом, Севой. С ним было приятно поболтать на разные умные темы, что мы и делали вечерами. Андрей и Славка просто дохли от скуки, слушая нас — но своего мнения на этот счёт не высказывали, потому что оба побаивались Севу. Невысокий, темноволосый, достаточно уже отъевшийся, наш сержант был «оборзевшим дохляком» — самое, по-моему, подходящее выражение для него. На этом лице, казалось, застыло вечное выражение паиньки — глаза смотрели на мир как-то подслеповато, особенно сквозь стёкла очков. Но это впечатление было обманчивым. И вообще, Сева — а точнее, сержант Калмыков — целиком был соткан из обманчивых впечатлений. Головоломки и пространные разговоры на абстрактные темы «о высоких материях» были для него своеобразной ширмой. Мне, однако, нравились наши разговоры на предмет «небесной механики», принципах поведения человека — эти словесные дуэли могли длиться часами. Подслеповатый взгляд Севы умел замечать очень многое. А изворотливый и яркий ум хорошо анализировал замеченное. Да и паинькой Сева Калмыков никогда не был. Определённая вседозволенность, которую дала ему армия, сделав штабным сержантом, очень устраивала его. Своими погонами Сева страшно гордился и не упускал случая напомнить это окружающим лишний раз — мол, пусть не забывают, с кем имеют дело! Поначалу он усиленно строжился над нами, особенно над Андреем. Большой спорщик и не любитель проигрывать, Сева пытался натянуть на себя некую маску разбитного парня и грубияна. И это ему удавалось. Но чем больше я узнавал его, тем сильнее была моя уверенность, что весь этот образ заимствован. Однако, на Андрея и Славку это производило впечатление. Врать Сева мог мастерски, но «раскусить» его не составляло для меня большого труда. Правда, иногда на него находило что-то, и личина грубияна уж слишком надолго приклеивалась к нему. Тогда Сева начинал проводить какие-то проверки и с утра до вечера мог придираться ко всяким мелочам. В первый же приступ его «праведного гнева» я твёрдо заявил ему:

«Ты не посмеешь задеть меня и пальцем!»

«Это почему ещё, душара?!»

«Я тебе этого не позволю».

«Э?! Рядовой, ты что, забурел? Ты с кем разговариваешь?»

«С тобой, Сева, с тобой. И ты тут грудь свою впалую не выпячивай. Тоже умник нашёлся!»

Сева несколько секунд смотрел на меня изучающим взглядом, а потом переключился на Славку:

«А ты чего вылупился, а?! Борзые все стали?!» — и ткнул несколько раз Славку своим кулаком.

После чего смылся в курилку, а когда вернулся вновь — человек человеком. Власть иногда портит, а желание сохранить власть — вдвойне. Так случается наверное, когда неожиданно, волею лишь одних обстоятельств домашний мальчик, маменькин сынок получает в руки какое-то превосходство над другими. На гражданке это, конечно, выражается совсем не так заметно. В армии же власть сержантов находится очень близко с физическим насилием, и, уж ежели ты сержант, то обязан соответствовать определённому клише.

Вообще, поведение человека в армии — сплошное клише. Если ты такой-то, то должен поступать так-то, и никак иначе. Это касалось и Севы. Поэтому он и старался соответствовать. Во-первых — как «дед», а во-вторых — имея командные возможности над «духами». Он изо всех сил старался быть грубым, развязным и временами жестоким. Но таким он на самом деле не был. Увы, «косить» под «крутого деда» трудно, когда даже в мате сквозит фальшь. Слава богу, Сева был не дурак. Он догадывался о своём несоответствии и поэтому так старательно разыгрывал на «молодых» сцены гнева с элементами неуставных взаимоотношений.

Поначалу я тоже побаивался Севу, следуя стандартам: «он дед — я дух». Но как-то, в разговоре о жизни на гражданке, он расслабился и рассказал, каким разудалым пацаном и заводилой он был.

— У меня и кличка такая была — “Black Captain”.

— Не понял, — переспросил я. — Это что значит?

— «Ночной капитан», — самодовольно сделал он «перевод» для меня.

Конечно, мои познания в английском не так уж сильны, но слово “Black” — «чёрный» и “Night” — «ночь», я всё-таки из курса школы знаю. С этого момента мне стало как-то более понятно, что он из себя представляет. Сева и я были схожи в какой-то степени: оба старались казаться не теми, кто есть на самом деле. Поэтому-то и нашли общий язык. Через некоторое время я уже стал откровенно плевать на все его указы. Да и, честно говоря, этих «указов» с его стороны было немного, особенно в мой адрес. А вот Андрея со Славкой сержант Калмыков продолжал добросовестно «гонять», как и положено.

Работал с нами в Штабе ещё один боец. Его имя, спустя столько времени, я так и не смог вспомнить. Это был тихий, молчаливый парень, которого даже мы, «духи», называли по кличке, хотя он был «дедушкой», как и Сева. Работал он с нами как «страховая лонжа», то есть — если никто из нас не годится для той или иной работы, то нас тогда заменяют им.

К концу июля все роли были распределены — «тихий боец» отправился служить на озеро Балхаш, а из этого следовало, что начальство начало делать среди нас свой выбор. Тут-то и развязалась та самая «нормальная, здоровая конкуренция». А на самом деле — кто кого подставит, но так, чтоб ещё иметь при этом рожу агнца и репутацию праведника. И наши ребятки показывали себя «во всей красе», стараясь кто во что горазд…

С этого дня я почувствовал себя «наследным принцем». Кабинет, Бункер, работа стали для меня уже вполне привычными, и я вконец, не по сроку службы, оборзел. И самое интересное — ни Сева, ни Цапа этого почему-то не замечали, а Бухаре в то время было как-то не до меня. Что я делал? Перестал бывать в Узле Связи роты, к которой мы, «духи», всё ещё были приписаны и в которой должны были ночевать. Но как-то так сложилось, что без всякого на то решения руководства в роте меня стали считать работником Штаба, а на вечерних проверках даже не реагировали на то, что, выкрикивая мою фамилию, слышали в ответ тишину. Окончательно этим исключив из своей жизни армейскую поговорку «дух летает там, где может», я стал пользоваться большой нелюбовью своих сопризывников по Узлу — и Андрея со Славкой в частности. У них такие вольности по понятным причинам «не прокатывали». Мне же было уже наплевать, так как я втянулся в азартную игру, призом которой была власть над Бункером, а значит — относительная свобода, и главное — безопасность. Что греха таить, в своё время мне тоже доставалось как «молодому» — научили уму-разуму…

Спровадив Севу спать, я с наслаждением плюхнулся в кресло. Тусклый свет настольной лампы окутывал тишину Кабинета, и с этой тишиной я впитывал в себя покой и одиночество, которых так не хватает в армии. Ведь всё время, то есть полных двадцать четыре часа в сутки, ты находишься в окружении стольких людей!.. Куда ни глянь — неважно, в какое время дня или ночи — ты всегда видишь одни и те же фигуры, изо дня в день. Одинаковые в своём хаки, одинаковые в своих выражениях лиц, говорящие на одинаковом сленге. Утром открываешь глаза — и вновь они! Превозмогая себя, вновь говоришь с ними весь день на давно «пережёванные» темы, вновь делаешь то, что делают остальные. Даже когда ты притормозил за углом забора, чтоб элементарно поссать в одиночестве — всё равно ты незримо окружён этими людьми. Закрываешь глаза вечером — и знаешь, что завтра всё это повторится снова. Кажется, что даже во сне никогда не бываешь один, постоянно ощущая чей-то храп, вздохи, бормотания. Волей-неволей знаешь, что это — твои друзья, сослуживцы, и ты среди них — свой. Но всё равно невольно мечтаешь хотя бы об одном часе, который ты мог бы провести один. Абсолютно один.

Перелистывая истрёпанную книгу «Человек-амфибия» — наследственного чтива Бункера — я мечтал о том дне, когда в тишине этого кабинета можно будет тихо произнести: «Король умер. Да здравствует Король!» Игра будет закончена, цель, соответственно, достигнута, и вот тогда можно расслабиться.

Всё, что было написано выше, не есть ода самому себе — вот, мол, какой я умный. Это сейчас, на гражданке, я могу так говорить, а в Армии мысли несколько иначе проистекают… Причина, по которой я внимательно присматриваюсь к людям — не результат ума, а нечто другое. Просто я всегда знал, что отличаюсь от большинства людей. Не имею понятия чем конкретно — просто отличаюсь и всё. Желание быть как они, когда ты в чём-то не такой, заставляет тебя замечать больше, высказываться меньше, обдумывать тщательнее — это необходимо для того, чтоб понять причины: отчего они поступают так, а не этак. Хотя, когда ты в чём-то не такой, то быть как все тебе уже не удастся никогда… Но в то время, по молодости, мне было это непонятно…

И вот в самый разгар, когда всё вокруг стремительно крутилось, действовало и обретало свои новые формы — в этот-то момент и появился Сашка.

Он нагрянул как снег на голову под вечер, когда наши офицеры в большинстве своём постепенно покинули кабинеты Штаба. Мне всегда нравились эти мгновения. Подполковник давал последние указания — как нам существовать без его руководящей роли, и всё время поглядывал на часы. Внутри всё дрожало от нетерпения: «Сейчас! Сейчас! Ещё минутка — и всё это будет наше!» И вот тогда-то мы все вчетвером — я, Сева, Андрей и Славка — можем возлечь на наши облюбованные места и отдохнуть от нудной суеты, копания бумаг, разговоров, духоты… Мы сможем, наконец, расстегнуть и снять душные кители. У каждого из нас было своё место. Сева забирался на стол и разваливался на нём, пристроив под голову какую-нибудь папку с документами. Андрей — на стул, вытянув ноги на соседнее кресло. Славка осёдлывал в углу ящики с аппаратурой. А моим любимым местом было зелёное крутящееся кресло под кондиционером.

Так было и в тот вечер. Сева с внимательным и умным видом выслушивал последние поручения начальника, кивая: «Будет сделано, Михаил Петрович», — держа руку за спиной и показывая нам фигу. Как только за подполковником закрылась дверь, мы, как по команде, упали на свои излюбленные места. На свет откуда-то выплыла белая пластмассовая фляжка с водой, которая неспешно пошла по кругу — под обычное чесание языком и «мытьё костей» нашим начальникам. И тут неожиданно тренькнул звонок в приёмной.

— Кто бы это? — удивился Сева, вопросительно глядя из-под очков.

Остальные лишь недоумённо пожали плечами.

— Наверное, Цапа… Опять что-нибудь забыл, — откликнулся Славка.

Пришлось быстро перегруппироваться согласно последним указаниям подполковника — «натянуть на рожу остатки ума, что ещё не расплавились за день», и с этим видом зарыться в бумаги. Так оперативно, с уже отработанным мастерством и было сделано.

Андрей скрылся за шторами приёмной.

Рассеянно перелистывая страницы амбарной книги регистраций, я вслушивался в звуки, доносящиеся из-за тяжёлых бархатных штор. Звуки не предвещали ничего доброго… И вообще, что-то было не так. В приёмной кто-то спорил. Я вопросительно глянул на Севу, который деловито перебирал ленточки отчётов, но тот скорчил рожу и пожал плечами: дескать, тоже ничего не понимаю. Чей-то голос из приёмной довольно грубо послал Андрея… и тут, по-свойски раздвинув шторы, в кабинет вошёл незнакомый боец с лычками ефрейтора.

Признаться, это очень удивило меня: не всякий офицер из Штаба мог пройти дальше приёмной, а уж какой-то ефрейтор, да ещё так нагло — никогда. Одна из наших многочисленных заповедей — даже если у тебя есть друзья в части, они не должны были звонить, а уж тем более приходить сюда, если ты всё-таки ещё хочешь работать здесь. А тут вдруг такое…

Судя по его самоуверенному спокойствию, можно было сделать первый вывод: парень — из нашей системы и бывал тут не раз. Ефрейтор довольно неприветливо огляделся — и вдруг расцвёл в белозубой улыбке, двинувшись к Севе:

— Сева! Сева-чертило, привет!!!

— Санёк!! — кинулся к нему с криком Сева.

Они обнялись, соприкоснувшись щеками, из чего следовало, что встретились хорошие знакомые.

В армии довольно много обычаев, которые кажутся странными на гражданке. Скорее всего, это от смешения различных культур — Востока и Запада. Один из таких обычаев — при встрече двух, давно не видевшихся друзей не только пожимать руки, но и тереться щеками. Посыпался шумный и радостный град вопросов и похлопывания по плечам. Пока они таким образом выражали бурную радость встречи, я посмотрел им за спины — туда, где стоял Андрей. Тот как-то странно, с кислой физиономией потирал свой бок. М-да… Что произошло в приёмной, когда он не впускал этого незваного гостя, догадаться было нетрудно. Ясно, что незнакомый ефрейтор хорошенько «отвесил» ему.

Это заставило меня ещё более внимательно и настороженно присмотреться к нашему позднему гостю.

Линялая форма, ушитая по всем негласным правилам, говорила о статусе в солдатской общине: не меньше чем «черпак», то есть год службы… а то и больше. Высокий рост, крепкое сложение — это не хлюпик Сева! Во всех движениях чувствовалась уверенность и некая грация тренированного тела. Я покосился на его кулаки — удар таких «кирпичей» может быть очень и очень ощутим. От этих мыслей я невольно поёжился, передёрнув плечами. Его лицо было воплощением точных, правильных линий. Слегка заветренное и сильно загорелое, оно несло на себе отпечаток какой-то упрямой непреклонности. Тонко и остро очерченные губы таили жёсткую усмешку в своих уголках. Но улыбка его была открытой и почти мальчишеской, хотя сразу же исчезала, словно пряталась в горьких складках. Светлые, соломенного цвета волосы были пострижены хоть и коротко, но вовсе не так, как в нашей части — здесь ребята сами стригут друг друга. Чуб был явно длиннее «уставного» и курчавился. Видимо, заметив моё движение, его жёсткие, но ослепительно синие глаза встретились со мной…

— М-ля!.. Я смотрю, духов борзых набрали!!

Он повернулся к Севе и, криво ухмыляясь, покачал головой: — Борзых духов учить надо! Учить, Сева, учить!!

— Да, м-ля, надо… — согласился в тон Сева. — Ну, сам знаешь: «чужому духу всегда пинка дать успеешь, а до своих — кулак не доходит». Да и вёрткий нынче дух пошёл! Вокруг кулака проскальзывает!

— Ничего! — злорадно пообещал ефрейтор. — Мимо моего кулака ещё никто не проскользнул!

— Точняк! — заржал Сева. — Как время летит, а, Сань?! Теперь у нас уже свои духи есть.

— Свои духи — это всегда хорошо, — хмуро кивнул тот.

— Ладно, — Сева по-хозяйски, небрежно, словно отгоняя надоедливых дрозофил, махнул нам рукой: — Пошли вон.

И видя, что мы всё ещё топчемся на месте, прикрикнул:

— Э?! Оглохли?! Я сказал: жопу в горсть – и вон отсюда! Считаю до трёх! Раз…

Мы молча спустились в Бункер, стараясь не смотреть друг на друга. Чувство было достаточно пакостное.

«Сева-чертило! — злился я, расстилая постель. — Как заговорил!! «Пошли во-он», да? Ну ничего, ничего, — пообещал я сам себе, — смотаешься ты теперь у меня лишний раз в город! Сочтёмся как-нибудь при случае, товарищ сержант, дедушка советской армии!»

Разговаривать нам в этот вечер не хотелось. Злился, похоже, не я один. Андрей, раздеваясь, всё ещё потирал ушибленный бок. Славка раздражённо прикрикнул на него:

— Да что у тебя?! Чесотка, что ли!! Всё чешешься, чешешься!.. Мыться надо чаще!

— Да пошёл ты!.. — послал его Андрей и бухнулся в кровать.

— «Лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор»! — неприязненно проворчал со своей койки Славка. — Андрюха, гаси свет! И откуда только этого пса занесло?

— Но наш-то! Наш! — подал голос Андрей. — Что за базар у Севы? Слав, чего это он? Обурел? А, Слав?

— Ну чего тебе?!

— Чё он с цепи сорвался, говорю?..

— Отстань!

— Чего «отстань»?

— А то! Говна обожрался твой Сева, вот и базар! Или моча в голову вдарила!

— Слышь, ребята, хорош по ушам ездить, — буркнул я уже в темноту, — завтра вставать рано.

В Бункере наступила тишина. Поворочавшись ещё с боку на бок, размышляя над таким поворотом дела, я подумал: «Чего мозги зря выкручивать? Пока никто ничего не знает. А там видно будет…»

На этом и заснул.

…Утром, войдя в кабинет, я сморщился — гора окурков, объедки, четыре пустых бутылки местного яблочного вина (по тем временам в Алма-Ате оно стоило какие-то копейки) — и оба бойца, сладко дрыхнувших на столах с папками «Секретно». Растолкав никак не хотевших просыпаться дружков, отправили их вниз, подальше от офицерских глаз, и стали прибирать в кабинете остатки ночной вакханалии.

Появились они на свет божий и пред ясные очи начальства только в середине дня. До этого мы втроём разыгрывали комедию под названием: «Только что был». Этот спектакль, хорошо всем известный в армии, почему-то всегда работает безотказно. Выглядит он примерно так:

— Где Калмыков?

— Только что был, товарищ майор. Наверно, полковник вызвал.

— Так, где сержант Калмыков?!

— Он генералу документы понёс.

— Куда вы Калмыкова дели?!

— Ну как же, товарищ капитан, он же только что был. Вы же сами просили принести сегодняшние донесения, вот он и пошёл…

— Э, слышь, братва, я сегодня Севу не вижу, где он?

— Не твоё дело, где он. Если ты «водила», то крути баранку — и всё! А не хочешь, так езжай с майором…

Эта игра могла длиться весь день — проверено. Риск, конечно, оставался… Поэтому, когда эти двое появились, мы облегчённо вздохнули. Сашка-ефрейтор пошёл доложиться начальству, а я, воспользовавшись моментом, не отказал себе в удовольствии высказать Севе всё, что о нём думаю. Но он лишь пожимал плечами и ржал как лошадь:

— Вот станешь «дедом», тогда и будешь указывать. А пока отвали, «душара»!

Как выяснилось позже, борзый ефрейтор Сашка приехал в Штаб из госпиталя. Там он, по каким-то официальным данным, удалял полипы в носу. Мне сразу в это не поверилось — ну совершенно этот ефрейтор не походил на того, кого интересуют внутренности своего носа!.. По-моему, его больше волновала сила удара своих кулачищ, чем носовые полипы. Нет, это просто враньё, какие ещё полипы?! Скорее всего, тут было что-то иное. Но что?!

Далее события начали развиваться как нельзя хуже. К моему большому удивлению, Сашка остался у нас в Штабе. Мало того — ещё и в Бункере.

Понятно, что с этого момента наша жизнь сильно изменилась.

Прежде всего — резко изменился Сева. Теперь он постоянно держался лишь с Сашкой, наплевал на всю работу и целыми днями где-то шатался с ним. Разговаривать наш сержант стал заносчиво, но только тогда, когда его слышал Сашка, корчил из себя настоящего «дедушку советской армии». В общем — пыжился и выпендривался, как мог. Сашка же либо не замечал нас, либо относился презрительно и свысока, а если разговаривал, то только в повелительном тоне. Я видел, что он не играет, в отличие от Севы. Он такой и есть — грубый, наглый, жестокий. Пощады от такого не жди.

На третий день пребывания в Штабе, Сашка уже получил свободный доступ в наши Кабинеты. Это озадачило меня ещё больше — раз уж его допустили к работе, то значит, планы начальства существенно изменились. Я решил потихоньку навести справки — что, собственно, происходит и когда этот ясноглазый типчик уберётся отсюда восвояси — куда ему и дорога. Но вразумительного ответа так и не получил. Вывод напрашивался сам: новая «страховочная лонжа». Ну и история!.. Влипли. Какая-то странная нерешительность вновь возникла в головах нашего начальства. Сашка был абсолютно не тот «тихий боец» — не говоря уж о том, что тягаться с таким впоследствии будет крайне сложно.

Пока этот незваный ефрейтор устанавливал новый порядок в нашем маленьком коллективе и гонял Андрея со Славкой, я «помалкивал в тряпочку». В армии быстро учишься понимать, за кого и когда надо «впрягаться», а когда и надо делать вид, что тебя это не касается. Только один раз я решился что-то вякнуть — когда он послал меня в столовую за хлебом. Значит, его внимание дошло-таки и до меня. В том, чтобы принести хлеба из столовой, ничего зазорного не было — однако, попросить об этом можно по-разному. В Сашкином исполнении это прозвучало как явное оскорбление и открытый вызов. Я уже говорил, что не принадлежу к людям сильным, т.е. могущим активно постоять за себя, но если попадёт «вожжа под хвост», то хоть лбом стену пробивай — назад не поверну.

Итак, Сашка стоял надо мной и ждал ответа.

— Некогда, — буркнул я, заполняя какой-то документ.

Тогда он, наклонившись ко мне почти в самое лицо, зло прохрипел:

— Может, ты и будущий резидент, только мне пох…. Понял, сука?! Ты «дух» — ясно?! И не выёбывайся тут, мелюзга очкастая!!.

Андрей со Славкой разом куда-то смылись.

Меня напугала эта истерическая злоба, буквально перекосившая его лицо. Единственное, что я смог выдавить из себя в ответ, было: «Мы тут все пробуем жить как люди, неужели по-человечески попросить нельзя, а обязательно вот так?»

Сказал и замер… Что-то после этого последует?

Сашка какое-то мгновение испепелял меня взглядом, сжав кулаки. А потом повёл себя и вовсе непонятно – зловеще хмыкнул, выпрямился во весь свой рост и, всё так же криво ухмыляясь, медленно вышел из кабинета.

Несколько минут я сидел, как памятник самому себе, тупо уставившись в документы и абсолютно не видя, что в них написано. Затем, переведя дух, устало повернулся к Севе, который молча сидел за своим столом в противоположном углу.

— Сева, скажи мне, отчего он такой злой?!

Сева поднял голову, будто не заметил сцены, которая только что произошла.

— Что? Ты о чём?

— О ком, — поправил я, злясь на это лицемерие. — Ты же знаешь о ком. О Сашке. Отчего он такой злой?! Ты ведь его друг, кажется…

Сева снял очки. Долго, без видимой причины, протирал стёкла, глядя на меня слепым прищуром. Всё это он делал так, будто тщательно обдумывал что-то очень важное, но не мог найти подходящего решения.

Тут в кабинет, один за другим, ввалились Андрей со Славкой.

Сева будто очнулся… нацепил на себя очки, подошёл к полкам. Не спеша отобрал несколько папок с бумагами, долго рылся в них и, наконец, велел Славке с Андреем отнести несколько бумажек на подпись к полковнику. Это меня озадачило ещё больше, так как в такой оперативности не было ровно никакого резона и, мало того, разыскать полковника в это время дня было проблематично. Но я молча, терпеливо ждал. Когда эти двое свалили, Сева вновь сел на своё место и продолжил нудную манипуляцию с очками. «Что это сегодня с ним?» — думал я. Но вот, наконец, удовлетворившись чистотой линз, Сева начал неспешно рассказывать — как будто не мне, а куда-то в сторону — о том, с какими «радостями жизни» Сашке пришлось столкнуться на «точке», куда он попал после распределения…

Даже по этому сбивчивому рассказу мне становилось теперь понятно — там, на «точке», был полнейший неуставной беспредел.

Сева говорил, а сам всё смотрел и смотрел в никуда, а точнее, в дальний угол комнаты, с каким-то виноватым выражением лица. Словно ему было стыдно, что происходило с его другом, пока он тут оттягивался на вольных хлебах, защищённый полученным званием и особым положением этих стен. Но теперь я думаю иначе. Севе было стыдно за то, что в своё время он сам отправил Сашку туда — для того, чтоб остаться здесь и стать резидентом. Наверное, среди них тоже тогда была «здоровая конкуренция». Сашка проиграл, а Сева выиграл. И, скорее всего, выиграл не совсем честно, если в таких обстоятельствах вообще есть понятие «честно».

Но теперь я уже понимал его желание остаться в Штабе.

Что в сущности представляли из себя все мы, восемнадцатилетние пацаны? Мы всё ещё были детьми, хоть уже и большими. Оберегаемые родителями, воспитываемые в разных учебных заведениях, мы никогда не попадали в условия столь жёсткой конкуренции. Возможно, это была первая в жизни серьёзная борьба не на жизнь, а насмерть. Это много больше, чем все те игры, в которые мы играли до этого. Нужно было осознать, понять — но до этого надо было дорасти.

Сева, по-моему, знал, кому и зачем нужно рассказать всё это. Поэтому он и выпроводил из Кабинета этих двух — Славку с Андреем. Но тогда я не мог ещё до конца понять этих штабных тонкостей…

Слушая Севу, я мысленно представлял себя на месте Сашки и думал о том, что в такой ситуации я либо дёру бы дал, либо повесился. Нет у меня той силы духа, чтобы столько времени, да ещё так активно, противостоять постоянному открытому насилию. В моём понимании, такое дано только очень сильным людям, никогда не сдающимся.

Из того же рассказа Севы стало понятно, что Сашка делал в госпитале. Когда «боевые дни» прошли, то, отвоевав своё место под солнцем, он решил привести себя в порядок. Так, кое-что по мелочам — сломанный нос, например, который почти не дышал, и грудь, в которой были боли при каждом вдохе. Как потом выяснилось, одно ребро имело трещину.

Рассказав всё это, Сева встал и, не глядя на меня, пошёл курить. Я сидел один в кабинете и всё думал и думал над рассказанным. Теперь мне было понятно, почему Сашка так заводится с пол-оборота. Возможно, после всего, что он пережил, у него и с нервами было не всё в порядке…

После этого моё отношение к Сашке сильно изменилось.

Вечером этого же дня Сашка попросил у Севы «гражданку», чтобы смотаться в город.

Сева кивнул мне:

— Принеси… ты знаешь, где она лежит.

В каждом подразделении Советской Армии хранится обыкновенная гражданская одежда, так называемая «гражданка». Обычно гражданка хорошо припрятана в надёжном месте, на все сезоны и всех размеров, а нужна она для походов в самоволку.

— Я так отвык от улиц, что просто хочется побродить или просто посидеть на лавочке. И пусть мимо идут люди… разные люди. За целый год одни и те же рожи, в одинаковой форме, тоска заплесневелая. Как это всё надоело!.. — он мечтательно смотрел куда-то поверх нас… и вдруг улыбнулся. Эту улыбку я не забуду никогда — она вспыхнула лишь на мгновенье, озарив Сашкино лицо незнакомым доселе светом… а потом его лицо вновь стало жёстким.

Я промолчал, вспомнив рассказ Севы. Непросто всё, как всё непросто…

Сашка никак не мог вписаться в наш маленький коллектив. Он перепутал все карты. И Андрей со Славкой, и я до его появления — каждый имел собственные планы относительно дальнейшего пребывания в Штабе. Раньше мы точно знали — останется кто-то из нас, но теперь… Теперь появился этот ефрейтор, имеющий опыт и хорошо знающий штабное дело, а нам троим ещё учиться и учиться. Кто знает, какие умные мысли посетили голову нашего любимого начальства по этому поводу? Ведь Сева и Сашка, вдвоём, прекрасно могли справиться со всей работой и без нас. Такой вариант тоже надо было иметь в виду. А из нас троих никому не хотелось покидать столь тёплое местечко. Теперь же всё стало таким неопределённым…

Вернулся он поздно. Где-то среди ночи я проснулся в Бункере оттого, что он возится, укладываясь спать. Ни Славка, ни Андрей не подозревали, что Сашка мотался в самоволку. Я решил помалкивать об этом, не без оснований предполагая, что если они узнают, то рано или поздно начальство будет в курсе, и тогда ему — да и всем нам — несдобровать. Хотя это и был верный способ избавиться от него и тем самым вновь укрепить свои позиции в Штабе. Правильно было бы поступить именно так. Андрей и Славка не задумываясь сдали бы его, но…

Но я не смог. Я пожалел его… Я запомнил рассказ Севы надолго.

Утром, как всегда, мы втроём отправились в столовую. С тех пор как перешли в Штаб, мы питались в офицерской столовой. В этом была своя изюминка, свой шик. Когда все вокруг одеты одинаково, одинаково ходят строем, живут по одному и тому же распорядку, то отличаться хоть в чём-то — неописуемый кайф, а уж тем более какими-нибудь привилегиями — просто блеск. Вот из таких отличий и состоит негласная армейская иерархия.

За завтраком, под неодобрительные взгляды Славки и Андрея, я накрыл тарелкой два ещё горячих «вторых» и прихватил с собой. Вернувшись, спустился в Бункер и поставил тарелки на стол у кровати Сашки. Никто меня об этом не просил — просто когда я ел, то вспомнил, что Сашка вчера пропустил ужин, да и завтрак, наверное, тоже пропустит, если будет (а он будет) дрыхнуть без задних ног. В другой день такое не прошло бы — что он мне, друг что ли? Но в это утро я ещё находился под впечатлением от рассказа Севы и был в плену собственной жалости.

Собираясь уходить из Бункера, я заметил, что Сашка проснулся. Зевая и потягиваясь, он кивнул в сторону стола:

— Это что там?

— Так, кое-что перекусить... Время почти девять, сейчас офицерьё прикатит… — мне стало неловко, я никак не рассчитывал, что он проснётся. Решит ещё, что я подлизываюсь…

— Ага… Жрать хочу — сил нет! — зевнул он.

С неохотой выползая из койки, Сашка ткнул пальцем в сторону тарелок:

— Сева, что ли, вспомнил?

— Да нет… — ответил я и направился к двери.

Поднимаясь по лестнице из Бункера в кабинет, я думал: ну какого ж хрена я вообще это сделал? Нафиг мне всё это?!

Появился Сашка в кабинете где-то около двенадцати, плюхнул на мой стол курьерские донесения.

— Привет. Принимай макулатуру.

— Привет, — ответил я несколько удивлённо, так как за курьерской почтой он никогда не ходил, не «стариковское» это дело.

Сашка помялся:

— Ты… это, спасибо за жратву. Как нельзя кстати пришлось…

— Да ладно, — отмахнулся я, заметно смутившись. Хотя это и было приятно, но от Сашки я такого никак не ждал.

С этого дня всё как-то начало налаживаться само собой. Сашка стал относиться к нам всё лучше и лучше. В его голосе — не за один день, конечно, — постепенно исчезали повелительные нотки. Да и характер стал ровнее.

Возобновились наши длинные вечерние беседы под фляжку с водой. Для человека, прожившего всю жизнь в умеренных широтах, алма-атинская жара — штука непривычная. Пришлось научиться тому, что пить воду днём, когда самое пекло — занятие бессмысленное. Вся жидкость тут же, в считанные минуты, выходила через кожу. Напиться как следует можно было только вечером, когда жара спадала. И мы всласть «оттягивались» по вечерам, болтая о чём-нибудь и прихлёбывая с неспешным наслаждением из фляжки.

Я почему-то думал, что Сашка — угрюмый молчун со взрывным темпераментом. А он оказался довольно интересным рассказчиком. Уж ему было что порассказать — на «гражданке» он вёл довольно бурную жизнь. Да и с юмором, как оказалось, у него всё в порядке. Чудеса!.. «Загадка природы». Он вообще не уставал день ото дня чем-нибудь поражать. Каждые утро и вечер, например, самостоятельно занимался спортом — подтягивался на перекладине, отжимался, тягал гири. В его движениях, при всей кажущейся неуклюжести, обнаруживалась таинственная гибкость и сила, как у льва. Казалось, с появлением его здесь у меня самого открылось второе дыхание, и я чувствовал — вдруг, иногда, — что Сашке это небезразлично. Почему я так думал — не знаю. Видимо, многое из того, что я предполагал и чувствовал, было лишь моими собственными, неизвестно откуда взявшимися фантазиями. Просто Сашка у нас здесь был человеком новым, к тому же он сильно отличался от нас троих своей какой-то парадоксальной органичностью. Действительно — с одной стороны, он был прост и естественен. А с другой — «загадка». Зачем он тогда притащил мне документы? Ведь его никто об этом не просил… И ещё — я почему-то часто вспоминал ту улыбку, которая на несколько секунд преобразила его хмурое лицо, когда он заговорил о гражданке — я отчетливо помню ту искру непонятной нежности, которая обворожила его ослепительно синие глаза, — это было так неожиданно… Вот и теперь: Сашка — рассказчик. Мог ли я об этом подумать?! И куда подевалась моя интуиция?.. Иногда мы втроём ржали над его байками, как осатанелые лошади. Покатываясь со смеху над очередным «приколом», я опять поймал себя на том, как я всё-таки ошибался, принимая его поначалу совсем за другого человека. А может, он и был другим человеком? Не знаю. Так или иначе, но я радовался, что раскол, который он внёс своим бурным появлением, начал постепенно сглаживаться.

Разговор, как это было не раз и не два, зашёл о женщинах. Андрей и я в этих вопросах оставались настоящими девственниками, поэтому помалкивали. Сева, вот уже в который раз, красочно описывал свои любовные похождения. Но рассказы Севы получались в данном случае какими-то «пресными» и, по-моему, многое из них было просто враньём, то есть «для красного словца». Славка же, с видом знатока, добавлял свои комментарии. В армии разговоры о женщинах — одна из самых популярных отдушин.

Неожиданно подключился Сашка.

— В субботу, когда был в увольнении, — начал он, сделав солидный глоток из фляжки, — сел в автобус, от части: ну этот, который до центра. Дай, думаю, вначале по парку прошвырнусь. Так вот — еду, а народу, как всегда, битком, и всё какой-то мужик-казах рядом трётся. Вышел в центре, и, как намечал, двинул в парк. И тут этот мужик меня догоняет. «Ну, — думаю, — надо хоть закурить попросить, — сигареты-то кончились…» Попросил. Пока прикуривал — разговорились. Он и давай расспрашивать: как, мол, служится… и всякое такое. Я — ничего, отвечаю. В общем, идём себе, болтаем. Тут этот мужик спрашивает, зачем это я в парк-то попёрся — к девкам, поди? «Ну, — я говорю, — было бы неплохо, а что, они там есть?» «Есть-то они есть, — отвечает тот, — только их мало, и одна другой заразнее. Охота тебе будет — один раз вставишь, а потом полгода лечиться?» Я ему говорю: «Так ведь вставлять и не обязательно, можно и без этого». Тут казах этот вдруг спрашивает: а большой ли у меня? «Ага, — говорю, — большой, как у ишака!» А он мне: «Тогда какая разница, кто у тебя отсосёт?!»

В этом месте мы все втроём дружно заржали.

— Ой, не могу, Санёк! — Сева от смеха облокотился на стол, — Ты знаешь, на кого нарвался? На педика! Их тут, говорят, вокруг нашей части много крутится. Особенно каких-то старых пердунов и казахов. Ну, так дальше-то, дальше-то что?! Ты ему, надеюсь, съездил по роже?!

— Ничего. До меня тоже тогда допёрло, что он голубой. «Слышь, дядя, — говорю я, — тебе налево, а мне направо, и разойдёмся!» А он: «Жалко, — говорит. — Такой красивый мальчик!.. Такой красивый мальчик!..»

Мы ещё долго хохотали над этим рассказом, отпуская разные словечки. Сашка хмуро улыбался вместе с нами.

— Ну и что, были в парке шалавы-то? — поинтересовался Сева.

— Не знаю. Так… присматривался, но вроде бы ни одной не заметил. Наверное, вечером надо туда ходить. Короче: жаль… Больше года уже никого не было. Так ведь и денег нет!.. А так… Слышь, Сева — а помнишь, как я ещё по духанке познакомился с одной? Я рассказывал…

— А!!! У подъезда-то?! — Сева опять заржал.

— Он тогда в «самоход» пошёл, — давясь смехом, начал рассказывать нам Сева. — И подцепил какую-то местную…

— Ещё неизвестно, кто кого подцепил, — вставил Сашка. — Я её, или она меня.

— Ну расскажи сам! — Сева подтолкнул его в бок.

— Да что там рассказывать? Рассказывать-то нечего. Ведь ничего толком и не вышло.

— Ну да, — «не вышло»! — Сева вновь ткнул его в бок. — Расскажи!

— Да что там… — начал он. — Короче говоря, сижу на лавочке, опять-таки в центре, в парке. Ем мороженое. Тут на другой конец лавочки подсаживается она. Ну, я и решил познакомиться, девчонка вроде ничего так, симпатичная. Познакомились. Зовут её Света. Погуляли по парку, взад-вперёд. Потом Света мне и говорит, — поехали, мол, на Майские пруды, жарко сегодня.

— Это сюда, к нам что ли? — поинтересовался Андрей. — Около части которые?

— Сюда. В Алма-Ате они нечто вроде городского пляжа, — вальяжно пояснил Сева.

— Поначалу решил — вот повезло! — продолжил Сашка. — А потом думаю: ну ладно, на мне «гражданка» — джинсы и рубашка, но плавок-то нет. Только трусы армейские — «синий парашют». Как скинешь штаны на пляже, то всё сразу понятно будет — боец Красной Армии. В этих трусах чувствуешь себя так, словно у тебя военный билет на заднице. Тут-то меня патруль и загребёт. «Не-е, — говорю я тогда Свете, — давай лучше в парке погуляем».

— Ох и погуляли! — вновь вклинился Сева.

— Так мы и шатались до вечера. Какие деньги были, все на мороженое и газировку для неё потратил. Таскался за ней, как дурак. «Удочку закинул», и не пойму — то вроде бы «да», то из рук выскальзывает. Уже когда стемнело, сидим у подъезда какого-то, целуемся. Народу никого. Тут она давай мне в штаны лезть. А я не могу, всё-таки окна кругом… А она мне говорит — пошли к тебе. Я ей — давай лучше к тебе! А у неё, как она говорит, родаки смотали на дачу, а бабулька с дедулькой дома. Ну, короче, пришлось идти в подъезд. Я по дороге думаю — сказать ей, что ли, что мол так и так, — я боец Красной армии. Ну и сказал.

— И что?!

— Как «что»? Всё, на этом тут же и закончилось.

— Как понять «закончилось»? — изумился я.

— Так и понять — всё закончилось. Она повернулась и ушла.

— Что, просто так, молча?!

— Нет, — заржал Сева, — сначала она его «козлом» и «вонючим солдафоном» обозвала.

— Что, правда что ли?! — вытянул шею Славка. — Вот сука!..

Сашка лишь презрительно ухмыльнулся.

— Но почему? — не унимался Андрей. — Ты же говорил, что она сама была вроде бы согласна. Даже в штаны к тебе лезла. И в подъезд пошла…

— Она тогда не знала, что «в подъезд» — сказал Сашка. — Она думала, что я её к себе веду, в роскошные апартаменты…

— Ну и стерва! — не унимался Славка.

— Мой юный друг, — Сева театрально закатил глаза. — Да будет вам известно, что некоторые дамочки априори считают нас «грязными и вонючими». По-моему, они все на тебя насмотрелись…

В Кабинете опять разразилось ржание. Смеялись до слёз, до боли в желудке. На этот раз Сашка больше не «отделывался» своими ухмылками, а тоже смеялся во весь голос. Сегодня, за всё время что я его знал, впервые видел его таким. Неужели я действительно ошибался в нём? Я разглядывал это смеющееся лицо и вспоминал: «Не люблю я, чтобы в этом деле что-то силой было. Какой кайф от этого?» Вроде бы сейчас он — человек человеком… Как будто двое разных людей: дневной Сашка-ефрейтор — жёсткий, колкий, словно ощетинившийся. И теперешний, вечерний, расслабленный, и… Впрочем, что он — не человек? Конечно же, он должен быть иногда и добрым, и шутливым. Просто я видел его всегда только с одной стороны… Оказывается, свои острые когти он иногда всё-таки втягивает.

По-моему, Сашка заметил, что я рассматриваю его… Пристально и как-то даже колко он глянул мне в глаза. Но это длилось всего одно мгновенье.

Фу-ты! Что за человек?!

Часто мне казалось, что он чувствует и замечает гораздо больше, чем высказывает. А может быть, это касается только меня? И может быть, он за мной просто наблюдает, делая это с особо замаскированной тщательностью?

Но — зачем?..

«Загадка природы»…

Тогда я почти всё время проводил в пределах стен кабинетов, либо в Бункере — на улице появлялся редко. До столовой — и обратно, да ещё в Узел Связи — вот и вся дорога. Гораздо чаще приходилось бывать по делам в самой Алма-Ате, а вот что располагается в своей родной части, я знал очень приблизительно. Сломавшаяся у одного из сейфов кабинета дужка стала причиной, по которой пришлось сделать более длительное путешествие по территории части.

Взвалив на себя тяжеленный железный ящик, мы вчетвером — я, Андрей, Славка и Сашка — потащили его в мастерские. Эти «засыпные» сейфы — даром что маленькие, но такие тяжеленные! Вернее, взвалили-то его на себя я, Славка и Андрей. Сашка же, как и положено «дедушке», шествовал за нами, засунув руки в карманы штанов. Этакий эскорт младшего командного состава. Ему совсем не хотелось тащиться с нами по такой жаре, но Цапа специально направил его, резонно полагая, что трём «молодым» в мастерских ничего не добиться.

До этого дня я понятия не имел, что у нас существуют мастерские. В задворках автобазы, куда мы дотащились, оказывается, находился целый цех!..

В довольно большом помещении было пусто. Я с ностальгией осматривал станки — как-никак, всё же перед самой армией получил диплом машиностроительного техникума. Обнаружив несколько станков с ЧПУ (числовым программным управлением), прямо-таки проникся настоящей радостью.

Сашка громко прокричал: «Есть тут кто живой? О!»

На его крик появился паренёк, такой же «душок» нашего призыва. Сашка деловито объяснил, что ему нужно сделать, и тот без лишних слов включил токарный станок.

Как оказалось — все, кто тут работал, даже понятия не имели, что это станки-автоматы. Блистая красноречием, я прочитал целую лекцию, посвящённую возможностям программирования этих железяк. В конце моего выступления в цехе появился ещё один парень. По вольной форме одежды в это время суток (только одни трусы) и вальяжности движений можно было безошибочно определить — перед нами «дед».

— Какого хуя делаем? — недовольно спросил он, подходя к нам.

Я объяснил.

— А, «затаренные»? Штабные суки! — брезгливо сморщился он.

Сашка, который до этого спокойно курил на ступеньках у входа в цех, небрежно выкинул сигарету и подошёл к нам.

— Выключай станок! — цыкнул «дед» на паренька. Повернувшись к нам, сплюнул и процедил:

— А вы, суки штабные, пошли нах..!

— Слышь, ты, — окликнул его Сашка. — Тебя что, ебёт? Так ты попрыгай и пройдёт.

Голос у него был ровный, но по тому, как он криво ухмылялся и побледнел, я понял — не к добру…

«Дед» изумился. Ещё бы!.. Припёрлись какие-то штабные суки на его территорию — и командуют, как у себя в штабе! Ростом этот «дед» был на полголовы выше Сашки. Одни только здоровые ручищи чего стоили! Этот буйвол, наверное, редко в своей жизни слышал что-либо подобное в свой адрес. А уж тем более от какого-то штабного.

— Ты! Борзый? Давно тебе рога не обламывали?! — и он медленно двинулся на Сашку.

Я уже начал прикидывать, куда можно будет ретироваться, если что. Парень, выключив станок, отступил к стене как-то весь сжавшись.

Ситуация приняла серьёзный оборот.

«Ну вот, — уныло подумал я. — Нарвались…Чем-то теперь всё кончится?»

Когда «дед» приблизился к Сашке, тот, не дожидаясь, ударил первым.

Не могу смотреть на драки. Это зрелище не для меня — гнусно и противно… Ну не могу… Дрались они недолго. Но Сашка озверел. Его удары были короткими, резкими и точными. На лице застыл оскал какого-то зверя, играющего со своей жертвой перед убийством. Это так перепугало меня, что в какой-то момент показалось: он действительно хочет убить его. Насмерть.

Когда исход стал очевиден для всех и «дед» уже перестал отвечать на удары Сашки, а просто бессмысленно пытался хоть как-то защититься, я попробовал вступиться.

— Саш, перестань! Остановись!..

Но он отпихнул меня, как котёнка, в сторону.

Потом была мерзкая сцена, когда Сашка, уже более-менее успокоившись, заставил «деда» самого доточить эту проклятую шпильку и приварить её к сейфу. При этом он всё время подгонял его кулаками. «Дед» постоянно шмыгал и затравленно косился на Сашку. Кровь из рассечённой губы и разбитого носа смешивалась со слюной и вязкой жижей капала ему на руки.

«Душок» из мастерских куда-то смылся. Да и правильно, я бы тоже многое отдал, чтобы не видеть всего этого.

По дороге обратно я попробовал спросить Сашку, зачем он так-то? Но меня послали подальше — зло, сквозь зубы — и я счёл за благо заткнуться.

Андрей и Сева в эту ночь дежурили, а мы — я, Славка и Сашка — пошли дрыхнуть в Бункер.

Наши четыре кровати располагались по разным углам — благо, пространство позволяло. В середине Бункера стоял большой стол. Его столешница была вся изрезана именами «дембелей» и датами приказов, делавших их свободными людьми. «Стол боевой славы» — так это называл Сева. Да, это была действительная, настоящая история Бункера.

В каждом подразделении части имелся огромный стенд, где «красовалась» своеобразная летопись солдатской жизни, усеянная фотографиями и патриотическими воззваниями. Разумеется, все знали, что это лишь дань комиссиям и проверкам. Однако всего лишь одна строчка, типа: «Лёша, ДМБ-88», небрежно нацарапанная на стене, значила для нас куда больше, чем все красочные фотографии или помпезные плакаты.

Вокруг «мемориального стола» располагались разнокалиберные стулья — от самого обыкновенного, деревянного, — до обтянутого бархатом, что сразу же вызывало в памяти гарнитур генеральского кабинета. Углы и полки были сплошь завалены солдатскими вещами первой, второй и последней необходимости, перешедшими к нам от предшественников. Что-то наверняка останется и от нас. Скорее всего, такие же безделицы: бритвы, линялые фуражки и кители, брелки для ключей, забытые фотографии, книги, значки, погоны. Проще говоря — то, что будет так же лежать на этих полках или пылиться в углах, напоминая о нас наследникам.

Несколько дней назад, в сумерках, мы сидели плотным «духанским» кружком на скамейке между Штабом и офицерской столовой. Переваривание довольно плотного ужина шло под неспешные разговоры о работе. Андрей, единственный курильщик из нас троих, попыхивал «Космосом», откинувшись на спинку лавочки и уставившись в тёмное небо.

— Смотрите, звёзды… — задумчиво произнёс он.

Разговор угас сам собой, а мы так и продолжали сидеть молча в темноте, уставившись на звёзды. Вспоминался дом, друзья, родители… Мы просидели так довольно долго, затем Славка грустно и тихо, почти шёпотом сказал:

— Ребята, поздно уже, пойдёмте домой…

Я хотел поправить его: «Не домой, а в Бункер», но остановился… Домой? Да, домой… ещё долгое время стены Бункера будут для нас домом.

Похоже, и Андрей думал так же, потому что промолчал.

— Да, надо идти, — отозвался я.

Разговаривать было особенно не о чем. Славка поспешно нырнул в свою кровать и оттуда искоса посмотрел на Сашку. Наверное, он тоже впечатлился сценой в мастерских. Славка никогда не распространялся вслух по поводу Сашки, но я точно знал, — он его терпеть не мог. И боялся. Жутко боялся…

Перекинувшись парой пустых фраз, мы погасили свет и улеглись спать.

Среди ночи меня разбудили чьи-то стоны. Я замер, какое-то время просто вслушиваясь в темноту Бункера, но стоны и бормотания не прекращались. Мне стало не по себе от этих звуков. Вы когда-нибудь слышали, как стонет человек во сне? Этот протяжный, неестественный звук, от которого, кажется, леденеет кровь. Мне показалось, что это стонет Славка. Пришлось встать и включить ночник… Славка беспробудно дрых, зарывшись головой в подушку, и лишь тихонько посапывал. Поколебавшись какое-то время, я всё-таки подошёл к кровати Сашки. Да, это стонал он. Надо было бы плюнуть на всё это — ну стонет и стонет… и ладно. Только у меня от этих стонов холодок пробегал по спине. Я стоял у его кровати, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу, и никак не мог решить, что же делать. Лицо у Сашки было какое-то напряжённое и перекошенное. Что ему снится сейчас? Какие видения преследуют его в жиже кошмарного сна, от которых так больно, которых он так боится?.. Чего может бояться этот человек? Странно, но в эту минуту, спящий, он совсем не казался тем уверенным и жёстким, каким я его видел днём. Сейчас это был просто страдающий и испуганный пацан. Почти мальчишка… Надо разбудить его. Пусть его кошмар остановится, я должен его остановить…

Нерешительно тронул его ногу, но Сашка не проснулся. Тогда мне пришлось слегка потрясти его за плечо.

Не успел я дотронуться, как он резко и сильно перехватил мою руку, заставив подпрыгнуть от неожиданности.

— Чего тебе?! — скороговоркой спросил он после секундной паузы.

В это мгновение мне показалось, что резко открывшиеся его глаза сверкнули как металл. Хотя я и понимал, что это всего лишь игра отражения, свет от ночника, но всё равно стало жутковато.

— Ничего, — ответил я. — Ты просто стонал во сне, вот я и решил…

— А? — не понял он. — Что ты решил?

— Я говорю, ты стонал во сне… Наверное, приснилось что-то.

— Да?.. Наверное… — согласился он, уже окончательно проснувшись.

— Отпусти, Саш…

Я покрутил кистью руки, которую он всё ещё крепко сжимал. Сашка непонимающе глянул на неё и, наконец, разжал пальцы.

— Ладно, иди спать, — буркнул он и потянулся за сигаретами. Лицо его всё ещё было одеревеневшим в какой-то болезненной маске.

Вспомнив свои детские кошмары и то, как поступала при этом мама, я предложил:

— Может, воды принести, глоток. И для лица. Вроде бы помогает…

Вот это уже было совсем не моё дело!.. И чего я ввязываюсь? Но слова уже были произнесены…

— Иди спи!! — резко ответил он, закуривая. Но когда я подходил к своей кровати, Сашка вдруг сказал:

— Знаешь, наверное правда, принеси…

Он потёр лицо ладонью, словно хотел стереть что-то. Я налил кружку воды из графина на столе, искоса глянув — не видит ли? — быстро «отпил и закусил воду». Может быть, кому-то знаком этот языческий способ снятия сглаза и ночных кошмаров?

Взяв у меня кружку, Сашка глотнул воды. Потом налил в ладонь и стал смачивать лицо.

В эти минуты мне действительно стало его жалко.

— Что с тобой, Саш? — спросил я.

Сашка с какой-то странной горечью в глазах посмотрел на меня.

— Иди спи, — уже совсем другим, мягким тоном попросил он. — Жарко, наверное, вот и снится что попало, всякая гадость. Иди спи, спи…

Я погасил свет ночника и лёг, наблюдая за то разгорающейся, то затухающей искрой его сигареты. Не хотел бы я знать, что ему снилось. Но догадывался. Упаси Господь от таких снов, каждому свой ад. Потом, наверное, я отключился… В армии сон приходит к тебе, как будто рубильник повернули: только что ты лёг, и уже не помнишь — накрылся одеялом или нет.

Хотя Сашка поначалу и не очень вписался в уже сложившиеся наши взаимоотношения, но время делало своё дело. Люди, как шестерёнки механизма, постепенно притираются друг к другу. Как же иначе, ведь нас было-то всего пять человек в замкнутом пространстве четырёх кабинетов Штаба и Бункера. Хотя у нас и появился общий язык, интересы, разговоры — всё-таки занимались-то мы одним делом, но, как я уже говорил: жизнь — река. И вот вновь, после очередного разлива, обозначились незнакомые берега.

Наша штабная команда существовала обособленно от всей части — что происходило там, за стенами, какие события творились — об этом мы узнавали либо от оставшихся знакомых, либо из официальных офицерских бумаг.

Меня как-то мало интересовало, что именно происходит за пределами. Хватало и дел, и забот, чтоб крутиться как веретено. Правда, я с большим интересом просматривал иногда донесения лейтенантов друг на друга. Даже сравнивал, кто из них талантливее и держал пари сам с собою: кого из них пнут пинком, а кого погладят по головке. Сводки же происшествий я невзлюбил сразу, поэтому читал их редко, от случая к случаю…

Начиная службу в учебке радистов, я наивно полагал, что все, кто был по званию старше сержанта, — пребывают в неведенье относительно проявлений «неуставных взаимоотношений» подчинённых. Ведь рабочий день у большинства отцов-командиров начинался в девять утра и заканчивался в шесть вечера. Весь этот промежуток времени строевые командиры загружали своих «гавриков» работой по самые уши, или учёбой, или строевыми маршами — в общем, чем и полагается заниматься солдату. В это время они были среди нас и с нами. Под вечер же они благостно растворялись за пределами периметра воинской части. То, что творилось с шести вечера до девяти утра, интересовало их постольку поскольку… Ведь мы для них, — думал я тогда, — как будто вновь рождались лишь в то время, когда они пересекали порог казармы, а до этого словно и не существовали. Какой токарь ещё будет думать по вечерам о станке, который выключил после смены? Чем же работа офицера отличается от любой другой?

Однако, как оказалось, всё было не так. Уже в Штабе я столкнулся с существованием неких бумажек под грифом: «Секретно. Для служебного пользования», называемых донесениями (или рапортами) по происшествиям. Когда я прочитал несколько таких бумажек в первый раз — весь мой наивный образ об офицерах сразу рухнул. Оказывается, они всё знали. И синяки, время от времени появляющиеся на лицах молодых солдат, всё-таки замечались, и разбитые по утрам губы. Все обычаи и неписаные законы, по которым жила часть — всё им было известно. Понималось, что фингал под глазом, как правило, был всего лишь вершиной айсберга, так как лица всегда берегли, дабы избежать неприятностей и расспросов. А вот какими кровавыми разводами могли быть разукрашены грудь и ноги — оставалось «тайной, покрытой хаки».

Не берусь рассуждать о методах воспитания солдат — возможно, всё это было правильно. Возможно, так и надо делать из мальчиков мужчин. Но, по своей детской наивности, я был жутко разочарован в гадком лицемерии системы. Надо ли говорить о том, что после чтения этих донесений уважения к офицерам как к людям у меня изрядно поубавилось.

Из Штабных бумаг мне также стало известно, что на территории части состоится нечто вроде «Спартакиады». Так как Сашка у нас был спортсменом и даже «своим человеком» в спорт-кубрике, то ему вменялось в долг быть почётным участником этой «Спартакиады». В назначенный день всё солдатское население части, сформированное в команды, бегало, прыгало, метало гранаты, поднимало тяжести и висело на турниках, соревнуясь друг с другом. Как человек довольно равнодушный к спорту и имеющий свободу выбора, я решил принимать участие во всех этих действах только как болельщик. Славка и Андрей тоже решили присоединиться ко мне, и мы вместе отправились болеть за «наших». Точнее, за Сашку.

Все массовые зрелища неизбежно зажигают своим азартом. Если бы только можно было себе представить, как мы радостно орали, свистели и, в конце концов, уже просто исступлённо визжали, когда Сашка победил на «километровке»! Наоравшись, наулюлюкавшись вволю до хрипоты, восторженно тиская Сашку со всех сторон, мы вернулись в Штаб, весело обсуждая нынешние победы и промахи. Примерно через полчаса в кабинетах появился Цапа в спортивном костюме. Мокрый от пота, он, как был, завалился на стол Севы, блаженно улыбаясь.

— Старость не радость, — заявил он, глядя на нас. — На прыжках в длину уже результат совсем не тот, а ведь когда-то… Ефрейтор Кунсайтес, ну ты орёл, орёл!!! Поздравляю! Так держать!.. Ну, а вы, молодёжь, чего отсиживаетесь? Смотрите, с кого пример надо брать — с нашего орла!!! А вы тут сидите, как красны девицы… Или приказ генерала для вас не приказ?!

Вольно ему было так говорить. Он-то вот сейчас полежит разомлевший, потный и уставший, а через двадцать минут соберёт манатки и — домой, под прохладный душ, напьётся чаю с вареньем и завалится в кресло перед телевизором. Ну, допустим, Сашка сегодня не в счёт, так как у него «официальный выходной» по случаю «Спартакиады» — а мы??! Для нас же рабочий день далеко ещё не кончился — ждут кипы бумаг, которые надо разобрать и обработать, а потом ещё успеть разнести их по разным высшим командным чинам. При всём при этом надо было ещё и выглядеть, и пахнуть как полагается.

Небольшое лирическое отступление на тему пахучести и тому подобного… Ведь разные командные чины — они такие «заботливые» бывают иной раз:

— Что это Вы, товарищ солдат, так растрёпаны? Надо следить за собой, Вы ведь в Штабе работаете, а не в зоопарке!.. (это такие шуточки).

— Есть, товарищ полковник!

— Работая в Штабе, Вы должны следить за опрятностью и аккуратностью своей формы. Никаких пятен на кителе не должно быть!!

— Слушаюсь, товарищ капитан!

К таким замечаниям «на Вы» мы давно привыкли. Даже если у тебя всё будет идеально, это вовсе не означает, что какой-нибудь командный чинуша, мимо которого ты проходишь, не даст тебе наставлений, проявляя «отеческую заботу» о твоём внешнем виде. Иногда выдаваемые замечания были чисто автоматическими, иногда — как придирка, реже — как шутка, а иной раз и — как нескрываемое оскорбление. Например:

— Эй, боец, что это от Вас так воняет? Мыться надо почаще, здесь Вам не говнобаза! Ясно?!

— Так точно, товарищ старший лейтенант! (Чтоб ты сам когда-нибудь захлебнулся в своём же дерьме, сучий кот!)

Или ещё:

— Фу, солдат! Вы что, в толчке, что ли, искупались? Или у Вас «недержание»? Бегать — бегай, ну а в трусы-то ссать зачем?

И вот такое «остроумие» всякий раз приходилось терпеть.

Естественно, все эти оскорбления были полнейшим вздором. Что-что, а мылись мы каждый день. Такая роскошь как душ, была, конечно, доступна далеко не всем бойцам нашей части, но к нашему Штабу это не относилось никоим образом. Раз в неделю, по субботам, всю часть согласно распорядку вывозили в одну из городских бань. В течение же недели можно было плескаться в раковине умывальника. Но мы в раковинах не плескались, у нас в Бункере имелось хитроумное изобретение, — ведро, в днище которого были гвоздём пробиты дырки. Мы вешали его под потолком и протягивали туда шланг. Несколько поколений «жильцов» Бункера соорудили и сток для воды — так что у нас был полный сервис. Единственное неудобство заключалось в том, что окунуться под прохладную струю удавалось только вечером — в течение дня такой возможности не было из-за нехватки времени. Так или иначе, обвинения в излишней пахучести были и противны, и довольно обидны.

Но начальство, в том числе и Цапу, это, похоже, абсолютно никак не касалось. Главное — «отеческая забота»! Вызубренная, как команда…

Цапа снисходительно отпил из нашей фляжки и, откинувшись спиной на стенку, продолжил свои рассуждения:

— Не понимаю я вас. Молодые, здоровые — и сидите тут. Нет, чтоб пойти со всеми — побегать, размять косточки, а вы толчётесь тут, как сонные мухи.

Мы молча проглотили его слова — кто-кто, а Цапа-то хорошо знал наши объёмы и прочие тонкости работы. «Похоже, его опять на психологические эксперименты потянуло», — решил я и склонился над документами. Славка и Андрей, наученные горьким опытом общения с ним, тоже сочли за благо разойтись по своим рабочим местам, от греха подальше. А Сашка ещё полчаса назад свалил куда-то с Севой, по своим делам.

Заполняя бланк очередного документа, я всё время ёрзал, прямо-таки спиной чувствуя взгляд Цапы. И чего он тут сидит? Валил бы уже домой!..

— Косэ… Хм-м… Косэ? Почему тебя так назвали — Косэ? — совсем неожиданно для меня спросил майор.

Я скорчил гримасу, пользуясь тем, что он не видит. Вот ведь гад! И чего он прицепился?

— Откуда я знаю, почему, — я всё-таки повернулся к нему, предчувствуя продолжение разговора. Похоже, его психологический подъём требовал выхода на ближайшем объекте, то есть на мне.

— А у тебя была кличка в техникуме?

— Не было.

— Косэ… Интересно, с чего именно Косэ? Ты же не косой, не кривой… Почему Косэ?.. Я слышу, как ребята тебя так называют — и всё не могу понять. Вроде бы — не обидно, даже как-то ласково — Ко-сэ. Ты ведь не обижаешься? Конечно, чему тут обижаться, если всё по-доброму… Так?!

Меня чуть не передёрнуло от этой задушевности.

— Наверное, так. Я не знаю.

— У меня вот никогда не было клички. Ни в школе, ни в учебке.

Я еле сдержался, чтоб не захохотать. Это у Цапы-то не было клички?! Мечтатель…

Тут в окно кабинета постучали.

— Эй, есть тут кто?!

Это был Сашка. Один, без Севы. Из-за противомоскитной сетки и жалюзи была видна только его тень.

— Я тут, — ответил я и мельком глянул на майора. Тот хитро сощурился, весь превратившись в слух.

— Косэ? А кто ещё там? Цапа уже ушёл?

Хоп! Прямо в точку! Один-один, товарищ майор!

Цапенко всё так же с хитрой рожей отрицательно помотал головой, что означало: «Скажи, что меня нет».

— Есть или нет? — вновь спросил Сашка за окном. — А то я хотел…

— Здесь он, здесь, — перебил его я, чувствуя, что он сейчас ляпнет что-то ещё, чего совсем не надо слышать майору.

— Оп!… — Сашкина тень мгновенно исчезла.

Цапа, только что блаженно лежавший на столе, резко подскочил.

— Ты!!! Какого чёрта? — зашипел он на меня.

— А что? Вы же тут, — «невинно» удивился я.

— Из кого ты дурака делаешь? Если из себя, то я не поверю, а если из меня, то учти — это тебе боком выйдет! Запомни!!!

Я молчал. Что можно было тут возразить?

— Что молчишь?!! Воды в рот набрал?!!

Майор нервно забегал, меряя кабинет из угла в угол.

— Я смотрю, вы тут совсем распустились! Надо бы дисциплинкой с вами заняться! Особенно с тобой!..

Тут он остановился и ехидно присвистнул: поймал мысль, видно…

— Ага, значит вы тут круговую поруку организовали, мать вашу так? Да?! Отвечай!!!

— А что отвечать… — пробубнил я.

Майор сверлил меня своими водянистыми глазами.

— Ну ладно. Там посмотрим! Кунсайтес… Орёл, мать твою… Долетался!.. Ладно, я вам это припомню! — с этими словами Цапа покинул пределы кабинета.

Но, разумеется, легче мне от этого уже не стало. Вот ведь история!.. Гадство… Что теперь будет дальше?

Отодвинув бумаги — всё равно охота что-то делать пропала — я подпёр голову руками и крепко задумался. Чего мне стоило сказать так, как хотел Цапа? Был бы хорошеньким мальчиком, глядишь — выбился бы куда надо. Но нет, я так не могу. Может, я и тот ещё интриган, но только стукачом быть не намерен. Что ж… как есть, так пускай и будет.

От таких мрачных мыслей меня отвлёк скрежет открывающейся двери. Из-за штор высунулась Сашкина голова. Осмотрев пространство, он осторожно спросил:

— Нет майора?

— Нет. Ушёл.

— А он что, сидел тут до сих пор?!!

— Сидел, сидел. И всё слышал.

— Тьфу ты, зараза! — Сашка добавил ещё парочку крепких выражений.

— Чего ты там ещё ляпнуть хотел? — недовольно буркнул я.

— В смысле? А! Вовремя ты меня остановил, Косэ… я ведь хотел спросить, не взял ли Сева гражданку, а то я хотел сегодня в город свинтить.

— Вот и свинтил бы, — подытожил я, злясь не то на себя, не то на него.

— Ладно. Чего после этого-то говорил?

— Кто?

— Цапа!

— Много чего. Думаю, мы его ещё послушаем завтра…

Дверь тихо, осторожно заскрежетала.

— Кто это? — насторожился Сашка, но долго гадать не пришлось.

— Ефрейтор Кунсайтес! — многообещающе воззвал майор ещё с порога приёмной.

— Вот ведь непруха! — прошептал мне Сашка. — Да, товарищ майор?

— Ну-ка, орёл, покажись-ка, где ты там, птичка божия! — из-за штор высунулась рука майора, уже облачённая в китель, и поманила его пальцем. — Пойдём-ка, птичечка, сюда ко мне в кабинетик — разговорчик есть.

Сашка театрально вздохнул и подмигнул мне:

— Фигня, прорвёмся! — и смело прошествовал в кабинет Цапы.

Сколько я ни прислушивался, но ничего того, что могло происходить за закрытыми дверьми кабинета Цапы, не услышал. Где-то через полчаса дверь наконец отворилась.

— …И чтобы я такого больше не слышал! — грозно напутствовал майор Сашку. — А теперь выполняйте распоряжение, товарищ ефрейтор!

— Но… — попробовал возразить ему Сашка.

— Шагом марш!!! — взревел Цапа.

— Есть, — без особого энтузиазма ответил Сашка и неторопливо вышел из приёмной.

Когда майор снова зашёл в кабинет, я уже сидел, уткнувшись носом в стол, и прямо-таки весь был «поглощён работой».

— Вот та-а-ак… — Цапа присел на стул рядом со мной. — Слышал? А теперь, Косэ, что ты думаешь по поводу всего этого?..

— По поводу чего?

— Дуру не гони!!! — вновь сорвался на крик майор. — Отвечай, когда тебя старший по званию спрашивает!!!

— Ничего не думаю, — ответил я, пожимая плечами.

— Да?! Ну что ж, это правильно. Вы тут никак не можете понять, я смотрю, — думать за вас есть кому, а ваше дело соображать и выполнять. А то ишь, сколько умников развелось!.. Ясно?

— Так точно, товарищ майор! — ответил я.

— Ладно, мы ещё как-нибудь вернёмся к этому вопросу, — Цапа, скрипя сапогами, наконец-то покинул кабинет и, похоже, территорию части.

Позже Сашка, сидя на столе, ухмыляясь и беспечно болтая ногами, сообщил, что Цапа дал ему наряд вне очереди по столовой «за злостное неуважение к старшим по званию». Я поведал ему о нашем с майором разговоре, о кличках. Сашка долго смеялся, завалившись на бок и повторяя: «У Цапы не было кликухи? У Цапы?! Ну и придурок!..»

— А о чём вы там, в кабинете, разговаривали? — поинтересовался я.

— Воспитательный процесс, — пожал плечами Сашка. — Пилил, пилил… Как всегда — долго, нудно. Обвинял во всех косяках. Ну и пригрозил, что в два счёта отправит отсюда куда подальше. Козёл! Он думает, что я зубами держусь за этот Штаб.

— Разве ты не хотел бы тут остаться? — удивился я.

Сашка как-то странно покосился на меня.

— А что тут хорошего? Начальства — пруд пруди! Да и потом, мне теперь везде хорошо! Это пока молодой душара — тебе Штаб малиной кажется. А потом сам увидишь! — и, видя моё сомнение в его словах, продолжил:

— Вот смотри: Цапа меня в качестве наказания в наряд по столовой отправил, так? Так. Я конечно пойду, доложусь дежурному по части. Но в наряд-то не пойду! Ч-чё мне туда ходить? Своё я отпахал, пускай теперь молодые пашут. И кто мне что скажет? Правильно, никто. Ни-кто! Так что учись, сынок, пока батька жив. Ну, а за то, что не вложил меня Цапе — спасибо.

— Да ладно тебе…

Сашка спрыгнул со стола.

— Так, время уже позднее. Скажешь Севе, что «гражданку» я взял и умотал в город. Кстати, где он сам? Не приходил?

— Нет. Наверное, в Узле Связи, — пожал плечами я.

— Ясно. Тогда пока…

— Счастливо прогуляться. На «охоту» побежал?

— Ага. Знаешь, как в том приколе: может ли пыль стоять столбом? Может, если эта пыль из солдатского матраца!

Я ухмыльнулся, понимая, о чём речь.

— Смотри, поздно не возвращайся. А то… мало ли…

Сашкины брови вдруг вскинулись ввысь, а по лицу растеклась улыбка.

— Ну ты, блин, заботливый, друган! Прошвырнусь по городу, а там как масть ляжет, друган. — Сашка насмешливо покачал головой, по слогам проговаривая слово «друган».

— Давай, прошвырнись, — я отвернулся.

— Даю, друган. Слышь, друган, а может… зря я куда-то бегаю?

Он уже брался за ручку двери, но передумал. Вернувшись в кабинет, сел на край стола.

Я сдвинул в сторону листы документов и удивлённо воззрился на него:

— Ты это о чём?

— О «друганах», Косэ.

Глаза Сашки как-то странно блестели, а кривая ухмылочка не сползала с его лица.

— Ты мне друг, Косэ?

— Я?.. — я оторопел и на секунду задумался. — Ну, как сказать…

— Не-е… Врёшь, Косэ, — Сашка прищурился. — Был бы другом — взял бы да помог.

— Это в чём, интересно? — его тон слегка задел меня.

И вдруг Сашка видоизменился, прямо на глазах. Я ничего не мог понять. Гонит дуру какую-то, лыбится, а глаза серьёзные.

Протянув руку, он стал покручивать мою пуговицу на кителе.

— В чём, говоришь? Да в том! Зачем мне зря мотаться по городу, когда всё можно сделать проще?

— Чего?!

— Ничего. Взяли бы, прикрыли дверь поплотнее да и трахнулись бы с тобой!

— Тьфу, блин! Во, придурок-то! — я отстранил его руку, теребившую мою пуговицу. — Вали давай в город. Вали-вали!.. Друг-товарищ… Вали, говорю!..

Сашка расхохотался и повалился на папки, лежащие на столе.

— Косэ, а Косэ? Ну правда, а?!

— Да отвали ты! — я столкнул его со стола, но он сбалансировал, только сбросил на пол бумаги.

— Не-е, ну чё ты сразу «отвали»?! Ты хоть подумай сначала. Знаешь, как это здорово будет, какой это кайф!

— Ну надо же, — обойдя стол, я принялся собирать разлетевшиеся листки. — Прямо «так здорово» и такой кайф! Куда деваться?!

«Ну и шуточки же у него дурацкие!»

Сашка тоже нагнулся, выуживая бумаги из-под стола. Подавая их мне, вдруг поймал мои пальцы:

— Ещё как, Косэ! Ты ведь меня не знаешь…

— С этого бока и знать не желаю! — я отдёрнул руку и спрятал её за спину.

Сашка снова сел на стол. Обхватив колено руками, он заговорщицки подмигнул:

— Можно и не с боку, можно и с другого места. Знаешь, какой я ласковый бываю?

— Ё-моё!!! Отстань от меня, а!

Его шутка на эту тему уже порядком затянулась. Я сел за стол, откинувшись на спинку стула и скрестив руки.

— Да не торопись ты меня посылать! — улыбался Сашка. — Я ещё ничего не сделал.

— Во, обрадовался! Сейчас всё на свете брошу и стану дожидаться, чтобы ты ещё «что-то сделал»!

— Ну, а что ты сделаешь тогда, если я сделаю?

— Башку тебе оторву.

Я уже не понимал, то ли пугаться, то ли смеяться. Чего это он, действительно?! Но всё же нечаянная перспектива лицезреть Сашку с оторванной башкой меня несколько позабавила.

— Ух ты-ы-ы, блин, злодей какой кровожадный! К нему, понимаешь, со всей душой, а он — «башку-у-у оторву-у-у»!..

— Саш, ну хватит уже!! Самому-то не надоело ещё? «С душой»… В странном она у тебя месте, однако, находится. А я-то, дурак, всё время думал, что душа вот тут, — и похлопал его по груди.

Сашка мгновенно перехватил мою руку и притянул к себе.

— Действительно, «дурак». Ох, какой я дура-а-ак, Косэ-э-э! Она тут, тут, но тебе её не видно. Но она ведь может быть и чуть ниже. Хочешь, покажу, где? Показать?!

В его голосе слышались странные, игривые интонации.

«Блин, да что же это такое-то, а?!»

— Всё, хватит! Вали в свой город! А то сейчас из ушей польётся! В городе отрывайся — и где ниже, и где выше! Нефиг херню гнать! Вали!..

— Вот так вот друзья и обламывают! — театрально вздохнул он и наконец-то направился к двери.

— Давай-давай! Только долго не мотайся, чтоб патруль не загрёб. — Я помедлил. — Когда хоть вернёшься-то?

— Когда пожелаю, — уже с порога ответил он, растягивая слова.

— Договорились. Только не позже!

— Ладно, — не оборачиваясь, махнул рукой Сашка. — Пока, душара!»

Он вздохнул и неторопливо, как бы нехотя вышел из кабинета.

Как-то в один из дней начальство оповестило об очередном новшестве. Так как полковник уходит в отпуск, то дежурить придётся и в его кабинете, как ночью, что было всегда, так теперь и днём. Радости такое решение прибавило мало. Нас было пятеро и до этого мы по очерёдности менялись: двое дежурили ночью — трое дрыхли, и это очень устраивало. Теперь же придётся всё менять — по ночам будут дежурить трое.

Прикидывая в голове, как это будет, я спросил Севу:

— И что теперь, одному из нас раз в неделю придётся пахать днём и ночью?

Сева посмотрел на меня и ухмыльнулся:

— Будто бы и впрямь ночью что-то делаем? Как спали — так и будем! Это тут трещалка (телетайп) среди ночи бесится, а у полковника такое — большая редкость. Так что не беспокойся за свой здоровый сон.

— А как же потом, когда нас не будет так много? Как же мы с тобой будем дежурить? — неосторожно брякнул я.

Вот всегда так: язык мой — враг мой. Я ведь совсем не то хотел сказать, но мой язык, как это иногда со мной бывает, уже бежал впереди.

Внимательно прищурившись, Сева посмотрел мне прямо в глаза.

— Уже, небось, и во сне погоны примеряешь? Не терпится?

— А как же! — говорю. (Ну раз уж ляпнул что попало, так хоть в шутку теперь обратить). — Примеряю, конечно, и пылинки сдуваю.

— И какие ж погоны, позволь поинтересоваться? Наверное сразу две «сопли», чего уж тянуть-то? — он постучал пальцем по своим сержантским погонам с двумя лычками.

— Ну, чего же уж так скромно? Что я, бедная родственница? — заявил я, играя до конца. — Три, как минимум, уж если сержантом, так старшим. Да и это ещё не предел. Не так ли?!

— В старшины захотел?

— Ну а если б захотел? То что?!

— Да ничего. Верю. Тогда мой тебе совет: не забудь, перед тем как уволиться, снять с себя всю эту мишуру с побрякушками и домой рядовым отправиться.

— Это ещё зачем? — удивился я. — Вернуться домой при красивых погонах я не против.

— Да, но я, например, сделаю именно так, как сказал, — продолжил Сева. — Ты раскинь мозгами: на гражданке-то потом что делать будешь? Ведь по сборам и учениям затаскают. Тут все так делают: до последнего дня бренчат эполетами, а на вокзал едут скромненько, с погончиками рядового.

— Спасибо, запомню, — я как бы намотал себе на ус, а сам никак не мог понять, чего это он всё так всерьёз-то воспринимает?

— Запомни-запомни. Я зря не советую… А теперь скажи-ка на милость, где это ты про своё звание сумел прокопать?

— Звание? Какое звание? О чём ты?

— «О чём, о чём»? О том!.. Ладно, чего жмёшься? Ведь проболтался уже! В генеральской папке, что ли, копался? Или где ещё ты проект приказа видел? Говори-говори, не стесняйся!..

— Да какой ещё проект приказа? — искренне удивился я.

— О присвоении вашему сиятельству очередного звания ефрейтор, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ефрейтор — фу! Поганый, вонючий ефрейтор! — и Сева захихикал, да как-то так мерзко…

— На себя посмотри! Можно подумать, тебе сержантские лычки прямо к пелёнкам прикололи, одновременно с соской и погремушкой!

— Ладно, колись — где приказ-то видел?!

— А ты думал, я тебе так и скажу? Уж разбираемся кое в чём. Или ты думаешь, что бумажный оборот только тебе известен?

— Да вижу уже, что начальство не ошиблось. Далеко пойдёшь, если не споткнёшься… Ну и ну-у… Косэ… Проныра!..

По-моему, Сева был действительно обескуражен…

Ну, а я?!!

Под первым же предлогом я выскользнул из кабинета, выбежал в коридор и спустился на один пролёт по лестнице, ведущей в подвал.

— Yes! Yes!! Yes!!! — шёпотом заорал я в жуткой радости.

Меня прямо-таки подбрасывало от счастья. Звание?! Это означало только одно — я остаюсь в Штабе и буду новым резидентом. Ефрейтор? Ничего, плевать, это всё пока, а там видно будет! Проболтался-то не я, дорогой мой Сева, а ты, сержант Калмыков!!!

Весь день я летал как на крыльях. Спесь, наверное, из ушей лезла. И так мучительно было никому об этом не сказать! Ну, во-первых, никто не должен знать, если я не хочу неприятностей, а я их не хотел. Во-вторых… Во-вторых, роль необходимо было доиграть до конца так, чтоб, когда об этом объявят, я-де — ни сном ни духом — и видит Бог, к этому не стремился, не знаю даже, достоин ли… Одним словом — сама скромность и святая простота…

Это напомнило мне виденное однажды по телевизору награждение «Оскаром». Из четырёх претендентов все уже готовы получить награду. И даже давно присмотрели место в доме, куда поставят эту статуэтку. Однако на сцене, все как один, разыгрывают безумнейшее удивление, когда ведущий оглашает их имя. «Как? Мне? Я?! Нет, я не верю в такое счастье!» Некоторые даже умудряются всерьёз расплакаться от «неожиданности» — «Оh, thanks, thanks, thank You very much!!! — и в слёзы: — Ы-ы-ы!»

Дни потянулись медленно — казалось, в сутках не двадцать четыре часа, а гораздо больше. Ещё бы, ведь всё это время пребываешь в жутком нетерпении — ну, когда же?! Когда?! Интересное было ощущение: я ждал изменений и в то же время искренне сожалел об этом. Наш маленький коллектив к тому моменту действительно неплохо сросся, и мне это нравилось. Теперь же стало понятно — это вот-вот закончится, как только официально объявят о моём назначении. Остальные будут больше не нужны в Штабе…

Но это было ещё впереди, а пока мы время от времени затевали дружные свалки — как говорится, «впадали в детство». Возились кучей на полу в кабинетах, опрокидывая стулья и роняя бумаги со столов.

Как-то в один такой вечер, когда мы, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, с хохотом поднялись с пола после одного из очередных вытираний пыли собой, Сашка протянул мне пустую фляжку:

— На, сбегай по шустрому, набери воды! — в голосе его вновь прозвучали повелительные нотки.

Это было довольно неожиданно, так как он уже какое-то время общался со всеми вполне дружелюбно и даже смеяться стал по-другому — от души, что ли…

— Сам и сбегай, — отмахнулся я.

До сих пор не пойму, что это было. Думаю, Сашка и сам бы не смог сказать. Он внезапно накинулся на меня со словами: «Ах ты, борзый душара!» Всё ещё разогретый только что окончившейся вознёй, он яростно вцепился в меня. Я отбивался и никак не мог понять — что это: игра или уже нет? Сашка то улыбался, то хмурился. Его движения были то мягкими и игривыми, то становились жёсткими и смахивали на что-то достаточно серьёзное. Поэтому я не знал, что мне нужно предпринять. Если это не игра, то всё может кончиться достаточно плохо для меня. Однако, чем больше я отбивался, тем сильнее он заводился. Когда Сашка почти уже зло обхватил меня за шею, я заорал дурным голосом:

— Пусти! Помогите!! Насилуют!!!

Все рассмеялись. К нам подскочил Сева и стал нас разнимать. Он схватил Сашку за руку — тоже, видно, понял по его лицу, до чего это может дойти.

— А ну-ка!!! Хватит! Отстань от него! Слышь?! Пойдём курить!

Сашка резко вырвался:

— Нет, этот борзый дух напрашивается, чтобы ему фанеру пробили.

Но Сева опять схватил его, продолжая тянуть к двери, а я жертвенно орал:

— Не приставайте к честной женщине!..

Сашка уже смеялся со всеми, хоть и продолжал тянуться ко мне. Воспользовавшись моментом, я выскользнул и отбежал в другой конец комнаты, где рухнул в своё кресло. Сашка с висящим на нём Севой потащился за мной. Он уже не злился, как всего лишь минуту назад, всё это вновь стало для него игрой. Но что-то было в его лице, что-то непонятное… Нечто хищно-похотливое, что ли? Ему именно хотелось свалить меня или вновь схватить, но как-то по-особому. Я это видел.

Сева уже орал на Сашку в полный голос:

— Всё, говорю! Курить хочу, пойдём! Да пойдём же! Чего ты к нему прицепился, мать твою?! Отстань, кому сказал!! Хорош, хватит!!!

— Нет! — натужно упирался Сашка. — Подожди-и! Я этого так не оставлю!..

— Да пусти ты его, Сева, — подал голос я. — Пусть ударит и успокоится! Ну, ударь меня! Ударь!

Почему-то мне не верилось, что Сашка сможет меня ударить. Всё уже переросло в фарс, и бояться было нечего. Сашка наконец вырвался из рук Севы и подскочил ко мне. Схватив, он приподнял меня из кресла. Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза. Сашка разгорячённо дышал и слегка улыбался. Я благоразумно упёрся руками в его грудь, а то — кто его знает… Он несколько секунд буравил меня взглядом, а потом слегка дунул мне в лицо. И в этом дуновении послышалось тихое: «Стервец!»

Разжав руки, он отпустил меня и повернулся к Севе:

— Ладно, пойдём курить.

И они ушли на улицу, в курилку.

…Ну и глаза были у него! Нет, это непостижимо… Я ничего не понимал.

Оставшись одни, мы — Андрей, Славка и я,– прибирая раскиданные во время возни стулья и бумаги, похихикали над всем происходящим. Хотя мне это хихиканье далось с трудом: в моём воображении всё ещё сверкали Сашкины синие, широко раскрытые глаза… Странно… Понимал ли он сам, что делает?.. Поболтав ещё какое-то время, Славка и Андрей стали разбирать бумаги, которые не закончили днём, а я спустился в Бункер, так как сегодня было не моё дежурство. Сидя на кровати и тупо листая книгу, я пытался разобраться в том, что случилось только что… И чем больше я думал, вспоминая лицо Сашки и его тихое «Стервец», тем меньше мне всё это нравилось. Такое выражение лица мне уже доводилось видеть здесь, в армии — и ничего хорошего оно не несло.

В армии есть одна беда — скука. Нет, не в физическом смысле, а в смысле духовном. От неё, по-моему, всё и происходит. Вот тогда-то и начинает «детство из ушей лезть». Впервые я увидел «свалки» ещё в учебке, недели через две, как со своими сверстниками оказался в этой воинской части. Впрочем, поначалу это смотрелось не иначе как забавы больших детей. Начиналось, как правило, спонтанно, а потом постепенно втягивало всех в большую кучу-малу. Взвод защитников Отечества, пыхтя, сопя, кряхтя и кусаясь, с грохотом двигал железные койки и катался по казарме. Со стороны посмотреть — ну прямо-таки лотерейные шарики во время игрового тиража! Да, но это так, пока не присмотришься повнимательнее. А как только присмотришься — мама дорогая!.. Эти невинные забавы со временем приобретали всё большую и большую сексуальную окраску. Народ не на шутку лапал друг дружку!.. И чем больше проходило времени, тем жёстче это становилось.

Таким открытием я, конечно же, не стал ни с кем делиться — однако, на всякий случай, участвовать в свалках перестал.

Да уж… Перестал… А сегодня-то?!

Всё это время, что я был в армии, то есть с самого первого дня, когда нас погрузили в вагоны на вокзале и отправили в Казахстан, мои сексуальные желания будто бы заснули или вовсе испарились. Их не надо было гнать от себя — потому как их просто не было. Мне было легче в этом отношении — ведь я совсем не имел никакого опыта на «ниве плотской любви». Но ведь не все были так несведущи в этом вопросе!.. И всё-таки: чего ради нормальные здоровые мужики затевают такие странные игры? Ответа я не находил. Может, именно потому, что здоровые? Если утром, перед командой «Подъём!» посмотреть на дрыхнущих бойцов, накрытых тонкими солдатскими одеялами, то сравнение с «палаточным городком» будет самым точным — в смысле утренних эрекций… Но это считалось нормальным. А вот игры… Что это? Тоска по телу, когда обостряются желания? Когда ты двадцать четыре часа в сутки находишься в обществе тридцати-сорока человек, бок о бок, почти в замкнутом пространстве — конечно, ни о какой возможности сексуальной разрядки не может быть и речи. Хотя все знают: человек устроен так, что сексуальная разрядка ему необходима, но не все готовы признать это. Наша армия, например, как раз устроена по этому лицемерному принципу. Если ты солдат, то у тебя нет и никак не должно быть никаких сексуальных желаний, ведь Уставом такого пункта не предусмотрено!.. Правда, наверное, кто-то из командных мужей Генштаба — тех, что определяют тактику и стратегию солдатской жизни — кто-то же подозревал, что желания у бойцов остаются!.. По этой причине, видимо, в солдатский компот и добавляли некую гадость, благодаря которой тот компот имел горьковато-кислый привкус. Зная об этом и прихлёбывая компот за обедом, защитники Отечества отпускали различные шуточки по поводу «не проходящего стояка», несмотря на «неустанную заботу отцов-командиров». Наверное, каждый находил какие-то свои выходы из ситуации. Например — в увольнительных, или бегая в самоволки… Но такое было теоретически возможно для тех, кто отслужил хотя бы год. Для молодых солдат такие вольности были недоступны. Да и многое ещё зависело от местности, где они проходили свою службу. Большой город — это одно, а что делать, если гарнизон располагался, например, в удалённом от населённого пункта месте? Да, я согласен: секс — это ещё не самое главное, но и преуменьшать его значение в жизни молодого солдата тоже не нужно. Иначе это грозит приобрести уродливые формы. По моим наблюдениям, к концу первого месяца службы некие «странности» просто-таки выпирали кое из кого. «Игры и шутки» приобретали сексуальную агрессию — причём, усердствовали в таких играх отнюдь не девственники.

Ко всему прочему, мы ведь ещё и дружно жить не можем, мы же начинаем делиться меж собой. И, как полагается, весь наш учебный взвод разделился на группки, прослойки, кланы — одним словом, на сильных и слабых. Когда процесс закончился и когда выявились первые и последние, сильные и слабые — тогда мне пришлось стать свидетелем одной мерзкой и грязной истории.

Как-то вечером, уже после отбоя, народ, не зная чем заняться от скуки и отсутствия обоих сержантов, насел на наших двух «последних». Ребята они были хорошие, но тихие и безответные. Не могли постоять за себя даже словом. Один из них спал на койке через проход от меня. Смеха ради местные заводилы заставили их драться между собой. Конечно, для этого им сначала надо было наподдавать этим двум, заставив делать то, чего от них хотели. Вся казарма следила за этим «увеселением», орала и улюлюкала, подбадривая и поощряя. Затем правила сменили на борьбу. А после, когда это надоело, было придумано новое развлечение. Одного из них заставили снять с себя всё: трусы, майку — и пройтись так вдоль коек. Парень от отчаяния чуть не плакал, но его всё же заставили это сделать. И весь взвод пялился на это — даже свет везде повключали, чтобы лучше видеть. Мне было так неприятно наблюдать эти унижения, что я лёг и накрылся одеялом с головой, лишь бы не видеть, с какими рожами они на всё это глазели…

На следующий день, выбрав время перед утренним построением, я подошёл к тому пареньку, своему соседу по койкам, сидевшему чуть в стороне ото всех. Лёша, так его звали, был небольшого ростика, худой и смуглый. Таких маленьких ребят во взводе было трое и они всегда держались вместе, отдельной стайкой. Но в этот день двое других были в наряде, поэтому Лёша скучал в одиночестве.

В армии быть маленьким очень трудно. Первый раз я об этом задумался, когда как-то вечером, перед отбоем, складывая одежду на табуретку, обратил внимание на то, что уголки Лёшкиных губ были покрыты язвами и как-то странно потрескались.

— Что у тебя с губами? — поинтересовался я у него.

— Обжёг… — отмахнулся он.

— Где же это ты их обжёг? На солнце, что ли?

— Да не… В столовой.

— Это как?

— Я же самый последний в шеренге стою, «расчёт окончен!»

— Ну и что?

— И в столовой всегда в самом хвосте. Пока до меня очередь дойдёт, все уже поели, а сержант командует построение. Вот и обжигаюсь постоянно, чтобы успеть.

«Ох ты, блин! А ведь действительно… Тут сам-то всегда торопишься: быстрее-быстрее, хотя и стоишь в середине, а когда ж таким, как он, успевать-то?..»

За завтраком я взял с раздачи и поставил на свой разнос вторую тарелку. Повар-узбек искренне озаботился способностью пищеварения такого наглого духа и поинтересовался, ломая язык, не треснет ли у меня, случайно, харя. На это я довольно нагло (зная, что нахожусь в окружении своего родного взвода) заявил, что такие заботы — не его ума дело. Обернувшись в конец очереди, крикнул Лёшке, что «серое под коричневым» я на него уже взял. «Серое под коричневым или коричневое под серым» — местная шутка по поводу содержимого тарелок. Впрочем, на мой взгляд, довольно точная метафора.

Не скажу, что мы с Лёшей были в каких-то дружеских отношениях. Просто соседи по койкам, сослуживцы одного взвода. И ещё он был одним из моих постоянных слушателей.

Когда все разговоры были переговорены, все темы перебраны на несколько рядов, я вдруг вспомнил, что до армии прочитал целый ворох всякой фантастики. Рассказанная по памяти повесть Стивена Кинга «Туман» принесла мне репутацию взводного «сказочника». Потом, я, конечно, пожалел об этом, когда за мной стала волочиться небольшая группа бойцов и постоянно канючила рассказать что-нибудь — но было уже поздно. Половина взвода, используя каждую свободную минуту, слушала мои россказни, раззявив рты, так, как сейчас домохозяйки смотрят мексиканские сериалы. А уж на ночь для всего взвода продолжить что-то «многосерийное», начатое несколько вечеров назад — прямо-таки святое дело. Я, в общем-то, и не ожидал от себя, что помню всё ранее прочитанное, да ещё в таком количестве. Странное это было чувство… Наш горластый и шумный взвод притихал, слушая так, что даже койки не скрипели. Как дети. Взрослые дети… Я лежал, глядя в тёмный потолок, и рассказывал… Наверное, мне и самому это было нужно. Ведь это была моя тоска по дому…

Увидев, что я направляюсь к нему, Лёша заулыбался, пододвигаясь и освобождая для меня место железного ящика с песком, на котором сидел. Я сел рядом, поёрзал немного и наконец сказал:

— Лёш, ты чего вчера сделал-то?

Лёша, только что открыто и широко мне улыбающийся, вдруг как-то виновато съёжился, отчего показался ещё меньше.

— Не хочу говорить об этом, — тихо сказал он.

— Ясно, что не хочешь… Лёша, зачем?! Нельзя этого делать! Понимаешь, нельзя!

— Сволочи они!.. — и глаза его заблестели.

— Сволочи, — согласился я. — Но и самому надо головой соображать.

— Что мне было делать?!

— Лучше бы в морду получил, если уж ничего не поделаешь! Один раз получил в морду — и всё. Но никогда, понимаешь, никогда этого не делать!

— Легко тебе говорить…

— Нет, Лёша, не легко.

— Я знаю… — он обречённо шмыгнул носом. — Я хочу всё забыть, ладно?.. — он заискивающе глянул мне в глаза и вновь виновато отвернулся.

— Лёша, я-то забуду. Они не забудут! Пойми! И если второй раз так случится — что очень может быть теперь — не повторяй этой ошибки. Ты что, не понимаешь, что это было? Что ж ты потом делать-то будешь?!

— Ты и вправду думаешь, что… — Лёшка испуганно округлил глаза.

— Ну, а сам-то ты как думаешь, ради чего всё это было?

Все оттенки испуга промелькнули на его лице и спрятались под маской скорби.

— Я не хочу говорить об этом больше. Пожалуйста… — попросил он.

— Хорошо… — согласился я, пожав плечами.

Всё, что хотел, я ему сказал, а дальше… Дальше — его дело. Я бы и сам хотел забыть эту скотскую сцену. Так-то оно так, но вряд ли другие забудут о ней. Вряд ли забудут…

Что с тем парнем было дальше — я не знал, так как к тому времени ушёл из взвода в Штаб.

Впрочем, я и сам был не без греха. Не такой уж я и умный, раз попал «в ситуацию». Как-то, когда наш взвод мылся в бане, мой второй сосед по койкам — казах из небольшого поселка — сказал, глядя на мои руки, что я «дохлый», и продемонстрировал свои бицепсы. Я кинул в него мочалкой, которую только что намылил:

— Ну и радуйся теперь! Чем ещё похвастаешься? Головой? Хотя нет — с этим всегда проблемы… Разве что головкой?..

Кто меня тянул за язык выпалить всё это?!!

Он кинулся за мной и схватил. Вывернувшись, так как был весь в мыле, я «показал ему уши» и к тому же ляпнул этот маразм про «честную женщину». У нас в техникуме это был самый обычный, рядовой прикол — и ничего больше. Но в армии эти слова действуют на людей как-то иначе. Парень схватил меня так, будто бы я действительно был женщиной… Пришлось позорно отбиваться. Вначале вяло, как в игре, а потом уже серьёзно, так как действия с его стороны уже не очень-то напоминали шутку. Сбросив с себя его руки, я трёхэтажно обматерил его, но он расплылся в глупой улыбке, продолжая свои попытки дотянуться до меня. Поиграв мускулами, он стрельнул глазами по сторонам и тихо позвал:

— Ну чего ты так испугался, дураш? Поди-ка сюда… Хочешь, я тебе головкой похвастаю?!

— Придурок, разтак тебя и разэтак! — обматерил я его ещё раз.

Ситуация становилась серьёзной. Пришлось срочно ретироваться в парную, где были остальные.

Позже — пользуясь тем, что койки наши стояли вплотную — он несколько раз пробовал тянуть свои руки ко мне под одеяло. Что ему было нужно от меня?!! Я слышал, что такое бывает, но слышать — это одно, а вот убедиться в существовании этого — совсем другое. Я искренне не понимал, что ему надо от меня, ведь, по его же собственным рассказам, что такое секс с женщинами — он знал и, наверное, даже очень хорошо. Сколько было подробных историй о пикантных приключениях, которые он рассказывал мне по вечерам — и вдруг такое… При чём тут я?! Я же не баба!!! В этом было сложно разобраться, но я знал одно — это недопустимо! Недопустимо, потому что — недопустимо! Больше всего запутывало и смущало то обстоятельство, что его действия не несли в себе никакой агрессии по отношению ко мне. Если б это был «наезд», то и реакция была бы адекватная. Но, когда всё делалось вот так, со странной улыбкой до ушей, с пристальным взглядом прямо в глаза, с движениями, полными какой-то непонятной истомы, которая, по моим понятиям, могла предназначаться только для женщины… Да ещё рожа такая, что вот-вот слюной захлебнётся… Я просто растерялся. И как тут было не растеряться? Я никогда ранее не сталкивался ни с чем подобным. Если это был наезд, то — наезд. Если это были дружеские чувства, то это и была дружба. Но вот так… Странно это и непонятно. Нет, конечно же, я не собирался потворствовать ему или допускать такое впредь! Вот ещё! Но почему это происходит, не понимал.

Схватив меня за руку, он потянул её к себе под одеяло.

— Ну, хоть руку положи, — зашептал он.

— Рахим! Пошёл нах..! — я свободной рукой со всей силы врезал ему в плечо. — Не смей, понял?!

Думал, сейчас же и получу сдачи… но ничего не произошло. Рахим пускал слюни и глупо улыбался. Похоже, сейчас ему было всё равно, чья рука будет у него там.

Подоткнув одеяло поплотнее, я отвернулся от него.

Всё. Больше таких попыток он в этот вечер не делал. Но на будущее я дал себе обещание: никогда не пользоваться этим запретным выражением про честную женщину.

И вот — опять!! Опять, уже в Штабе, я брякнул — хотя и зарекался. Для меня-то эти слова вылетали по старой привычке, просто так… Но отчего тогда они так умопомрачительно действовали на других? Вот и у Сашки сегодня физиономия была ну прямо-таки как у того парня… Та же похотливая усмешка, горящие глаза и повадки голодного самца… А ведь, к тому же, Сашка — это вовсе не тот низкорослый Рахим. Сашка — сильнее, крепче, выше. Одни только ручищи чего стоят — скрутят так, что «прощай всё»… Как бы то ни было, но мне следовало теперь вести себя с ним поосторожнее. А то мало ли… Прибьёт ещё, с голодухи-то…

…Вдруг заскрежетал дверной замок в Бункере. Я аж подпрыгнул от неожиданности, погружённый в свои мрачные думы. Должно быть, это возвратился Сашка — ведь сегодня мы именно с ним отдыхали, а остальные были в ночном дежурстве по кабинетам. Быстренько уткнувшись в книгу, я с напряжением ждал его появления.

…Я был удивлён, когда в первый же день в Кабинетах обнаружил, что все, абсолютно все двери имели свои кодовые замки. А некоторые, как тяжёлая стальная дверь Бункера и дверь из Кабинетов в аппаратную, к большому моему изумлению, открывались ещё и при помощи электродвигателей. Объяснения столь сложной конструкции у меня не находились. Ещё на каждом дверном проёме висели широкие, тёмно-бордовые бархатные шторы. И назначение их было отнюдь не для уюта и красоты, как вначале решил я. Шторы служили своеобразной маскировкой всего того, что находилось за этими дверьми, на случай присутствия посторонних. Переход из одного кабинета в другой, в пределах нашей секции, был почти маленьким путешествием. И если ты забыл какую-нибудь мелочь, типа авторучки, в одной комнате, то лучше будешь искать другую, чем вновь открывать все эти двери.

Сашка, зевая, материализовался из-за бархатных штор, отделявших дверной проём, швырнул свою фуражку на стул в углу.

— Читаешь? — кивнул он на книгу.

— Угу, — ответил я и вновь уткнулся в чтиво.

Сашка как-то неопределённо хмыкнул, но больше ничего не сказал, потихоньку разделся и отправился в душ. Через некоторое время он вернулся, подошёл к своей койке у противоположной стены, сел на неё. В Бункере горёла только настольная лампа надо мной.

Я прислушался. В подвале, как и в самом Штабе, стояла тишина — такая бывает только в очень позднее время. Люблю эту тишину, в ней есть что-то такое — печальное и уютное одновременно. Только вот сидящий напротив человек беспокоил меня, перебивал настроение. Да уж… история. Что же теперь будет…

— Отчего ты так не любишь меня? — вдруг сказал Сашка.

Это было настолько неожиданно, что я непонимающе переспросил:

— В каком смысле?

— В каком? Да в прямом. Отчего ты так не любишь меня? Брезгуешь мной, принимаешь за идиота, — он в упор глядел на меня. — Да, может быть, я не такой умный как Сева или как ты, — но только зачем уж так-то, а? Так откровенно-то?..

Я остолбенел. Во рту у меня сразу пересохло, язык онемел.

— С чего ты взял?..

А ведь точно. Ведь я, действительно, никогда серьёзно не думал над тем, как же на самом деле к нему отношусь.

— То, что ты у нас самый жалостливый — это я уже заметил. Всех-то тебе жалко! Зря тебя зовут Косэ, тебя бы «Исусиком» назвать надо.

Я поморщился. «Косэ» — эта кличка приклеилась ко мне в Штабе, и как это бывает с кличками, непонятно откуда она взялась и как от неё избавиться. Но «Исусик» — это звучало совсем уничижительно. Похоже, вечер обещал не очень приятное для меня продолжение.

— Всех-то ты понимаешь, — продолжал Сашка. Но, как ни странно, тон его голоса не был язвительным. — Вот только меня считаешь сволочью какой-то.

— Ты чего, Саш?.. Разве я так считаю?..

— Считаешь, считаешь. Видел, как ты на меня косился тогда, в цехе.

Ого… он и это помнит! Предупреждал же я себя, предупреждал — он следит за мной. Шпионит. Но зачем?..

— Саш, к чему этот разговор? Что ты хочешь от меня?

— Может и ни к чему… Только я не такой, как ты думаешь… Вернее, был не таким. Жизнь заставила — пришлось стать. А ты сидишь тут в кабинете, перебираешь бумажечки, весь из себя «Мать Тереза», и смотришь на меня с вершин своей жалости. А мир-то не такой. Он совсем другой…

Ой, как мне всё это не понравилось!.. Куда это он ведёт? Я никак не мог понять. Сашка был полон неожиданностей сегодня. И плохо, что сказать-то мне нечего — потому что он прав. Уж кому, как не ему знать, что быть добреньким — роскошь, которая не всегда позволительна. Всё, что рассказывал мне Сева о Сашке, тут же отчётливо всплыло в памяти.

— Но… почему ты думаешь, что я к тебе плохо отношусь? — дипломатично вырулил я.

— Из вас троих ты — единственный, кто всегда старается быть подальше от меня. Чтоб, наверное, не видеть и не слышать. Так? Так. Гордый. Вот Славка или Андрей — они не такие, хотя у них есть причины быть от меня подальше. Они, похоже, гадюками крутятся, чтоб только со мной в одно дежурство не попасть. Но ты меня не боишься, и я тебя ни разу пальцем не тронул.

«Ага, не тронул!» — горько подумал я.

Сашка, словно услышав мои мысли, продолжил:

— Перестань… То, что было сегодня — это просто игра. И я догадываюсь, какими словами ты крыл меня после всего этого. А ведь ты сам виноват, я всё-таки отслужил больше тебя, да и по званию старше. Ты забыл, что такое «не положено» в армии? Что положено деду и что не положено духу?

Я вспомнил его улыбающуюся физиономию с двусмысленным взглядом, но решил промолчать об этом. Набравшись сил, я произнёс совсем другое:

— Вот уж никогда не предполагал, что моё мнение тебя так интересует. И, раз уж такой разговор, я думал, что это ты считаешь меня кем-то… Кем-то вроде маменькиного сынка. Ну, не знаю, презираешь вроде… С самого первого дня.

— Дурачок, — Сашка встал с кровати, взял сигарету, закурил. — Ну если хочешь, то слушай… Ты, может быть, самый хороший человек, которого я здесь встретил. Ты какой-то… не такой. Да, ты не такой, как они. Ты гораздо лучше. И я это знаю, убедился.

Вот те раз!.. Просто вечер сплошных метаморфоз!.. От осознания того, что сказал мне сейчас Сашка, стало приятно и стыдно одновременно. Почему всегда бывает стыдно, когда тебе говорят, что ты хороший человек? Может потому, что в глубине души знаешь, что не такой уж ты и хороший на самом деле? И всё же я на этом не успокоился. Глядя, как Сашка укладывается спать, спросил:

— С чего ты это взял? Ну, что я какой-то не такой…

— Просто знаю — и всё. Ладно, гаси свет и давай спать. Поздно уже.

Я лежал в темноте, мучительно обдумывая наш диалог… и не заметил, как уснул. Вернее, похоже, заснул только я. Разбудило меня то, что моя кровать прогнулась, когда на неё кто-то сел.

Подскочив, ничего не понимая спросонья, спросил в темноту Бункера:

— Кто это?!! Что случилось?!!

— Да не ори ты так!.. Ничего не случилось.

— Сашка, ты, что ли? — в Бункере не было окон, а свет был выключен, так что темнота была — хоть глаз выколи. — Да что случилось-то ещё? — окончательно проснулся я.

— Говорю же — ни-че-го. Ничего особенного… Просто не спится.

— А-а… А чего это… средь ночи-то? — зевая и без особого энтузиазма поинтересовался я.

— Какое там «средь ночи», пятнадцать минут только и прошло.

— Да? А кажется, что уже половина ночи, — пошарив рукой под кроватью, я достал очки.

Светящийся циферблат часов действительно показывал, что времени прошло чуть-чуть.

— Я у тебя спросить хотел, — помялся Сашка. — Тогда… Ну, помнишь, ты ещё меня разбудил ночью?

— Ну, помню, — нехотя ответил я, сразу поняв, о событиях какой ночи он спрашивает.

— Что ты с водой тогда сделал? Ты ведь что-то сделал?

— Да ничего я не сделал… налил и всё.

Эх, вот уж хорошо, что в Бункере было темно. Стыдоба ведь! Оказывается, он заметил все мои манипуляции с кружкой, а я-то думал… Что мне теперь ему ответить?..

— И всё-таки, ты что-то сделал, — уверенно зазвучал Сашкин голос из темноты.

— Ну, сделал, сделал… — признался я, припёртый к стенке. — Мама так иногда делала, когда мне снились всякие кошмары…

— Ясно, — он замолчал. Задумался…

Наконец Сашка встал с моей койки и зашлёпал по цементному полу к своей кровати.

— Извини… — после того, как он улёгся, наконец, пробубнил я. — Я не хотел… Я не думал, что ты видишь… Ты обиделся?

— Да ну тебя... Я же говорил, что ты иногда такой дурачок, — Сашкин голос был мягким, видимо, он улыбался. — Почему я должен был обидеться?

Я вновь помолчал, набираясь смелости, а потом выдал:

— Потому, что ты никому не позволяешь себя жалеть.

— Это правильно, — согласился он. — Но ты — можешь, у тебя это получается.

Снова! Как на такое реагировать — радоваться или опять искать скрытый подтекст? Отчего это мне вдруг приписали такие особенности?.. Я целиком перенёсся мыслями в тот день. И тут мой язык вновь меня опередил.

— Саш… Это правда — ну то, что ты Севе рассказывал? Это всё действительно так и было там, на «точке»? Ну, нос, спина и рёбра…

— Чего-чего? — буквально взревел он. — Сева? Растрепал?! Ведь просил же, как человека просил! Ах, так?!! Мать его перемать!

От прежней мягкости не осталось и следа. Казалось, в Сашкиных словах рушились каменные глыбы:

— А ну, колись — чего он ещё тебе наболтал?!

— Саш, да не злись ты так… Это я из него вытащил.

— Сева, чмо поганое, я ему теперь все зубы пересчитаю! Обещал же молчать!!! Трепло!! Кому он ещё «посекретничал»? Эти два козла — Андрей со Славкой — тоже знают? Он и им тоже растрепал?!!

— Да ты успокойся, Саш! Успокойся… Ну пожалуйста…

— Что «успокойся»? Гад этот твой Сева!! Я ему скажу «пару ласковых»! По секрету!!! С-сука…

Услышав, как он вскочил и шарит в темноте в поисках одежды, я тоже подскочил с кровати. «Проклятье! Только ещё разборок не хватало! Ну кто меня опять за язык тянул?» Кое-как ориентируясь в темноте Бункера, я бросился к Сашке — и мы, столкнувшись, грохнулись на его кровать. Вцепившись в него руками, я торопливо заговорил:

— Успокойся же ты! Думаешь, я бы и без Севы не догадался? А твои шрамы? А ожог на спине?..

— А ну пусти! — Сашка стряхнул мои руки с себя. — Ишь, умный какой! Догадался бы он!!! Догадливые нашлись, ...вашу мать…

Я вновь вцепился в него, поражённый тем, что его тело стало словно железным.

— И кричишь ты во сне! — торопливо продолжал я. — Тут не надо быть таким уж умником, чтобы понять!.. Саша! Ты только успокойся, я прошу тебя…

Противостоять Сашке было опасно, но я не отпускал его. Если ему удастся сейчас вырваться и уйти наверх, в кабинеты — может случиться что угодно. Я сам заварил всю эту кашу, самому теперь её и расхлебывать. Если повезёт, то, может, отделаюсь всего лишь синяками. Но если повезёт…

Сашка ещё раз сильно дёрнулся, порываясь встать, но я крепко обхватил его, прижавшись и буквально повиснув всем телом. Какое-то время мы так и сидели молча, вцепившись друг в друга. Сидели долго. На какое-то мгновение я вдруг поймал себя на мысли, что ещё лишь минуту назад, если бы Сашка захотел, он мог бы запросто, одной рукой отшвырнуть меня в противоположный угол Бункера и размазать по стенке… Но он не сделал этого. Он не захотел делать мне больно… Моё сердце было готово сейчас вырваться из груди от страха. Я держался как мог.

Было тихо. Очень тихо…

— Я что, часто кричу во сне? — наконец спросил он глухим голосом.

— Да, часто. Иногда ты же сам просыпаешься и куришь.

— Кто ещё об этом знает? — так же буркнул он.

— Не знаю, я не спрашивал. Наверное, больше никто.

Сашка замолчал, но вырываться перестал. И тут я почувствовал, что его сотрясает дрожь. Всё больше и больше. Через несколько секунд Сашку всего заколотило так, что я серьёзно перепугался — а что, если у него сейчас начнётся нервный припадок.

— Ты чего, Саш? Что с тобой?

— Ничего! Отстань! Пусти!! Пусти, кому сказал?!! — и он сильно сдавил мне руку.

Стоило слегка ослабить хватку — он без особых для себя усилий отодвинул меня и встал. По шороху и бренчанию пряжки стало понятно, что он одевается. «Вот блин, не было печали, так нашёл же! — ругал я себя. — Ну и трепло же я!..»

— Куда ты, Саш? Не ходи наверх! Сева не виноват, это…

— Сам успокойся, — перебил он меня, — курить я пошёл.

— Ну так кури тут. Зачем куда-то идти?

Он не ответил, и меня это совсем не успокоило. Нельзя его сейчас отпускать отсюда, ни в коем случае.

— Саша, не ходи туда. Кури тут, ладно? — я неуверенно нащупал в темноте его руку, потянул к себе, ожидая в этот момент чего угодно, например, прямого удара в лицо.

Я знал, что мне нельзя так делать. Ведь руками себя трогать, насколько я успел заметить, Сашка никому не позволял. Поэтому я очень осторожно взял его другой рукой за плечи, усадил обратно на кровать. Как ни странно, он послушался. Чиркнула спичка, вспыхнувшая оранжевым пламенем, осветила его лицо. Оно блеснуло, перекошенное в неровном свете огня, словно зловещая маска. Держа его за руку, я чувствовал, что его продолжает трясти. Сигарета нервно прыгала в руках.

— Саш, прости меня, пожалуйста, что я это сказал. Ты сильный человек, это правда… Но иногда и сильному человеку бывает нелегко. Бывает, что надо поделиться с кем-то — тем, что у него внутри делается. Я ведь тоже знаю, как бывает порой тяжело носить в себе…

— Тебе это зачем? — перебил он меня, нервно затягиваясь. — Что тебе до этого? Что ты лезешь ко мне?!

— Зачем?.. Попробовать помочь… — и словно уже слыша его резкую насмешку, торопливо продолжил: — Знаю, ты не принимаешь помощи ни от кого. Да и вообще, чем могу помочь тебе я? Может ты и прав, может так и есть всё на самом деле — то, что ты про меня говорил. Я не ровня тебе, ты много-много сильнее… и ты сам это знаешь. А я… Я могу только одно: слушать, пережить вместе с тобой всё, за тебя, за тобой… Поверь, я искренне хочу помочь тебе хоть чем-то. Я не хочу, понимаешь, я очень не хочу, чтобы ты так мучился. Если хочешь знать правду, то знай, что от этого мучаюсь и я. Мне так же больно внутри, как и тебе, когда тебе плохо!.. Разве ты не видишь?.. Это что, трудно видеть, да?!!

…Когда я замолчал, темнота Бункера стала такой вязкой, как будто мы окунулись в какой-то молчаливый гигантский аквариум. Казалось, стало даже трудно дышать и заложило уши.

Во мне жил уже новый стыд за те слова, которые я наговорил только что. Глупо всё. И он прав — зачем? Зачем я лезу в его жизнь… Разве я смогу помочь ему по-настоящему? Глупо, смешно… Но такой уж я есть, и это правда. Да, правда — мне очень хотелось помочь ему, хоть чем-то, хоть немного.

Сашка ещё несколько раз затянулся сигаретой, прежде чем произнёс наконец — медленно, задумчиво:

— М-да… Ты сейчас говоришь мне это, а я сижу и думаю, что сам-то себя толком до конца не понимаю. Эти процессы, которые образуются там, внутри, помимо меня, помимо здравого смысла… Помочь?! Ты хочешь мне помочь… Да если б ты знал… И вообще — откуда ты такой взялся? Зачем ты мне встретился на дороге?! Жалостный. Тоже мне ещё… выискался… Всех-то тебе жалко. Севу пожалел? Пожалел. А ему морду надо было бы разбить. Так, как он — не делают, понимаешь?! Этих говнюков, Славку и Андрюху, — тоже жалеешь, а ведь они — суки поганые: они стучат на тебя, и ты это знаешь. Теперь вот и меня жалко стало? Добрался?!

Я молчал. Мне нечем было крыть. Да — всё так, он был прав.

— Я сразу не хотел служить в секретке, — без всяких предисловий вдруг начал он. — Не моё это. Не нравилось мне тут. Я не такой умный и изворотливый, как Сева. Мне было сложно запоминать всю мутотень, с которой вы возитесь. Эти горы бумажек, писанина… Не для меня это. Но раз попал сюда — сам знаешь: дорога уже заказана. Отсюда по собственному желанию не уйдёшь. В конце концов меня отправили на «точку». А там… Ну, ты и так знаешь, как нас, штабных, не любят, что тебе рассказывать. Если уж в Штабе округа так, то в гарнизоне ещё хуже…

Он говорил, говорил и говорил. Вначале коряво, перескакивая с одного на другое, бросаясь отрывистыми фразами. А потом из него как будто что-то хлынуло: как гной, как рвота. Я слушал тихо, не перебивая. И чем дольше он говорил, тем спокойнее становился его голос. Спокойнее и холоднее. Сашка даже лёг, продолжая рассказывать, лишь время от времени прикуривая потухшую сигарету. Я всё слушал и слушал, пялясь в темноту, складывая в голове страшные картинки из его слов.

…«Первое крещение» — в бане, когда его специально толкнули на раскалённую печь. После чего он долго не мог без боли двигаться, а сон стал сплошным мучением. И как четверо «дедов» держали его за руки и за ноги, а пятый бил «от души» ногой в подкованном сапоге: «Я тебя, душара поганый, заставлю сапоги мне лизать!» Чем это закончилось, вылизал он сапоги или нет, Сашка не рассказал. А может быть, и не помнил…

— Долго они меня били. Очень долго… — равнодушно-холодным голосом процедил он. — Надо было дураку сразу так и сделать, с этими сапогами, глядишь, рёбра целы были бы. А так — кашлял потом через раз. Короче говоря, та роковая ночка была длинная, мало не показалось.

…После этого он понял — жизнь копейка, и если не ты, то — тебя. Можно долго разводить философские байки на эту тему, пока сам на себе того не прочувствуешь. Сашка же вынес весь этот беспредел на своей шкуре. Поэтому, наверное, начал драться так, словно это была последняя драка в его жизни — и ничего более не важно, так как там, впереди, только Смерть.

Он много ещё чего рассказал. Теперь уже меня трясло от услышанного. Казалось, будто душная казахская ночь сменилась на полярный холод.

Когда он закончил свой рассказ простыми словами: «Вот и всё», я, клацая зубами, сказал — не то ему, не то самому себе:

— Я бы не смог…

— Тебе и не надо, — отозвался Сашка. — Только этого ещё не хватало.

Мы замолчали, и тишину нарушало только потрескивание сигареты.

— Ты чего дрожишь, замёрз, что ли? — первым нарушил молчание он.

Я пожал плечами. В темноте это было глупо, поэтому добавил, прикладывая немалые усилия, чтобы не стучать зубами:

— Наверное…

— Так чего сидишь? Ложись-ка под одеяло, — и он похлопал по своей кровати.

Я покорно лёг и с удовольствием ощутил тепло его тела. Спать не хотелось, какой уж тут сон?

— Когда вернусь домой, — первым начал Сашка, — прямо с вокзала пойду пешком. Так соскучился по Волгограду, что хочется пройти его вдоль и поперёк пешком. Все наши летние кафе на улицах, акации. Знаешь, какой у нас зелёный город? Жаль, правда, одного: вернусь домой зимой. Так что придётся ждать лета, чтобы всё это увидеть. Странно, но почему-то всё время вспоминается Волгоград летом. Надоело мне здесь. Соскучился я. По друзьям соскучился, по родителям. Вернусь домой, обязательно восстановлюсь в институт.

— Ты бросил институт?

— Ага, прямо перед самой армией. Учиться не хотелось, вот и бросил. Сейчас жалею, дурак я был.

— Зря, Санька… Сейчас бы уже дома был бы. Конечно дурак.

— Так кто же знал, что всё так изменится? Что студентов будут увольнять в запас? Вообще-то я не потому решил восстановиться. Просто молодой тогда был, глупый. Теперь всё по-другому будет. Всё-таки кое-чему я тут научился, это точно.

Мы какое-то время болтали, успокаиваясь от только что пережитого. Когда Сашка закончил рассказывать мне, что он будет делать после армии, я попробовал представить ему свою версию, как я наконец уеду отсюда, но вдруг он оборвал меня на полуслове:

— Ты чего, так и не согрелся?

— Не-а… — сказал я, поняв, что всё ещё клацаю зубами.

— Ну ты даё-ошь!.. Что же ты такой мерзлявый?

— Не знаю… Оттого что сибиряк…

— Да уж, оно и видно, что сибиряк.

Внезапно Сашка сгрёб меня в охапку и подмял под себя… пружины кровати жалобно скрипнули.

— Сибиряк говоришь? Сибиряк, да? — замурлыкал он как кот. — Эх ты «сибиряк», мерзляк-сибиряк, замёрзший такой, холодный…

Он дышал мне прямо в лицо.

Я лежал, боясь пошевелиться и замерев так, что даже дыхание перехватило. Что это? — продолжение игры в «свалку», начатую ещё наверху, в кабинетах? Но тон его голоса… Сразу вспомнилось это тихое: «Стервец». Дёрнувшись как следует, я сделал попытку вырваться, но Сашкины руки сжали меня ещё сильнее.

— Косэ, Косэ… — зашептал он и, изловчившись, снял с меня очки.

— Э-э! Ты что? — беспокойство за то, что с очками может что-то случиться, разом оживило меня.

— Тихо, тихо, Косэ… Всё нормально. Я их под кровать положил. Всё будет нормально, — тем же влажным, глубоким голосом отозвался Сашка.

— Что ты делаешь?! Пусти!

— Тише, сибиряк… Косэ…не бойся… Всё будет хорошо…

— Ты… Ты что?!!

Меня вновь посетила та странная мысль о его намереньях. По спине пробежал холодок ужаса. Я вспомнил игривый блеск его глаз, кривую ухмылочку и разговор о «друганах», ещё тогда, в Кабинете. «Нет, это невозможно!» — внушал я себе. — Такого не бывает. Где-то, может, это и существует, но не здесь, не со мной и не с ним… Это невозможно. Он не такой…»

— Саша, опомнись! — взмолился я. — Что ты делаешь?!

Хотя мог уже и не спрашивать — всё и так было понятно без слов. Но не верилось. Чёрт возьми, не верилось, что такое может наконец произойти! Ведь стыд же, стыд!!! И, боже мой, как же сковало страхом всё тело насквозь!

— Саша, не надо… — только и смог я пролепетать под его натиском.

— Косэ, Косэ… Я так хочу… — жгуче шептал он мне в самое ухо. — Не бойся, Косэ, слышишь, не бойся меня…

…Всё смешалось в моей голове, как в доме Облонских… Иначе это состояние было не охарактеризовать. «Что делать?! — панически забилось в рассудке. — Ведь в армии нет ничего худшего, что могло бы случиться с «духом». От этого никогда не отмоешься. Никогда. Сам ведь говорил когда-то Лёшке из учебки, что, если вдруг такое случится, нельзя допускать этих ошибок. А сам?! Как же теперь!..» Я задёргался что было сил, пытаясь вывернуться, но моё сопротивление давало совершенно обратный результат. Оно ещё больше распалило Сашку, и он совсем подмял меня под себя. И, чем больше я дёргался, тем сильнее он заводился. Похоже, его даже забавляла вся эта возня. Когда Сашка совсем прижал меня к кровати, я почувствовал, что он возбуждён до предела. Ошибиться в этом было невозможно, его твёрдый член упёрся мне в живот. Как коленом придавили… Что ж это такое-то, как же всё это понять?! А все его байки о бабах?! Враньё?! Но это невозможно… Он же нормальный мужик, нормальный. А разве может нормальный…

— Косэ… Не бойся… Ну не бойся же меня… — Сашка шептал и тёрся об меня всем телом.

Его движения стали гибкими, трепетными, а руки ползли по моему телу, и я не знал, как их остановить. И вдруг он особенно нежно и очень тихо, едва слышно, прошептал:

— Давай попробуем, а… пожалуйста…

На секунду мне показалось, что его слова дыхнули мне на кожу раскалённым клеймом.

— Нет… Нет! Нет!… — я заметался, как безумный.

Но вырваться не получалось. Сашка был гораздо сильнее меня, и все мои попытки освободиться из-под него были безуспешны. Кровать жалобно стонала под нами на все лады. От всего происходящего, от тщетности усилий, от страха, от его шёпота, от разгорячённого дыхания голова шла кругом. Я не выдержал и бессильно расплакался.

— Пусти… — глотая слёзы, молил я.

— Почему, Косэ? Почему ты плачешь? Я не сделаю тебе ничего плохого… Слышишь, Косэ…ну зачем ты так? Прошу тебя, не бойся, всё будет хорошо. Никто никогда не узнает… Ни под каким видом, Косэ… не плачь, пожалуйста, не плачь — и он нежно провёл рукой по моим волосам.

Мне стало совсем дурно…

— Нет, нет, Саша, я прошу тебя, не надо… Пусти меня… Слышишь? Отстань! Отстань!! Да отвали же ты от меня!!!

Объятья Сашки ослабли, и я выскользнул, кинувшись к своей кровати, сбивая по пути табуретки — туда, где лежала моя одежда.

Первой мыслью было — как можно скорее сбежать из Бункера. Любой ценой. В темноте, на ощупь… Я схватил одежду, но от страха никак не мог разобраться в ней, судорожно хватая то китель, то брюки, то рубашку. Руки тряслись, из них всё вываливалось. Услышав скрип пружин Сашкиной койки, я затравленно вскочил на свою кровать, забился в угол, поджал ноги и замер. «Если он снова начнёт всё сначала, что же тогда? Заорать? Тут ори не ори — никто не услышит. А если услышит, то будет ещё хуже. Если хоть кто-то узнает о том, что тут произошло… Я пропал. Я пропал!! Пропал!! Пропал!! Остаётся только одно — в петлю лезть…»

Я, кажется, готов был проломить стену спиной от страха… но Сашка лишь молча достал новую сигарету и закурил.

— Косэ… — голос его был тихий, мирный и грустный. — Успокойся. И не дрожи. Всё. Проехали… Я тебя не трону…

— Не трону?!! — выпалил я, давясь слезами. — Какого чёрта?! Зачем это тебе надо?!

— Какой ты ещё маленький и глупенький, — с горечью хмыкнул Сашка.

— Зато ты уж больно умненький! Только каким местом?! Или что: сила есть — ума не надо?! Так?!!! — кажется, у меня началась истерика.

— Тише, Косэ… успокойся же, — терпеливо повторил Сашка из тьмы. — Всё будет хорошо. Я к тебе не подойду, не трону — успокойся…

— Что «успокойся»? Что «успокойся»?! Что «хорошо будет»?! Сначала опустил ниже канализации, а теперь заладил: «успокойся»?

— Нет, Косэ. Не опускал я тебя никуда и не собирался этого делать. Это было совсем не то…

— Да?! А как это ещё называется, по-твоему?!!!

— Не понял ты. Я ведь по-хорошему хотел. А ты не понял.

— Что ты хотел «по-хорошему»? Всё я понял!!! По-хорошему, да уж!! — бросал я сквозь спазмы.

— Нет, Косэ. Всё не так… — спокойно отозвался Сашка, не меняя интонации. — Нравишься ты мне. Понимаешь?.. глупый…

— Что??? — …мне показалось вдруг, что раскалённое железо вновь вошло в мою мякоть. — Ты совсем??? С ума… того???

— Всё, что я сказал, ты уже слышал, — тихо произнёс Сашка. — А теперь успокойся. Не трону я тебя. Обещаю. Никто больше не тронет и никто не узнает обо всём этом. А если кто тронет — пожалеет. Это я тоже обещаю. Только, пожалуйста, не рви мне душу, Косэ… Не скули как побитый. Я не сделал тебе ничего плохого… Успокойся же ты… прошу… Всё, проехали…

Он замолчал, потом глубоко вздохнул, повернулся на кровати — и стало абсолютно тихо. Больше мы не говорили. Но я всё равно не верил. Мои мозги были растерзаны, задавлены… Какой же я кретин, что ввязался сегодня в это… Сначала — дневная «свалка», потом — этот ночной разговор… Зачем я лёг в его кровать? Можно же было догадаться, пуганый ведь уже, стреляный… И вот — опять… Я просидел почти всю ночь, зажавшись в угол, прислушиваясь к каждому его движению… Вот сейчас он встанет и подойдет ко мне… С его-то силой… Что же делать, а?! Что же делать-то?! Сидя так, в скрюченном виде, чего я только не передумал, глотая слёзы и стараясь не всхлипывать!.. Но Сашка лежал как убитый — ни слова, ни движения…

В Бункер навалилось ощущение какой-то вселенской тишины, которую обычно несёт поздняя-поздняя ночь. Спал Сашка или нет — я не знал. Немного успокоившись, я осмелился немного вытянуть затекшие ноги. Не знаю как, но позже, под утро, всё-таки задремал…

Проснулся я, когда скрипнула входная дверь. Подскочив — так, словно в меня воткнули шило, — я вытянул руки и стал напряжённо прислушиваться. Вокруг было всё тихо. Ни звука. Просидев в оцепенении какое-то время, всё-таки осмелился и, крадучись, проскользнул до выключателя — вспыхнул свет.

В Бункере никого не было.

Облегчённо вздохнув, я сощурился на часы. Будильник показывал без четверти девять. Сейчас в Штабе должно появиться начальство. Надо как можно быстрее приводить себя в порядок и подниматься, если я не хочу крупных неприятностей.

Да уж — хочу или не хочу, а чувствуется, что неприятностей с сегодняшнего дня мне уже никак не миновать…

Трясущимися руками я кое-как умылся и начал бриться, несколько раз порезавшись. Потом долго шарил под койкой в поисках очков, пока не вспомнил, что Сашка положил их под свою кровать. Наспех одевшись и нацепив очки, я долго не мог заставить себя собраться с силами, чтобы открыть дверь Бункера и выйти наружу. Просидев так на стуле какое-то время, всё-таки с трудом поднялся. Оставаться в Бункере было нельзя, надо было идти наверх… Сделав над собой усилие, открыл дверь и — ступил за порог с таким чувством, как будто шагнул в бездну…

В кабинетах шла обычная утренняя возня. Ребята сонно перебирали бумаги, вяло бросали их по разным папкам для начальства. Настороженно кивнул тем, кто поднял на меня глаза. Мы почему-то никогда не здоровались — может потому, что практически не расставались. Облегчённо вздохнул, увидев, что Сашки в кабинете не было. Я не знал, как отреагирую, если увижу его сейчас. Молчком проследовал к своему столу и уткнулся в бумаги, намеренно повернувшись ко всем спиной. Мне было тяжело и стыдно смотреть ребятам в глаза. Казалось, что на моём лбу повисла неоновая вывеска: «Опущенный». Рассеянно и машинально я стал перебирать какие-то бумаги… Чутко вслушивался в разговоры ребят, остро терзаемый сомнениями и подозрениями.

«Что, если Сашка всё рассказал им?» — спрашивал я себя. «Что же мне тогда делать? Нет! Нет, нет. Только не это. Я совсем не готов. Я не знаю, что мне делать. Совсем не знаю…»

Появилась Бухара. Она взяла какие-то нужные ей документы, потом настежь распахнула окно, укоризненно сказав:

— Ребятки, да вы что?! На дворе уже солнце вовсю светит, а вы тут сидите в духоте. Задохнетесь ведь!

— Спасибо, Зинаида Борисовна. А мы как-то и не заметили.

Бухара улыбнулась, и вдруг пристально посмотрела на меня.

— А ты что это с утра такой хмурый? Заболел?

— Да нет, — пробормотал я, — устал немножко. Это пройдёт.

— Устал? Не выспался, что ли?.. А кто тебя так порезал?! — изумилась Бухара, увидев следы моего утреннего бритья. — А ну-ка, пойдём со мной, я тебя сейчас лечить буду! Что ж это такое-то?! Идём-идём, шустренько…

— Да ладно, не надо, Зинаида Борисовна.

— Что ещё за разговоры? Сказала — идём, значит — идём. Сева, ты, если что, скажи начальству, что я твоего подопечного лечить увела.

— Скажу, скажу…— хмыкнул Сева. — Не беспокойтесь.

У себя в каморке Бухара быстро заварила чай, всунула мне в руки термометр, смочила какой-то жидкостью кусок бинта для компресса.

— Так, дружок: термометр — подмышку живо, бинты приложи на места порезов, сейчас чай заварится. Давай-давай-давай, без разговоров, меряй температуру, бинты — на мордаху и — за чай, пока горячий!.. Что случилось-то? Что-то серьёзное? Я ж вижу — на тебе сегодня лица нет…

— Нет-нет, Зинаида Борисовна, всё нормально… Спасибо.

— Ну-ну… Спасибо-на здоровье… Где ты ночевал-то? Внизу? С Кунсайтесом? — проницательно глянула она. — Что, небось, выясняли отношения?

— Кто Вам сказал, Зинаида Борисовна?! — робко улыбнулся я. — Ну так, немножко повыясняли… и разошлись…

— Эх уж эти мне горе-выясняльщики! А ты, дорогуша, помни, что за себя надо всегда уметь постоять!.. Что бы тебе твои дружки ни говорили. А так, как ты — нельзя: сразу скуксился, разболелся… Вон весь порезался даже, с утра… Куда это годится?! Я тебе вот что скажу: ты с Кунсайтесом, вместо того, чтоб ругаться, лучше подружись. Ты же у меня умница, знаешь как это сделать. Он тебя в обиду не даст. Вон он какой сильный! Ты попроси его, чтоб он спортом с тобой позанимался, в спорт-кубрике. Он же занимается там, каждый день — и тебя будет с собой брать. Хочешь, я поговорю с Цапенко, чтобы тебя отпускали на часок-другой в спорт-кубрик? А то — глянь, какой ты дохленький-то!.. Мой сын — покрепче. А он спортом у меня занимается, с детства приучен… И Кунсайтес тебя понемногу приучит… Слышишь, что я говорю?

— Да, Зинаида Борисовна… Хорошо, я поговорю с Сашкой.

— Вот и славно. Будешь с ним дружить — будет всё хорошо.

— А Сева?

— Сева — это Сева. А Саша — это Саша. Понятно тебе?

— М-м-м… Не совсем…

Я на секунду даже зажмурился от ужаса… Неужели Сашка… Да нет, быть того не может… Это бред…

— А что тут непонятного? Я же вижу, кто тут рядом со мной крутится и кто чего достоин.

— То есть Вы хотите сказать, что Сашка…

— Я хочу сказать только то, что я хочу сказать. А всё остальное поймёшь сам. Договорились?

У меня сразу как-то настолько отлегло от сердца, что слёзы вновь навернулись на глаза. Бухара и это заметила, улыбнулась:

— Ну ещё только этого не хватало!.. Пей чай. Давай сюда термометр. Так… температура нормальная… Уже допил? Ну тогда иди работать. Возьми-ка яблоко, пожуй. И послушай сюда: во-первых — успокойся, нельзя так нервничать, ты ещё молодой, а во-вторых — запомни этот наш разговор. И впредь аккуратней брейся, пожалуйста. Ну, беги!..

Утро потихоньку перерастало в обычный рабочий день. Начальство, как всегда, вальяжно порхало из кабинета в кабинет. Стрекотал телетайп. Звонил телефон. Сева с кем-то ругался, угрожая «накатать телегу», если хотя бы ещё раз кто-то там проспит и не пошлёт вовремя доклад. Несколько раз в кабинет заходил Сашка. И каждый раз я дёргался, слыша его голос. Сашка подсаживался за стол Севы и тихо говорил с ним о чём-то, но ко мне ни разу не обратился, будто бы меня тут не было. Я же сидел как на иголках, не поднимая головы от стола.

В середине дня, плотно погрузившись в работу, я, кажется, немного успокоился. Никто не тыкал в меня пальцем, припоминая ночные события в Бункере, никто не отпускал «голубых» шуточек на мой счёт. Конечно — умом я понимал, что Сашка никому не расскажет. Хоть он и «не подарок» по характеру, но всё-таки далеко не идиот… Однако, всё равно по спине пробегал неприятный холодок от одной только мысли… Да и как было не бояться? Если то, что произошло сегодня ночью в Бункере, станет хоть кому-то известно — всё! — мне крышка. А ведь так хорошо все наши отношения складывались до этого!…

С другой стороны, эти мысли потихоньку вытеснялись иными. Более субъективными. Вновь и вновь прокручивая в голове ночную сцену, я вспоминал и анализировал Сашкины слова: тон, которым он их произносил, их смысл. И, чем дальше — тем ближе подходил к странному и даже жуткому объяснению, — я был не прав. Не прав по отношению к Сашке, к себе, своему поведению… И, наконец, самое жуткое — не прав по отношению к нам. Этот кошмарный вывод ну никак не мог вписаться в прочное армейское клише — следовательно, возникновение этой ситуации произросло из каких-то других источников. Вопрос: каких? Тут-то всё и запутывалось… то есть мои прежние рассуждения разбивались в пыль — разбивались рядом с такими понятиями, как «трепет», «сердце», «чувство»… и т.д.

Как же я действительно отношусь ко всему этому?! И как я отношусь к Сашке в частности?! Разве я когда-нибудь задавал себе эти вопросы? Разве я могу смело на них отвечать, не понимая их сути, не уяснив себе до конца?.. А ведь именно так оно и было сегодняшней ночью… Неужели я всю свою жизнь занимался лишь игрой в прятки, сам с собой?…

Чем больше я размышлял, тем больше кружилась у меня голова…

Ближе к обеду ко мне подсел Сева:

— Как дела?

— Ничего… — буркнул я, не желая вступать в разговор.

— Вы сегодня с Сашкой оба какие-то странные, — заметил он.

— Что? — моё сердце вмиг ушло в пятки: началось!.. — Какие такие «странные»? – вроде бы не понял я.

— Да не такие вы какие-то, — пожал плечами Сева. — Ты с утра как к столу прилип, так и слова от тебя не вытянешь.

— Работаю.

— Смотри, заработаешься — слишком хорошим солдатом станешь. А Сашка — тот вообще злой сегодня с утра, как собака. На всех наезжает. Цапу так чуть на хуй не послал открытым текстом. Меня и вовсе раз двадцать «отправил». Да ты сам видел, небось?

— Нет... нет не видел.

— Хм-м… Ну так вот: говорит мне что-то по работе, но так говорит, как будто сейчас в морду въедет. Мне даже показалось, что он еле сдерживается. По-моему, у него кулаки чешутся… Ох, кому-то из вас сегодня не повезёт, — Сева ехидно хмыкнул.

Я обозлился. Знал бы он, по ком действительно у Сашки кулаки чешутся, то не сидел бы так, с наглой ухмылочкой.

— Всё-таки что у вас там в Бункере случилось? — донимал Сева.

— Ничего.

— Дед духа учил? — он снова идиотски ухмыльнулся.

— Пошёл нах.., — буркнул я и отвернулся.

— Во народ сегодня даёт! Ну если я прав, то с тобой-то всё ясно, но Сашка-то чего так заводится?

— Я же сказал: пошёл нах…

Но в душе я облегчённо вздохнул. Пусть Сева думает так как хочет. Главное — Сашка ничего никому не рассказал. Если уж Севе не сказал, то больше тут и некому.

— Ну-ну, — снова хмыкнул Сева.

Потом нагнулся и злорадно зашипел:

— Пока ты ещё не резидент, а простой душара! А духи должны вешаться! Как Сашка сказал — так и будет, понятно?!! А ты стал совсем борзый, как я посмотрю… Что тебе сегодня Бухара говорила, колись?!

Он меня начал понемногу смешить… Вот пристал-то!..

— Абсолютно то же самое, что и ты, Сева. Тем же тоном, теми же словами и с таким же выражением, как у тебя. Один в один.

Сева ничего не понял. Он глядел на меня, как баран, стараясь натолкнуться своей башкой хоть на какую-то здравую мысль.

Чувствуя это, я окончательно успокоился, даже улыбнулся ему.

— Сева! Какой ты нудный. Дай тебе волю — насмерть занудишь.

Сева поднялся со стула, отправляясь восвояси, и расхохотался:

— Духи! Вешайтесь! — проревел он армейскую поговорку.

— Уже в петле. Все. Давно!.. — отпарировал я ему вдогонку.

К трём часам дня вновь появился Сашка.

— Эй? Бойцы? Вы жрать сегодня идёте или нет? Я так просто умираю, хочу в столовую. Короче, меня нет!..

Захватив старый портфель, нашу обычную тару под еду на вечер, мы отправились в столовую. Шагая по тротуару вместе со всеми, я искоса наблюдал за Сашкой. Он сегодня был действительно чересчур активный и задиристый. Чего он-то так бесится? Ну я — понятно, а он-то чего? И во что это всё выльется? Кулаки у него действительно чесались. Похоже, те подзатыльники, доставшиеся Славке и Андрею, были только началом.

На полпути нас остановил патруль внутренних войск. Молодой лейтенант — наверное, только что из училища — и с ним трое казахов с красными повязками на рукавах. Мы показали наши «универсальные» пропуска. Лейтенант не скрывал своей неприязни к тому, что бумажки как бы говорили: «мы тебе не по зубам». Чтобы отыграться и проявить-таки блеск своих новых погон, он привязался к внешнему виду стоящих перед ним бойцов. Казахи за его спиной лыбились, слушая эти критические замечания. Лейтенант безошибочно угадал в нас троих молодых солдат, и мы послужили ему как наглядное пособие к лекции на тему: «Об Уставе, Форме, вконец забуревших рядовых, окопавшихся в Штабе и отлынивающих от тягот по защите Отечества». С видом бескомпромиссного Наставника он демонстрировал своему патрулю расстёгнутые верхние пуговицы Славки и Андрея, ядовито комментируя, что все беды в армии — от этой расхлябанности. Затем лейтенант потянул меня за свободно болтающийся ремень.

— Э? Молодой? Ты сколько прослужил, что ремень так носишь?

И тут неожиданно встрял Сашка:

— Слышь ты, плоскорожий? — обратился он то ли к казаху, стоящему за лейтенантом, то ли к самому лейтенанту. — Чего лыбишься? Зубы жмут?

Казах состроил зверскую рожу.

— Ти цего, ё…т…м…?!! — зашипел тот матом.

После этого патрульный осведомился у Сашки «о его дальнейших жизненных планах и намереньях».

Сашка мгновенно подскочил и рванул его на себя за воротник гимнастёрки так, что брызнули пуговицы. Лейтенант, забыв про меня, с криком вклинился между ними:

— Э, э! Боец?! Мать твою! На «губу», бля, отправлю!!!

Сева схватил Сашку за одну руку, а я уцепился за вторую.

— Сержант! — кричал лейтенант Севе. — Что за дела?! А ну все — ша-а-гом арш обратно в Штаб! Мне с вашим командиром будет о чём поговорить. Я вам, суки штабные, устрою райские кущи… Вы у меня взвоете! Сейчас и потом, на «губе»! Зажрались? Ну ничего, мы вам на «губе» мозги выправим!

«…И маму, и папу, и домовую книжку… Вот влипли-то». Я лихорадочно соображал, что делать.

— Товарищ лейтенант! — козырнул я, приложив не руку к голове, а голову к руке, так как руки были заняты. — Разрешите обратиться к товарищу сержанту?

Сева и лейтенант округлили глаза.

— Разрешите обратиться к товарищу сержанту? — повторил я.

— Ну, обращайся.

— Товарищ сержант! — козырнул я уже Севе, и тот также машинально приставил голову к руке. — Докладываю!

От волнения мой голос перескочил на фальцет.

— Докладываю! — чётко обозначил я. — По пути следования к Узлу Связи, специальный курьер был остановлен и задержан патрулём. При попытке обыска, следуя Инструкции, ефрейтор Кунсайтес попытался пресечь нарушение грифа «Секретно»!

Я, как родное драгоценное дитя, судорожно прижал к груди портфель, который до этого просто бросил на землю.

— Патруль, во главе с командиром патруля, оказал сопротивление ефрейтору при соблюдении Инструкции перемещения документов с грифом «Секретно»! Доклад окончил! — выпалил я и вновь «козырнул» обоим.

Надо было видеть рожу лейтенанта! Он побагровел, по-моему, до самой задницы.

— Вольно, — выдохнул Сева невпопад.

— А.. А… – щёлкал клювом патрульный офицер. – Где вас, таких говнюков, набирают только! Да была б моя воля…

И лейтенант очень красочно и пространно описал свою волю. Сашка наконец-то отцепился от казаха из патруля. После того, как «воля» лейтенанта была-таки объявлена рядовому и сержантскому составу, он зло скомандовал своим степнякам, и они двинулись по улице дальше. Лейтенант рассудил правильно: свяжешься с этими придурками из Штаба — потом неизвестно, чем это кончится.

Мы тоже очень быстро снялись с места. Пройдя метров двести, обнаружили, что движемся не в сторону офицерской столовой, куда до этого направлялись, а к Узлу Связи. Поняв это, как же мы хохотали! Все просто осели на асфальт, тыча в меня пальцами и давясь от смеха. А я наконец заметил, что, вцепившись, всё ещё прижимаю к груди «драгоценный портфель». Сева, прорываясь сквозь собственное ржание, лишь повторял:

— Ну ты даёшь! Косэ! Ну герой!.. Будешь прикрывать портфель с военной тайной своим телом от вражеских шпионов или начнёшь отстреливаться?! Гы, гы, гы-ы-ы…

Уже в столовой Сева накинулся на Сашку:

— Что, мозгов нет? Сбрендил совсем?!

— Ненавижу. Ненавижу этих гадов! — процедил сквозь зубы Сашка.

— А кого это ебёт, а?!! Из-за тебя мы все чуть «на губу» не залетели. Хорошо хоть один нашёлся сообразительный. А если б Косэ не отвёл огонь?

— Да знаю, знаю…— Сашка украдкой глянул на меня с чуть заметной улыбкой и сразу перевёл разговор на другую тему.

Как ни странно, этот случай разрядил обстановку, и оставшуюся часть дня мы болтали с Сашкой почти так, как всегда.

Почти…

Вечером, прежде чем уйти на дежурство, он подошёл ко мне и, убедившись, что никто не слышит, тихо сказал:

— Я тебе обещал, что никто тебя не тронет? Я держу своё слово.

Сказав это, он быстро свинтил в кабинет полковника. А я стоял, как громом поверженный.

В кабинет вошёл Андрей — сегодня я дежурил с ним, а Сашка у полковника. Поставив на стол фляжку с водой, он непонимающе уставился на меня.

— Ты чего? Что с тобой?

— Ничего. Так…

— А Сашка где? — Андрей покосился на зашторенную дверь.

— Не знаю. Может быть спать пошёл, — пожал я плечами.

Андрей осторожно выглянул в коридор и вернулся обратно.

— Свет погасил. Что-то он рано сегодня.

Я вновь пожал плечами, погружённый в свои думы… Не понимал я Сашку. Не понимал. Эта «загадка природы» не давалась мне, да и думать об этом уже устал. Устал…

Мы с Андреем легли на свои столы и, немного поговорив о пустяках, были убаюканы солдатским Морфеем.

Следующие два дня прошли спокойно. Правда, я продолжал коситься на Сашку, но тот вёл себя как обычно — ничем: ни словом, ни намёком не напоминал о случившемся. Мне даже стало казаться, что всё это было просто дурным сном…

Но свои мысли и рассуждения я время от времени всё-таки «раскладывал по полочкам», как любит выражаться наш дражайший Цапа.

На третий день, с утра я отправился за свежими рапортами из региона. Особо не торопясь, сделал крюк, чтобы прогуляться по военному городку. Уплетая мороженое, поглазел на киноафишу местного Дома культуры, выясняя, какие фильмы будут крутить в грядущие выходные. И потом, не спеша, направился к Узлу Связи.

Красные погоны патруля и того самого лейтенанта я заметил достаточно поздно для того, чтобы успеть свернуть в какой-нибудь переулок или подъезд. Сделав равнодушную мину, но с предательски пробегающим холодком по спине, двинулся напрямую. Поравнявшись с патрулём, козырнул, готовый к тому, что сейчас-то на мне и отыграются. Но нет — лейтенант, кисло осмотрев меня с ног до головы, скорчил презрительную гримасу и прошествовал мимо. Пройдя немного, я всё же обернулся назад и показал язык в спины удаляющемуся патрулю.

В Узле Связи я пробыл долго. Нудная, кропотливая возня с ленточками перфоратора и кипами бумаг, распечаток, ссылок всегда отнимала уйму времени. Но настроение у меня было приподнятое — ведь сегодня суббота. Суббота в армии — это всегда предвкушение воскресного отдыха и увольнительных. Собрав все бумаги и расписавшись за каждую в отдельности, поболтал «за жизнь» со знакомыми ребятами. Из Узла я прямиком направился в столовую. Не встретив там никого из своих, особо не огорчился. Перекусив, ощутил себя ещё лучше и в этом расположении духа прибыл в Штаб. На лестничных пролётах и в коридорах уже не было той суеты и толкотни, которая бывает в будни.

Суббота… Этот сказочный день начинался с утра. Сначала — долгожданная баня, чистое бельё, чистое тело. Во-вторых — в этот день всё наше начальство, как по мановению волшебной палочки, после обеда куда-то растворялось, прямо на глазах. Долгожданная суббота…

В наших комнатах было пусто, лишь за дверью своего кабинета майор болтал с кем-то по телефону. Оприходовав принесённые бумаги и закинув их в сейф, сел в своё любимое зелёное кресло.

Цапа высунулся до половины из прихожей:

— Где Калмыков?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Я только что из Узла Связи.

— Ну ладно… Короче, я по делам, — Цапа окинул взглядом наш кабинет. — Чтобы всё было в порядке за выходные! Список поручений на столе у Калмыкова — это на случай, если я задержусь и не появлюсь. Всё ясно?

— Так точно, товарищ майор.

— Ну бывай…

«Естественно, только тебя теперь и видели!.. Каждую субботу одно и то же — «по делам» и — привет!»

Когда Цапа свалил, я не торопясь обошёл все кабинеты в поисках ребят, но никого не нашёл. Что за мистика, куда все подевались? Прикинув, что если не тут, так в Бункере, спустился вниз. Потыкал пальцем в кнопки замка, набирая код, но дверь оставалась закрытой. «Это ещё что такое?» — изумился я. Ещё несколько раз набрал код, но опять безуспешно. Наконец, мне это надоело, и я громко постучал в железную дверь.

— Да что вы там, вымерли? Какой умник сменил шифр? Открывайте!

Через некоторое время послышался голос, приглушённый толстой железной дверью:

— Кто?

— Кто-кто, Красна-Шапочка в пальто! Славка, открывай давай!..

Дверь щёлкнула и открылась. В Бункере было темно. Открывший мне дверь Славка тут же исчез, растворившись в темноте.

— Вы чего закрылись… — начал было я, но стоило только вдохнуть, как всё стало понятно.

В Бункере, несмотря на гудящий вентилятор, стоял дурман травки. В разных углах тлели два огонька косяков.

— Ага! — возопил я в темноту. — Значит, затарились тут втихомолку!.. Одни, без меня! Эх, вы… Мне-то хоть оставили?

— Как же, только о тебе и думали! — ехидно отозвался Сева из своего угла. — Начальство свалило?

— Свалило-свалило!.. Э!! Нет — что за дела? Хоть бы предупредили.

Я ощупью добрался до своей койки и плюхнулся на неё. — А-ай, блин!!!

На моей кровати кто-то лежал.

— Ё-ё-о-о-о-о-о!!! — отозвался довольный Сашкин голос. — Ну ты и спикировал!

— Предупреждать надо! И нефиг по чужим койкам валяться! — припечатал я.

Но на всякий случай поднялся с кровати — мало ли, что подумают…

— Куда направился? — поинтересовался Сашка. — Косяк-то у меня.

— Не давай ему ничего! — подал вялый голос Славка. — Испортит только. После него уже никому не достанется. Андрюха вот, раз уж не курит, так и не портит, на «паровозике» сидит.

— Ладно, Славка, заткнись ты! — разозлился я.

— Заткнись сам: не умеешь — не берись!

— Заткнитесь оба! — приказал Сева. — Косэ, ты ведь и вправду нам кайф сломаешь. Косяк у нас последний. Либо как Андрюха, на «паровозе», либо вали отсюда!

Я почувствовал в этот момент, что Сашка — надо же, я уже чувствую его нутром в кромешной тьме! — лежит на моей кровати неспроста. Он по-своему балдеет. Не столько, разумеется, от «косяка», сколько от того, что через пару минут выяснения отношений, меня направят «либо нах…», либо «к Сашке в постель», так как у Сашки был свой индивидуальный косяк. И вымаливать курнуть я, соответственно, буду не у кого-то, а у Сашки. Предвкушение всей этой процедуры, разумеется, доставляло Сашке двойную массу кайфа.

Так оно всё и получилось…

— Ладно, — обратился я в сторону Севы, — жадюги недорезанные, дай хоть затянуться один разок, где там он у тебя?

— Тебе же сказали. У Сашки! — и в темноте опять коварно захихикали.

Они-то не знали, но я-то понимал, что Сашка не сможет мне отказать…

Вновь пришлось сесть на свою кровать, где лежал Сашка, но теперь уже осторожно, тихонько примостившись в ногах.

Он ждал, не издавая ни звука…

Я чувствовал… Чувствовал, как всё это приводит Сашку в тихий восторг.

— Саш, дай, пожалуйста, твоего косяка разочек попробовать? — тихо попросил я.

Славка, проследив движение огонька, опять недовольно заговорил:

— Сань, не давай же ему! Он ведь не курит…

— Нах… пошёл! Как-нибудь без тебя разберёмся.

Я взял «косяк» из Сашкиных рук и, обжигаясь, затянулся. Откашлявшись вонючим дымом, отвалился к стенке. Настроение по прямой взлетело вверх. Потом мы все, накурившись, болтали ни о чём и ржали как лошади, надрывая животы над каждым словом.

Вечером мы шумно поднялись в кабинеты. Сева зачитал нам записку, оставленную Цапой — так, как читают свои монологи юмористы со сцены. Кабинет сотрясался от взрывов хохота. Мы ещё долго не могли успокоиться, когда зазвонил телефон.

— Сержант Калмыков слушает, — взял трубку Сева и зашикал на нас. — Кто говорит? Кто? А это ты, Петров… Чего тебе? Чего-чего? Нет! Да! Иди в баню!

Сева бросил трубку.

— Петров? Из строевой, что ли? Чего соседи хотят? — поинтересовался Сашка.

— Да говорят, что мы ржём на весь Штаб. Думают, может у нас можно разжиться кое-чем.

— Идут они в баню! — гаркнул Андрей, и мы вновь дружно грохнули.

Часов в девять, когда ещё все сидели, попивая чай, я засобирался спать.

— Чего так рано? — поинтересовался Сева.

— Спать хочу, — для убедительности я даже зевнул. — Ладно, пойду я.

Спустившись по лестнице в Бункер, я начал готовиться ко сну.

Предстояла «роковая ночь», но я к ней уже успел психологически подготовиться. А может быть и нет… Этого никто не знал — ни я, ни Сашка. «Интересно, кому пришла в голову идея затариться травкой?» — мелькнула мысль. — «Сашке? Наверняка. Надо же, именно сегодня…»

Никакой тревоги, никакого беспокойства по поводу того, что сегодня мы с Сашкой вновь ночуем одни, я не испытывал. Даже не знаю, почему. Может, это всё-таки травка подействовала? Наверняка… Так или нет, но единственное, что я решил — смыться пораньше. Притвориться спящим, когда он спустится в Бункер, и тем самым избежать любых разговоров.

Быстро ополоснувшись под прохладной водой, смыл с себя дневную духоту и юркнул в кровать. Всё, нет меня!.. Сплю без задних ног. Не будить! Не отвлекать! Не кантовать!

Но, конечно же, не заснул. Вот почему так всегда? Когда надо — сон не идёт, а когда не надо — на ходу валишься? Я искренне хотел поскорее заснуть, дабы, когда следующий раз открою глаза, было уже утро. Проворочался недолго. Электромотор дверного замка загудел, и в Бункер вошёл Сашка.

Он включил свет, но я лежал не шевелясь.

— Дрыхнешь, что ли, уже?

Ответа он не услышал.

Я весь превратился в слух, по звукам стараясь определить, что он делает. Что-то звякнуло на столе, скрипнул стул, зашуршала одежда. Сашка тоже вымылся под душем. Наконец, прошлёпав босыми ногами по полу к стене, щёлкнул выключателем, но зачем-то включил ночник.

В Бункере стало сумрачно. Я уже было расслабился, но… Но Сашка продолжал стоять — не то у стены, не то у своей кровати… Какая-то заминка… зачем она?… Сердце моё ёкнуло и будто провалилось куда-то.

Шаги… Он шёл ко мне.

— Ты ведь не спишь, — уверенно сказал он, подойдя к моей кровати.

— Нет. Не сплю, — признался я, не поворачиваясь к нему, хотя всё равно мало что было бы видно.

Мы замолчали. Сашка стоял где-то тут, надо мной. Близко — только руку протяни… Стоял и молчал. Боже мой, сколько же вариантов прокрутилось в моей голове, как правильно и безопасно я должен поступить! Так, как необходимо поступить! Так, как безопаснее! Он стоял близко, пугающе близко… Я попытался перевернуться на кровати… И тут Сашка быстрым, решительным движением сел ко мне в кровать, а потом сразу лёг, придавав меня всем своим телом.

— Не бойся меня. Слышишь? Не бойся! Всё будет хорошо, — зашептал он, склонившись прямо к моему лицу.

Зная его хватку, я всё же дёрнулся, но держали меня крепко. Бесполезно… Всё, бесполезно…

Так вот зачем он включил ночник!..

— Косэ, Косэ… Не бойся… — шептал Сашка, нежно касаясь губами моего уха.

— Саша, пойми, — только и смог пролепетать, — Я не голубой!..

— Я тоже не голубой…

— Тогда зачем… — взмолился я, чувствуя, что опять стучу зубами.

— Неужели ты не понимаешь, зачем? Ну чего ты боишься? Я хочу по-хорошему. Ты, главное, не бойся. Не бойся…

Он продолжал и продолжал шептать мне успокаивающие и уговаривающие слова, но хватка его рук оставалась железной. Я плохо соображал, что происходит. От него исходила безумная, но приятная смесь запахов табака, чистого разгорячённого тела и чего-то ещё. Нежные слова лились нескончаемым потоком. Таких слов я никогда в жизни не слышал. Он говорил и говорил, вновь успокаивая, обещая, обдавая меня своим горячим дыханием. И я постепенно тонул в его словах, в его дыхании. Тонул, тонул, тонул… И Сашка ждал. Вся его воля, сила мускулов, жар желания — ждали. Ждали, когда я скажу «да». Мне оставалось всего лишь утонуть до конца… «Не хочу больше ни о чём думать. Не могу, нет больше сил… Пусть. Почему нет? Он не сделает мне ничего плохого…»

— Косэ, Косэ, мальчик, пожалуйста, только не бойся меня.

— Я не боюсь… — эти слова вышли из меня, как стон. Будь что будет… Я закрыл глаза, расслабился и… утонул… Всё!.. Теперь – всё! Безвозвратно…

Сашка шумно вздохнул и долгим, удивительно нежным движением прижался губами к моей щеке. Это было необычное ощущение — странное и… И бесконечно приятное. Сашка, как щенок, нежно и чувственно лизнул меня в щёку. Затем ещё, ещё раз. Чувствуя, что я замер и превратился в ничто, Сашка принялся вылизывать мою шею, скулы, сантиметр за сантиметром, поднимаясь выше, пока, наконец, не закрыл мне рот поцелуем. Руки его стали такими трепетными, ослабляя хватку!.. Боже мой, как же мне было неловко, как чудовищно стыдно! Стыдно от того, что попал в эту ситуацию и абсолютно ничего не сделал. В этом я мог винить только себя. И стыдно ещё за то, что он это делал со мной, потому что мне было так приятно, так хорошо от его тихой и какой-то «домашней» ласки…

Я никогда не был с женщиной, не довелось. Я не знал ни ласк, ни любви, ни поцелуев. Я никогда не обнимал чужого тела, и никто не обнимал меня. Я не знал, как можно хотеть, сгорая от страсти и желания. Я не знал, какими трепетными могут быть прикосновения другого человека. Каким удивительно чувственным может быть этот другой человек по отношению к тебе — и как медленно и плавно можно тонуть, целиком, без остатка, в чужом запахе и дыхании… Ничего этого до сегодняшнего дня я не знал.

Последние всполохи здравого смысла ещё пытались пробиться: «Остановись! Что же ты делаешь, Саша… Остановись…», — но они упорно тонули в страстном дыхании Сашки и в моём, проснувшемся ото сна теле. Я не умел пользоваться движениями, поэтому всё повторял — лизнув Сашкину щёку, ощутив приятную шершавость и необычный вкус чужой кожи. Мне уже было всё равно, кто я такой. Всё равно… Ничего больше не существовало на свете, кроме того, что было здесь и сейчас. Моё сердце колотилось, но не так, как прошлой ночью, а уже совсем по-другому: сегодня оно было не только моим — оно, моё сердце, билось и там, в Сашкином теле… Но я боялся открыть глаза.

Тусклый свет ночника — я лишь чувствовал это — вырисовывал причудливые, сказочные контуры всем имеющимся в Бункере предметам…

Сашка изогнулся, как хищник, лягнув остатки одеяла ногой — и через секундную заминку лёг рядом. Мы отчаянно сжали друг друга в объятьях — и вновь слились в поцелуе. Я уже ничего не соображал… Останавливало только то, что необходимо было дышать. Нехотя прерываясь, мы оба жадно хватали губами воздух — и вновь сливались в неистовых поцелуях… Сердце уже готово было вырваться наружу… оно колотилось где-то совсем рядом с сердцем Сашки… Я ещё никогда не испытывал подобных чувств… Боже, сколько, оказывается, в нём было нежности, сколько трепетной нежности ко мне… и ещё всего того, что он просто не мог сказать словами… он не умел, зато он умел другое… Я обвил руками его шею, затем могучую, крепкую, рельефную спину, мои руки скользнули немножко дальше, ниже, я гладил его по спине… и вдруг понял, что Сашка уже абсолютно голый. Когда он успел? Я даже широко открыл глаза… — Так вот отчего была та заминка!

Он снова начал целовать меня, теперь уже опускаясь ниже. Дойдя до моей груди — словно с цепи сорвался. Что тут началось!.. Своими крепкими ладонями, пальцами, ресницами и губами Сашка стал гладить и сжимать её, целуя, посасывая и нежно кусая, а в его прерывистом дыхании послышался гулкий, низкий стон. Не скажу, что это было неприятно, но мне стало немного не по себе. Не знаю, что представлял себе Сашка в тот момент — ведь, несмотря ни на что, я всё-таки был мужчина, а не женщина… Но чувствуя, что это доставляет ему блаженство и удовольствие, я подчинился его страсти… Господи, — откуда? — Откуда вырвался из моей души наружу тот таинственный исток, из которого, подобно бурлящему шампанскому из бутылки, растеклась по всему телу эта дурманная лава чувств и, подчиняя себе всё на свете, сметая всё на своём пути, ринулась в душу другого, — того, кто сейчас рядом… Что стоят все эти «книжные» представления: «достойно — недостойно», «правильно — неправильно», «умело — неумело» перед наслаждением уже только тем, что своим собственным телом чувствуешь наслаждение другого человека? Что стоят все эти рассуждения сейчас, когда слышишь его рычание? Может быть, потом? Потом — может быть, но только никак не сейчас…

Сашка тёрся об меня бёдрами, и постепенно его движения перерастали в ритм. Сколько прошло времени, я не знал… Я плохо помню, что было дальше… помню лишь только некоторые моменты — что мои открытые глаза начали понемногу различать Сашкин рельеф в рассеянном свете ночника, и мне украдкой хотелось всё время смотреть и смотреть на него, и ещё помню, что тыкался, как слепой котёнок носом, где-то у него подмышкой, когда Сашка на мгновение остановился… Остановился для того, чтобы снять с меня последнее. «Снявши голову по волосам не плачут» — так, кажется, говорят? Но я вцепился в этот кусок ткани чуть ли не зубами. Для Сашки же это была новая возбуждающая игра — и мы боролись до тех пор, пока бедная материя не затрещала по швам… Этот звук остановил меня, так как я понял, что рискую наутро остаться без нижнего белья. До следующей субботы (прачечный день в нашей части, когда выдавались новые чистые комплекты белья) была ещё неделя… Что обо мне подумает кастелян, когда увидит разорванные клочья?.. Я разжал пальцы с таким же чувством, с каким альпинист выпускает верёвку из своих рук… Оказавшись без ничего, я чувствовал себя вскрытой ракушкой.

— Ну вот… Зайчик мой… Обними меня, пожалуйста… крепче… не бойся… Ах ты, зверёк мой…

Я всё ещё не мог поверить, что эти слова говорит он, Сашка… Они рождали во мне и стыд, и возбуждение, и трепет. Я знаю, что мне ничего не нужно было делать, выполнять, обдумывать — любое моё движение, кажется, приводило Сашку в экстаз. Раньше, до этого, я и подумать не мог, насколько он чувствен, гибок, красив… А какие у него глаза!.. Особенно при свете ночника… Это же синяя звёздная бездна!.. Я почему-то не замечал этого раньше. Видимо потому, что я лишний раз старался не заглядывать в его глаза — ведь, общаясь с ним, я постоянно был на «стрёме», мне было не до того… И ещё — я не мог доселе видеть этих, именно этих глаз — потому что там, «в той жизни» они у Сашки абсолютно другие… Эти большие, мягкие ладони, эти упругие, тёплые губы, которые обволокли меня…

Сашка, прерывисто дыша, вновь осторожно принялся вылизывать моё ухо, скулы, шею — и вскоре мы снова сжали друг друга в объятьях. Несмотря ни на что, мы всё равно были мужчинами — и поступали как мужчины. Пусть весь мир рухнет сейчас, пусть раскаянье и стыд испепелят меня в прах, но я хотел Сашку, я хотел его!.. Именно хотел — так же, как он хотел меня, — и будь что будет. Его объятия, словно тиски, сдавливали меня всё сильнее и сильнее, но теперь я уже не мог, не желал, чтобы они были иными. Я сам вкладывал всю свою силу, которую только мог, обнимая его и понимая, чувствуя, что именно это сейчас наш язык, наши особые слова. Язык, на котором можно говорить только правду. Язык, который не умеет лгать, в нём просто нет слов для лжи. Именно так мы говорили — как сильно, как безумно мы сейчас нуждаемся быть рядом друг с другом!

Обхватив мою голову, осторожными и плавными движениями Сашка потянул меня вниз. Его руки двигались медленно-медленно; казалось, что они чутко улавливали каждое слабое напряжение моих мышц.

И тут мною снова овладел страх… «Зачем?.. Нам ведь и так было хорошо. Зачем ему нужно это? Неужели ему мало, ведь он хочет именно этого? Господи! Я наверное никогда не смогу решиться на такое!.. Но он этого так хочет, я чувствую — по всему его телу. Но… как я смогу?»

Я резко прижался щекой к его животу, вслушиваясь, как стучит его сердце, сотрясая всё тело. Руки, держащие мою голову, дёрнулись, и в какой-то момент мне показалось, что сейчас вновь появится тот самый «Сашка, ефрейтор Кунсайтес», которого ничто не останавливало, который готов был идти напролом, невзирая ни на какие преграды. Но он остановился… Лишь его влажная ладонь как-то судорожно и трепетно поглаживала меня по ёжику волос.

— Ты не хочешь… — наконец выдохнул он. — Не хочешь… не хочешь…

Я слышал, как он почти с отчаяньем повторят эти слова: «не хочешь… не хочешь…» и его тело опять сотрясла дрожь. Он продолжал гладить меня по голове, словно маленького ребёнка, которого надо было успокоить. Движения его руки были спокойны и ласковы, но я слышал, как колотится Сашкино сердце.

— Прости… — он нашёл мою руку, притянул к себе, прикоснулся губами. — Прости…

Я не дал ему договорить, накрыв губы ладонью. Сашка опять поцеловал мою руку, но мягко отстранил её.

— Почему?..

Слова застряли у меня в горле:

— Не знаю… Ты перестанешь… Я боюсь, что ты перестанешь…

Я замолчал. Как я мог объяснить ему это?

— Чего боится мой Зай? Мой трусишка… — он снова крепко и ласково прижал меня к себе. И вдруг словно окаменел.

— Ты всё ещё… не доверяешь мне? — Спросил и замер.

Что-то вдруг изменилось, его тело напряглось, как будто одеревенело. Он с каждой секундой становился другим, словно отдалялся, хотя и продолжал лежать рядом. Становился чужим…

— Нет! Нет, не то! — зашептал я торопливо, отчаянно ломая все стены, возникшие во мне. — Не то! Саша, Сашенька… Я боюсь, что ты после этого перестанешь… Перестанешь… Ну кто я буду после этого?.. Кто?.. А я не хочу… Это будет неправильно… Это будет… низко.

Я замолчал, растерянно слушая его глухое рокотание, пока не понял, что он смеётся.

— Дурачок! Мой дурачок! — он сжал меня с такой силой, что я охнул. — Это будет здорово! Кто ты будешь?! Ты будешь моим Зайкой! Самым хорошим Зайчонком на свете! Моим! И только моим!

Сашка потрепал меня за ухо и взъерошил волосы. Я всё ещё недоверчиво отстранялся, упершись руками в его грудь.

— Это правда? Правда? Ты не шутишь?!

— Конечно, правда, зай-трусишка! Клянусь тебе… Чем мне поклясться, чтобы ты, наконец, поверил мне?

— Чем?..

И тут я, наконец, решился и выпалил:

— Саша, если всё так, как ты говоришь, если это так, то… может быть, ты сделаешь это первым?

Я в страхе запнулся. Остановился, напряжённо вслушиваясь в возникшую тишину.

Сашка молчал. И чем больше длилось его молчание, тем сильнее меня охватывал ледяной ужас.

«Он молчит! Молчит! Молчит!.. Господи, ну почему он молчит?! Пусть скажет хоть что-нибудь! Хоть что-нибудь! Пусть скажет, что не может, но только не молчит! Ну почему?!»

Наконец, когда меня уже охватило отчаяние, Сашка укоризненно произнёс:

— Зай-Зай… Ты всё-таки мне не веришь. Ты думаешь, что я всё ещё играю с тобой. Думаешь, я боюсь начать первый?

Он ущипнул меня за нос. Прижал свои губы к моему уху:

— Только ничего «такого» не обещаю, знаешь ли. Я делаю это в первый раз…

И он ласково укусил меня губами за ухо, а потом стал опускаться ниже и ниже…

— Ой! — вырвалось у меня.

— Что, страшно? — поднял он голову, улыбнулся.

И вдруг — о, боже, я чуть было не подпрыгнул…

Сашка сполз на пол. Придавил меня к кровати своими ручищами…

…После нескольких движений он поперхнулся. Наверное, он тоже не ожидал. Это действительно было у него в первый раз.

— Может, не надо?.. — с надеждой прошептал я.

Пауза. Сашка переводил дыхание.

— Странно всё это… — глухо проговорил он. — Мне это делали, и не раз, а вот самому…

— Саш, может, не надо?.. — Я попробовал пошевелиться.

— Лежи-ка! — он снова придавил меня ручищами.

Я замер, вслушиваясь в свои ощущения. Шквал эмоций, ощущений, чувств рождали даже малейшие касания другого человека… Ни одно из собственных прикосновений не могло сравниться с трепетностью его губ. Это было… так приятно… Я смотрел на тусклый свет лампы ночника. Мои глаза наполнялись слезами — и постепенно замкнулись сами собой. Это было… так приятно… За закрытыми веками всё ещё маячило жёлтое пятно ночника. Я разрывался на части между ощущениями восторга, наслаждения и сильного страха, напряжённо прислушиваясь к каждому шороху, к каждому звуку. Никогда не предполагал, не догадывался, что ночь может быть так наполнена звуками. Я знал, что запертую изнутри тяжёлую дверь Бункера можно было только взорвать, но всё равно каждый раз нервно вздрагивал от чудившихся мне шагов. Это была гремучая смесь страха и наслаждения… Это было… бесподобно…

Сашка остановился. Выпустив меня, тихо положил голову мне на колени.

— Что?.. — растерянно спросил я.

— Губы…

— Губы?..

— Угу. Устали… Никогда не думал, что это так трудно.

Я осторожно потянул его к себе, затаскивая обратно на кровать. Он лёг, обняв меня, и уткнулся лицом мне в плечо. Так и лежал притихший. Я попробовал найти его губы, но Сашка всё время отстранялся, уклонялся от меня.

— Ты чего?..

— Да так… — смущённо буркнул он в моё плечо.

И тут я, с силой ухватив за голову, повернул его лицом к себе и поцеловал в плотно сомкнутые губы.

После некоторого замешательства он ответил мне тем же, потом ещё и ещё…

Мне вдруг показалось, что сейчас он заплачет. Сашка вновь отстранил меня:

— Зай… Зай! Если бы ты знал… — голос его поднимался всё выше и выше… Неужели он сейчас заплачет? Нет! Только не это!

Мне так хотелось сказать ему: «Саша, миленький, только не это! Я готов сейчас отдать всё на свете, чтобы тебе было хорошо! Сделать всё, чтобы ты был счастлив. Клянусь, всё на свете!»

Я вновь закрыл ему рот поцелуем, и он сжал меня со всей силой, на которую был способен. Боль пронзила меня. Но я молчал. Я чувствовал, что так надо. Его тело говорило мне, что так необходимо…

Когда Сашка немного успокоился и расслабился, я решился…

Повторяя его движения, медленно, почти не дыша, словно ныряя на большую глубину, я опускался всё ниже и ниже. При каждом прикосновении Сашка вздрагивал, чуть сгибаясь, едва слышно постанывал. Наконец он совсем выгнулся, с шумом втянул воздух носом... Именно в эту минуту, мне так захотелось увидеть его, рассмотреть.

Звуки, которые издавал Сашка при каждом моём движении, походили на… рычание? Рычание… Лев?.. Да, словно лев… Словно лев… Мой львёнок! Я чувствую тебя, львёнок, чувствую, как ты скользишь по самому пику своего наслаждения, я это слышу… И я сделаю всё, что ты сейчас хочешь! Сквозь изгибы, сквозь судороги твоего тела, сквозь твои, уже неистовые стоны. Пусть всё катится — куда подальше, скатертью дорога… есть только ты один, один на всей Земле, — мой большой, сильный и ласковый Львёнок…

«Львёнок» порядком перепугал меня, когда разразился громким сдавленным звуком, похожим на вой, переходящий в рык. Я, конечно, никогда наяву не слышал, как рычит лев, если только в кино, — но, наверное, было что-то похожее. Мне показалось, что этот протяжный вой слышали на всех этажах Штаба. Сашка, сам того не ведая, вложил в этот воющий стон все долгие, одинокие месяцы воздержания, своих несчастий, тяжёлой изнуряющей работы и бесконечной тоски… Не знаю, может это всего лишь надумано, но в тот момент мне показалось, что в этом рыке было столько облегчения… Как будто в человеке что-то надломилось, треснуло и — потихоньку отошло, оттаяло…

Мы лежали, молча обняв друг друга. Такой покой окружал нас, что, казалось, весь мир замер, остановился и не сдвинется больше с места. Я слушал биение Сашкиного сердца и думал, что такое же чувство возникает в непогоду, когда за окнами ревёт ветер, хлещет проливной дождь, а в тёплой комнате горит огонь в камине. Тук-тук, — тук-тук, — тук-тук, — стучало его сердце. Это был мой камин…

— Хорошо и странно, правда? — тихо шепнул Сашка. — Будто и нет ничего там, наверху. Будто и нет армии…

Я молчал… Мне было приятно, что Сашка сейчас, в эти минуты, такой спокойный, тихий, тёплый… Казалось, я и сам по-настоящему успокоился только сейчас, когда Сашке, лежащему рядом, было так хорошо…

…Из шланга медленно вытекала прохладная вода. Её осталось совсем немного, на донышке, но нам вдвоём уже хватило… а когда последняя капля упала на пол, мы уже были там, в том космическом мире, молча, забыв обо всём, затихнув в ласковых объятьях друг друга…

Даже ночник пошли выключать вместе, вдвоём, потому что так не хотелось расставаться хоть на несколько секунд… Даже заснули вместе, вдвоём на моей койке, обнявшись. Заснули мгновенно, глубоким и здоровым сном, едва успев добраться до постели…

…Никогда ещё будильник Бункера не звонил так мерзко, как в то утро. Проклятье!.. Я выскользнул из тёплой кровати, чтоб побыстрее его выключить.

Помню, в первую ночь, проведённую в Бункере, я спросил Севу, отчего будильник стоит так неудобно — далеко от всех коек. Может, перенести его ближе, хотя бы на расстояние вытянутой руки?

— Не-а, — ответил Сева. — Это традиция. Сам потом поймёшь, что так лучше. Ведь он, зараза, будет звонить, пока не встанешь и не выключишь. Так больше вероятности, что не проспишь. Хотя я умудрялся. Традиция, это тебе не просто так… она, видишь ли, годами складывалась.

…Я пошарил на полу в поисках одежды, но так и не нашёл её. Пришлось всё-таки включить верхний свет… Натягивая на себя полуразорванные трусы, я смотрел на Сашку. Тот сел на кровати и, блаженно потягиваясь, улыбался мне. В его движениях действительно было что-то львиное — гибкое и ленивое. Протирая глаза, он сказал:

— Доброе утро, Зайчонок, — и вновь упал на подушку. — Как не хочется вставать!.. Иди ко мне …

Я подошёл и погладил его по лицу, зарылся пальцами в его волосы. Сашка приподнялся на кровати, обнял меня и осторожно поцеловал. Потом ещё раз, ещё. Я почувствовал, как просыпается его тело… и отстранился:

— Надо собираться, Саш, время уже.

Сашка вновь сел и заразительно зевнул — вот уж действительно: Лев.

— Ой, как неохота!.. Гадство!.. Ну почему так рано?..

Он откинул одеяло… и я вдруг почувствовал себя неловко… но не отвернулся. А этот же, нисколько не смущаясь, спокойно смотрел на меня и улыбался. И глаза его: синие и немного насмешливые. Он встал как был — голышом, и вновь потянулся, заламывая руки — вот он я, смотрите!.. Мне так захотелось дотронуться до него!.. — но вместо этого я пошёл к умывальнику. Почистил зубы, но умыться мне, впрочем, так и не удалось… Сашка подошёл сзади и обнял меня за плечи.

— Саша, времени нет.

— Вот-вот!!! И я про то же… — замурлыкал он, возвращая меня в зной своей саванны.

И мы — не раздумывая, а наоборот, опять забыв всё на свете — ринулись в пучину страсти…

…Весь день я видел его фланирующим по кабинетам с сияющей улыбкой. Ну что ж это такое-то?! Ни стыда, ни совести…А если кто узнает?

Ох, Кунсайтес, вы когда-нибудь доулыбаетесь, допрыгаетесь…

За этим днём был другой, а за ним следующий, и так далее. Небо не обрушилось на меня и не повергало в руины здание Штаба.

Работа складывалась как нельзя лучше. Карьера шла своим чередом. Моё звание было утверждено и обнародовано. К тому времени я уже прекрасно разбирался в бумажных потоках, циркулирующих в Штабе — каким образом документ совершает свой оборот в сложной структуре начальственных взаимодействий. Теперь я уже знал, какие ходы необходимо проделать, с какой стороны подойти, чтобы через месяц-другой стать младшим сержантом. Славка и Андрей злились на меня — им, конечно, было обидно. Они проиграли — и хорошо понимали это. Сейчас они, наверно, ненавидели меня. Но я знал — пройдёт время и мы встретимся точно так, как Сева и Сашка: «Славка, Андрей! Чертяки! Привет!» Мы будем так же искренне тереться щеками, радуясь встрече: «А помнишь тогда? Помнишь то-то?» Однако, всё это было ещё впереди, а пока они не упускали момента, чтобы сказать или сделать мне какую-нибудь гадость. Надо было потерпеть: ни они, ни я не были виноваты, что всё сложилось именно так. Пока же оставалось самое последнее. И самое трудное. Присвоенное мне звание ефрейтора означало, что Славка и Андрей скоро отправятся в «ссылку», в какие-нибудь дальние гарнизоны, где не хватало персонала.

Как потом оказалось, моего смирения и понимания хватило ненадолго. Мы стали часто ругаться, даже по пустякам. Андрей и Славка постоянно выступали против меня единым фронтом, наверняка всё ещё тайно надеясь, что можно переиграть хоть что-то. Такое было возможно, если выставить меня сейчас в крайне неприглядном свете в глазах начальства. «Бог дал — Бог и взял» — это означает, что начальство всесильно. Сегодня оно жалует тебя, а завтра… Завтра, кто его знает?..

Недели через две Сева поинтересовался, как долго я намерен держать их тут. Его слова вызвали моё искреннее удивление.

— Разве я это решаю? Кто-то меня спрашивает?

— Никто, — пожал плечами он. — Но никто и не запрещает. Брось. Хватит. Ты же знаешь, как это можно сделать. Так делай.

— Ты хочешь сказать, что полковник…?

— Ничего я не хочу сказать. Доиграй эту пьесу до конца — и это всё, что от тебя требуется.

— Подожди, подожди! Ты намекаешь, что…

— Ни на что я не намекаю, Косэ… — он посмотрел на меня из-под очков, и взгляд его был печальный-печальный.

Всё решилось буквально в следующие два дня.

Подойдя к моему столу, Андрей вдруг небрежно кинул мне кипу неотправленных рапортов.

— На, возьми.

— Это что?

— Это твоя работа. Ты у нас теперь большой начальник — вот и вкалывай. А я пошёл, — и он направился к выходу.

— Андрей! Подожди! А ну, стой!!!

— Ну чего тебе ещё?

— Андрей, ты что? — удивлённо спросил я.

— Я? Я — ничего. Ты начальник — ты и делай. Не зря же за лычки перед офицерьём на задних лапках танцевал? Ну так и вкалывай теперь сам. Понял?

— Да, вот теперь-то я понял. А сейчас возьми всё обратно и сделай.

— А то что? А то телегу накатаешь? Ну так мне всё равно! Теперь хоть целую книгу можешь строчить…

И он, засунув руки в карманы, вновь направился к выходу.

— Эй! Боец! А ну быстро вернись, когда тебе старший по званию приказывает!!!

Я был просто взбешён, хотя такого от себя не ожидал. Чтобы я мог приказать ему? А ведь думал — никогда не сумею… Андрей тоже был ошарашен такой смелостью, но потом подошёл-таки ко мне, вытащил одну руку из кармана и ткнул в мои ефрейторские лыки пальцем.

— Что, уже плечи жгут, да?

— Тебе что-то не нравится, рядовой?

— Ну-ну…

— Не надо «нукать». Сейчас ты возьмёшь бумаги обратно и всё сделаешь сам. И чтобы больше не «нукал» и не «вякал», понятно?!

— Ой, бля-я… Да ты оборзел! Тебе пора рожу набить!

— Да что ты говоришь?! Попробуй. Попробуй же! — завёлся я.

— Но ты, плесень хитрая, за Сашку прячешься!

— Что я делаю? За кого?! А ну, повтори!..

— Ты думаешь, я не вижу, как он подпрыгивает, когда у тебя какие-то напряги? Прямо — телохранитель! Сосёшь ты у него что ли? Может он и ты — голубые?

Я буквально онемел от таких слов. Ну и сволочь! Какое его собачье дело?! Да я за эти слова…

— Что ты сказал?! — в комнате появился Сашка.

Увидев, как у Сашки сжались кулаки, я кинулся к нему. Андрей осёкся и, видимо, здорово перепугался. Конечно, он не имел в виду того, что сказал, но этих слов было достаточно. Я виснул на Сашке, а он, захлёбываясь яростью и матом, пытался отодрать меня, чтобы достать Андрея. Тот же весь вжался в угол, бледный и дрожащий. Сашка сыпал проклятьями и угрозами, но мне всё-таки удалось кое-как увести его из кабинета.

Ситуацию спасло лишь то, что Сашка боялся нечаянно причинить мне боль. Иначе бедному Андрею сегодня пришлось бы ой как плохо…

На улице я накинулся на Сашку:

— Какого хрена ты вмешиваешься?

— Нет, ну ты слышал, что он сказал, а?! Слышал?! Говно какое! Да я ему…

— Саш, во-первых, он это не тебе сказал, а мне. Во-вторых, я и без тебя могу разобраться. Ну зачем ты встрял?! Кто тебя просил?

— Да я ему сейчас за его слова!… — всё порывался он обратно.

Я держал его за локоть:

— Ничего ты ему не сделаешь. Успокойся.

Мы простояли довольно долго. Сашка то успокаивался, то закипал снова. А я всё пытался объяснить ему, чтобы он так больше не делал.

— Косэ, я не могу смотреть, как кто-то наезжает на тебя.

— Саш, ну пойми же ты, наконец!!!– говорил я как можно убедительней. — Я не маленький ребёнок и могу постоять за себя сам. Ты же всё время мне об этом долдонишь. И правильно делаешь!.. Тем более, что это же Андрей. Андрей! Мы же столько прожили вместе!.. Ну, покричали друг на друга, повыпендривались — и всё. Всё!..

— Ничего себе, «повыпендривались». Ты что, не слышал, что он сказал?!!

— Успокойся. Ты только что матом его крыл — так по твоим словам, там ты и не такое с ним проделывал!.. — Я ревниво прищурился: – И когда вы, интересно, успели?! Вот и оставляй вас вдвоём-то…

— Чего?! С кем?! С Андреем проделывал?! Ты что несёшь-то?!

Смех и грех!.. Сашка даже не понял, что я лишь ловко поддел его, а когда понял — громко рассмеялся. Инцидент, как говорится, был исчерпан. Сашка успокоился. А, значит, предстояло возвращаться в кабинет — работы было невпроворот.

— Ну что — пойдём, Саш? — тихо спросил я.

Он наклонился и шепнул мне:

— Слушай, а ведь он попал в точку.

— Только вот не по адресу маленько…

— Чего-о?!! Я тебя сейчас съем, подлый заяц!!!

Но я уже предусмотрительно стоял у дверей Штаба.

Не знаю, какой вывод Сашка сделал из этого разговора, но, по-моему, он совсем рехнулся и воспринял всё всерьёз. Вот уж поистине — чувство сносит все башни. Во всяком случае я-то думал, что конфликт уже исчерпан, но на следующий день случайно заметил у Андрея здоровенный синяк на груди.

Блин…

И опять мне пришлось, уединившись с Сашкой, вправлять ему мозги. К тому времени я уже достаточно хорошо изучил его, — как говорится, всесторонне, — так что, по окончании долгих разговоров, он снова лез обниматься:

— Всех-то тебе жалко, Зайчонок мой.

— Нет, ну ты можешь мне пообещать, Сань?! Я тебя прошу, как человека — не трогай ты их, ни Андрея, ни Славку!.. Ты же только мне хуже делаешь. Неужели не понимаешь?! Меня же, из-за твоего буйного темперамента, могут в один день выпихнуть из Штаба ко всем чертям! Тебе это надо?!

Я был зол. Зол на то, что Сашка увиливал от ответа, и на то, что он называл меня «зайчонком» чуть ли не при всех. В конце концов Сашка всё-таки подчинился моим просьбам. Во всяком случае я больше ничего подобного в отношении Андрея не замечал.

Что и говорить — Сашка тоже во многом влиял на меня положительно. Моё «рацио» хорошо взаимодополнялось его «эмоцио». Он старался воспитать во мне человека сильного духом и абсолютно непреклонного перед проявлениями хамства и гадливости, особенно со стороны своих же. Я тоже, конечно, во многом старался учиться у Сашки — знал, что по характеру робковат, нерешителен и жалостлив, только тщательно маскирую это от других.

…На второй неделе моего пребывания в армии нас, несколько молодых «душков», направили в наряд по столовой. Всё было как обычно: работа, работа, работа. Там — подзатыльник от «деда», тут — пинок от «черпака»… В общем — как всегда. Где-то уже вечером, часов в десять, один из поваров, «азер», поймал меня, пробегающего мимо, и приказал:

— Возьмёшь вот эти ящики из-под хлеба, отнесёшь в подвал и поставишь к остальным.

«Надо — так надо».

Когда я уже спускался в темноту подвала, нащупывая ступени сапогом, то подумал: как-то странно это всё. Почему именно два ящика? Их ведь наверху целый штабель.

До этого я никогда не бывал в подвале столовой. Вот уж действительно — катакомбы. За дверью, в самом подвале, в углу горела одна тусклая лампочка, под которой за маленьким столом расположились трое солдат.

— Тебе чего надо? — довольно неласково поинтересовался у меня один из них.

— Да вот, принёс… — и с удивлением воззрился на штабель ящиков, от пола до потолка, братьев-близнецов тех, что я держал в руках.

— А-а… Ну, кинь куда-нибудь, — равнодушно махнул рукой другой боец.

Поставив ящики, я уж было собрался идти. Тот, который поинтересовался, что мне здесь надо, вдруг неожиданно позвал:

— Эй, постой-ка. Ты из наряда?

— Угу.

— Дух? Сколько отслужил?

«Ну вот, блин! И чего им всегда так важна точная цифра?! Вот козлина!» — подумал про себя, а вслух ответил:

— Две недели.

— Молодняк! Из учебки? Так это ваши сегодня по столовой скачут?

— Наши. Ну, я пойду?

— Куда торопишься-то? Садись с нами, чаю попей, отдохни.

Я даже растерялся от неожиданности. Кто они были, в смысле армейской иерархии, — я тогда в этом плохо разбирался. Для меня они все были «дедами». Первые дни в армии очень остро чувствуешь разницу в возрасте. Это на гражданке — один год больше, один меньше — мало что меняет, а там… В армии всё по-другому: вот мальчик и вот, через год, уже мужчина.

— Ноги-то, поди, устали с непривычки? — продолжал боец, улыбаясь.

Присесть, отдохнуть, напиться чаю — о чём ещё можно было мечтать? Да и ноги действительно гудели жутко.

Кто-то из троицы поставил на стол пустую кружку и кивнул на табуретку: садись, мол. Я уже так и хотел сделать, когда у меня в голове неожиданно зазвенели колокольчики: «Внимание! Опасность! Внимание!»

— Не. Спасибо, конечно, но… некогда. Наверху ещё столько работы, ребятам и так тяжело. Спасибо за приглашение.

— Ну ты, блин, ответственный! Да справятся они и без тебя!

— Не, я не могу. Спасибо, но надо идти.

— Вот, блин, молодняк какой пошёл! Ну чё, отпустить его, что ли?

— Ладно, пусть идёт. Видишь, пацан толковый, с понятием.

Когда я поднимался наверх, то всё ещё пребывал в недоумении: вот же, бывают и нормальные люди в армии. И чего я так завибрировал?

Но стоило только вновь вкатиться по жирному полу в ярко освещённую кухню — я уже забыл обо всём, вклинившись в работу. Работа, работа, работа…

В какой-то момент я заметил краем глаза — мой напарник по кухне прошёл к выходу с двумя другими ящиками. Ну, прошёл себе и прошёл… Через какое-то время я вдруг остро почувствовал, что не успеваю. Огляделся по сторонам в поисках своего напарника, но не заметил его нигде. Пришлось крутиться самому.

Он появился уже где-то около часа ночи, и я тут же набросился на него:

— Где тебя черти носили, мать-перемать?!

— Где надо… — огрызнулся он, не глядя на меня.

Тут я вспомнил, что видел его с ящиками. Разозлился ужасно!.. Тут — как белка в колесе, а он там, гад паршивый, чаи распивал! Ругнувшись ещё, махнул рукой: и так уже устал, как последняя шавка, ещё и ругаться… Лучше закончим по быстрому и — спать.

Взяв носилки с остатками ужина, мы потащились с ним в сторону свинофермы.

Возвращаясь назад, я вдруг заметил, что пацан идёт как-то странно: широко и неуклюже расставляя ноги, то и дело запинаясь.

Тогда я не придал этому значения: решил, что он просто устал.

С тех пор мы так и не виделись.

Я встретил его в тот самый день Спартакиады. Озадаченный тем, какое жалкое зрелище он из себя представлял, подошёл и попробовал поговорить. Но пацан был совсем не склонен к беседе.

Потом, уже в штабе, Сашка спросил меня: чего это я хотел от складского пидора?

У меня челюсть от удивления отвисла:

— Что ты имеешь в виду, Саш? Что значит «складской пидор»?

— Да то и значит. Его все пацаны со складов уже перетрахали. Я слышал, что ребята из батальона хотят поменяться со складскими. Своего на ихнего. Ну чего ты глаза-то выпучил?

«О, господи… Бедный парень».

Вот тогда-то я и вспомнил о той подозрительной «троице»… У меня внутри всё похолодело. Я ведь тоже был там, в том подвале. Я и не подозревал, как близко был сам к…

— Ты что, знал его раньше?

— Знал, мы ведь с ним одного призыва… И что, все в части об этом знают?

— Ну да, почти…

Я стоял, тупо уставившись в окно: вот так-то, оказывается, оно и случается… Начало-то примерно одинаковое: пожалели, приласкали — и… В памяти невольно возникло лицо Лёшки… Его округлённые от ужаса глаза — тогда, в столовой. Что-то теперь с ним? Во что его превратили?..

В жизни всё зависит от случая. Надо постоянно быть начеку. Наверное, в тот момент, когда Сашка рассказал мне про того пацана, назвав его «складским пидором», я почувствовал: как хорошо, что Сашка сейчас рядом со мной! Что бы я без него делал со своей добротой и жалостью?..

Как истинный «царь зверей», Сашка учил меня быть непреклонным — и я учился. Делая при всём этом, однако, свои выводы.

Один из таких выводов — не такой уж я, на самом деле, жалостливый и добренький. Во всяком случае, те слова Андрея я не забыл и не простил. Во-первых, это оскорбляло не только моё, но и Сашкино достоинство. Это раз. Во-вторых, памятуя о том, что «кто имеет уши, да слышит», я сделал в последующие дни именно так, как говорил Сева. И вот приказы на Славку и Андрея были готовы и подписаны в строевой, как полагается.

Когда пришлось выбирать место, то для Андрея всё было предопределено — «Пикет-11». Об этом «чёрном месте» мне как-то рассказал Сашка.

За точкой под названием «Пикет-11» ходила дурная слава. Сопоставив рассказы Сашки и покопавшись в документах, я убедился — не напрасно. Самая удалённая станция слежения в нашем округе располагалась где-то в высокогорье. Как про неё говорили — двести километров до ближайшей юрты. Даже вода там была привозная. Раз в месяц вертолёт доставлял туда продукты — и это была вся связь с миром, не считая, конечно, радиосигналов. Но дурная же слава точки «Пикет-11» была не в этом. Судя по тем же фактам и бумажкам, которые предпочиталось класть подальше и забывать о них как можно быстрее — однополая любовь там сильно практиковалась.

Кроме того, за это время мне довелось оформлять документы одного демобилизующегося студента «оттуда», такого же «духа» нашего призыва, но счастливчика, попавшего под приказ Министерства Обороны «О студентах вузов». Тогда, в тот год многих демобилизовали, на зависть остальным. От меня зависело то, как шустро бумаги сделают свой оборот. Боец был «по нашей линии», судя по кое-каким рапортам в «Особый отдел», а мне же очень хотелось узнать — правда ли то, что болтают об этой «точке»? Так я и выпытал у него всё, что хотел. Парень рассказывал неохотно, постоянно придерживаясь принципа: «Всё это было с моим другом Васей». Но того, что он рассказал, мне оказалось более чем достаточно.

Как такая гниль завелась там — никто не знал. Но каждый новичок впадал во всё тот же порочный круг: «Сегодня я дух, и буду терпеть, завтра я дед, и буду поступать так же, как поступали со мной».

«Наша Армия сильна традициями!» — обычно с гордостью заявляют наши высшие военные чины. Знали бы они сами, что за «традиции» бывают в нашей доблестной Армии…

Когда Андрей узнал из приказа, куда его отправляют, он кинулся по начальству — упрашивать, умолять, дабы чаша сия миновала его. Но кому из офицеров есть дело до солдат в этом вопросе? Куда Родина посылает — туда и шагай! Они тоже знали, что «Пикет-11» — то ещё гадючье гнездо, и что окрас у него «голубого хаки». Но если согласиться с Андреем, то придётся признать это во всеуслышанье. А кому же надо ворошить такие моменты? Никому. Генерал бы первый не позволил: «В моём округе? Нет. Такого не может быть, и следовательно — нет».

Наверное, Андрей плакал, когда его повезли к нашим «летунам». Как у него сложилось дальше, не знаю — писем он не присылал.

Славку я отправил в хорошее место — тут моя совесть была чиста.

Иногда я и сам удивляюсь тому, как во мне спокойно уживаются жалость и мстительность. Впрочем, я что — не человек, что ли? Кроме того, я во многом находился под Сашкиным влиянием.

После отъезда Славки и Андрея события закрутились ещё быстрее. Через месяц и десять дней к одной лычке ефрейтора добавилась ещё одна, сделав из меня младшего сержанта.

Сева одобрительно хмыкнул, когда я, пришив новые погоны к кителю, крутился перед зеркалом.

— Ну-у-у, полетела наша птичка ясным соколом. Надо бы успеть построжиться над тобой, пока возможность есть.

— Да уж, — отозвался я. — Но теперь, когда пальцы гнуть будешь, хорошенько подумай, товарищ сержант.

— Товарищ младший сержант, вы по-прежнему младший по званию. Не заноситесь!

— Ну, не надейся. Это недоразумение не надолго, — нагло пообещал я.

Сева, усмехаясь, покачал головой.

«Завидует, — подумал я. — Ещё бы: близок локоть, да не укусишь».

В переводе на «дворцовые мерки» Сева был «принц-регент». Ему немного не повезло: он попал, что называется, в межсезонье. Когда Севу оставили в Штабе, там ещё работал Юра — резидент и мой предшественник. После того же приказа Министерства Обороны «О студентах вузов» Юра — как студент первого курса института — был демобилизован, и Сева остался резидентом всего лишь до нового призыва, как принц-регент до совершеннолетия монарха. Следовательно, полномочия и возможности его были куда скромнее моих. Даже при всех своих знаниях тайных входов и выходов системы нашего Штаба, ему никогда не удастся подняться выше уже существующего положения. А он был не менее — если не более! — честолюбив, чем я.

Эти два месяца были такими безоблачными — полными радостных ожиданий и самонадеянных планов! Я ликовал: вот ведь как удачно всё идёт, своей жизнью я вновь могу управлять сам, и уж теперь-то нас с Сашкой никто не будет дёргать…

Но – увы! — это была одна только видимость.

Бесконечное лето потихоньку начало уступать место прохладной осени…

Сашка ручным львом так и не стал. Его взрывные эмоции, его темперамент — всё оставалось для меня «загадкой природы», всё было непредсказуемо. День от дня мне становилось всё труднее влиять на него — особенно когда он находился в эйфорическом состоянии. Пожалуй, по-своему мы пытались приручить друг друга, но невозможно было сказать, кто из нас преуспел в этом. Во всяком случае, мы стали больше чем друзьями, это несомненно. Со временем то, что происходило между нами, когда мы оставались наедине, перестало казаться мне чем-то преступным, а стало восприниматься как неотъемлемая часть нашей дружбы. Мы продолжали заниматься любовью почти каждый день, а если обстоятельства позволяли, то и несколько раз в сутки. Знаю, гордиться тут нечем, но что было то было. Так всё как-то само получилось…

Севе, казалось, было на это глубоко наплевать — его волновали сейчас другие проблемы: пополнение состава, привилегии самому себе. Он, по-моему, просто не придавал никакого значения тому, что мы с Сашкой вдвоём частенько куда-то пропадаем. Майору Цапе, похоже, определённо дали «сверху» понять, что меня дёргать по пустякам не желательно — поэтому он и не особенно наблюдал за нами. Так что у нас с Сашкой какое-то время была не жизнь, а малина.

Но всё же, как ни прикинь, слишком горькой была эта «малина»…

…Как-то, сидя у окна в Кабинете, прищурившись от солнца, я наблюдал, как Сашка разминался на перекладине. Он подтягивался, делал переворот. День был яркий и солнечный — впрочем, в Алма-Ате почти все осенние дни солнечные. Переворот у Сашки получался плоховато, но он настойчиво повторял всё заново, вновь и вновь. Глядя на него, я вдруг поймал себя на странной мысли, будто он — мой ребёнок, сын. Вот взял бы его на руки и носил… Я даже не знаю, как правильно и вразумительно описать это состояние… Сашка постоянно стрелял в меня синими шелками своих глаз и улыбался. Я же старался держать себя более скромно и сдержанно, зная, что любая моя неосторожная улыбка, любое протягивание руки могут вызвать у Сашки приступ бесконтрольной эйфории — в любой ситуации — этого-то я боялся больше всего… Сашка постоянно пытался «доказать» свою любовь ко мне — думаю, это было неосознанно. Вот и теперь — он подтягивается на перекладине — и ведь чувствует, зверёнок, что я потихоньку за ним наблюдаю, любуясь им… Может, именно так отец наблюдает за игрой своего сына: с гордостью и отцовской нежностью. Странное чувство, но такое приятное…

Всё хорошее рано или поздно почему-то заканчивается. Шли дни, и наивная безоблачность стала потихоньку пропадать, уступая место тревоге и беспокойству. Прежние страхи оживали — они не могли не оживать! — и давали знать о себе. Привыкнув друг к другу, имея такую тесную связь, — куда уж больше! — мы стали более раскованы и в общении. Выражение каких-то эмоций, диалогов, отношений стало приобретать совсем не нужный вид. Я-то себя контролировал, а вот Сашка делал это всё меньше и меньше… Он запросто мог обнять меня на глазах у Севы, взяться за руку, что-то прошептать на ухо, касаясь губами щеки. А когда я пытался, оставшись наедине с ним, вразумить его, что именно меня тревожит, то он простодушно и беззаботно смеялся, говоря, что я действительно «милый зайчонок-трусишка».

— Может, это я по-дружески!.. Чего ты так дёргаешься? Да наплевать на всё это!

— Нет! Мне не наплевать! Ты подумай, Саша, что ты говоришь?! И что ты делаешь… Вот вчера, например, вспомни — ты подскочил ко мне и начал прямо в коридоре обниматься, а в это время Бухара вышла куда-то из своей каморки и всё это видела! Что она подумала, ты хоть понял?! А я понял. Это раз. Теперь сегодня, утром. Я сижу за столом, пишу, занят по уши — а ты вдруг подошёл ко мне и начал шептаться и обниматься, хотя — заметь! — в кабинете вместе с нами находился Сева. А ты, наверное, думал, что никого больше не было, да?! Я же видел, с каким выражением физиономии Сева покосился в нашу сторону!.. А разве всё это пройдёт просто так мимо него? Он, конечно, молчит сейчас, но я знаю, что в его башке — заметь, умной башке! — зарождаются абсолютно ненужные и нежелательные мысли.

— Косэ, да не дёргайся ты так! Что ты мне говоришь про Севу?! Севе до всего этого никакого дела нет!.. А Бухара — что Бухара?.. Она — женщина, ей этого не понять. Мало ли — мужики обнимаются!.. Она и не придаёт никакого значения…

— Не придаёт, говоришь? Ну-ну… А ты уверен?!

— Конечно!

Вот и поговори тут с ним… Сашке, похоже, вообще стало казаться, что ничего противоестественного и опасного в наших отношениях нет. Какое, мол, дело всем остальным до этого? Я чувствовал, что его «понесло по течению». Он мог начать ласкаться в совершенно неподходящем месте, а если я отказывался поддерживать его в этом — по-детски обижался и начинал с удвоенным рвением «доказывать» свои ко мне чувства. На этой почве мы даже несколько раз серьёзно поругались. Правда, мирились мы быстро. Стоило мне погладить его по голове и прошептать на ухо: «Сашенька, Саша… Львёнок…» — всё, он уже не мог больше сердиться и расцветал в широкой белозубой улыбке… Но потом всё повторялось снова и снова. Я не знал, что делать дальше, и мне даже пришлось пойти в этой ситуации на компромисс. Например, я уже перестал дёргаться, когда он называл меня «зайчонком». Более того, мне это иногда нравилось, но не до такой степени, чтоб меня так называли при людях. Тем более, Сашка произносил это таким мурлыкающим голосом… Обидно было то, что он ничего не понимал из моих многочисленных вразумлений, или не хотел понимать. Его не останавливали ни резкие объяснения, ни… в общем, понятно… Ну ничего не останавливало!.. Он так и оставался упрям в этой своей жгучей нежности, проявлений которой со временем становилось всё больше и больше. Нежность эта была уже опасным электрическим зарядом, который мог натворить непоправимых бед — в любой миг… Винить в этом можно было только самого себя. Ведь это я позволил, чтобы Сашке окончательно «сорвало крышу».

Меня разрывали противоречия. Доходило чуть не до слёз; я ведь тоже не мог постоянно злиться на него — ведь он был мой львёнок… мой ласковый, родной. Он дарил мне столько счастья, когда мы были вдвоём!.. Он хотел меня — с каждым днём больше и больше… И я хотел его. Хотя бы просто быть рядом… Но ведь он хотел только живого тепла и ласки, только от меня. Его, наверное, очень задевало, когда днём на работе я смотрел на него отчуждённо или, если так можно выразиться, «казённым взглядом»… Конечно, это было лишь тогда, когда мы были не одни. Я знал, что именно было нужно Сашке: он просто соскучился по нежности и человеческому теплу, как скучают по солнцу долгой-долгой зимой.

В конце коридора нашего штабного крыла, среди всех этих переходов и закоулков располагался Архив. Ещё в самом начале службы, постоянно путаясь в этих поворотах, я спросил у Севы:

— Отчего планировка Штаба такая запутанная?! Везде какие-то закутки, коридоры и лестницы. А подвал и вовсе — лабиринт какой-то…

— А хрен его знает! — пожал он плечами. — Сам поначалу путался, а теперь кажется, что с закрытыми глазами в любое место пройти смогу. Сейчас даже и не знаю, как можно тут заблудиться, всё так просто и понятно!

— М-да… Кто-то тут, однако, явно перестарался.

— Фигня, разберёшься, если захочешь, — сощурился Сева. И ухмыльнулся: — Зато от врагов отстреливаться хорошо!

— От кого?! — прыснул я.

— От врагов! — захихикал Сева вместе со мной.

— Ага, спят и видят буржуинские генералы, как бы им на наш любимый Штаб напасть!

— Во-во! «И задумали буржуины погубить Мальчиша…»

— Тебя что ли?! Тьфу… Нужен ты больно…

— Душара позорный! — Сева изобразил «праведный» гнев и схватил меня за шкирку. — Как разговариваешь?! А кто тут самый главный для тебя?!

Я скинул его руки.

— Ты, Сева, ты, конечно. Главнее тебя тут и нет никого! Бегает, правда, один, в кителях с золотыми погонами и красными лампасами, но я его толком и не рассмотрел. Если главный — ты, то тот, наверное, всего лишь генерал-ефрейтор. А так… — Я откашлялся и попробовал затянуть басом: — «ВО ИМЯ ПРЕСВЯТОГО СЕРЖАНТА КАЛМЫКОВА… ПОМО-О-ОЛИМСЯ…»

— Ну ты и дура-а-ак, Косэ.

— Ну дык!!! Прямо как ты.

Времена, когда я ещё путался в планировке Штаба, давно прошли. Теперь я, как и Сева, мог с закрытыми глазами обойти его почти весь.

Архивом была небольшая комната со стеллажами, на которых громоздились картонные коробки. В этих коробках пылились разные бумаги, которым уже не было применения. Но, согласно инструкции и требованию Цапы, раз в месяц мы проводили инвентаризацию всего этого барахла.

Ещё одним применением Архива было хранение конспектов для тактических занятий офицеров нашего Штаба. Один раз в неделю к жёлтой двери с небольшим окошком и стойкой выстраивалась очередь. Расписываясь за получение конспектов, офицеры спешили на занятия, а после, также под роспись, возвращали их обратно.

Пока длились их занятия, кому-то из нас приходилось сидеть в душной, пропахшей пылью и слежавшейся бумагой комнате. Это скучное занятие вечно клонило ко сну, но стоило только задремать, как тут же какой-нибудь «золотопогонный принц» начинал барабанить в окошко, громко вопя:

— Да что там такое?! Дрыхнешь, что ли? Боец! Твою мать! Не спи, Родину проспишь! М-ля, вы, «штабные суки», только и знаете, что затаритесь и дрыхнете где-нибудь по углам. Гонять и гонять вас, штабных, надо! Строевой подготовочкой давно не занимались, а?!..

Ну и так далее, в том же духе.

В тот день была моя очередь. Взяв ключ из сейфа, я помахал Севе ручкой и, вздохнув, направился в Архив. Всё шло как обычно. Офицеры громко разговаривали между собой, толпясь в очереди. Для них эти занятия больше походили на «посиделки» с возможностью раз в неделю собраться всем вместе и посудачить на разные темы. И если выдать конспекты можно было за несколько минут, то вот забрать их обратно — целая история. Доблестные отцы-командиры никак не желали расходиться по своим рабочим местам. Увлечённые беседой, они невероятно медленно тянулись, небольшими группками или парами, останавливаясь на каждом углу или уже у самой двери Архива, подолгу спорили, снова и снова «перемывая» последние новости части. Пока последняя тетрадь не ляжет на своё место, мне придётся париться в этом долбанном Архиве и дышать через раз, ожидая, когда же закончатся все их шушуканья по углам.

В небольшом коридорчике, служившем «предбанником», появился Сашка. Увидев меня в окне двери, он улыбнулся:

— Хо!..

— Ты откуда такой? — я обрадовался, что он заскочил ко мне.

— Из Узла, притащил донесения. Открой-ка. Посижу пока тут, не хочу в Контору идти.

Я открыл дверь. Сашка пихнул портфель на ближайший стеллаж и примостился на ящике около двери.

— Жарко сегодня… — он навалился спиной на стенку, расстегнул китель и рубаху. — А тут и вовсе сдохнуть можно. Фу-у… ну и духотища!

— Так иди в Бункер, окунись под душем.

— Надо будет… Много ещё осталось? — кивнул он на журнал регистраций.

— Четырёх не хватает. Второй час уже жду, когда притащатся.

— Вон они, в коридоре стоят.

— Как всегда. Вот и жди этих «прынцев».

— Косэ, а давай сегодня ночью на пруды смотаемся? — неожиданно предложил Сашка.

— Не, не хочу.

— А чё?!! Ну давай! Пока такая жара стоит — самый кайф искупаться. Недолго осталось, осень скоро. Вот-вот — и всё. Сева вчера мотался туда. Говорит, что вода тёплая-а-а-а! — Сашка даже зажмурился. — Ты же там ещё ни разу не был, да?

— Не-а, не был, — согласился я.

«Эх-х!! Прохладная вода… Нырнуть в глубину, а потом лежать на поверхности и смотреть на звёзды, наслаждаясь ночным покоем…»

Сашка пододвинулся ближе и обнял меня за бёдра. Я тут же отпрянул в сторону, опасливо глянув в открытое окошко. К счастью, там никого не было.

— Ты что?! Долбанулся, что ли! — напал я на него.

— Да нет там никого, я же слышу. Чё ты дёргаешься?

— Слышит он… А вдруг?!

— Вдруг-вдруг… Ну, так пойдём сегодня ночью купаться? — повторил он тем самым бархатным голоском.

— Ага… знаю я, какое там «купанье» будет!

— А что? Мне бы хотелось вот так искупаться… голышом. Давай? Неужели тебе самому не хочется?

— Нет, Саш. Не хочется.

— Правда?

— Правда.

— Правда-правда?? Ты когда-нибудь купался голышом? Ведь не купался же!.. Может, попробуешь… со мной, а?

— С тобой? — склонив голову набок, я насмешливо осмотрел его с ног до головы. — Ну, разве что с тобой… Хотя, может, найдётся кто-нибудь и поинтереснее…

— Это кто?! — Сашка аж подпрыгнул на ящике.

Меня это развеселило: Сашка и впрямь перепугался.

— Думаешь, местное население поддержки не окажет?

— Тьфу ты!..

Мы дружно прыснули.

Послышались голоса из коридора. Сашка быстрым движением показал на свою расстёгнутую одежду: «Видишь, — мол, — не по форме!» — и нырнул под стойку окошка.

Это появились задержавшиеся «прынцы».

Принимая у них конспекты, я подумывал: может, смыться сейчас в Бункер и окунуться под прохладной водичкой? То-то было бы здорово!

— Ага, тебя-то я и искал! — неожиданно обратился ко мне один из офицеров, капитан автопарка.

— Меня? — изумился я.

— Тебя-тебя! Ты же вроде как по станкам спец?

— Так! — второй из офицеров глянул на часы. — Ты идёшь, а то время уже поджимает, или тебя подождать?

— Не, — капитан кивнул на меня, — я ещё задержусь малёк.

— А, ну давай! Увидимся ещё!

Я пододвинул со своей стойки журнал регистраций. Они расписались там, где им ткнули пальцем, и заспешили по своим делам.

Капитан, покопавшись в своей кожаной папке, начал расстилать передо мной какой-то чертёж.

— Тэк-с… Вопрос как к спецу.

— Да какой я спец? Если ещё что-то помню.

— Ладно, я в твою анкету заглядывал ещё в самом начале. Диплом с общей оценкой, почти «пятёркой». Хотел тебя к себе сосватать, в автопарк, но твои бонзы перехватили.

«Четыре с половиной», — поморщился я, совсем не воодушевлённый желанием вспоминать что-то сейчас, в такую-то духоту, да ещё и с Сашкой под стойкой.

— Чего?

— Да вспоминаю. Не «пятёрка», а «четыре с половиной».

— Ну и что?! Какая разница?

Чертёж был разостлан. Капитан ткнул в него пальцем.

— Втулка с резьбой, узнаёшь такую?

— Угу.

— Как насчёт программы на такую хреновину? Сможешь написать? А то мои «гаврики» уже задрались их точить. Что-то пробовали на «автомате» — не получается, резьба летит сразу. Вот, глянь программу. Мож, ты чего посоветуешь?

Я рассматривал чертёж, пытаясь припомнить особенности нарезки резьбы на «автоматах». Блин, казалось, что это было так давно, почти как в другой жизни… Станки, техникум, ребята из группы…

— Тут есть одна закавыка, — начал наконец я, взяв ручку и делая пометки на листке бумаги. — Вот тут надо бы так, а тут… выдержку времени поставить. Потому что, если в этом ме… Апп… — ручка вывалилась у меня из рук.

— Ты чего? — удивился капитан.

— Нет-нет, ничего… — моё лицо в ужасе меняло цвет и температуру.

…Мой бедный брючный ремень под стойкой ослаб... И началась нетерпеливая возня с пуговицами...

— Так, ну и что дальше? — вновь склонился над цифрами капитан.

— Дальше?.. Даль-ль… э-э-э… Щас-щас…

Выражение моих глаз напоминало состояние рыбы, выуженной из воды…

Брюки были расстёгнуты. Рука Сашки скользнула внутрь…

Я пытался что-то сообразить, усиленно моргая глазами и бессмысленно уставившись в чертёж.

— Э-э-э-э… Дальше надо делать вот так… Хм-м… — я даже умудрился что-то написать. — Это сюда, а это — туда. Нет… То есть… Это — туда, это — сюда. А после этого… А-а…

...нетерпеливое прикосновение его губ там… Движения... Только бы не заорать сейчас!..

— Чего «А-а»??? Где «туда-сюда»? Давай-ка объясняй как положено!..

— Может… Может, я оставлю всё это у себя… Подумаю… А то я так сразу и не вспомню…

— Не-не-не! Ищи тебя потом, по вашим катакомбам! Ты давай не вертись, чего затанцевал-то на месте? Объясни толком, а там мы с ребятами ещё поморокуем. Слышь, а вот тут как лучше?

— Тут?.. А тут… надо… соединить… одно… с другим… э-э-э…

— Чего соединить-то?! Чё ты вертишься?!

Движения… Движения… Движения…

Кое-как нацарапав что-то кривыми буквами и наскоро попрощавшись, я торопливо захлопнул окошко прямо перед лицом капитана. Он постучал в него, крикнув из-за двери: «Я ещё как-нибудь потом найду тебя!»

Шаги. Потом всё стихло.

Голова шла кругом. Во рту пересохло. Кое-как я выполз из-за стола, выволок из-под него Сашку и придавил его к двери всем телом.

— Блядь! Ты рехнулся?!!

Я нервно заправлял одежду.

А ему — всё по барабану!! Улыбка во весь рот. Потянулся, прижался к моей щеке.

— Зай… — И вновь скользнул рукою туда. — Давай закроемся и ещё здесь побудем… хоть немного, а?

Я отскочил.

— Ты охуел!!! Ты что, не понимаешь что творишь?!

Сашка обнял меня, желая повалить, но я снова вырвался, отпихивая его в сторону.

Он вздохнул, сел на корточки, прислонившись спиной к стене.

— Хе-е… Так что там, говоришь, насчёт нарезки резьбы на втулках? «Туда-сюда»?

— Ничего! Ну и засранец же ты!..

Сашка обезоруживающе поглядел на меня:

— Курить хочу, просто сил нет! Почему после этого всегда так курить хочется? И всегда по кайфу?

Он достал сигареты и закурил, выпуская дым колечками.

— Не кури тут!!

— Да ладно… никого ведь нет. Зай, а тебе что после этого хочется?

— В лоб тебе звезду! Да поярче! Чтоб искры из глаз посыпались! Может тогда мозги просветлятся?! Ты что делаешь?! Ты чем думаешь?!

Сашка встал и подошёл ко мне.

— Ну чего ты так завёлся, Косэ? Ведь такой прикол получился! И ему, — он погладил меня по ширинке, — тоже понравилось. Я же видел!

— А если бы капитан увидел?! Как ты думаешь, ему бы тоже понравилось?!

— Ну, ладно тебе, Косэ, перестань…

— Не перестану!

— Зато как получилось! У-у-у-у!!!

Я был просто в отчаянии. Чуть не плача, я тихо и внятно произнёс:

— Саша, ты хоть понимаешь, чем мы с тобой занимаемся?

Он сразу осёкся, замолчал, глядя куда-то в угол, а когда вновь посмотрел на меня, то взгляд его стал какой-то болезненный, как у побитого ребёнка.

— Не знаю, зай… Мне иногда кажется, что дома я бы никогда… Не знаю. Я правда, не знаю — но мне так хорошо рядом с тобой… Странно всё это. Сейчас я не хочу больше ничего. Мне просто хорошо…

Какое-то время он был задумчив, но потом в него опять словно бес вселился. Движения стали игривыми, а голос бархатным. По опыту я уже знал, что это верный признак проснувшегося желания. Сейчас начнётся опять…

— Наплевать мне на всё, зай! Пока я здесь и пока ты рядом… Ты же никуда не исчезнешь, правда?!

Ну скажите хоть кто-нибудь, — что я мог на такое ответить?!..

Я ушёл. Первый раз в жизни… Я осторожно выбрался из здания Штаба, свернул с асфальтовой тропинки в уединённое место под осенними деревьями, подальше от посторонних глаз, присел на корточки, обхватив руками голову… Да, конечно, я всё прекрасно понимал, я не мог не понимать… Но так продолжаться больше не могло. Что ждало нас впереди? Эти наивные сказки? Эти милые фантазии? У него впереди был скорый дембель, но мне-то ещё — служить и служить. А наши с ним отношения запутывались, переплетались, и с каждым днём втягивали в смертельно опасную пропасть… всё дальше и дальше…

Не просто далось решение отослать Сашку из Штаба. Мне очень не хотелось расставаться с ним. Порой казалось, что я привязался к нему едва ли не больше, чем он ко мне. Я так привык к своему львёнку… я изучил за это время все его повадки: каждое движение, каждый жест — да что там говорить!.. Однако, чем больше проходило времени, тем неотступнее, въедливее досаждало — надо что-то предпринимать. Тянуть было больше нельзя. И словно предчувствуя это, Сашка всё время старался быть рядом со мной, не оставляя ни на минуту. Похоже, я стал для него чем-то равносильным одуряющей болезни. Ему так хотелось быть постоянно рядом — я чувствовал это… Просто рядом — сидеть и держать меня за руку. Это становилось его «пунктиком», его навязчивой идеей. Видя всё, что с ним происходило, я ужасно терзался. Но увы, — никакие разговоры и вразумления больше не помогали. Его эмоции перехлёстывали здравый смысл. Я боялся даже думать о том, что это может быть любовь… Нет! Это неправильно! Это неверно! Боже мой, что он делает с собой?..

День ото дня Сева стал как-то странно смотреть на нас и время от времени делать кое-какие намёки. Оно и понятно: не заметить всего этого, наверное, мог только слепой. Но это ещё не всё. Когда же Сева начал стучаться в дверь помещения, где мы находились — я решился…

Через «пятые руки», совсем издалека, начал двигать нужные документы, манипулировать со справками и списками личных составов. Сложная, тонкая работа и главное — достаточно опасная. Но для Сашки я сделал бы и не такое. Так, постепенно стали достигаться и кое-какие результаты — было освобождено одно «тёплое место» в санатории для высших командных чинов на озере Балхаш. Это далось мне совсем не просто. Надо было сделать так, чтобы местное начальство тоже оставалось в неведенье. И самое главное — чтобы обо всём этом не догадался Сашка. Я старался, я очень старался…

До сих пор мне непонятно, отчего офицеры так сильно полагаются на своих подопечных. Ведь ответственность нуждается в постоянном контроле. Но тогда я был так благодарен им за это доверие! Благодарен потому, что мои манипуляции остались незамеченными. Я знал, что при желании мои «дёрганья за верёвочки» можно было без труда отследить — но всё обошлось. Отчего они так полагались на нас — тех, которые менялись каждые два года?

…Мы с Сашкой прощались бурно, давая друг другу заведомо невыполнимые обещания. Строили планы на будущее, которым никогда не суждено было воплотиться. Что греха таить — мы оба знали и понимали это, но всё равно продолжали говорить, говорить и говорить.

Спасибо и Севе, что он не дёргал нас в этот последний момент. Я с какой-то внутренней беспомощностью видел, что Сева уже давно всё понял, и я был так благодарен ему, что в этой ситуации он решил вести себя достойно, по-мужски…

Проводив Сашку до самого вагона поезда, я с трудом сдерживал себя — расставание тяжёлым камнем давило грудь. В тот момент, когда мы уже подошли к поезду и остановились на перроне, я вдруг отчетливо осознал, что провожаю вместе с ним самую заветную частичку самого себя. Ибо дороже Сашки у меня никого в жизни ещё не было… я это понимал день ото дня всё острее и глубже, до боли в сердце… Я даже боялся подумать, что чувствует сейчас Сашка… Блестя влажными глазами, он хмуро курил одну сигарету за другой и смотрел куда-то в сторону. Я видел — он боялся, что не сможет сдержать себя, если посмотрит сейчас в мои глаза… На перроне мы по-дурацки долго жали друг другу руки, словно хотели навсегда запомнить эти последние прикосновения… Все слова были уже сказаны раньше, да и не нужны нам были сейчас никакие слова…

Когда поезд тронулся, Сашка быстро чмокнул меня в щёку.

— Прошу, не забывай меня, зайчонок… — и, не дожидаясь ответа, прыгнул на подножку вагона.

Я ещё долго стоял на опустевшем перроне, по-детски прижав ладонь к своей щеке, на которой остался его поцелуй, и глядел вдаль — туда, где скрылся последний вагон поезда, увозившего моего родного львёнка от меня. Навсегда.

…Иногда я думаю, что счастье даётся в долг. Потом приходит Судьба, открывает свою записную книжку, где точно и аккуратно записано всё по пунктам, и требует заплатить по счетам.

И какова порой бывает эта расплата?!…

Первые дни после отъезда Сашки — это была тихая, изнуряющая пытка. Точнее — новое тяжёлое испытание на выживание. С его отъездом из меня словно вынули что-то. Всё сделалось до тошноты однообразным, скучным и серым. Последовавшие почти один за другим приказы о присвоении мне очередных званий уже не были столь радостны и желанны. Самая большая радость была ещё тогда, летом, когда я взял в руки новые погоны ефрейтора — тогда они казались мне чем-то невозможным…

А теперь было всё равно…

«Король умер. Да здравствует Король!» — вспомнил я…

Боже мой, ведь это было ещё совсем недавно…

…Уже через три недели после его отъезда я стоял и смотрел в окно. Тот же пейзаж, тот же опустевший турник… На чёрных погонах красовались лычки старшего сержанта. Но это новшество вовсе не радовало, так как совсем ничего не стоило, никаких усилий. Всего-то и надо было — вовремя положить приказ на стол генерала. Таким образом я через неделю могу стать старшиной, но зачем мне это? Спортивный интерес? Так, развлечение, и «в пику» Севе. Всё это были затянувшиеся детские игры…

Сева, конечно, это понимал. И вообще, он тоже ходил какой-то скучный, унылый. Мы много работали, большей частью молча. Общаться стали всё меньше и меньше. Я благодарен Севе за то, что он оказался настоящим другом — и мне, и Сашке.

…Сашка обещал писать — и писал, почти каждый день. Он писал мне длинные письма, хотя я и знал о его нелюбви к написанию чего-либо. Эти письма я не мог читать спокойно, они разрывали мне сердце, потому что в каждом из них было всё время одно и то же: «Скучаю по тебе. Не могу без тебя. Всё время думаю только о том, когда вновь смогу тебя увидеть, услышать, обнять. Зайчонок, я скучаю, скучаю, скучаю…» Сжигая его письма после прочтения, я долго смотрел — сквозь пелену навернувшихся слёз — на весёлое пламя, жаром и искрами охватывающее тетрадные листки, и шептал один и тот же глупый вопрос:

— Зачем… Зачем?.. Зачем?!

Как странно может распоряжаться жизнью Судьба!.. Никогда не знавший, что такое любовь и нежность женщины, я, не совсем по своей воле, но со всей силой чувств узнал, что такое любовь мужчины. И хотя гордиться тут нечем — но я и не стыжусь этого, нет…

«Царю зверей — привет! Здравствуй, Саша!

Прошло две недели как ты уехал, а кажется — целый год. Как странно может идти время…

Не знаю, как у вас на Балхаше, но у нас осень. Похоже, лето последовало вслед за тобой, прицепившись за подножку вагона, оставив меня одного в ожидании зимы. Хотя, что я жалуюсь? Наше лето и осень похожи на скорый поезд. Дни, словно проносящиеся мимо вагоны: яркие вспышки солнечных бликов, чьи-то лица за пыльными стёклами…Так, мелькая на полном ходу, этот скорый поезд «Лето-Осень» проносится мимо, оставляя лишь чувство удивления — как всё быстро…

Ты пишешь, что у тебя всё хорошо — я рад этому. Тёплое озеро, пляж, песок, работы мало, а то и совсем нет. Как после этого не позавидовать? Даже не сыр в масле, а малина в шоколаде. Иные безбожно врут, когда утверждают, что служба в Штабе округа — халява. Оказывается, есть места куда лучше, и в этом я убеждаюсь с каждым твоим письмом. Мы же, бедные чернушки, — я да Сева, — пашем с утра до вечера, в поте лица своего, поспевая как можем. Тяжеловато вдвоём с Севой тащить то, что делали когда-то все вместе.

Можешь меня поздравить — кажется, я достиг предела. Вчера получил из строевой приказ на присвоение мне «старшины». Хотя, глупости это. Ребята из строевой прямо рты раззявили, когда я за приказ расписывался: «Ну ты даёшь, Косэ, через полгода — старшина! Широко шагаешь». А Севу прямо-таки всего скрючило, когда я примерял свои новые погоны. Говорит, что не удивится, если меня ещё через полгода на место нашего генерала назначат. Похоже, это мой самый большой прикол. Носить такие погоны я конечно не буду, т.к. предел есть всему и моему бесстыдству тоже.

Сева, кстати, передаёт тебе привет. Странно, что через меня. Я знаю, он пишет тебе, но почему-то делает вид, что нет. Вы часом не поссорились? Он всё-таки хороший парень. После твоего отъезда у нас состоялся разговор — ну, сам знаешь, как он умеет это делать — очень двусмысленный, витиеватый. Насколько я понял, Сева предложил мне забыть всё и начать как бы с чистого листа. До сих пор ломаю себе голову, что это могло значить? То ли он предлагает мне забыть всю историю с Андреем и Славкой — а у меня есть причина предполагать такое — то ли речь идёт о чем-то другом…

Всё остальное по старому. Да и как ещё может тут быть? Это у тебя сейчас всё новое: ребята, место, окрестности, даже вид из окна.

Да, Саш, ты прав… Я упорно избегаю темы о нас. Если честно, то — я не знаю, что отвечать на все твои пылкие слова. Тебе, конечно, есть с чем сравнивать, и ты пишешь мне об этом. Единственное, что я могу ответить совершенно искренне — я тоже скучаю по тебе… Очень скучаю…

Если не считать этого, то у меня всё хорошо. Сегодня вот опять суббота, а ты ведь знаешь, как я люблю субботы. Так что я, весь намывшийся и напарившийся в бане, сижу за своим столом и просто поскрипываю от чистоты.

Сева опять ускакал в город. Где он там шатается — понятия не имею. Спрашивать неудобно, а он молчит как партизан.

Вот так и живём, Саш. Как видишь, мало что изменилось. Когда ты уезжал, ты так чисто подобрал все свои вещи из Бункера — мог бы кое-что и оставить. Если б мы на прощание не обменялись ремнями, то, считай, ничего бы и не было.

Пиши. Очень жду.

К.»

Листья на деревьях начали желтеть… конец ноября как-никак. Осень. Ветки деревьев с золотыми листьями напоминали мне пушистую львиную гриву… Бесконечное лето подходило к концу. Это действительно было — бесконечное лето моей жизни…

1999 г.

Новосибирск.

Запретная тема. Повесть. Рассказы.  Тверь: Ганимед, 2002.

Высказаться?

© Константин Ефимов
HTML-верстка - программой Text2HTML

)