Игорь Фарамазян
ВОЙНА
(Рассказ-ощущение)
***
Я иду по темному коридору. В правой руке - зажигалка. Она быстро нагревается. Я обжигаюсь и решаю, что вполне можно обойтись без света. Главное - ощущение центра. Я должен идти "по осевой", и тогда все будет нормально. Я иду "по осевой" и понимаю, что зажигалка была не нужна, что человек не осознает своих возможностей, я чувствую, как с каждым шагом обостряется мое восприятие, мне кажется, что я просто-напросто вижу в темноте, и... Я ударяюсь о створку открытой двери.
***
У меня есть друг. Костя. Физик. Он как-то, по молодости, пытался теоретически обосновать любовь и узреть, так сказать, финал. Узрел. Пришел к выводу: любовь - это смерть, смерть - это любовь. Мыслитель.
***
Ощущение, будто меня схватили на улице, привезли под конвоем в военкомат, обрядили в "камуфляж", сунули в руки автомат и вместе с другими пойманными отправили в теплушке - куда-то... Никто не сказал - куда. Просто отправили. И мы тарахтели больше месяца по каким-то просторам, пили гнилую теплую воду, жрали гнилую теплую воду и уже через две недели с начала пути больше половины из нас обдрысталось над дырой в полу, сливая гнилую теплую воду. А перед самым прибытием куда-то несколько человек просто вырубились, скрючившись и стеная так, будто им покромсали кишки.
***
Я не физик. Я - лирик. Примерно в то же время, когда Костик обосновывал любовь, я переживал финал. Любимая женщина приближалась, отдалялась, приходила, уходила, хотела, не хотела, привлекала, отталкивала... И однажды я... умер. И родилась настоящая любовь. И любимая женщина вышла замуж за другого. А мне не было больно. Совсем. Но в их свадебную ночь моя ночь почему-то выдалась бессонной и сопливой. И мне до сих пор противно об этом вспоминать...
***
Ощущение, будто нас наконец привезли. Куда-то. И мы бредем. Снова - куда-то. Жара. Равнина. Камни. Жара. Щиплет глаза. И вдруг какие-то люди, в таком же "камуфляже", окружают нас и палят, почем зря, из таких же, блядь, точно таких же - наших - автоматов. И мы падаем, падаем, падаем... Кто-то - на землю. А кто-то - насовсем.
***
"Сегодня видел, как подросток выхватил у старушки сумочку и спешно скрылся за углом. А я не побежал, не стал звать хранителей порядка. Лишь прислонился к стене и сполз вниз на корточки. От собственного бессилия. А старушка громко причитала, размахивая жилистыми руками. Жестикулировала кривыми и глазу моему неприятному пальцами, на куриную лапу похожими. А я сидел бледный, на корточках, пред твоими очами, Господи, прислонившись к холодному кирпичу, и курил, с трудом удерживающими сигарету трясущимися руками. И погода была промозглая, и небо алюминиевое, и люди бесчувственные".1)
***
Ощущение, будто я вцарапываюсь в камни...
"Господи, не хочу воевать. Не умею. Не люблю. Люблю баб, черный кофе, пиво, сигареты... А недавно опять полюбил женщину. Тааак полюбил... Домой хочу, Господи!"
Я сжимаю автомат и начинаю палить - в ответ.
***
Мой приятель, журналист, очень огорчился, когда исчез его столичный коллега. Нет, мой приятель не был знаком с исчезнувшим столичным коллегой, но все равно огорчился. Так огорчился, что написал электронное письмо в редакцию той электронной газеты, в которой трудился пропавший. А на следующий день этому моему приятелю позвонил его приятель, сотрудник очень компетентных органов, и спросил: "Андрей, ты знаком с твоим столичным коллегой, исчезнувшем два дня назад?". "Нет" - ответил Андрей, а потом пришел ко мне и долго говорил о том, как это, в сущности, гадко, когда исчезают журналисты, и еще о том, как, в сущности, немыслимо жить, когда после твоих писем в поддержку коллег, тебе звонят приятели, которым ты не писал, и начинают интересоваться твоим коллегой. Исчезнувшим. И я сказал ему: "Исчезают не только журналисты. Бизнесмены, например, тоже исчезают, но об этом никто не пишет и этим никто не возмущается". "Да" - ответил Андрей.
А потом в лесопосадке где-то неподалеку от столицы нашли тело исчезнувшего столичного журналиста. А голову не нашли. И Андрей пришел ко мне и долго говорил о том, как это, в сущности, подло убивать журналистов, и еще о том, как немыслимо жить в стране, где убивают журналистов, и как немыслимо ее оставить, потому что еще больше, чем жить, хочется жить в этой стране, в нашем маленьком городе, бродить по нашим улицам, по бульвару Пушкина, пить пиво в "Салюте", трахать подругу Ленку, через год купить, наконец, квартиру и жениться на этой самой Ленке... А я сказал ему: "В других странах тоже убивают журналистов". И Андрей ответил: "Да".
Но через год уже в нашем маленьком городе журналиста просто забили насмерть бейсбольными битами. Прямо на пороге редакции. Средь бела дня. И не нашлось ни одного свидетеля. И Андрей опять пришел ко мне. И долго говорил. А я опять сказал, что - не только журналистов. И он ответил: "Да".
А после пошел и написал статью о том, кому было выгодно убийство журналиста в нашем маленьком городе, и назвал все имена, и вспомнил, что правоохранительные органы не советовали журналистам проводить самостоятельного расследования этого дела, что погибший готовил материал о сотрудничестве некоторых сотрудников правоохранительных органов с известной преступной группировкой... А в конце Андрей попросил считать эту статью открытым обращением к президенту страны и возложил на него ответственность за собственную жизнь. И статью опубликовали в популярной столичной газете. И тогда я позвонил Андрею и спросил: "Ты не хочешь поехать отдохнуть?". "Да" - ответил он.
***
"Сын! Я умираю той смертью, которой ты всегда боялся и не хотел умереть, - у себя в постели, окруженный родными и домочадцами. Я знаю, ты не приедешь со мной попрощаться, ты считаешь, что я предал Родину. Но вспомни, сынок, свой Политех. Я уверен, что и теперь, через два десятка лет, в его коридорах воняет мочой. Страна, где люди, получающие высшее образование, ежедневно дышат мочой, не может быть Родиной. Здесь, в эмиграции, я был долго счастлив тем, что ко мне не лезли в душу и дали возможность жить, уважая себя и окружающих. Но оказалось, мне этого мало. Что-то крайне необходимое для моего организма осталось в этой безалаберной, грубой, пропахшей мочой стране. Доктора считают, что я умираю от рака. В действительности же я умираю от того, что не могу жить ни в стране, где тела пахнут мочой, ни в стране, где души пахнут дезодорантом. Я оставляю тебе в наследство тяжкий вопрос: неужели порядок и человеческое достоинство настолько несовместимы с душевным богатством, душевной открытостью и роскошью человеческого общения, что они не могут сосуществовать в одной стране?"2)
***
Ощущение, будто мы лежим на камнях. Кажется, в этом "куда-то", в которое нас привезли, не бывает ночи. Я широко раскрытыми глазами смотрю прямо на солнце. У него нет очертаний. Глаза должны болеть и слезиться, но они не болят и не слезятся, и я погружаюсь в солнце и уже не ощущаю жара. И прилетают птицы. У них нет размера и цвета, но я знаю, что они похожи на мысли. И они о чем-то кричат, каждая на своем языке. Но все же у языков есть общее: я не знаю ни одного из них. И не понимаю, о чем кричат мне птицы.
***
- Владимир Сергеевич, что означает Ом-Мани-Падме-Хум?
- Зачем Вам это?
- Вы посоветовали мне читать мантру, а я не понимаю, что она означает.
- Ну и не понимайте. Читайте себе...
- Но смысл ведь наверняка важен...
- Да нет у нее смысла...
- Но...
- Саша, Вам действительно хочется знать, что означает Ом-Мани-Падме-Хум?
- Хочется, Владимир Сергеевич.
- Ёб-Твою-Мать...
***
Как-то один мой знакомец, вечный оппозиционер, рассказал историю...
Решили они с соратниками разнообразить свою борьбу. Придумали вместо митингов устраивать палаточные городки на центральных городских площадях. Несколько дней куражились. То на одной площади, то на другой палатки поставят, транспаранты приспособят с оппозиционными лозунгами... Народ подходит, интересуется. Они объясняют народу: "Это, - мол, - зона, свободная от режима, присоединяйтесь товарищи-господа-дамы, сбросим тирана - жить станет лучше и веселей". Но еще больше, чем зевак, ребят из Государственной Службы Безопасности рядом с оппозиционерами было. Стояли всегда чуть поодаль, группками, газетки в руках мяли, покуривали, в кулаки покашливали. Оппозиционеры указывали на них зевакам и говорили: "Видите... Стоят, псы".
Но все это происходило, выражаясь протокольно, в светлое время суток. А в темное - оппозиционеры и "псы" шли на кабак и пили водку. Не все, разумеется, - избранные.
Рассказал мне это все знакомец мой шибко оппозиционный и закончил: "Знаешь, думал печень у меня вывалится".
***
Ощущение, будто мы идем по камням. Мне жарко, потому что я и солнце уже не вместе. Оно висит высоко над нами и ему абсолютно наплевать на то, что мы премся куда-то, опять куда-то, по этим камням. Из ста двадцати нас осталось двадцать. Кто-то не поднялся еще тогда, после первой перестрелки, кто-то - позже.
Странно, мы совсем не разговариваем друг с другом. Совсем. Я, например, даже не знаю, как зовут того маленького мужичонку, что плетется рядом со мной. Но я, кажется, начинаю понимать, что такое "боевое братство". Потому что, если кто-то из нас, оставшихся, не станет поливать окрестности из своего раскаленного автомата, когда завяжется следующая перестрелка, если он побежит - умрем мы все. И если побегу я, тоже умрем мы все.
И поэтому все мы стреляем. И те, которые стреляют в нас, тоже стреляют именно поэтому.
***
Мы приехали в курортный городок ночью. Еле-еле нашли пансионат, где заранее договорились снять комнату на выходные, разбудили администратора, взяли ключ, прошли к себе, швырнули сумки в угол и... начали срывать друг с друга одежду. Потом повалились на скрипучую неудобную кровать и трахались с такой... ненавистью, что любовь в сравнении с ней - просто ничто! Боже, как нам было хорошо! Наверное, потому, что - нас не было.
Ее муж и мой друг в это время сидел у костра в своем очередном походе и пел песни под гитару.
Мы с Лизой прожили вместе девять лет.
***
Ощущение, будто мы стоим на камнях. Нас - двое против одного. Мы держим на прицеле его. Он - нас.
Не хочу его убивать. Мой напарник тоже не хочет. Но мы его убьем. И пойдем дальше. Нет, мы упадем на камни. И будем лежать на камнях целую вечность. Втроем. Мы и тот, которого мы убьем.
***
- Саша, давай попробуем пожить отдельно друг от друга.
Она произносит это спокойно и почему-то шепотом. "Давай" - так же тихо отвечаю я. Выхожу в прихожую, одеваюсь.
- Вещи заберу завтра, ключ оставлю на кухонном столе. Пока...
- Пока.
На улице чудесный вечер. Иду. Все впереди. Все позади.
***
Ощущение, будто я швыряю автомат на камни и иду навстречу тому, который держит нас с напарником на прицеле. Мне легко. И совсем не жарко, хотя все то же убийственное солнце все так же висит над нашими головами в этом "куда-то". Я иду вперед и знаю, что сейчас тот, который еще хочет меня убить, тоже бросит автомат и пойдет мне навстречу. И мы обнимемся, и упадем на камни. И будем лежать целую вечность. И пусть мы сдохнем в этой гребаной неизвестности, но мы никого больше не убьем. Никого. И нас - никто.
И тот, что хотел меня убить, бросает автомат и делает шаг мне навстречу.
Мы подходим друг к другу и обнимаемся, мы рыдаем без слез...
И я опускаю правую руку, и вынимаю нож, и бью. В живот.
Что-то толкает меня в спину. Я падаю на упавшего и успеваю заметить, как мой напарник, тот самый маленький мужичонка, что всегда шел рядом, бросает автомат, опускается на колени и обхватывает руками голову.
***
Я иду по темному коридору. В правой руке - зажигалка. Она быстро нагревается, я обжигаюсь и решаю, что вполне можно обойтись без света. Главное - ощущение центра. Я должен идти "по осевой", и тогда все будет нормально. Я иду "по осевой" и понимаю, что зажигалка была не нужна, что человек не осознает своих возможностей, я чувствую, как с каждым шагом обостряется мое восприятие, мне кажется, что я просто-напросто вижу в темноте, и... Я ударяюсь о створку открытой двери.
-----------
1) - (С) Алексей Даен "Призывы"; (к тексту)
2)- (С) Александр Шленский "Коллекция предсмертных записок".(к тексту)