Сергей Костромин
http://samlib.ru/k/kostromin_s_a/
Г А Л Á
Зарисовка для театра в четырёх действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Елена Дмитриевна ДЬЯКОНОВА (ГАЛÁ).
Поль ЭЛЮАР – французский поэт, её первый муж.
Сальвадор ДАЛИ – испанский художник, её второй муж.
Луис БУНЮЭЛЬ – испанский кинорежиссёр, друг Сальвадора Дали.
Место действия – Порт-Льигате, Испания. Дом Сальвадора Дали.
ДЕЙСТВИЕ 1
СЦЕНА 1
Гостиная в доме ДАЛИ. Во всей обстановке чувствуется роскошь. Причудливая мебель ярких, пёстрых расцветок. В центре - большое кожаное кресло в виде ладони с разноцветными пальцами. Много всяких мелких безделушек странных, необычных форм: маски, вазы, пепельницы, статуэтки и прочее. На стенах фотографии. В углу стоит чучело медведя, обвешанное разными предметами, как рождественская ёлка.
Впереди сцены, на самом краю, стоит элегантный мужчина. Это Поль ЭЛЮАР.
ЭЛЮАР: (обращается к зрителям) Моё имя Эжен Грендель... Я поэт Поль Элюар. Я, конечно же, француз и парижанин... (Пауза. Делает реверанс) Вы скажете, что в Париже все поэты, - и будете безусловно правы. Но я не худший из них, поверьте. Воплотить свои идеи и мечты в строчки вовсе не так просто. Мне повезло, что я встретил Андре. (Пауза) Вы знаете Андре Бретона? Он блистательный поэт. И, кроме того, великий организатор... Это он назвал наше искусство подсознания – сюрреализмом, организовал свой кружок и написал "Первый Манифест сюрреализма". Мы все тогда были молоды... (Пауза) Слишком молоды... И нам казалось, что очень важно не только творить в духе "сомнения в реальности реального", но и самим жить по тем же законам... (Пауза) Наши выставки собирали огромные толпы желающих воочию убедиться, что такое и вправду существует. Журналисты были в полном восторге... Помню в 1921 году в Париже одну из первых таких выставок... О "произведениях искусства", как таковых следовало бы забыть вообще, ибо выставка проходила в подвале галереи "О'Сан парель", в котором не было освещения, так что разглядеть экспонаты было невозможно физически... Я сидел за специальной ширмой и осыпал всех отборной бранью и неприличными ругательствами, Андре Бретон освещал выставку время от времени, зажигая спички, Луи Арагон мяукал, некоторые тужились, чтобы испортить воздух, другие играли в догонялки... (Улыбается) Это всё, наверное, понравилось бы Дали... Но он в то время был подростком, пытающимся что-то изобразить в Барселоне... Да... Дали тогда ещё не существовал для меня. Но именно в то время я встретил свою Хелeн... Хелeн. В неё, как мне кажется, были влюблены все мы... Для меня это было настоящее откровение. Я просто дышал ею. (Пауза) Мы стали жить вместе, и это были лучшие времена... Благодаря Хелeн я написал свои лучшие стихи... Надеюсь, вы не думаете, что я начну их читать прямо сейчас, здесь... (Обводит руками сцену) Это всё равно, как если бы Дали начал показывать вам свои картины, а Бунюэль демонстрировать снятые им фильмы... Глупо. Не правда ли? Да, Хелeн была великолепна! Не знаю, все ли русские женщины таковы, но если верить почитаемому мной Достоевскому – их немало... Вместе с тем она была по западному практична и точно знала, какие из моих произведений стоит публиковать, а какие нет. И она не ошиблась ни разу... Удивительная женщина с необыкновенным вкусом и своеобразным взглядом на искусство. Кажется, она разбиралась почти во всём - кино, литературе, живописи - лучше тех, кто этим занимался. (Гордо) Но я француз! Я понимал, что такая женщина не создана для тихой семейной жизни... (Пауза). Потом я встретил Дали... Поначалу он показался мне излишне скромным и замкнутым в себе молодым человеком. Забавно, но у нас многие так думали, (пауза) поначалу, конечно... Но "джинна в бутылке" долго удерживать ему не удалось. Очень скоро стало ясно, насколько он одержим. Одержим всем, что ему попадалось: поэзией и кино, религией и мистикой, и уж, конечно, живописью. И эта его одержимость передавалась всем, кто побывал рядом с ним хотя бы минуту. И больше всех страдал я... Я разрывался между любовью к Хелeн и своим увлечением Дали. Многим это было непонятно, в том числе и мне самому... Однажды, когда мы гостили в доме Дали, я заметил, что они нуждаются друг в друге. Впрочем, не заметить этого мог разве что только слепец, да и Хелeн со свойственной ей откровенностью сразу мне сказала, что намерена остаться у Дали. Я не собирался разводиться и решил просто одолжить Хелeн ему на время... (Гордо) Я же сюрреалист! И моральная сторона этого поступка меня вовсе не тяготила. Кроме того, я, откровенно говоря, не верил в длительность их союза, уж больно разными людьми они казались... (Пауза). Время показало, что я ошибся... Хелeн, переименованная Дали в Галу, прожила с ним всю свою оставшуюся жизнь. (Пауза) Я умер намного раньше всех их и так и не увидел ни лучших картин Дали, ни блистательных фильмов Бунюэля... Дали часто рисовал мои портреты, и один из них и сейчас находится у одного богатого заморского коллекционера купленный им за приличные, надо сказать, деньги... Портрет этот не обошёлся без любимых Дали кузнечиков, в данном случае у меня на подбородке, размером с полголовы. Но мне самому нравится этот портрет, уж не могу сказать, почему именно... (Пауза) Я написал немало хороших стихов, пользовался огромной популярностью, читать мои произведения одно время считалось изысканным вкусом, а за поэму "Победа Герники" и сборник "Сумей всё сказать" меня наградили Международной премией Мира, посмертно, правда... Но как однажды сказал Андре Бретон, когда мы с ним ненадолго поссорились, если моё имя и попадёт в мировые энциклопедии, то там будет написано примерно следующее: "Поль Элюар – первый муж Елены Дьяконовой". И уж только потом, быть может, что я – французский поэт-сюрреалист. (Пауза) Иногда мне кажется, что так оно и будет...
ЭЛЮАР медленно идет в гостиную и садится в кресло.
СЦЕНА 2
На сцену о чём-то оживленно беседуя, выходят ДАЛИ, ГАЛÁ и БУНЮЭЛЬ. ДАЛИ в ярком чёрно-красном халате с нарисованными крупно китайскими иероглифами, усы его набриолинены и вызывающе торчат вверх, ГАЛÁ в неприметной домашней одежде, БУНЮЭЛЬ одет изысканно и элегантно.
Во время СЦЕНЫ 2 все участники находятся в почти не прекращающемся движении: они ходят, жестикулируют (особенно БУНЮЭЛЬ), берут в руки разные предметы, пересаживаются из одного кресла в другие и т.д., постоянно находясь по отношению к зрителям в разных положениях – то лицом, то спиной, то полубоком... Только ЭЛЮАР находится лицом к зрительному залу. Всё это время он сидит в кресле на самом видном месте.
ГАЛÁ: Что нового в Париже, Луис?
БУНЮЭЛЬ: Париж - бурлит!
ГАЛÁ: И ты вместе с ним. Не так ли?
БУНЮЭЛЬ: Да, пытаюсь... (Пауза) Я встретил молоденькую актрису... Скорее всего, буду пробовать её снимать...
ГАЛÁ: Она француженка?
БУНЮЭЛЬ: Конечно.
ГАЛÁ: Как её зовут?
БУНЮЭЛЬ: Её имя пока мало кому известно... Хотя мне кажется, её ждёт большое будущее... Из таких, как она, вырастают неплохие актрисы, а иногда даже и великие...
ГАЛÁ: Её имя?
БУНЮЭЛЬ: Катрин Денёв...
ГАЛÁ: (Пожимая плечами) Да, незнакомое... Но в этих вопросах ты редко ошибаешься, Луис. Я уверена – она на самом деле станет настоящей актрисой.
БУНЮЭЛЬ: Несомненно!
ЭЛЮАР: Хелeн, мне не очень верится, что ты не скучаешь по Парижу?
ДАЛИ: Сколько раз говорить тебе, Поль, не называй её так. Она – Галарина! (Удивленно) Ты сам этого не видишь?
ГАЛÁ: Я почти всю жизнь прожила там. Перемена обстановки всегда к лучшему.
БУНЮЭЛЬ: Да, Париж...
ЭЛЮАР: Я лично не могу долго находиться вне Парижа. Мне как будто не хватает кислорода. Или там он совсем другой...
ГАЛÁ: Кислород для поэтов, художников, мечтателей и бродяг...
ДАЛИ: Да, по Луису не скажешь, что он из бродяг. (Улыбается)
ГАЛÁ: Бродяги бывают разными...
ДАЛИ: Разными. Но совершенно точно они не одеваются "от кутюр".
БУНЮЭЛЬ: Привязался ты к моей одежде! Завидуешь? (Смеётся)
ДАЛИ: Чему? Мундир нужен для победы. И я не ношу штатского... Обычно я одет в мундир Сальвадора Дали!
БУНЮЭЛЬ: В таком случае на мне всегда мундир парижанина...
ДАЛИ: Кстати, об одежде... Я придумал новые модели платьев.
ГАЛÁ: Что за модели?
ДАЛИ: Гениальные абсолютно.
ГАЛÁ: И всё же?
ДАЛИ: Платье с фальшивыми анатомическими деталями, соответствующими внутренним органам.
ГАЛÁ: Что ещё?
ДАЛИ: Дополнительные фальшивые груди на спине.
ГАЛÁ: Великолепно!
БУНЮЭЛЬ: Такое может быть принято только Парижем.
ДАЛИ: Этому будут рады везде!
БУНЮЭЛЬ: Нет, только Париж способен выдержать любые сумасбродства.
ГАЛÁ: Почему?
БУНЮЭЛЬ: Потому что Париж сам такой... Он привлекает к себе творческих людей, похожих на него самого...
ЭЛЮАР: Писателей и художников, так тех прямо как магнитом притягивает... Именно в Париже они создавали и создают свои самые лучшие произведения искусства... Так было и так будет всегда... Русские и испанцы, англичане и американцы, немцы и итальянцы нашли там то, что искали.
ДАЛИ: (С легким сарказмом) И что же?
ЭЛЮАР: Вдохновение, я полагаю...
ГАЛÁ: Я согласна... Произведения искусства, созданные в Париже – будут жить вечно...
ЭЛЮАР: (Уверенно и с некоторым вызовом) Слышали? Это говорит сама справедливость!
ГАЛÁ: Это действительно так. За одним, правда, исключением...
ЭЛЮАР: Каким же?
ГАЛÁ: Если ты не Дали.
ДАЛИ: А если я – Дали?
ГАЛÁ: Тогда там, где Дали пишет свои шедевры, там и Париж...
ДАЛИ восторженно смотрит на ГАЛУ, потом снисходительно хлопает по плечу БУНЮЭЛЯ. Тот в ответ кисло улыбается.
ДАЛИ: Мы с Галючкой долго жили в Париже. Любой город в мире был счастлив нашему присутствию, но душа моя всегда рвалась назад, в Каталонию.
ЭЛЮАР: (Торжественно) "Испания – страна резких очертаний, и тот, кто бросится в море сна – поранит себе ноги о лезвие бритвы"...
ДАЛИ: Чересчур напыщенно. (Фыркает)
ГАЛÁ: Это недостаток?
ДАЛИ: Это достоинство... Чьи это слова?
ЭЛЮАР: (ДАЛИ) Так писал друг твоей юности Федерико Гарсиа Лорка...
ДАЛИ: Лорка? Вот он. (Достает из кармана сушёную рыбу).
ЭЛЮАР: ?
ГАЛÁ: По древне-каталонски рыба означает труп.
ЭЛЮАР: (ДАЛИ) И ты знал, что я упомяну Лорку?
ДАЛИ: (Гордо) Дали знает всё! (Потом снисходительно) Не думай о мистике, Поль, рыба была в кармане так, на всякий случай...
ЭЛЮАР: Все испанцы одинаковы...
БУНЮЭЛЬ: И чем же они, по-твоему, одинаковы?
ЭЛЮАР: Каждый испанец чуточку националистически настроенный психопат.
БУНЮЭЛЬ: Достаточно посмотреть на Дали, да?
ДАЛИ: Да, на меня стоит посмотреть! (Пауза) Порт-Льигате – самый восточный географический пункт Испании, а это означает, что каждое утро я оказываюсь первым испанцем, видящим солнце...
ЭЛЮАР: Романтично, конечно (с иронией)... Только как же быть с испанцами, проживающими в Японии, которые видят солнце каждый день намного раньше тебя?
ДАЛИ: (Пренебрежительно) В Японии не такое солнце... Самое настоящее оно только в Каталонии.
ГАЛÁ: И откуда в Японии испанцы?
ЭЛЮАР: Посольство, различные представительства фирм и так, праздно шатающиеся по свету...
ГАЛÁ: Уж точно, испанцы – великие путешественники...
ДАЛИ: Но дальше Парижа они уезжают редко... (Смотрит на БУНЮЭЛЯ)
БУНЮЭЛЬ: Разговоры об Испании наводят тоску... Я люблю Париж, конечно, и не представляю себя ни в каком другом городе мира... Но я всегда был и останусь испанцем, и фильмы мои, снятые во Франции или даже в Голливуде, всегда будут чисто испанскими... (Пауза. БУНЮЭЛЬ надевает шляпу) Пойду я, пожалуй, прогуляюсь, подышу, так сказать, воздухом Отчизны...
БУНЮЭЛЬ уходит. ДАЛИ долго что-то то ли бормочет, то ли напевает себе под нос и как-то незаметно уходит тоже. ЭЛЮАР и ГАЛÁ остаются одни. Они молча и отрешенно ходят по сцене. Тем временем сверху спускается полотно, которое постепенно закрывает гостиную.
СЦЕНА 3
Середину сцены закрывает свисающее сверху большое полотно. Оно разделено пополам жирной чёрной чертой. Слева на полотне что-то напечатано на пишущей машинке по-французски. Похоже – это стихи. Черновик. Так как некоторые слова зачёркнуты и над ними ручкой написаны другие. Справа на полотне – карандашный набросок одной из наиболее известных картин ДАЛИ. ЭЛЮАР и ГАЛÁ одни. ЭЛЮАР садится на край сцены лицом к зрителям, ГАЛÁ стоит рядом с ним. Она выглядит расстроенной.
ЭЛЮАР: Ты русская, я француз, но есть именно испанская пословица, отражающая как нельзя лучше всё, что происходит с нами всеми...
ГАЛÁ: Какая именно?
ЭЛЮАР: "Как видим, так и бредим"...
ГАЛÁ: Бедняга, Поль... С тобой это тоже случается?
ЭЛЮАР: Значительно чаще, чем хотелось бы...
ГАЛÁ: Проще обо всём забыть. Не правда ли?
ЭЛЮАР: Обо всём забыть невозможно...
ГАЛÁ: А хотелось бы?
ЭЛЮАР: Иногда – да...
ГАЛÁ: (Жёстко) Нет ничего невозможного в жизни, Поль... Всё зависит от стремления и воли. (Пауза) От воли, я думаю, более всего.
ЭЛЮАР: Не будь жестокой.
ГАЛÁ: Это не так жестоко, как тебе кажется. Просто я говорю правду. (Пауза) Почему все так не любят, когда я говорю правду?
ЭЛЮАР: Правда – понятие глубоко субъективное...
ГАЛÁ: (Нервно) А я для некоторых, в последнее время, уж точно – не источник правды, а скорее наоборот, да?
ЭЛЮАР: К сожалению...
ГАЛÁ: Ты, как всегда, не решился сказать мне об этом прямо?
ЭЛЮАР: (Опуская голову) Не решился...
ГАЛÁ: (Раздражённо) Куда же подевалась твоя прежняя решительность?
ЭЛЮАР: По-видимому, перешла к тебе...
ГАЛÁ: У меня хватает и своей!
ЭЛЮАР: Я это давно знаю.
ГАЛÁ: (Срывающимся голосом. Громко) Ты думаешь, я такая наивная и не замечаю всего того, что происходит вокруг меня?
ЭЛЮАР: Что происходит?
ГАЛÁ: (Гневно) Поток всеобщей ненависти!
ЭЛЮАР: Это неправда, ты ошибаешься...
ГАЛÁ: Правда! Насколько раньше я вызывала всеобщий восторг, настолько же сейчас – всеобщую ненависть!
ЭЛЮАР: (После долгой паузы) Ты не задумывалась, быть может, в этом всём есть и частица твоей вины?
ГАЛÁ: (Кричит) Вина? Кто имеет право рассуждать о моей вине?
ЭЛЮАР: (Тихо) Хотя бы те, кто знают тебя очень давно...
ГАЛÁ: (Гневно) Пусть лучше посмотрят на самих себя!
ЭЛЮАР: Да, посмотреть на себя со стороны никогда не помешает... Жаль только, что это редко кому удаётся...
ГАЛÁ: На кого ты намекаешь, Поль?
ЭЛЮАР: Во всяком случае, не на тебя. Ты не способна посмотреть на себя со стороны.
ГАЛÁ: С чего ты взял?
ЭЛЮАР: Этого не умеют большинство женщин... Такова их природа. И я слишком хорошо знаю тебя, дорогая...
ГАЛÁ: И что из этого?
ЭЛЮАР: Ты отгородилась ото всех огромной железобетонной стеной. Её невозможно ни пробить, ни обойти. Но стало ли тебе от этого легче самой? Вот самый важный вопрос!
ГАЛÁ: (Успокоившись) Не знаю... (Пауза) Но одно ты угадал абсолютно точно.
ЭЛЮАР: Что?
ГАЛÁ: (После паузы) Мне, действительно, бывает жаль, что такая наша общая встреча невозможна в принципе...
ЭЛЮАР: Ты знаешь, кто сжёг мосты...
ГАЛÁ: Ты не прав, Поль.
ЭЛЮАР: Он сам оттолкнул от себя всех нас...
ГАЛÁ: Нет. (Пауза) Это сделали вы сами, вступив с Бунюэлем в коммунисты... Я, например, когда узнала об этом, особенно не удивилась. Сюрреализм всегда стремился быть в оппозиции, просто вы выбрали не лучший путь...
ЭЛЮАР: Ты считаешь путь Дали лучшим?
ГАЛÁ: По крайней мере, более последовательным.
ЭЛЮАР: Дали последователен? В чём интересно? В своих высказываниях и действиях? Ты это на полном серьёзе?
ГАЛÁ: А ты и Луис – коммунисты, это звучит серьёзно?
ЭЛЮАР: Не знаю, честно говоря... (Пауза) Мне не хотелось бы лезть в дебри политики. Хотя отношение Дали к фашизму – это его прямое предательство наших идей!
ГАЛÁ: Идеи здесь ни при чём. Все вы дети одного отца...
ЭЛЮАР: И кто же он, по-твоему?
ГАЛÁ: Фрейд, безусловно...
ЭЛЮАР: То было в молодости... Сейчас многое изменилось. И, прежде всего люди. Все мы. Изменился даже Дали, просто ты этого не замечаешь… Или не хочешь замечать...
ГАЛÁ: Потому что я люблю его?
ЭЛЮАР: (Торжественно декламирует)
"Но я не говорил тебе, что ваша
Любовь есть грех: она преступной будет
В глазах лишь тех, что вас заметят в жизни".
ГАЛÁ: Но ведь это не твоё, Поль?
ЭЛЮАР: Конечно, нет. Это "Каин" Джорджа Байрона.
ГАЛÁ: С каких это пор ты полюбил классику?
ЭЛЮАР: Я же сказал тебе, что многое изменилось за эти годы...
ГАЛÁ: И ты сам стал классиком, не правда ли?
ЭЛЮАР: И это тоже...
ГАЛÁ: А я, Поль? Я изменилась?
ЭЛЮАР: Ты всё так же прекрасна! Годы не властны над тобой.
ГАЛÁ: (Разочаровано) Раньше ты не говорил банальностей.
ЭЛЮАР: С течением времени мы всегда переходим на банальности. Банальностью становится и то, что раньше считалось верхом оригинальности. Так случается всегда... Банальность – это дитя времени и только...
ГАЛÁ: В таком случае, мне жаль тебя, Поль... Ведь раньше каждое твое слово вызывало бурю эмоций и толпы подражателей. Тебя носили на руках. И ты это любил.
ЭЛЮАР: В молодости такое любят все.
ГАЛÁ: По-моему, тут дело отнюдь не в возрасте. Ты напрасно прибедняешься. Просто я помню тебя другим...
ЭЛЮАР: А что ты помнишь?
ГАЛÁ: Всё...
ЭЛЮАР ложится на сцену, подкладывая руки под голову. ГАЛÁ садится возле него на пол. Запускает пальцы рук в его волосы, но смотрит куда-то вдаль.
ЭЛЮАР: Мне всегда нравились твои руки в моих волосах. Они приводили меня в оцепенение и восторг. Это невозможно сравнить ни с чем.
ГАЛÁ: Я знаю.
ЭЛЮАР: Знаешь или помнишь?
ГАЛÁ: И то и другое.
ЭЛЮАР: Ты не хочешь говорить со мной об этом?
ГАЛÁ: Мы говорим.
ЭЛЮАР: Можно я задам тебе один вопрос?
ГАЛÁ: Конечно.
ЭЛЮАР: И ты ответишь?
ГАЛÁ: Обязательно.
ЭЛЮАР: Ты была счастлива со мной по-настоящему?
ГАЛÁ: Да.
ЭЛЮАР: Почему же тогда ты осталась с Дали?
ГАЛÁ: (Резко) Это уже второй твой вопрос, Поль.
ЭЛЮАР: Ты и вправду не изменилась...
Свет медленно гаснет. Звучит музыка. Это отрывок из увертюры к "Тангейзеру" Рихарда Вагнера.
ДЕЙСТВИЕ 2
СЦЕНА 1
Интерьер гостиной по-прежнему не виден. Он закрыт свисающим сверху тем же огромным полотном. Впереди сцены стоит ДАЛИ. Он одет в ярко-красную рубашку, у которой оторван один рукав. На шее у него висят бусы из фальшивого жемчуга и огромный лангуст на верёвочке. Его усы торчат в разные стороны: один – вверх, другой – вниз. Сверху брюк повязан фартук, испачканный в краске. В кармане фартука видны кисти.
ДАЛИ: (Торжественно) Фигерас. 8 часов 45 минут утра. 11 мая 1904 год. (Пауза. Поднимает руки вверх.) Младенец наречён Сальвадором Фелипе Хасинто. Падайте на колени! Благодарите Бога! Родился Сальвадор Дали! (Пауза) Где фанфары в честь этого выдающегося события?
Трижды раздаются фанфары.
ДАЛИ: Я рождался и раньше, но то была первая проба меня. (Пауза) Мой брат вот кого я имею ввиду... Он умер от менингита семи лет, за три года до моего второго рождения. Мы были очень похожи. Его тоже звали Сальвадор... Это – судьба! (Пауза) Художником я был сразу. (Пауза). Когда я понял, что мир умирает, по-настоящему теряет смысл, распадается на куски, которые уже никогда не собрать воедино, а самое бессмысленное и мёртвое – это фасады разума и морали, это сама эстетика и собственно человек, тогда я понял и другое: раз уж довелось жить, достойнее всего – жить сюрреалистически. Жить и творить, разумеется... Но гениальность моя сумела раскрыться в полной мере, только когда я обрёл свою богиню – Галу Градиве... Святую Елену... Галарину! (Долгая пауза) Однажды вечером на балу в саду Табарен мне показали ужасно знаменитого в то время поэта-сюрреалиста. То был Поль Элюар. На балу он был с подругой, а его жена где-то в Швейцарии, покупала какие-то картины. Элюар был человек-легенда. Настоящий герой! Все были от него без ума... Я очень быстро понял, что он поэт из поэтов, милостью божьей, как Лорка. На прощание он пообещал приехать ко мне в гости летом. (Пауза) И вот лето... Я был горд тем, что такие люди, как Элюар с женой и Бунюэль, приехали в Кадакес только ради меня. Жена Элюара была утомлена поездкой, и весь её вид говорил: "Ну и дыра, этот Кадакес!" Но уже вечером, на прогулке, я обсуждал с ней все мыслимые и немыслимые вопросы бытия и искусства... Потом я кокетничал с Элюаром. Появлялся то голый и растрёпанный, то с палитрой в руке и с вот этим колье из фальшивого жемчуга (показывает колье, висящее у него на шее). Эх! Если бы ещё я мог надушиться запахом козла, проходящего каждое утро недалеко от моего дома! Но всё это выдавало лишь моё бешеное волнение, потому что там уже была она… Кто? (Пауза) Жена Элюара... Галa, Галарина... Я сразу узнал её... Когда во время прогулки я касался её руки, всё во мне трепетало... Я рассказал ей о своей кузнечиковой фобии и вообще много разной чепухи. Она слушала меня, оставаясь молчаливой... Однажды Галa взяла мою руку. Я ужасающе рассмеялся нервным хохотом, который не мог контролировать. (Пауза) Но она сказала просто: "Мы больше не расстанемся". И я понял – это непременно так и будет. (Пауза) Вначале наши отношения были болезненным психопатством и истерией, но она вылечила меня, став Галой Градивой "ведущей вперёд", моей Галариной! Сказала: "Забудь всё, что было с тобой в прошлом. Ты станешь таким, как я хочу..." И я стал им... С тех пор я – ученик, Галa – учитель. Она велит мне: "Встань и иди, ты ничего не успел"! И я встаю, иду и творю гениальное...
Звучит музыка. Это "Шелест леса" из второго действия "Зигфрида" Рихарда Вагнера. ДАЛИ достаёт из кармана фартука кисть и начинает делать ею движения, как будто рисует. Движения эти то грациозно плавны, то импульсивны и порывисты. Постепенно он начинает "рисовать" в такт музыке... Через некоторое время музыка резко обрывается. ДАЛИ бросает кисть на сцену, встряхивает головой и вновь обращается к зрительному залу.
ДАЛИ: Галa предупреждала меня, что я буду страдать в среде сюрреалистов, что надо держаться на дистанции от всех. И мой параноидально-критический метод способен на большее, чем весь кружок Бретона в целом... И она, как всегда, оказалась права. У них я столкнулся с нелепыми запретами, так мешавшими мне в семье. Разрешалось изображать кровь в любых количествах и даже добавить немного какашек. Но чисто какашки их, увы, не радовали... Напрасно я призывал на помощь курицу, несущую золотые яйца, испражняющегося золотом осла... Тогда я твёрдо решил: раз они не хотят говна, которое я столь щедро им предлагаю, то все эти золотые россыпи пусть достанутся мне одному. (Ходит по сцене, яростно трясёт руками) И прогремел гром! И пошёл золотой дождь... Так я стал богатым... Вопреки убеждению отца, что хорошее состояние можно нажить, только занимаясь юриспруденцией и уж никак не живописью. (Гордо вскидывает голову. Пауза) Перед войной мы долго жили во Франции, а когда она началась путешествовали по Америке... В то время я грезил Гитлером. В Париже я написал его столько, что хватило бы на два Лувра, но во время оккупации Франции все работы были уничтожены... Я был очарован спиной Гитлера, мягкой и пухлой. Он был абсолютным идеалом женственности. Я ощущал не просто экстаз, но и находил удовлетворение в эрекции, возникающей каждый раз, когда я думал о нём... До меня доходили слухи, что Гитлеру понравились некоторые мои работы, от них ему повеяло одиночеством, манией величия, духом самого Вагнера. Потом я написал картину о его смерти "Загадка Гитлера". Картина оказалась пророческой, и нацисты предали меня анафеме. Они не смогли понять, что я и сам не разгадал тайного смысла этой знаменитой загадки...
Тихо звучит отрывок из "Лоэнгрина" Рихарда Вагнера. На сцену выходит ЭЛЮАР. Он не подходит к ДАЛИ, а стоит в стороне.
ЭЛЮАР: Если Гитлер завоевал бы Европу, он уничтожил бы всех истериков и параноиков вроде тебя.
ДАЛИ: Это было бы особым проявлением его любви...
ЭЛЮАР: Однако ты сбежал от этой любви в Америку!
ДАЛИ: Я прибыл туда в ореоле величия и славы!
ЭЛЮАР: Увы, не это влекло тебя...
ДАЛИ: (Не поворачиваясь к ЭЛЮАРУ) Бретон и ты считали меня "Avida dollars" "жаждущий долларов"...
ЭЛЮАР: Но это было правдой!
ДАЛИ: Конечно.
ЭЛЮАР: Твои взгляды невозможно было не осудить...
ДАЛИ: Ты не понимаешь, Поль... В это время на руках Евы Браун в совершенно вагнеровском стиле умирал мой герой...
ЭЛЮАР: Герой? Ты опять кощунствуешь...
ДАЛИ: Отнюдь... Гитлер – великий мазохист, он развязал войну с единственной целью.
ЭЛЮАР: Какой же?
ДАЛИ: Проиграть её и быть погребённым под её обломками! Он самый современный сюрреалистический герой!
ЭЛЮАР: (Презрительно) И чем же был занят ты в столь исторический момент?
ДАЛИ: Разумеется, мерил температуру. Галa считала, что для этого достаточно двух минут, но я подержал ещё пятнадцать, на всякий случай... Потом пил свой любимый кофе с молоком.
ЭЛЮАР: Ты неисправим! (Машет рукой и уходит)
ДАЛИ: (Ему вдогонку) Как и ты сам!
Музыка Вагнера начинает звучать громче.
ДАЛИ: (Задумчиво) Далинизм всё время пытаются представить как продолжение идей Ницше... Да, я искал "сверхчеловека", но им стала "сверхженщина" по имени Галa... К тому же, истоки Ницше в вагнерианстве. Ницше – сын Вагнера, я – сын Ницше? (Радостно) Я – внук Вагнера!
Музыка стихает...
СЦЕНА 2
Полотно, скрывавшее середину сцены, поднимается. Там стоит большая двуспальная кровать. На ней сидит ГАЛÁ, она в ночной рубашке, выглядит заспанной. Рядом с кроватью стоит тумбочка, на ней чёрный телефонный аппарат. Подходит ДАЛИ, он снимает трубку с телефона и вместо неё кладёт лангуста, висевшего до этого у него на шее.
ДАЛИ: Так лучше. Ты не находишь?
ГАЛÁ: (Безразлично) Лучше... Если ты так думаешь...
ДАЛИ: А как думаешь ты сама?
ГАЛÁ: Я не могу сейчас думать ни о чём отвлечённом... (Пауза) Ты знаешь, мне опять снился этот сон...
ДАЛИ: Сон самое лучшее, что дано человеку, ты же знаешь, я, например, берусь за холст сразу после сна. Ибо только так можно сохранить в памяти подсознательное... После сна мозг ещё не освободился от образов...
ГАЛÁ: Но ведь ты встаёшь и по ночам.
ДАЛИ: С той же целью, разумеется.
ГАЛÁ: (Раздражённо) Я не ты, не забывай об этом! И вообще, оставь меня в покое!
ДАЛИ: (Удивлённо) Что я такого сказал?
ГАЛÁ: (Кричит) Ничего! Но мне осточертели все эти твои теории! Иногда хочется спуститься на землю! Обыкновенную землю!
ДАЛИ: Но сон...
ГАЛÁ: (Перебивает) Мне просто приснился сон! Обычный земной человеческий сон, понятно тебе? И всё!
ДАЛИ: (Примирительно) Хорошо, хорошо... Успокойся.
ГАЛÁ: Я не нуждаюсь в успокоении!
ДАЛИ: Но я ужасно страдаю, когда ты нервничаешь!
ГАЛÁ: (Презрительно) Ты умеешь страдать и без причин.
ДАЛИ: Зачем ты причиняешь мне боль, Галa?
ГАЛÁ: Боль? А о моей боли ты подумал?
ДАЛИ: Меня волнует всё, что связано с тобой, Галa! Я не могу найти себе места. И тем более твои сны... Я хотел бы попасть в них!
ГАЛÁ: Неужели?
ДАЛИ: Ты сама знаешь это лучше меня...
ГАЛÁ: Я ничего не хочу знать, отстань!
ДАЛИ: Я понял... Тебе опять снились эти двое?
ГАЛÁ: Да.
ДАЛИ: И что они хотели на этот раз?
ГАЛÁ: Как всегда – ничего... Абсолютно ничего... Мы все были в нашей гостиной и просто говорили...
ДАЛИ: Говорили? Нам уже давно не о чем говорить...
ГАЛÁ: Там, во сне нам было хорошо всем вместе. Но всё равно мне бы не хотелось об этом думать... Прошлого не вернуть.
ДАЛИ: Ты скучаешь по прошлому?
ГАЛÁ: С тобой рядом – нет...
ДАЛИ: Не думай о них...
ГАЛÁ: Ты в этом убеждён?
ДАЛИ: Из всех моих убеждений остались только два: это обретённая вновь вера в Бога и непоколебимая уверенность, что ты, моя Галарина, права всегда и во всём!
ГАЛÁ: Вера в Бога... Да, пожалуй, что так и есть... Ведь ты посещал даже Папу Пия ХII...
ДАЛИ: Да... И среди трёхсот пятидесяти целей моего визита самой главной целью было получить разрешение обвенчаться в церкви с тобой, Галa.
ГАЛÁ: И это было самым трудным?
ДАЛИ: Конечно... Ведь твой первый муж Поль Элюар, к нашей всеобщей радости, был ещё жив...
ГАЛÁ: Но он и слышать не хотел о религии.
ДАЛИ: Как и Бретон, он заблуждался в этом. Ещё с самого начала наших отношений я говорил им, что следует наполнить религиозно-мистическим содержанием буквально всё вокруг!
ГАЛÁ: И ты всерьёз надеялся их переубедить? Переубедить убеждённых атеистов?
ДАЛИ: Атеизм – та же религия. (Пауза) Ницше тоже был атеист...
ЭЛЮАР: (Выходя из-за полотна, скрывающего сцену) Да, ты очень последовательный представитель ницшеанства. Вот только похвалы и поощрения, адресованные самому Фридриху Ницше, в твоих устах похожи на комплименты монарха своему любимому шуту...
ДАЛИ: Смирение и целомудренность причинили жизни вреда куда больше, чем самые ужасные извращения и пороки, - так писал сам Ницше...
ЭЛЮАР: Ты считаешь всех, кроме себя, конечно, смиренными и целомудренными? А себя погрязшим в пороках... Этаким сумасшедшим?
ДАЛИ: Единственная разница между мной и сумасшедшим заключается в том, что я – не сумасшедший...
ГАЛÁ, как бы не обращая внимания ни на что, ложится на кровать. ЭЛЮАР садится рядом с ней. Взгляд его обращён куда-то в пустоту. ДАЛИ выходит вперёд и обращается к зрителям.
ДАЛИ: Мне плевать на сплетни Бретона обо мне. Он просто не может простить мне, что я единственный истинный сюрреалист. Единственный и последний!
ЭЛЮАР: Ты всё время говоришь только о себе.
ДАЛИ: Человек наделён преимущественным правом рассуждать о себе самом!
ЭЛЮАР: Ты не открыл ничего нового... Поль Гоген говорил о "загадочных пластах духа". Его картины окружены тайной и погружены в психику людей. А Гойя, Эль Греко, Босх, наконец?!
ДАЛИ: Я знаю, ты разбираешься в живописи. Но что скажешь о вас, о поэтах?
ЭЛЮАР: То же самое... Ещё у Артюра Рембо – срастание человеческого образа с предметами:
"Скелету чёрному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк..."
ДАЛИ: Да, действительно красиво... Но помнится, когда ты был помоложе, ты считал себя и Бретона – Колумбами-близнецами, открывшими Америку в искусстве...
ЭЛЮАР: Молодости всегда свойственно считать по-другому.
ДАЛИ: А теперь ты прозрел? Боже мой! Столько метаться, искать, иногда даже находить, чтобы в итоге остаться таким правоверным...
ЭЛЮАР: Ты, как всегда, безжалостен к бывшим друзьям... Дело не в нас с Бретоном... Марсель Пруст, Цвейг, Пикассо...
ДАЛИ: (Перебивает) Пикассо? (Пауза) У него есть родинка на мочке левого уха, в том же месте, что и у моей Галы... К тому же, Дали – по-каталонски означает "желание". У меня оно воплотилось в Галу... У Пикассо от Галы лишь репродукция её родинки на краю уха, да и зовут его всего лишь Пабло Пикассо, такое имя может носить кто попало...
ЭЛЮАР: Любимый тобою Фрейд считал, что наиболее надежный способ вызвать ощущения тревожности – это создать неуверенность насчёт представленного персонажа, является ли он настоящим существом... Потом появились Пикассо и Дали. Именно в Ваших картинах смущающая и опасная неопределённость... Кто там люди, механизмы, куклы, призраки?
ДАЛИ: Мозг Фрейда – улитка земной смерти... Мир идей Фрейда для меня то же, что мир Писания для средневековых художников или мир античной мифологии для Ренессанса... (Пауза) Впрочем, "в июле – ни женщин, ни улиток".
ЭЛЮАР: Я знаю эту испанскую поговорку.
ДАЛИ: Каждый год, в июле, я отправляю Пикассо открытку с напоминанием об этой поговорке.
ЭЛЮАР: Почему?
ДАЛИ: Этого не знает никто.
ЭЛЮАР: А ты сам?
ДАЛИ: Нет...
ЭЛЮАР: Я так и думал...
ДАЛИ: Я думал, что ты так и думал!
ЭЛЮАР уходит. Сверху спускается полотно. Оно опять закрывает почти всю сцену. Звучит музыка. Это отрывок из "Летучего голландца" Рихарда Вагнера. ДАЛИ ходит вдоль полотна, он задумчив, слушает музыку. Когда музыка стихает, он останавливается и обращается к зрителям.
ДАЛИ: Первое ноября. Туссен. День поминовения усопших... (Опускает голову) Расстрелян Федерико Гарсиа Лорка. В последний раз я видел его в Барселоне за два месяца до начала гражданской войны... Галa, незнакомая с ним прежде, была заворожена этим великим чудом, обладавшим клейкой, как липучка, притягательностью. Лорка, всю жизнь мечтавший о смерти, расстрелян в Гренаде... В конце своей "Оды Сальвадору Дали" Лорка, предчувствуя свою близкую смерть, просит и меня не задерживаться, уйти в рассвете сил... (Пауза. ДАЛИ поднимает голову) Но я решил не спешить с этим... Рене Кревeль – покончил с собой в Париже... В лондонском изгнании умер Зигмунд Фрейд... Двойное самоубийство Цвейга и его жены, шагнувших в пропасть где-то в Южной Америке... Смерть отца... Кончина Поля Элюара... Галa... Смерть сюрреализма... Да и что я такое без Галы? (Пауза) По совершенно дикой и непонятной инерции я ещё создавал какие-то полотна. Но клеймо гениальности было совершенно другим. Мои работы по-прежнему продавались за огромные деньги, много печатали и моих сочинений, но всё по инерции... Мир так ничего и не понял... Галa дала человечеству самое важное в этом веке. Она подарила миру Дали! (Пауза) Я пережил и Бунюэля... Мы много подтрунивали друг над другом на эту тему. Я выиграл... Правда, временами этот выигрыш представляется мне абсолютным поражением...
ДАЛИ замирает, на мгновение опустив голову. Тихо звучит музыка. Это от рывок из увертюры к "Парсифалю" Рихарда Вагнера... Когда музыка стихает, ДАЛИ уходит. Внезапно останавливается на несколько секунд, вглядывается в зрительный зал, как бы ища кого-то. Не находит и уходит окончательно. Он явно разочарован.
ДЕЙСТВИЕ 3
СЦЕНА 1
Сцена по-прежнему скрыта за висящим сверху полотном. Слева в углу, в лёгком плетёном кресле сидит ДАЛИ.
ДАЛИ: Сейчас явится Бунюэль и начнет своё заранее срежиссированное выступление. Он иначе не может... Я посижу тут в уголке, послушаю тоже... Обещаю никаких комментариев... (Прикладывает указательный палец к губам)
Из-за полотна выходит БУНЮЭЛЬ, он в светлом, очень модном костюме. Не обращая ни малейшего внимания на ДАЛИ, он садится на пол лицом к зрительному залу.
БУНЮЭЛЬ: Я – Луис Бунюэль...
ДАЛИ: Величайший в мире испанский кинорежиссёр.
БУНЮЭЛЬ: (Не поворачиваясь к ДАЛИ) Я слышал, что кто-то обещал не комментировать.
ДАЛИ: Просто я уверен, что сам ты бы этого не сказал... Но должны же все мы знать правду!
БУНЮЭЛЬ: (Лукаво) Да, я великий испанский кинорежиссёр.
ДАЛИ: (Довольным голосом) Вот это – другое дело...
БУНЮЭЛЬ: Долгие годы, многие будущие поколения режиссёров в Испании будут сравнивать со мной... Это действительно так...
ДАЛИ: Но сравнения эти всегда будут не в их пользу!
БУНЮЭЛЬ: Скорее всего – да... Хотя я, Бретон, Элюар, Эрнст и другие мало заботились о том, чтобы войти в историю литературы, живописи или кино. Мы все в первую очередь стремились, и это было неосуществимым, но важнейшим желанием, переделать мир и изменить саму жизнь... Мы искренне верили в то, что бессознательное и внеразумное начало олицетворяет собой ту высшую истину, которая должна утвердиться на земле... (Пауза) Недаром свои собрания у Бретона сюрреалисты именовали не вечерами и уж тем более заседаниями, а вызывающим термином "sommeils" - "сны наяву". (Пауза) Мой первый фильм финансировала мать. Его идея показалась Дали сомнительной и авангардистки примитивной. Это была ожившая газета. Ожившая от первой до последней страницы... В финале газету подметал с тротуара гарсон из кафе.
ДАЛИ: Услышав это, я сказал – сентиментальная дешёвка!
БУНЮЭЛЬ: (Не обращая внимания на реплики ДАЛИ) Дали предложил совсем другой сюжет.
ДАЛИ: Короткий, но гениальный!
БУНЮЭЛЬ: Как ни странно, сюжет мне понравился.
ДАЛИ: Неточно сказано. Скорее, ты был в полном восторге!
БУНЮЭЛЬ: Так вместе мы родили "Андалузский пёс". (Пауза) Написали сценарий меньше чем за одну неделю, придерживаясь всего одного совместного правила: не прибегать к идеям или образам, которые могли бы быть рационально объяснены...
ДАЛИ: Открыли все двери иррациональному...
БУНЮЭЛЬ: По своей сути это была клятва верности фрейдизму... (Пауза) Кстати, Дали был единственным из современных художников, кто сумел увидеться с престарелым, больным и замкнутым в себе Фрейдом в его лондонском доме... А сам Фрейд одобрительно упомянул Дали в своём письме Стефану Цвейгу... Случай уникальный, поскольку Фрейд не имел ни малейшего представления о развитии искусства двадцатого века и не интересовался живописью вообще...
ДАЛИ: В этом он был очень старомоден...
БУНЮЭЛЬ: Так вот из Фигероса я сразу же уехал в Париж и, как обезумевший, взялся за постановку фильма. Дали приехал позже, но успел поучаствовать в постановке и монтаже. (Пауза) По вечерам мы много беседовали и, откровенно говоря предложения Дали были великолепны... У Пьера Бачева была абсолютно такая внешность, как у героя нашего фильма. Он уже кололся вовсю. Как только фильм был завершён, Бачев покончил с собой... О нашем фильме тогда много писали. Считалось, что мы нарушили все допустимые грани в искусстве кино... Так оно и было, наверное... Студийные работники привыкли ничему не удивляться. Но наш сказал, что ему снится сон, когда он прочитал наш список необходимого для съёмок фильма: голая женщина с морскими ежами под мышками, маску безо рта для Бачева и другую маску с волосами вместо рта, четырёх смердящих ослов, размещённых на четырёх роялях, оторванную руку, коровий глаз и три муравейника...
ДАЛИ: Я предпочёл начать жизнь в Париже смердящими ослами...
БУНЮЭЛЬ: "Золотой век" - этот фильм должен был передать силу любви и запечатлеть великолепные творения католических мифов... Уже тогда Дали был одержим величием и роскошью католицизма... Он считал, что для фильма нужно побольше архиепископов, мощей и ковчегов. Особенно архиепископов в вышитых митрах среди скал бухты Креус... Мой комизм рубился Дали на корню. Он хотел несколько кощунственных образов. Причём, чтобы я вложил в это фанатизм, как в истинное святотатство... Со сценарием я уехал в Париж...
ДАЛИ: Я был страшно разочарован "Золотым веком". Фильм стал нелепой карикатурой моих идей...
БУНЮЭЛЬ: Однако фильм произвёл впечатление... Особенно сцена неудавшейся любви, где неудовлетворённый партнёр жадно сосёт большой палец ноги мраморного Аполлона. Я тогда спешно уехал в Голливуд, наивно полагая, что меня ждут сказочные контракты... Я даже не был на премьере фильма... Тем временем в Париже разразился скандал, и префектура запретила "Золотой век"... Позднее я вырезал из "Золотого века" самые неистовые куски, не спрашивая мнения Дали. Он был в ярости...
ДАЛИ: С тех пор ты работал в одиночку, снял много других фильмов, чем оказал мне неоценимую услугу.
БУНЮЭЛЬ: (Поворачиваясь к ДАЛИ) Какую именно?
ДАЛИ: Ты показал зрителю, от кого в "Андалузском псе" и "Золотом веке" исходило всё гениальное и от кого – всё примитивное и банальное.
БУНЮЭЛЬ заразительно хохочет. ДАЛИ нервно и слегка демонстративно отвернулся в сторону.
БУНЮЭЛЬ: (Прекращая смеяться) Лучше вспомни свои потуги снять фильмы "Удивительная история о кружевнице и носороге" и "Тачка во плоти", где героиня без ума влюбляется в тачку... Ты всерьёз планировал на главную роль Анну Маньяни...
ДАЛИ: О "Кружевнице" я даже читал лекции американским студентам. Я был одет в грязные кальсоны... Все были в полном восторге!
БУНЮЭЛЬ: От лекции?
ДАЛИ: В большей степени от кальсон...
БУНЮЭЛЬ: Ты знал, что от тебя ждут чего-нибудь этакого...
ДАЛИ: Да, я не хотел обманывать их надежды. Мне понравились и их вопросы о религии. Когда один прыщавый студент заговорил о Вознесении, я тут же прервал его, сказав, что Вознесение – это подъёмник. Оно осуществляется за счёт веса умершего Христа... Они бурно аплодировали, как впрочем, и везде, где я выступал с лекциями и до, и после этого... Что касается кино в общем, будь я профессиональным режиссёром, никогда не разрешил бы камере следить за героем фильма. Пусть стоит себе на месте. Её, вообще говоря, можно и не включать...
БУНЮЭЛЬ: Любой диалог с Дали неизбежно переходит в его монолог. (Пауза) Спорить тут бесполезно... Не хотелось бы вступать в полемику, но что прикажешь делать зрителю?
ДАЛИ: Зритель пусть переживает, что там за кадром...
БУНЮЭЛЬ: Какая, однако, удача, что ты не режиссёр...
ДАЛИ: Да, бесполезная профессия...
БУНЮЭЛЬ: Кино, о котором ты рассуждаешь, никто не стал бы смотреть!
ДАЛИ: Его стал бы смотреть я!
БУНЮЭЛЬ: Для такого человека, как ты, кино снимать не стоит.
ДАЛИ: Неужели?
БУНЮЭЛЬ: По крайней мере мне.
ДАЛИ: Для кого же ты снимаешь?
БУНЮЭЛЬ: Я? Только для себя самого.
ДАЛИ: А зритель?
БУНЮЭЛЬ: Это его проблемы, смотреть или нет. Сняв очередной фильм, я очень быстро теряю к нему всяческий интерес.
ДАЛИ: А как же дальнейшая, так сказать, прокатная судьба твоего детища?
БУНЮЭЛЬ: Она меня не волнует.
ДАЛИ: Почему?
БУНЮЭЛЬ: Потому что к тому времени новая работа захватывает меня целиком.
ДАЛИ: И так до бесконечности?
БУНЮЭЛЬ: А разве у тебя самого – не так?
ДАЛИ: Почти что...
БУНЮЭЛЬ: Так устроен мир, ничего тут не поделаешь... (Подходит к ДАЛИ) А теперь уходи...
ДАЛИ: (Удивленно) Почему?
БУНЮЭЛЬ: Сейчас я наступлю на твой больной мозоль.
ДАЛИ: Галa?
БУНЮЭЛЬ: Да.
ДАЛИ встаёт, забирает плетёное кресло, в котором сидел, и уходит.
БУНЮЭЛЬ: Когда ему было шестнадцать лет, умерла мать... А в 1929 году на выставке в Париже появилась картина Дали, на которой его рукой было написано: "Я плюю на свою мать". И отец запретил ему возвращаться домой. В том же году появилась его Галa... Он освободился от памяти о матери. Появился новый кумир, который занял самое заметное место в его жизни... Галa испортила Дали. Развила в нём алчность и эгоизм, разорвала одним своим появлением все прежние связи. Дали приравнял её к Богу, хотя, на мой взгляд, она была скорее его идолом, и создавал ей бесчисленные памятники в своём творчестве. Она потакала его мании величия, склоняла к разрыву с друзьями, ревнуя его к каждому из нас... В 1934 году Дали изгнали из группы сюрреалистов, а с 1941 года все прежние друзья порвали с ним всяческие отношения. Я и Элюар всё больше склонялись к коммунистам, а Дали объявил себя сторонником католицизма и монархии... Никто не мог понять – как же можно так безответственно играть с политикой, так дерзко фиглярствовать, когда на карту поставлены Убеждения. То ли безумно, то ли мудро, то ли пророчески, то ли преступно Дали стал обращаться со всеми системами убеждений только как с поводами для собственного самовыражения. И сюрреалистические парадоксы обрели пластические формы в его картинах, посвящённых Ленину и Гитлеру. В эпоху гражданской войны в Испании, Мюнхенского договора, фашизма, угрозы всему человечеству позиция Дали представлялась верхом цинизма...
ДАЛИ: (Самого его не видно) Я атаковал обезумевшую историю, обезумевший мир и разум с позиции абсолютной тотальной бредовости. И как всегда, я оказался прав...
БУНЮЭЛЬ: Это только слова... Галa сделала тебя таким...
ДАЛИ: Каким таким?
БУНЮЭЛЬ: Невыносимым циником...
ДАЛИ: Если ты и вправду так считаешь, Луис, значит она, моя Галарина, сделала большое дело!
БУНЮЭЛЬ: Да, уж! Она сделала много дел... (Пауза) Интересно всё же, что все вы нашли в этих русских? Вы такие разные – Элюар, Дали, Пикассо...
ДАЛИ: Только не говори мне о жене Пикассо. Она обычная русская женщина! Таких, как она – миллионы.
ЭЛЮАР: (Выходит на сцену) Ты же ушёл... Не надо мешать Луису...
ДАЛИ: Да, я ушёл. Но я не обещал ему не подслушивать... Кроме того, что делаешь здесь ты, Поль?
ЭЛЮАР: Разговор зашёл о моей бывшей жене, и я решил послушать. Поскольку не люблю подслушивать – пришлось выйти.
ДАЛИ: (По-прежнему не выходя) А вот я люблю именно подслушивать... Так можно больше услышать.
ЭЛЮАР: Услышать больше, чем сказано, довольно непросто.
ДАЛИ: Таким, как ты, непросто, Поль... А я – Дали!
ЭЛЮАР и БУНЮЭЛЬ: (Вместе) Конечно, конечно...
ДАЛИ: Что бы вы тут не сказали о ней, всё – будет приторной субъективщиной! Галa - совершенство! Она похожа на стройные каменные колонны Собора Святого Петра в Ватикане...
БУНЮЭЛЬ: Вот именно – каменные...
ЭЛЮАР: Не надо так, Луис. (Пауза) Русские жёны часто шли за своими мужьями до конца. Вспомни хотя бы жён декабристов...
БУНЮЭЛЬ: Они шли за своими мужьями на Голгофу. Галa же за тобой, Поль, и Дали на Олимп...
ЭЛЮАР: Это поверхностная оценка. И я надеюсь, ты не опустишься до элементарных оскорблений?
БУНЮЭЛЬ: Я – парижанин! И не прибегну к оскорблению женщины никогда. Но я привык говорить то, что думаю. Я уже слишком стар, чтобы пытаться меня изменить. К тому же я не слепец и вижу, что происходит вокруг.
ЭЛЮАР: Так ты считаешь, что во всех грехах только её вина?
БУНЮЭЛЬ: Даже больше...
ЭЛЮАР: И она заслуживает оскорблений, которые ты не произносишь, возомнив себя судьёй?
БУНЮЭЛЬ: Нет... Она заслуживает худшего!
ЭЛЮАР: (Качая головой) Ты её совсем не знаешь...
БУНЮЭЛЬ: Больше, чем ты думаешь...
ЭЛЮАР: Ты не знаешь её так, как я.
БУНЮЭЛЬ: К счастью, я не был её мужем.
ЭЛЮАР: А я был... (Пауза) Тоже к счастью...
БУНЮЭЛЬ: Ну и каково было жить с настоящей ведьмой?
ЭЛЮАР: Великолепно! И знаешь, Луис, ведьма – это не оскорбление, это скорее комплимент...
БУНЮЭЛЬ: Не сомневаюсь, что Дали это тоже подтвердил бы... Но это если иметь в виду вагнеровскую валькирию Бругильду. А я думаю о русской ведьме. Такой, как в народных сказках или в повестях Гоголя...
ЭЛЮАР: Абсолютное зло?
БУНЮЭЛЬ: В моём понимании – да!
Звучит музыка. Это финальная часть из "Валькирии" Рихарда Вагнера. БУНЮЭЛЬ и ЭЛЮАР замолкают. Они слушают музыку. Потом уходят, о чём-то тихо разговаривая. Похоже, они продолжают свой спор, так как можно разобрать отчётливо слово "Галa".
СЦЕНА 2
На кровати в ночной рубашке лежит ГАЛÁ. Она спит. Вокруг неё сидят на краешке кровати ЭЛЮАР, ДАЛИ и БУНЮЭЛЬ. Все одеты в строгие, абсолютно одинаковые костюмы.
ЭЛЮАР: (Обращается к ДАЛИ) Когда я впервые увидел в твоём доме картину, наполненную экскрементами и анальными деталями, я окрестил её "Мрачная игра".
ДАЛИ: Ты был шокирован, Поль?
ЭЛЮАР: Немного.
БУНЮЭЛЬ: Галa тогда осудила твоё творение со всей неистовой страстью. Быть может, даже более других.
ДАЛИ: Я взбунтовался...
БУНЮЭЛЬ: Тебе только так кажется. На самом деле ты выглядел послушным ягнёнком в руках пастуха. Именно с того самого дня ты стал неуёмно поклоняться ей.
ДАЛИ: (БУНЮЭЛЮ) Ты просто разозлился на меня тогда... Между прочим, видимо, по иронии судьбы именно "Мрачная игра" послужила первым толчком моему огромному финансовому успеху.
БУНЮЭЛЬ: (ДАЛИ) Да, я был разочарован. Я приезжал специально, чтобы поработать с тобой. Но ты не мог совладать со своим безумием. Безумием по имени Галa! Ты боялся даже заговорить с ней и окружил её тысячей мелких забот: подавал ей воду, показывал какие-то дурацкие природные пейзажи, надевал ей туфли... Мы все чувствовали себя лишними с первого дня.
ДАЛИ: Но ведь это и есть настоящая любовь!
БУНЮЭЛЬ: Любовь жертвенной овцы к жрецу, готовящемуся совершить жертвоприношение...
ДАЛИ: Как, однако, точно ты подметил про овцу, Луис. Галa при въезде в Кадакес увидела овчарню, она ей так приглянулась, что она купила и перестроила её. А когда моя Галарина приходит в восторг, я ложусь спать безмерно счастливым...
ЭЛЮАР: (БУНЮЭЛЮ) Об этом бесполезно говорить с ним...
БУНЮЭЛЬ: С ним бесполезно говорить вообще о чём бы то ни было...
ДАЛИ: (Надменно) Тогда поговорите двоём. У вас это хорошо получится.
ЭЛЮАР: Так оно и будет!
БУНЮЭЛЬ: В присутствии Дали говорить двоём невозможно. Разве ты, Поль, не знаешь об этом?
ЭЛЮАР: Можно попробовать...
БУНЮЭЛЬ: Он всё равно будет вмешиваться.
ЭЛЮАР: (ДАЛИ) Это так?
ДАЛИ: Конечно!
ЭЛЮАР: (БУНЮЭЛЮ) Давай говорить о чём-либо вне пределов его интересов.
БУНЮЭЛЬ: О чём, например?
ЭЛЮАР: О музыке.
ДАЛИ: Терпеть не могу музыку!
БУНЮЭЛЬ: (ЭЛЮАРУ) Вот видишь?
ЭЛЮАР: Не обращай внимания на мелочи, Луис.
БУНЮЭЛЬ: (Неуверенно) Постараюсь.
ЭЛЮАР: Скажи мне, почему Испания, давшая миру Гойю, Веласкеса, Сервантеса...
ДАЛИ: (Перебивает) И Дали!
ЭЛЮАР: И Дали, конечно же, будучи ещё и столь музыкальной, не родила значимого композитора? Почему вся великая музыка написана макаронниками-итальянцами, холодными, мрачными немцами, да забытыми богом русскими? (Пауза) Даже символ Испании "Кармен" - написал француз... Этому есть объяснение, как ты считаешь, Луис?
БУНЮЭЛЬ: Всему есть объяснение... Но, я думаю, ты и сам знаешь, Поль, как я отвечу – музыка, как и всё искусство, не имеет национальности...
ЭЛЮАР: А как же твои рассуждения о национальных особенностях? Ведь ты не устаёшь повторять, что ты чисто испанский кинорежиссёр и таким останешься навсегда...
ДАЛИ: Музыка, по-моему, вообще второстепенное искусство.
ЭЛЮАР: Второстепенного искусства не бывает, ты заблуждаешься... И потом, как насчет Вагнера?
ДАЛИ: Вагнер – великий мыслитель и поэт... Мне говорили, он умудрялся ещё писать и музыку.
ЭЛЮАР: Это не оригинально.
ДАЛИ: (Не обращая внимания) Но, как и всё великое, её можно видеть по-разному...
ЭЛЮАР: Музыку видеть?
ДАЛИ: И видеть и слушать... Вот, к примеру, это...
Звучит музыка. Это начало первой сцены третьего действия из "Валькирии" Рихарда Вагнера. Все слушают.
ЭЛЮАР: "Полёт Валькирий" - одна из лучших композиций...
ДАЛИ: Вы видите? Ведь это летят мухи!
БУНЮЭЛЬ: Какие ещё мухи?
ДАЛИ: Мухи Порта-Льигате! (Поднимает вверх указательный палец). Прислушайтесь, как они жужжат... Только из мух Порта-Льигате получаются настоящие далинистские мухи...
БУНЮЭЛЬ: Далинистские мухи? Это те, которые садятся только на твоё дерьмо, Сальвадоре? Мне приходилось слышать эту твою теорию, обо всех далинистских насекомых... Но при чём здесь Вагнер?
ДАЛИ: Вагнер – провидец... Вы знаете, что сказал Джузеппе Верди, когда впервые услышал увертюру к "Тангейзеру"?
ЭЛЮАР: И что же?
ДАЛИ: Он грохнулся в обморок, а когда пришёл в себя, сказал лишь два слова, кстати, после этого он не говорил несколько суток вообще...
ЭЛЮАР: Так что это были за два слова?
ДАЛИ: Верди сказал: Вагнер – безумец!
Музыка стихает. ГАЛÁ начинает ворочаться на кровати. Она просыпается. ДАЛИ, ЭЛЮАР и БУНЮЭЛЬ уходят, взявшись за руки.
ДЕЙСТВИЕ 4
СЦЕНА 1
На сцене стоит кровать, на ней сидит только что проснувшаяся ГАЛÁ. Она зевает и потягивается. Её ночная рубашка смята, волосы растрёпаны. Выходит ДАЛИ с подносом, на котором стоит кофеварка и одна чашка. Садится на кровать рядом с ней. Целует её нежно в щёку. Сам он в рабочей одежде, руки испачканы в краске, по всей видимости, он только что из своей мастерской.
ДАЛИ: Ты хорошо спала?
ГАЛÁ: (С досадой) Да, но мне опять снился сон.
ДАЛИ: Что же тебе приснилось на этот раз, Галa?
ГАЛÁ: (Резко) Мне приснилось, что я сплю и вижу сон...
ДАЛИ: И что в нём?
ГАЛÁ: (Пожимая плечами) Я не помню...
ДАЛИ: Это был кошмар?
ГАЛÁ: (После недолгих раздумий) Вряд ли...
ДАЛИ: Ну и прекрасно... Попей кофе, а я пойду ещё немного поработаю, пока всё не выветрилось из головы...
ДАЛИ уходит. ГАЛÁ встает с кровати и идёт на край сцены. Пристально вглядывается куда-то вдаль.
ГАЛÁ: Пока не выветрилось из головы... Легко так говорить, когда его сны яркое подтверждение болезни этого мира. Мир болен жестокостью и извращённой чувственностью. Людей волнуют лишь убийства и секс... Сон и явь, бред и действительность перемешаны и неразличимы... И невозможно понять, где они смешались сами по себе, а где были увязаны между собой рукой гения... Я часто задаюсь вопросом, что делаю я, парижанка с русскими корнями, в этом испанском захолустье? Но Дали – младенец, который нуждается в постоянной няньке... И эта нянька я! (Пауза) До войны мы много жили во Франции и США, теперь же основались в Порт-Льигате, как мне представляется, навечно... Нет, я не жалуюсь на судьбу, подобно большинству женщин, особенно русских. Не жалуюсь – потому что жаловаться мне не на что... Моя жизнь получилась необыкновенно наполненной событиями, искромётной и временами фантастической... Я долго жила в самом лучшем из городов мира. Была там счастлива, любима, любила сама. Была женой самого элегантного француза в мире. Мне он посвящал свои необыкновенно популярные строки... В меня тайно и явно были влюблены все его друзья. Я купалась в роскоши и атмосфере всеобщей любви и праздника под названием – жизнь. Я лично знакома почти со всеми великими художниками и поэтами этого века... Такое выпадает на долю не каждой женщины! Потом всё внезапно рухнуло... Или наоборот, родилось... Этого теперь уже не скажет никто. В общем, я встретила Дали... Встретила и поняла, что уже не смогу без него, как, впрочем, и он без меня. Это не было любовью. Это было что то неизмеримо большее, я бы даже сказала глобальное, ибо наша встреча изменила не только жизнь нас двоих, но и всё вокруг нас. Всё без исключения... Дали... Мой Дали... В восемнадцать лет он поступил в Высшую школу изящных искусств в Мадриде и там, вплоть до своего второго и окончательного исключения, за дерзость, конечно, предавался лишь двум страстям... Этими страстями были два самых выдающихся человека, живших тогда рядом с ним – Федерико Гарсиа Лорка и Луис Бунюэль... Потом Дали попал на благодатную парижскую почву. Его признали не сразу, и он пережил там самую тяжелейшую депрессию. (Пауза) Любопытно, но то же самое произошло в Париже за двадцать лет до этого с молодым Пикассо... Но Дали быстро мужал как художник... Он умел схватывать всё на лету. Бессознательное Юнга и подсознательное Фрейда – обрели в его картинах настоящую зримую плоть. Чудовищным хаосом образов, потоком монстров, парадоксальным смещением смыслов он смог выразить безумие мира. И мир, потрясенный его гением, оказался не готов к такому событию, как Дали! (Пауза) Однако, живший в разные времена в разных странах, он до мозга костей остался испанцем. И дарил миру образцы чисто испанской культуры... Культура убийственного, доведённого до крайности и абсурда испанского парадокса и Дон Кихот как одна из масок Дали, быть может, более важный урок для Испании, нежели порождения туманной, мечтательной и жестокой Германии в виде идей Вагнера и Ницше или идей одного из самых проницательных и самых пугающих умов Франции – маркиза де Сада... Именно этих троих Дали и читал, и почитал, и вёл с ними споры в своих картинах, неизменно оказываясь в правоте. (Пауза) Вот так и всегда в этом мире, мужчины говорят о себе, а их жёны о них... Я такая же, как все. Это Дали сделал из меня свою Галарину. Но его болезненному восприятию нужно было существо, которому он должен поклоняться. Этим существом стала я. Я не поощряла его в этом, как думают многие. Любой женщине нравятся похвалы, комплименты, дифирамбы... Я в восторге от того, что все женские образы, все до одного, Дали рисовал с меня. Моё изображение красуется в лучших галереях и частных коллекциях всего мира. А такие картины, как "Сон, вызванный полётом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения", "Атомная Леда", "Галадалидизоксирибонуклеиновая кислота" или "Распятие" знают в мире практически все. Какой, скажите женщине, это было бы неприятно? (Пауза) Однако разрыв Дали со старыми друзьями почти все связывают со мной. И если такие люди, как Бретон или даже мой первый муж Поль Элюар, впрямую об этом не говорят, то другие, Луис Бунюэль, к примеру, в открытую обвиняют меня в подстрекательстве к разрыву. (Пауза) У Дали был шанс помириться с Бретоном. Однажды мы все вместе оказались одновременно в Америке. Дали созвонился с Бретоном и назначил ему встречу. Они были значительно взрослее к тому времени и наверняка смогли бы поладить, пусть даже и не так, как в молодости. Но Дали на встречу не явился, и кроме того, в тот же день дал интервью журналистам, где произнёс свою знаменитую фразу: "Сюрреализм – это я!" Бретон был в бешенстве... (Пауза) Потом, когда Дали стал много получать за свои картины, многие, уж и не знаю, из каких чувств и побуждений, стали обвинять его в алчности, а меня в том, что я, а ни кто другой привили ему это. Назвать бывших друзей просто завистниками я не могу, ибо это не так... Со временем я, кажется, поняла, в чём дело. Они злятся на Дали за его индивидуализм, но одновременно любят его и, любя, ревнуют... Не в силах ненавидеть Дали, они переносят это чувство на ту, что всё время рядом с ним. Я – громоотвод Дали? (Пауза) Но, вспоминая иногда наши совместные встречи, споры, открытия, я как самая обычная обывательница, грущу об ушедшем... Грущу и злюсь на Дали за его склонность к уединению. Я же всё-таки парижанка! (Пауза) Однажды, не знаю, что на меня нашло, я встала ночью, взяла икону Божьей матери и стала молиться. Я просила богоматерь дать ответ моей душе: в чём смысл моей жизни, в чём моё предназначение. Это было на кухне. Внезапно дверь отворилась, вошёл Дали, заспанный и взлохмаченный. Он сказал: "Твоё предназначение – это я". И ушёл, закрыв за собой дверь. Он не мог слышать моего вопроса, ибо я молилась молча, про себя... Я села на пол и проплакала до утра. Утром мы оба сделали вид, что ничего не произошло... Наверное, это так и есть – ничего не произошло. Но и сейчас, когда я вспоминаю тот день, не могу сдержать слёз...
ГАЛÁ садится на пол и опускает голову. Долго сидит в полной тишине. По том, как бы очнувшись от забытья, резко вскидывает голову, встаёт и уходит.
СЦЕНА 2
Впереди сцены установлено огромное зеркало. Перед ним, спиной к зрительному залу, в красивом вечернем платье с дорогими украшениями, стоит ГАЛÁ. Она тревожно, но с некоторой надеждой вглядывается в зеркало...
Выходит ЭЛЮАР. Он одет в праздничный нарядный костюм. Молча подходит к зеркалу. Останавливается перед ним так, что ГАЛÁ видит его отражение. ЭЛЮАР что-то очень тихо говорит. ГАЛÁ делает знаки, что не понимает его. Она пытается сама заговорить с отражением, но ЭЛЮАР не слушает. Опустив голову, он молча уходит...
Выходит ДАЛИ. Долго бродит по сцене, бормочет себе под нос. Кажется, он разговаривает сам с собой. В руках у него палитра и кисть, он в своей обычной рабочей одежде, испачканной в краске. ДАЛИ подходит к зеркалу и останавливается там же, где недавно стоял ЭЛЮАР. ГАЛÁ протягивает руку и дотрагивается до зеркала в том месте, где она видит отражение ДАЛИ. Внезапно, резко отдёргивает руку, как будто обожглась. Что-то шепчет. Похоже, она молится. ДАЛИ не обращает на неё никакого внимания. Он полностью погружён в свои размышления. Побродив ещё немного по сцене, он уходит...
ГАЛÁ опускается на пол, выглядит обессиленной и подавленной. Выходит БУНЮЭЛЬ. Он подходит к ней и останавливается. Зеркало отражает его, возвышающегося над сидящей ГАЛOЙ. БУНЮЭЛЬ как всегда элегантен, вид его непринуждён и даже слегка весел. Он пытается поднять ГАЛУ на ноги, но она резко отталкивает его. Гневно что-то кричит отражению БУНЮЭЛЯ. Разобрать слов невозможно. БУНЮЭЛЬ пожимает плечами и уходит...
ГАЛÁ некоторое время всматривается в зеркало, как бы в поисках ещё кого-то. Потом опускает голову. Она плачет. Вдалеке, очень-очень тихо женский голос поёт без музыки заунывную русскую песню.
Свет на сцене медленно гаснет.
СЦЕНА 3
ГАЛÁ и ДАЛИ сидят на кровати лицом к зрительному залу. Оба только что проснулись. ГАЛÁ выглядит расстроенной.
ГАЛÁ: Почему меня все не любят?
ДАЛИ: Я – обожаю тебя... Ты, моя Галарина, всё прекрасней и прекрасней... Зачем тебе думать обо всех людях? Знаешь, все люди в мире делятся на три вида...
ГАЛÁ: (Раздражённо) Любишь ты всё делить, составлять разные таблицы... Какие ещё виды?
ДАЛИ: Первые – самые главные люди на свете. Это Галa и Дали! Потом идёт один Дали. А на третьем месте – все остальные, разумеется, включая и нас двоих...
ГАЛÁ: Это не ново.
ДАЛИ: Конечно, нет.
ГАЛÁ: А как быть с надеждой?
ДАЛИ: Надеждой на что?
ГАЛÁ: На всё...
ДАЛИ: Ты потеряла надежду?
ГАЛÁ: Не знаю...
ДАЛИ: Надежду терять опасно... Еще Ницше писал, что крепкая надежда куда лучше стимулирует жизнь, чем ставшее реальностью счастье.
ГАЛÁ: Я не уверена в реальности моего счастья...
ДАЛИ: Это просто великолепно! Не верь в реальность никогда!
ГАЛÁ: Ты забываешь, что я всего лишь женщина, и, как у всякой женщины, у меня есть сомнения. Ведь я не такая холодная и железная, как думает Бунюэль!
ДАЛИ: Плюнь на то, что думает Бунюэль, как и на всё другое, о чём думают люди на Земле... Мы выше всего этого. Есть только ты и я, больше ничего!
ГАЛÁ: Но меня последнее время мучают сны...
ДАЛИ: Сны не мучают, Галa, они зеркало нашей жизни...
ГАЛÁ: Я боюсь этого зеркала...
ДАЛИ: Не надо бояться.
ГАЛÁ: Ты уверен?
ДАЛИ: Абсолютно! Что тебе снилось в этот раз, дорогая? Опять, что ты спишь и видишь сон?
ГАЛÁ: Да...
ДАЛИ: И что же происходило с тобою в том, втором сне?
ГАЛÁ: В нём (пауза) – я спала...
ДАЛИ понимающе кивает головой. Пересаживается поближе к ГАЛE, обнимает её за плечи и что-то тихо шепчет. ГАЛÁ сидит безмолвно, как манекен. Звучит музыка. Это финал из оперы "Тристан и Изольда" Рихарда Вагнера.
ЗАНАВЕС