Виктор Улин

Рассказ без названия

Осень ранит мне душу.
Я жду ее задолго до срока – со слегка остывающих ночей еще теплого августа, с редких желтых отметин в еще зеленой листве.
Вообще-то я ее не люблю. Она напоминает мне, что кончился короткий праздник лета и что тело, не успевшее как следует надышаться за несколько жарких недель, надо прятать обратно в душные одежды. Когда я шагаю по шуршащим осенним улицам, то всякий раз меня преследует детский, совершенно серьезный страх: мне кажется, будто листья осыпались навсегда и новые уже никогда не вырастут, и вокруг навеки останутся только черные, голые ветки как знак близкой зимы. А я ненавижу зиму; я очень страдаю от холода и с радостью уехала бы отсюда куда-нибудь в Австралию. Но туда, говорят, пускают только незамужних женщин.
И еще – осень тревожит мена недосказанной тайной. Каким-то трепетным, невнятным и грустным обещанием, которое никогда не выполняется, хотя и кажется искренним каждый раз. Она заползает в меня и скребется изнутри, царапается вкрадчивыми коготками. Хочется бежать от нее, но я знаю, что это бесполезно: осень вселяется в меня саму, а от себя не убежишь даже в Австралию.
Я не люблю осени. Но все-таки каждый год с томленьем жду ее прихода.
Так человек раньше времени пытается сорвать коросту с подживающей раны - муча себя и одновременно замирая от особой, сладостной и манящей боли.

---

Почему все отпечаталось в моей памяти так прочно?
Ведь тому давнему, зовущему меня в осень, минуло столько лет, что я боюсь называть цифру, не желая признаваться себе в своем нынешнем возрасте…
Не знаю, как это случается у других. Но, по-моему, в принципе у всех одинаково. И первая любовь приходит не по нашей воле, а лишь когда ей самой настанет время. Нам, конечно, кажется, будто мы действуем осознанно, ведь рядом возникает совершенно необыкновенный человек, он вспыхивает как солнце, - нет, ярче солнца ! – и его нельзя не полюбить. «С первого взгляда», как принято писать в пошлых романах. Но это не так. Любовь просыпается сама и, управляя нами, заставляет влюбиться практически в первого, кто попадется на глаза.
Я рассуждаю о зарождении первой любви с такой уверенностью, точно испытала ее на себе. Хотя, если говорить честно, у меня самой ничего подобного не было, далеко не каждого балует судьба. Но теперь я знаю, что и со стороны можно все видеть и обо всем судить – настолько прозрачно совершается это таинство.
Миша учился в нашей школе, только классом старше. И вот я-то и оказалась для него тем случайным человеком – в самом конце; уже перед выпускными экзаменами.
Мне стыдно, что я так мало придавала всему значения – но совершенно не помню, как мы познакомились. Наверное, он просто уронил на меня свой первый проснувшийся взгляд, и… И понеслось само собой и, конечно, повторило тысячи раз обкатанную историю, но он не хотел о том думать. Ему казалось, будто все происходит в первый раз с ним, счастливо избранным из всего человечества, что только он испытал такое чудо: встретил, увидел, полюбил…
Миша сдавал школьные экзамены и тут же напряженно готовился к институту, но мы встречались с ним каждый день. Он писал мне стихи – смешные и трогательные. Я их, к сожалению, не сохранила, поскольку, как уже говорила, относилась этому совершенно несерьезно. Помню только, однажды он принес мне стих, где четыре или пять раз было повторено мое имя в первых буквах строк: «Алла, Алла, Алла…» А в другом так же читалось: «Я тебя люблю».
Мы гуляли с Мишей весь июнь. С позиции нынешних акселератов, ясной мне по суждениям дочери, наше времяпровождение было невинным до глупости: он меня ни разу не поцеловал; у него, кажется, даже не возникало желаний. Для счастья Мише было достаточно сознания, что я существую на свете. Эта простая мысль наполняла его летучей радостью, он излучал свет, какого я потом уже больше никогда и ни в ком не видела…
Впрочем, это теперь я так рассуждаю, научившись ценить бесценное, а тогда была дура набитая и, конечно, ничего не понимала. Мне льстило, что взрослый человек – год разницы в школе всегда кажется серьезной мерой! – заинтересован моей персоной, но не более. Мое время тогда еще не подошло. Я самая обыкновенная, зеркало никогда не поднимает моего настроения, но вся школа, то есть мальчишечья ее часть, почему-то считала меня страшно красивой. И девчонкой я без размышлений приняла на ум, что я красавица – следовательно, спешить некуда, впереди богатый выбор.
Экзамены кончились незаметно – для меня, во всяком случае. Миша мечтал танцевать со мной всю последнюю ночь детства, но директор школы не пустил нас с подругами на их выпускной вечер. А потом он простился со мною, так и не поцеловав, и уехал учиться в другой город.
Как ни странно, забыл меня Миша не сразу. Первое время – страдая, верно, от тоски и одиночества на чужбине – он часто слал мне письма. Толстые-претолстые, со стихами и даже рисунками. А я, конечно, не торопилась отвечать, поскольку писать вообще никогда не любила.
Институт он выбрал какой-то мудреный, там все лето тянулась практика, а каникулы приходились на осень. Миша приезжал в сентябре, к началу листопада, и всегда в первый же день звонил мне: я никуда не уехала, с моими способностями и здесь учеба была не шуткой – и мы встречались. Не просто так, конечно – всякий раз я заставляла себя подолгу уговаривать, ссылаясь на массу всевозможных дел. Отчасти это было правдой: около меня вращался огромный круг людей, а теперь к школьным подругам прибавились институтские, и я разрывалась на части, желая во что бы то ни стало быть сразу везде и со всеми. Но главное, мне доставляло неописуемое удовольствие выслушивать его страстные, упорные уговоры. Я чувствовала, что нужна ему – пусть и не понимала, зачем, - и мне было это приятно, хотя сама подобной потребности в нем не испытывала.
В конце концов я, разумеется, сдавалась и шла на свидание.
Обычно встречались мы в старом, глухом и разросшемся парке неподалеку от моего дома: я вечно куда-то торопилась, и мне не хватало времени отправляться с Мишей далеко. Впрочем, и в парке было достаточно хорошо. Мы бродили среди деревьев по пустынным косогорам, подолгу сидели возле озера, глядя, как с древних ив срываются узкие желтые листочки и беззвучно ложатся на воду. Почему-то казалось, что мы одни в том большом парке, лежащем на скрещении путей и всегда наполненном спешащими людьми. Наверное, мне в самом деле бывало хорошо с ним вдвоем, и мир отодвигался далеко-далеко, оставив нас в покое.
Да, конечно, я была с ним счастлива, очень счастлива тогда, но по глупости непроходимой не замечала этого. Так вот и пропустила всю жизнь по камешку сквозь пальцы…
А Миша мужал быстрее, чем я думала. Он больше не писал стихов и вообще давно исчез тот губастый десятиклассник, который обмирал с расстояния ста метров, увидев меня на углу возле школы. Но все-таки он оставался природно застенчивым и долго-долго не решался в первый раз коснуться моих плеч. А я метала косые взгляды; мне жутко хотелось, чтобы он меня обнял, и в то же время я боялась этого, опасаясь переступить невидимую черту в наших отношениях, и совершенно не могла понять, что со мною творится.
Однажды мы зашли под полуразрушенный мостик, перегородивший одну из аллей – кажется, пошел дождь, а свидание еще только началось. Миша стоял передо мной. Я растревожила его своими ужимками, в нем наконец проснулся мужчина, и он попытался меня поцеловать. Но я не далась – вывернулась, ускользнула кошкой, подставив щеку; он разгорячился, а я все уворачивалась, и он никак не мог поймать мои губы. Я смеялась над его неловкостью, и мне было удивительно тревожно и сладко на сердце…
Не помню, сколь долго длились наши осенние встречи, только потом все как-то само собой сошло на нет.
Миша то ли перестал приезжать, то ли просто не звонил мне больше. Или он к тому времени уже окончил свой институт? Не помню – увы, не помню… Кажется, тогда же кто-то из школьных сообщил, что Миша собирается жениться в том далеком городе. А меня, по правде сказать, это и не тронуло: я была вся в собственных проблемах, я вышла замуж.
Без особого смятения, по взаимному согласию родителей, совершенно буднично – и, разумеется, без капли любви – приняла предложение своего сокурсника, который, вероятно, активнее других считал меня красавицей.
Сколько лет прошло потом? Кажется, не слишком много, но считать мне почему-то страшновато.
Помню одну пронзительную, ненастояще теплую осень. Я решала тягостный вопрос: разводиться с мужем, или еще немного повременить?
Мне кажется, у любой нормальной женщины, с каким внешним благополучием ни складывалась бы ее судьба, всегда в жизни случается период, когда она твердо намерена развестись – наверное, это просто последний всплеск желания видеть мир у своих ног. Финальный выход прежде, чем навсегда спрыгнуть с пьедестала… В общем, я думала о разводе – без всяких, конечно, видимых причин, - и мне было очень плохо, и в душе царила мучительная сумятица. Кроме того, я осталась совершенно одна: бесчисленный некогда, круг моих подруг незаметно распался и исчез, словно их и не было никогда в моей жизни. И никто-никто, кроме меня самой, не был в состоянии мне помочь.
И вдруг мне вспомнился Миша –как символ ушедшего детства, прежней ясности и уверенности во всем. И возникла потребность его увидеть, точно это могло подвести черту под решением моих дел. Но он, по одним слухам, так и остался в том городе, по другим – привез сюда свою иногороднюю семью, а согласно третьим, вовсе развелся и вернулся домой совершенно одиноким и неприкаянным. Но точно я не знала; да и вообще сама бы ему ни за что не позвонила, храня глупую девчоночью гордость – единственное, что осталось мне от бестолково растрясенной юности.
Однако получилось так, что он – неизвестно как оказавшись в городе – позвонил мне сам. Не знаю – быть может, и у него в жизни действительно творилось нечто, отчего хочется спрятаться обратно в детство?
Он позвонил мне, и я даже не удивилась, услышав и узнав его голос, точно не было нескольких лет разлуки; мы молниеносно – где осталась моя былая неуступчивость ! – договорились и встретились все в том же парке. Там уже началась идиотская перестройка: кругом яростно валили огромные деревья и корчевали кусты, и дробили отбойными молотками метровой толщины асфальт дореволюционных аллей, но нам удалось отыскать еще не тронутый уголок и даже уединенную скамейку.
Миша вроде остался прежним, и в то же время сделался совершенно иным. В нем, конечно, все давно перегорело и подернулось золой; во мне он видел лишь приятную тень прошлого. Человека, который когда-то был не последней частицей его жизни и с которым до сих пор легко даже помолчать.
А я… Не помню той ерунды, о который мы тогда говорили – я смотрела на Мишу так, будто видела его впервые. Он был очень красивым. Я вдруг поняла это и удивилась себе, что не замечала прежде его глубокой, мужественной красоты, не видела, какие потрясающие темно-карие, почти черные у него глаза. И даже резкие складки каких-то постоянных забот, перечеркнувшие его молодое в общем-то лицо, не портили, а лишь прибавляли ему мужественности.
Я смотрела и медленно осознавала, что мне не хватало его самого, не хватало его милых писем и стихов – чего-то прежнего, наивного и чистого. Я поняла, что жила лишь тогда, когда он был со мной рядом – по-настоящему ли, в мыслях, все равно – а без него, без надежды видеть его завтра, иметь около себя в любую минуту – без этого просто незачем жить… О, если бы я отважилась, если б сумела высказать это ему! Но я не решилась. Боялась, что первое же мое искреннее слово наткнется на глухую стену, и станет еще хуже, чем есть, исчезнет даже зыбкий обман взаимного понимания.
И поэтому я просто мечтала, чтобы он обнял меня и дальше все пошло само собой. Или – еще лучше! – чтобы опять начался дождь, и мы побежали под тот мост – если его еще не разгромили – и…
Однако дождь не собирался. Тогда я ни с того, ни с сего сказала, что если закрыть под солнцем глаза и сидеть так долго, то потом весь мир покажется зеленым – или фиолетовым, уже не помню этой чепухи. Я предложила ему попробовать и тут же зажмурилась сама и вся сжалась в ожидании – я надеялась, что вот сейчас, сейчас он наклонится и я почувствую на губах незнакомый вкус его поцелуя…
Но я ничего не дождалась.
А потом, когда мы собирались расставаться, - теперь куда-то спешил, то и дело поглядывая на часы, Миша – мне сделалось дурно. Я ведь тогда уже была беременна дочкой, и именно это превратило в проблему почти ясный развод: я никак не могла решить что делать с ребенком.
В общем, мне стало плохо, голова куда-то поплыла, и я не смогла шагать через вывороченные земляные глыбы, перегородившие парк. Тогда Миша подхватил меня на руки и понес – бережно и осторожно, как маленькую девочку. А я прижималась к нему что было сил, я вдыхала незнакомый запах его сигарет и думала, что если через минуту, когда придется возвращать на землю, он все-таки меня обнимает, то я решусь на все. Разведусь с мужем, избавлюсь от ребенка, сожгу мосты и пойду к нему, пойду за ним куда угодно, даже если по дороге придется выцарапать глаза той женщине, которая наверняка у него сейчас есть.
Он не обнял меня. По-отцовски вынес на ровную дорогу, потом заботливо проводил до дома. У самого подъезда я вдруг сообразила, что по счастливому стечению обстоятельств в квартире никого не будет до вечера. И я предприняла последнюю, отчаянную попытку: предложила подняться и выпить чаю.
О, если бы он согласился! Я не знаю, чем бы все кончилось… то есть наоборот, знаю прекрасно, я приложила бы все усилия. Но Миша отказался. Только улыбнулся, привлек меня к себе и поцеловал. В лоб, опять как маленькую. И я поняла: это – всё.
Я взбежала к себе, влетела в спальню не снимая сапог, упала на кровать и принялась реветь. Я плакала долго – в несколько заходов, до кроличьих глаз. Сквозь слезы я видела свою дальнейшую жизнь, которая сделалась теперь совершенно ясной. Надежд не осталось.
Вот и все, что было; потом не было вообще ничего. То есть было, конечно – но настолько обыденно, что и рассказывать не о чем.
Дочку я доносила и родила, с мужем не развелась, он так и остался моим единственным мужчиной – не знаю только, гордиться по этому поводу, или сожалеть. Все утряслось и улеглось, жизнь покатила по ровным рельсам, и теперь я нахожу себя достаточно счастливой женщиной. Во всяком случае, внешне, в сравнении с большинством подруг – которые как-то сами собой возникли вновь. Я незаметно сумела найти множество мелких, спокойных каждодневных радостей в совместной жизни с мужем. У нас приличная квартира, дочка здоровая, нормально учится, не употребляет наркотиков и не водится со шпаной – чего еще желать?
Для счастья у меня имеется все, необходимое средней женщине: устроенность, относительный покой и уверенность в завтрашнем дне, который будет таким же, как вчерашний.
И вспоминая иногда ту осень, то внезапное помутнение чувств, я размышляю почти со страхом: что было бы со мною сейчас, если бы я тогда… То есть если бы Миша… Ну, в общем, если бы в тот день действительно все повернулось?
Хотя, впрочем, нет – наверное, ничто не могло повернуться. Теперь я твердо верю, что у каждого своя судьба и сбить ее с пути нельзя никакими усилиями.
С тех пор миновало….- чего уж там! – лет пятнадцать. Дочери моей почти столько же, сколько было мне самой в год первой встречи с Мишей.
А что он? Не знаю. Согласно самым последним слухам, он вообще уехал - то ли в Канаду, то ли в Америку - и там женился вторично. Мы с ним никогда больше не виделись; он мне не звонил и не писал, и я его не искала. Даже по Интернету не пыталась выйти на упоминание его фамилии. Мне не нужно его искать, я вполне довольна своей жизнью и не собираюсь ничего в ней менять.
Миша ли нужен был мне тогда, или просто я внезапно испытала навсегда запоздавшую потребность любить и быть любимой?
Не знаю.
Вообще не знаю, можно ли жить с любовью. Со сладкой и мучительной, с невыносимо жгучей, ежесекундно разрывающей душу – с такой, какую я испытала тогда в течение всего лишь нескольких часов. Хватило бы сил существовать с этим чувством, требующим постоянной полной, безоглядной отдачи? Трудно сказать.
Зато я знаю точно, что без любви жить можно.
Спокойно и бестрепетно, не мучаясь воспоминаниями и не тревожась пустыми надеждами – сколь угодно долго.
Хоть всю жизнь.

---

Но осенью…
Осенью со мной случается наваждение и я делаюсь сама не своя. Мне начинает казаться, что я живу не так, как надо, и как могла бы жить. Что нечто очень важное, первостепенное, безостановочно пролетает мимо. Его нужно удержать любыми силами, но – удержать невозможно. И я боюсь себя; я не знаю, что предприму в следующий момент.
Вечерами, когда муж садится за компьютер и принимается в очередной раз переделывать свои нескончаемые договора, а дочка, закрывшись у себя в комнате и для верности включив музыку, повисает на телефоне, я чувствую, что никому не нужна. Ни здесь, в этом доме, ни где-нибудь еще. Я нахожу себя предоставленной только себе и вольной делать что угодно.
Я запираюсь в ванной и делаю макияж. Вожусь битый час, стараясь придать своему надоевшему лицу какое-то новое выражение – точно это поможет справиться с собой. А потом тут же, так и не выйдя наружу, смываю все косметическим молочком.
В непонятном томлении я потихоньку – чтоб муж не заметил и не принялся с благими намерениями расспрашивать о том, чему я и сама не знаю названия – тащу книги из шкафов и уношу на работу, и читаю там, спрятав на выдвижную полку и прикрыв выступающий край клавиатурой. Но все оказывается не тем; истории моей еще никто не сумел написать.
Тогда я иду к главной бухгалтерше и выдумываю, будто мне только что звонила на сотовый подруга с вещевого рынка, где наконец появились махровые корейские колготки всех размеров – бухгалтерия спешно сгребает деньги, и меня выгоняют в местную командировку за товаром для всех.
Но я, разумеется, никуда не спешу; я еду в тот самый парк, который за эти годы так и не перестроили, а лишь развалили и изуродовали вконец.
Я хожу по сохранившимся прозрачным аллеям и вдыхаю спиртовый запах преющей листвы, и пытаюсь найти места, где когда-то стояли скамейки, на которых Миша несмело обнимал мои плечи и, наверное, хотел целовать, но я была против. Глупая, глупая, я была против…
Мне казалось, что все еще впереди – а вот она, жизнь, почти прошла, перевалила за половину, и нет ничего, как и не было вовсе. И в конце концов я принимаюсь плакать. Потом мне приходит в голову, что мне не хуже всех: со мной память, мне есть что вспомнить и над чем всплакнуть, а у кого-то нет даже этого. И я, кажется, начинаю улыбаться сквозь слезы. Потом подступает новая волна тоски и я, как конченая дурочка, смеюсь и плачу, плачу и смеюсь, размазывая по щекам сверхустойчивую тушь.
Сердце мое сжимается в песчинку. И внутри все дрожит от пронзительной, нечеловеческой любви. К кому?.. Если б я только знала.
Господи, ну сделай же так, чтоб я поняла, чего же мне все-таки надо…

2002 г.

Высказаться?