АДЕЛАИДА
РАСКРАСКА
|
|
Любительская черно-белая фотография. Размытые сосны, серая трава, светло-серые одуванчики. Хотя, может, это и не цветы вовсе, а камни - понять сложно. Верхний левый край срезан тенью, это папа, прицеливаясь фотоаппаратом, нечаянно закрыл объектив пальцем. Папа торопился, потому что Юля в то утро не хотела позировать, капризничала и норовила сбежать с залитой солнцем дорожки. И потому лицо у Юли угрюмо. Она смотрит с фотографии тяжелым взглядом бурого медведя, посаженного на цепь цыганами и выставленного на потеху ярмарке. Ей четыре года. И уже половину своей недолгой жизни она помнит все.
Часть первая: Вспомнить всё
Воспоминания лежат у нее в голове, словно увесистая стопка фотографий.
Юля помнит себя с того момента, когда ей исполнилось два года и четыре месяца. Она нашла под диваном длинную шпильку для высоких причесок. Шпилька, как согнутая по полам в припадке ярости шпага, не могла быть создана всего лишь опорой для накладных волос. Как-то само по себе в Юлиной голове сложились воедино шпилька и затаившаяся в стене розетка. Юля боялась розеток, этому ее научила мама.
- А почему нельзя трогать?
- Они больно кусаются.
- Эта кусается?
- Да.
- А эта?
- И эта, и та. Все розетки кусаются.
Врагов-Розеток было много. Они следили за Юлей из стен и прятались по углам. Каждое Юлино утро начиналось с ехидного взгляда Розетки-от-ночника над изголовьем кровати и заканчивалось ухмылкой Розетки-для-телевизора, из которой папа выдергивал шнур после Степашкиного "Спокойной ночи, девочки и мальчики!". Розеток было слишком много. И поэтому Юля даже не сомневалась, что шпилька это оружие для их уничтожения, маленький серебряный стилет с двойным жалом. Два жала должны проникать в оба глаза розетки, добираться до ее розеточной сердцевины и протыкать насквозь. Раз! - и одной меньше.
Юля подошла к Мишане, который сосредоточенно сопел, пытаясь запихнуть в кабину деревянного грузовика красный кубик, и сказала:
- Миш! Мишка! А давай ТЫ сделаешь это.
Молчун Мишаня отложил машину в сторону, тяжело поднялся на ноги, взял шпильку и пошел к Розетке-для-пылесоса. Юля очень испугалась и спряталась за спину Мишки, приобняв его за плечи.
Мама Мишани мыла пол на общественной кухне, когда услышала детский крик. Дети часто плачут и нередко кричат. Это нормально и естественно. Но сейчас Юля кричала неестественно, слишком истошно и басисто, словно паровозный гудок. Мама Мишани бросилась в комнату, скользя босыми ногами по мокрому полу. Там сразу увидела, что Мишаня молча бьется возле розетки, сжимая в кулачке раскаленную докрасна шпильку. А Юля держит его за плечи и бьется еще ужасней. Из ее растянутого в напряжении рта вырывается наружу тяжелый низкий рев.
Мишкина ладонь еще долго была перечеркнута багровой полосой ожога. Юля, можно сказать, не пострадала, если не брать в расчет, что с того момента она помнит все. Через два года родители Юли вернулись в Ленинград, а Миша остался в Сибири. И только спустя тридцать лет они встретились. Вместо привычных слов приветствия и смущенных улыбок Михаил протянул Юле открытую ладонь и спросил:
- Помнишь?
- Помню, - ответила Юля.
Она помнит каждый день из своей детской и недетской жизни. Помнит, как ее испугала огромная ворона. Подскочила боком, шурша полураскрытыми крыльями, и попыталась клюнуть в пряжку сандалии. Помнит, как на противоположном берегу Иртыша застывают в настороженной и горделивой позе горные козлы, и слепят глаза солнечные блики, отскакивающие от речной воды. Помнит, классную комнату, стены которой выкрашены темно-зеленой краской, совсем не похожей на цвет травы и деревьев. Такого цвета нет в природе, и совершенно непонятно, почему он называется зеленым. Стены скучны, как урок математики, который сейчас идет в классе. Юля сидит одна на задней парте, перед ней длинный ряд затылков, чередующихся в шахматном порядке: стриженный - с бантиком; с косичкой - под полубокс. Все затылки повернуты в сторону доски. Юля же смотрит в окно, ничего не слушает и не записывает. Ей можно, потому что она двоечница. Юлю тянет в сон. Скрипит мел по доске, убаюкивающе говорит учительница, шуршат страницами одноклассники. Вдруг один из затылков поворачивается к Юле, и, недобро сверкнув глазами, протягивает тайком от учителя записку: "Дестрофикам вход в школу строго заприщон! Деректор". Юля понимает, сегодня будут бить.
Еще она помнит каждое возвращение папы из экспедиции. Пахнет домашними булочками, на столе желтая скатерть с длинной бахромой и ваза с цветами. Папа вытаскивает из рюкзака и раскладывает на полу удивительные камни. Такие камни нельзя найти на улице, их не бывает в ленинградской природе. И рассказывает о тайге.
Еще Юля помнит, как к Лене приходят гости, большие мальчики и взрослые девочки, и Юлю выгоняют из комнаты. А в комнате осталась книжка и карандаши с раскраской. Юля требовательно бьет в дверь кулаками, кричит и плачет. Но Лена делает проигрыватель погромче и ничего не слышит.
Еще - как нечаянно придавили дверью котенка. Как он молча бился в агонии, запрокидывая голову назад, и пытался удержаться за воздух растопыренными когтями.
Помнит разбитую хрустальную пепельницу и страх перед наказанием.
Как она боялась турникетов метро.
Помнит похороны бабушки.
Как проползает между пальцев растаявшее мороженое и капает на темно-синее платье.
Кружок мягкой игрушки и прошитого черными нитками коричневого зайку, его пуговицы-глаза и злую неполучившуюся улыбку: "Юля, давай поиграем!"
Как тошно и болит живот, если съесть слишком много масляных розочек с торта.
Зачем ей все это помнить? За что ей все это помнить?
Часть вторая: Юля во враждебном мире
Но время замедляет ход,
Знакомый мир срывает маску,
А вот и Смерть.
- Я - Юля, здравствуй.
(Юля)
Самые отчетливые воспоминания связаны со старшей сестрой Леной. Лена несколько раз пыталась задушить Юлю подушкой. Юля помнит, как страшно задыхаться в темноте, как бьется ее тело, пытаясь добраться до воздуха, но Лена сидит на животе, крепко стиснув коленями Юлины ребра, и ее не скинуть. Никак. Словно оседлала Юлю злая ведьма из сказок братьев Гримм. Юля помнит, ощущение беззащитности и незащищенности. Вокруг не было никого, кто защитил бы ее. На Юлины слезы ("Мама, возьми меня с собой, не оставляй с Леной. Он меня задушит!") взрослые присаживались на корточки и, глядя нежно в глаза, говорили:
- Юленька, что за глупости. Лена тебя очень любит. Правда, Леночка?
Леночка кивала, мама уходила, закрыв дверь на ключ.
- Давай поиграем в дочки-матери, - сразу же подкрадывалась к Юле Леночка. - Чур, я буду мама, а ты дочка. А теперь, дочка, тебе пора спать-
Еще Юля помнит, как папа и мама ссорились. Всегда бурно и зло. Мама кричала, что она больше так жить не может. Что всему есть пределы. Что она повесится от такой жизни прямо сейчас. И, действительно, вешалась. Хватала с крючка на стене полотенце, ловко скручивала из него петлю, перекидывала через спинку кровати, ныряла в нее и повисала на полом. Папа, опрокидывая стулья, кидался маму спасать. Поднимал хрипящую от слез и ненависти маму на руки, снимал с нее полотенце и оттаскивал подальше от кровати. Мама билась, пыталась вывернуться и цеплялась за мебель, затем пила успокоительные капли, клацая зубами по краю стакана. После папа уходил в лес, хлопнув дверью, гулять с ребенком, то есть с Юлей.
Они уходили в тайгу. Далеко-далеко. Всякий раз в новые места. Папа у Юли высокий (один его шаг равнялся трем Юлиным) и, привыкший к дальним переходам, в принципе не умел ходить медленно. Поэтому прогулки превращались для Юли в длительные марш-броски. Папа несся вперед, погрузившись в свое взрослое горе, а Юля бежала следом, подпрыгивая, как заяц, в высокой траве, чтобы не упустить папу из вида. И когда все равно теряла, продолжала бежать в заданном направлении, громко плача. И папа всегда появлялся непонятно откуда, высмаркивал Юле нос, вытирал мокрые щеки и брал за руку, чтобы спустя несколько минут снова забыть о Юлином существовании и умчаться по тайге, ломая валежник и приминая траву.
Но все это было сущей ерундой по сравнению с тем страхом, который ей довелось пережить 18 февраля 1978 года. Юля хорошо запомнила этот день.
Мама с Леной ушли в магазин и обещали вернуться через час, а чтобы Юля не скучала одна в пустой квартире, включили ей телевизор. По телевизору шел документальный фильм о ядерной бомбардировке Хиросимы. Над незнакомым городом, клубясь, разрастался гигантский дымовой гриб. Наверное, его можно было бы назвать красивым и величественным, если бы не падали вокруг него дома, словно поставленные друг за другом костяшки домино. Вылетали стекла, рушились стены, кричали люди, пытались спрятаться и закрыть руками голову и тотчас вспыхивали, словно пучки сухой травы. Сколько тут людей? Наверное, столько же, сколько живет в Ленинграде. На ступенях белого здания с колоннами сидел человек. Вспышка - и от него осталась только тень. Или это пепел? Женщина пыталась спасти своего ребенка. Закрыла его собой, в глазах ужас. Мгновение - и нет ни ее, ни ребенка. От ядерного удара невозможно спастись, некуда спрятаться. А выжившие завидуют погибшим. На экране проплывали длинные больничные коридоры, заполненные койками с искалеченными людьми. Показали человека, на котором сгорела вся кожа, до последнего кусочка. Он лежал неподвижно, полностью замотанный в бинты, словно ватная кукла. Дальше - маленький мальчик без глаз. Наверное, они расплавились, когда он смотрел на вспышку. Еще - человек, утыканный трубочками. Он не может дышать. Женщина с рукой-головешкой. Но и это еще не все. Диктор рассказал, что даже те, кто вроде бы не пострадал от ядерного удара, не получил ожоги и не лишился кожи и глаз, даже эти немногие люди будут еще долго ощущать на себе последствия радиоактивного излучения. Много-много поколений будут рожать больных и уродливых детей. Худенькая черноволосая женщина склонилась над детской ванночкой, ласково приговаривая что-то, купает крепкого малыша. В ванночке плавает круглая губка и резиновый утенок. А у малыша две головы.
Дальше Юля ничего не видела и не слышала. Она ревела так отчаянно и самозабвенно, словно в последний раз. Юля рыдала минут десять. Она всегда очень быстро переходила из одного состояния в другое, и десять минут для нее были немалым отрезком времени. За десять минут боль становилась меньше, страх отступал, а горе переставало казаться бесконечным. Отдышавшись, она увидела, что ужасный фильм закончился, и начались новости. Сперва рассказали про политбюро. Показали огромный зал, полный людей в одинаковых костюмах и красную трибуну, на которой кто-то кого-то с чем-то поздравил. Эту часть выпусков новостей Юля считала самой скучной. Дальше перешли к рубрике "Новости из-за рубежа". Обычно тут Юля тоже мало чего понимала, но на этот раз ей очень доходчиво объяснили, что американские империалисты готовятся нанести СССР ядерный удар, точно такой, как они нанесли японским городам Хиросиме и Нагасаки. И тут Юля испугалась так, как еще никогда не пугалась. Ей вдруг стало ясно, почему так долго нет мамы и Лены. Час уже давно истек. Где они могут ходить так долго? Магазин-то рядом, две минуты ходу. Значит, не вернуться вовремя они могли только по единственной причине - бомбардировка уже началась. Скорее всего, они уже погибли. И теперь настала Юлина очередь. Она тоже исчезнет, как тот человек на ступенях белого здания, и останется только ее тень на стене. Или сперва на ее теле сгорит вся кожа, и она умрет в страшных мучениях. А если и не умрет, то у нее, как пить дать, вырастет вторая голова. И стоит ли дожидаться всего этого? И Юля сама же себе и ответила: нет, конечно, не стоит. Надо все сделать самой. Быстро и немедленно.
Юля решила отравиться. Лекарствами. Она побежала на кухню, нашла в коробке с неразобранными вещами аптечку, но в аптечке ничего не было, кроме сладкой аскорбинки, завернутой в красно-белый фантик. Этим не отравишься. Юля поискала еще в ящиках стола. Бесполезно. Напрасная трата времени, которого, как Юля понимала, и так мало.
Тогда Юля решила утопиться в ванне. Но тут ей просто не повезло. Кран только зашипел и выплюнул глоточек ржавой воды. Дом новый, перебои с водой были делом обычным.
Выброситься из окна? Третий этаж, слишком низко. Юля принялась было снова плакать, но тут ее взгляд случайно упал на перевязанную бельевой веревкой огромную коробку с книгами. То, что надо! Раз есть веревка, можно повеситься. Она зубами развязала тугой узел, вытащила веревку из-под коробки и скрутила петлю. Померила, пролезает ли голова. Голова пролезала. Юля залезла на коробку и попыталась дотянуться до торчащего в потолке крюка для люстры. Но ее роста не хватало. Надо подставить что-нибудь. Стул, например. Но стулья папа еще не перевез. Они остались на старой квартире. Может, сделать из книг стопку повыше? Нет, слишком неустойчиво получилось. На такую стопку страшно вставать, можно свалиться и переломать ноги, так и не повесившись. Поставить перевернутую кастрюлю? Все равно мало, до крюка не достать.
Возможно, Юля и придумала бы чего-нибудь, но в этот момент вернулась мама.
- Юля! Боже мой! Ты зачем надела на шею веревку? И слезь немедленно с коробки!
- Я играла. В горную козочку, - соврала зачем-то Юля.
Как Юле удалось пережить свое детство, остаться в живых среди всех розеток, родственников и американской угрозы, она до сих пор не понимает. И, слава богу, что детство все-таки заканчивается, а во взрослой жизни нет ничего страшнее того коричневого зайки, игры в "дочки-матери" и страха перед ядерным оружием.
А было ли оно вообще, детство?
Странно писать о себе. Мне все время кажется, что все это было не со мной. Что задумчивая девочка с зеленоватыми и прозрачными, как вода в лесном ручье, глазами совсем другая Инга. А мне нынешней только снились странные сны с продолжением-
Часть первая: Сны о том, как взрослые были великанами
Первое воспоминание о себе: картонная коробка в виде избушки, из нарисованного оконца улыбаются старик со старухой, и катится от них прочь по извилистой дорожке желтый колобок. Я открываю коробку и вытряхиваю из нее точно такого же улыбчивого пластмассового колобка. Это погремушка. Катится и гремит, катится и гремит. На подоконнике плачет мама, и молчит рядом на стуле виноватый папа. Они ссорятся и так увлечены, что почти позабыли про меня. Я толкаю колобка под желтый бок, он выкатывается через полураскрытую дверь в коммунальный коридор. Выползаю следом. Я еще не умею ходить, но уже очень многое понимаю. Коридор длинный и темный. У стены стоит педальный конь с красными копытами. И только я добралась до него, уцепилась за лакированную повозку и попыталась встать на ноги, откуда-то появляется злой мальчик Алеша.
- Это мой конь, - кричит Алеша и с силой меня толкает. Я шлепаюсь на пол и громко реву. Это не плач от обиды или боли, это сигнал, призыв на помощь. Я уже знаю, что на мой рев обязательно появится Виталик. Все так и происходит. Выходит Виталик и пихает Алешу.
- А ну, не трожь Ингу!
Хорошо, что есть Виталик. Хорошо, что есть конь с красными копытами.
Виталик любит машины. Когда его мама от него устает, она ставит его на подоконник. Там, крепко уцепившись за оконную ручку, он может стоять часами, бесконечно бормоча:
- Вон би-би! И вон би-би! И снова би-би!
Помню не мысль, а ощущение: странные какие занятия у Виталика.
Чьи-то огромные пальцы тянутся ко мне:
- Идет коза рогатая, за малыми ребятами!
Какая глупость-
По длинному коридору хорошо ходить в гости к соседям. В одной комнате живет мама с дочкой Светой. Они всегда едят сосиски.
- Инга, здравствуй! - говорит мама Светы. - Сосиски есть будешь?
- Буду, - соглашаюсь я, хотя есть совсем не хочется, недавно обедала.
Светина мама пододвигает к столу еще один ящик, накрытый газетой ("Садись!"), и дает мне вилку. Сосиска горячая, из дырочек, проделанных вилкой, капает соленый сок.
Пластмассовый черный кот с зелеными глазами. Вместо шубки гладкие пупырышки. Мы его выбирали с мамой вместе.
- Инга, а может вон ту красную неваляшку?
- Нет, кота.
- А синюю утку на колесиках не хочешь?
- Хочу кота.
Хорошо, что мама тогда уступила, и у меня был черный кот с зелеными глазами.
Мама учит меня делать человечка из желудей. Голова - желудь со шляпкой, живот - желудь просто, ноги и руки - спички, тапочки - ободранные от шкурки желудевые половинки. Желудевый человечек стоит на телевизоре, растопырив в стороны руки, словно хочет поймать в объятия и закружить, бегущего к нему желудевого ребенка.
- Я моряк, моряк отважный. Ничего не страшно мне. У меня есть нож бумажный на соломенном ремне.
- Папа, а почему лягушонку ничего не страшно?
- У него ведь есть нож.
- А разве бумажный нож настоящий? Папа, а почитай еще!
- Мне некогда, Инга. Я спешу на работу.
- Тебе что, так трудно почитать ребенку! - со злостью говорит мама.
Папа вздыхает и снова садится на краешек моей кровати:
- Я моряк, моряк отважный. Ничего не страшно мне-
Двор-колодец расчерчен солнцем пополам, на темную и светлую части. Острый кошачий запах. Мы играем в прятки. Хорошее место для пряток в арке, за мусорным баком. Но его все знают, и первым делом ищут там. Лучше всего прятаться в подвале. К тому же залезть в него можно в одном месте, а вылезти совсем в другом и напугать "воду":
- У!
- Инга, просыпайся. Мы переезжаем.
- А куда мы переезжаем?
- Мы будем жить в другом месте.
- А папа с нами едет?
- Нет, папа остается здесь.
Папа сидит на стуле, ссутулившись, и молчит. Смотрит на меня потерянно. Я больше не задаю вопросов. Молча снимаю пижаму. Переезжаем, так переезжаем.
Часть вторая: Сны про бабулю Зинулю
У меня теперь новый папа. Николай Николаевич. Папа Коля. Раньше он был папой Андрюше. Меня постоянно мучает чувство стыда, словно я отняла у Андрюши что-то очень важное. А Андрюша, добрая душа, на меня не обижается. Наоборот. Мы бежим с ним по лесной дорожке, усыпанной сосновыми иглами и шишками, спотыкаемся о толстые перепутанные корни. То он меня догоняет, то я его. Бабуля Зинуля, мама папы Коли, идет то впереди нас, то оказывается позади. Я все время хочу задать Андрюше важный для меня вопрос, но не могу решиться. Этот вопрос печет меня изнутри и не дает сосредоточиться на нашей игре. Я просто делаю вид, что мне интересно догнать Андрюшу и убежать он него, а сама все думаю, думаю-
- Андрюша, - решаюсь я наконец. - А у тебя теперь есть папа?
И горячо надеюсь, что он ответит "да". Тогда мне не будет больше стыдно. Но Андрюша сразу же становится серьезным.
- Нет.
Играть больше ни мне, ни ему не хочется. Мы молча бредем до Залива по дорожке, застланной ковром из сосновых иголок.
Вечером Бабуля Зинуля подзывает меня к себе:
- Ты зачем спрашивала Андрюшу про папу? Соли ему на рану сыпала?
"С-с-оли" и "с-с-ыпала" шипят, как змея. Внутри все обрывается и падает с большой высоты. Я вдруг понимаю, что говорить правду бессмысленно, что Бабуля Зинуля ждет от меня положительного ответа и только его и примет. К тому же я действительно чувствую себе виноватой перед Андрюшей. Такой виноватой, что любые попытки оправдаться бессмысленны и подлы.
- Да, - говорю. - Сыпала.
- Хорошо. Иди спать.
Я радуюсь, что все так быстро закончилось. Если бы я тогда понимала, что все только начинается.
- Эта змеюка сегодня Андрея спрашивала, есть ли у него папа, представляешь? Какая жестокая девка!
- М-да- - говорит дедушка Коля.
Через полуприкрытую дверь слышу, как Бабуля Зинуля говорит маме:
- У тебя очень сложный и запущенный ребенок. Она уже сейчас упрямая и жестокая, а к шести годам станет совсем неуправляемой. Еще год-два и ты ее потеряешь. Отдай ее мне на лето, и я приведу ее в порядок. Увидишь, она станет шелковой.
Бабуля Зинуля никогда не повышает голос и не поднимает на меня руку. Она просто не разговаривает со мной, если я веду себя плохо. А это еще хуже. Я очень стараюсь быть приличным ребенком, но это очень и очень непросто. Потому что в мире слишком много правил. Их и запомнить-то тяжело. Я быстро поняла, что нельзя повышать голос, то есть орать, хохотать и громко петь. Нельзя выходить за забор и бегать по Комарово. Вставая из-за стола, надо сказать всем "спасибо". Нельзя класть локти на стол. Нельзя хлюпать супом. Надо держать спину ровно. Нельзя подталкивать пальцем остатки еды в ложку, для этого надо взять хлебную корку. Нельзя громко звенеть чайной ложечкой, размешивая сахар. Что дадут, то и буду есть. Нельзя ничего трогать и тем более брать без разрешения. Одежду надо аккуратно складывать. Нельзя встревать во взрослые разговоры. Если тебя взяли с собой, сиди и молчи. Нельзя заплетать в косички бахрому на скатерти. Нельзя дразнить собаку.
А помимо правил, ограниченных сотнями "нельзя" есть еще и приличия и их тоже нельзя нарушать.
Вскоре я становлюсь похожей на бабулю Зинулю настолько, что соседи называют меня маленькой старушкой. А я веду себя, как старушка, и оцениваю мир, словно мне лет семьдесят. "Молодежь нынче курящая пошла, какой ужас!" Хожу неторопливо, заложив руки за спину. Смотрю фигурное катание по телевизору. Поднимаясь по лестнице, делаю паузы, перевожу дух. Ворчу и поджимаю губы. Спесиво поднимаю правую бровь, выказывая свое неодобрение. Накрываю стол к чаю, раскладывая возле чашек чайные ложечки.
- Мне очень понравилось, как ты вела себя сегодня в гостях, - говорит вечером бабуля Зинуля. Я сжимаюсь, потому что бабуля Зинуля еще никогда меня не хвалила. Сегодня мы ходили в гости на соседскую дачу. Хозяйка, полная и строгая женщина, беседовала с бабулей Зинулей, а ее муж был весел и словоохотлив. Он расспрашивал меня про друзей, шутил и ловил царапучего котенка, чтобы я погладила его по полосатой спинке.
- Ты правильно поступила, когда не стала брать конфеты у Степана Ильича. Он был нетрезв и не совсем понимал, что делает.
Милый Степан Ильич весь вечер пытался угостить меня сластями. Протягивал мне целую горсть карамели, завернутой в блестящие фантики. Но бабуля Зинуля поглядывала неодобрительно, и я так и не решилась взять ни одной. О чем всю дорогу домой жалела.
Через пару дней я подслушала, как бабуля Зинуля называет Степана Ильича "этот алкоголик Любочкин муж". Алкоголик - слово новое. Наверное, оно означает доброго и веселого человека. После у меня был еще один друг-алкоголик дядя Юра. Хромой сапожник. Он рассказывал мне про голенища и застежки, угощал черным хлебом, посыпанным крупной солью, и разрешал разрезать надвое заготовки подметок, пропуская их через хитрый аппарат с ручкой-коловоротом. Тут уж я не была дурой и никогда никому из взрослых не рассказывала, что дружу с дядей Юрой алкоголиком.
Дом культуры им. Крупской. Кружок хореографии. Гулкий зал с зеркальными стенами и дощатым полом. Я в короткой белой юбочке стою у станка.
- Малышка, не ту ножку!
Я спохватываюсь и меняю ногу. Раз-два! Раз-два! Тянем носок! Спина ровная. Я очень и очень хочу танцевать. Так же, как балерины, легко порхать по сцене на цыпочках, лететь и кружиться. Поэтому я целыми днями растягиваю ноги и стараюсь не пропустить ни одной передачи про балет. Я люблю балет больше всего, больше мультиков и сказок.
- Мама! Смотри! Я уже умею ходить на носочках!
А мама обещала мне сшить настоящую пачку, белую и пышную.
- У вашего ребенка прекрасные данные и превосходное чувство ритма. Если вы будете водить ее на занятия не два, а три-четыре раза в неделю, я за оставшиеся до школы два года подготовлю ее к Вагановскому училищу.
- Что вы, милая! Ее и два раза в неделю водить некому. Мне тяжело, я уже в возрасте, а родители работают. Так что она этот месяц доходит, и все.
Бабуля Зинуля разрешила мне посмотреть ее шкатулку с драгоценностями. Я вытаскиваю из шкатулки длинные белые бусы. Если их надеть на шею, до коленок будут.
- Бабуля, а это из чего?
- Это жемчуг.
- А это из чего? - кручу в руках серьги-сливы.
- А это яхонты.
- А это? - красивый камень, желтый и прозрачный.
- Янтарь.
- Красивое все какое!
- Вот умру, все тебе достанется.
Мне становится жалко бабулю Зинулю. Я решаю ее подбодрить, намекнуть, что она еще не старая вовсе.
- Ну, когда это еще будет! - говорю как можно небрежнее.
Но бабуля Зинуля понимает меня по-своему:
- Ах, так ты смерти моей дожидаешься? Пригрела я змею на своей груди-
"Дорогая бабуля Зинуля! Поздравляю тебя с 45-летием. Желаю тебе здоровья, счастья и успехов. Обещаю слушаться. Твоя внучка Инга"
Часть третья: Страшный сон о том, как я была засранкой
Меня отвезли в санаторий поздней осенью. И пока мама выкладывала в мой шкафчик разложенную на аккуратные стопочки одежду, я тихонечко скулила:
- Мама, а когда ты за мной приедешь?
- Скоро, Инга. Очень скоро. Как только выпадет снег.
Я поверила. А снег выпал на следующее утро. Я смотрела, как тяжело падают на траву и опавшие листья мокрые снежинки, и думала, что за мной приедут на днях. Наверное, в воскресенье или в субботу. А может, и послезавтра. Поэтому решаю не ходить в туалет по большому. В санатории неприятный туалет, он называется горшечная и пахнет хлоркой. Справлять маленькие дела в нем еще ничего, а вот сидеть на горшке подолгу на глазах у всей группы, а потом ждать, когда тебя подотрут как-то неприлично. Я терпела день, два, а на третий меня разбудили затрещиной и злой руганью. Я с ужасом поняла, что обкакалась, а этого со мной за всю мою сознательную жизнь не случалось ни разу. Меня вытащили из кровати за шиворот, проволокли через всю спальню, уставленную ровными рядами железных кроватей, и швырнули в ванну, как мокрый пододеяльник во время полоскания. Я поскользнулась и ухватилась за белый халат нянечки. Она брезгливо стряхнула мои пальцы и включила душ. Холодная вода била колючими струями, сводило ноги, но я не плакала, понимая, что сама виновата. После меня будили каждую ночь по два раза и высаживали на горшок. Я пыталась сопротивляться, говорила, что не хочу, но обратно в кровать меня не пускали.
- Мало ли чего ты не хочешь! Сиди!
Я сидела на горшке, пока не засну.
Я не разочаровала нянечку: подцепила дизентерию и прославилась на весь санаторий.
Весь день я исправно посещала горшечную, а вечером меня вместе с тремя нарушителями дисциплины поставили в угол в кабинете заведующей за то, что мы баловались после отбоя и мешали всем спать. Пока заведующая сидела к нам спиной, мы вели себя тихо. Мой больной живот ходил ходуном и булькал, и приходилось сжиматься изо всех сил. Я стояла, скрестив ноги и сжав зубы. И, наверное, мне удалось бы достоять до конца, если бы заведующая не вышла из кабинета, закрыв нас на ключ. Мы тотчас начали хихикать и дурачиться. Я расслабилась и в прямом и в переносном значении этого слова. И когда меня понесло, все восприняли это как очень смелую и остроумную выходку. Под одобрительный смех коллег я тапком размазала следы преступления по полу так, что было почти не видно. Испачканные трусы мы закинули за шкаф, благо майка, то есть, как говорила бабуля Зинуля, - сорочка, была у меня длинная. Я была очень довольна своей уборкой и после долго удивлялась, как это заведующая, едва переступив порог кабинета, обо всем догадалась. Правильно говорила бабуля Зинуля: взрослые всегда все знают, потому что все видят по глазам.
Меня опять побили, помыли и отправили на машине скорой помощи в больницу. Всем санаторием провожали.
В больнице имени Раухфуса таких же, как я засранцев целая палата.
Часть четвертая: Сны про интернат
Первое сентября. Я в новой школьной форме, за спиной - новенький темно-зеленый ранец, в руках здоровенные гладиолусы бегу за мамой, перепрыгивая через лужи. Первый раз в первый класс. Теперь я учусь в пятьдесят первой школе-интернате с углубленным изучением английского языка. Интернат почти тоже самое, что и простая школа, только приводят нас туда в понедельник, а забирают в субботу. Мы живем в интернате, уроки с нами делают воспитатели. А еще нам выдают одежду: три формы - школьную, физкультурную и переодевательную, зимнее пальто, сапоги и даже шерстяные рейтузы.
У меня есть волшебная ручка. Когда я пытаюсь написать слово неправильно, ручка не пишет, пропускает неправильную букву. Я пишу "ве-те-рок", ручка пропускает "е", значит надо писать "и": витирок.
- Машка, смотри, у меня ручка волшебная! Она знает, как надо правильно писать и мне подсказывает.
- Дура ты! - говорит Маша. - "Ветерок" пишется через "е".
Я Маше не верю. Много она понимает в волшебных ручках! И получаю первую двойку. Не понятно, почему волшебная ручка меня подставила?
Мы проходим уменьшительно-ласкательные суффиксы. На доске написано: -еньк, -чик, -ушк, -очк.
- Вспомните и запишите, как вас ласково называет мама, - говорит Римма Евгеньевна.
В классе оживление, всем нравится задание.
- Димулька - суффикс -улька?
- А меня мама зовет головастик, суффикс -ик! - кричит Мишка Иванов.
- А меня Ясик, потому что я Ян Соколов!
- Инга, а тебя как зовет мама?
- Инга.
- Только Инга? А ласково как?
Я мнусь. Мое ласковое имя похоже на кошачью кличку. Римма Евгеньевна ждет. Придется отвечать.
- Нюська. Но я не знаю, какой тут суффикс.
- Суффикс -к.
- Это ругательный суффикс, - кричит Димка Григорьев. - Свет-ка. Саш-ка. Какаш-ка!
Скоро отбой, но мы не спим. Играем в парк аттракционов. Близнецы Кюты придумала, как из простой железной кровати сделать качели. Для этого надо, чтобы два человека залезли под кровать, встали там на четвереньки и, ритмично поднимая попами сетку, раскачивали того, кто на кровати лежит.
Вера Кют ложится на кровать, а меня с Викой Юдиной отправляют качать. Вера недовольно кричит:
- Сильнее качайте! Выше!
Вика поднимает кровать совсем высоко и роняет ее мне на голову. Ну, все! С меня хватит! Я вылезаю из-под кровати и вижу, что девчонки смотрят на меня с ужасом. Чувствую, как по голове течет что-то теплое. Дотрагиваюсь - руки в крови. Мне не больно, но очень страшно. Я начинаю орать и прыгать. Кровища брызжет в разные стороны. Сбегаются воспитатели и нянечки. Меня моют, бинтуют и отправляют на машине скорой помощи в больницу.
Мы очень боимся иностранных шпионов. Анна Павловна регулярно рассказывает нам, какие это подлые люди.
- Если вас будут угощать на улице незнакомые люди импортной жевательной резинкой или конфетами, ни в коем случае не берите. Внутри может оказаться яд или иголки. Одной девочке дали конфету с бритвой. Девочка съела эту конфету, и спасти ее не удалось.
Поэтому когда в музее-квартире Ленина к нам подходит улыбчивая англичанка и спрашивает на ломанном русском:
- Кде стесь туалет? Understand me? Туалет?
Мы смотрим на нее с ужасом, как кролики на удава и молчим. Ленка Стецкая поворачивается спиной к иностранной шпионке и, конспиративно скривив рот набок, говорит надрывным шепотом:
- Девки, не говорите ей ничего. Она воду в туалете отравит.
Иностранка по-прежнему смотрит ласково, мы молчим. Тогда она бормочет что-то, делает ладошкой успокоительный жест, сейчас, дескать, подождите и открывает сумочку. "Все! Амбец! - догадываемся мы. - Сейчас начнет конфеты раздавать!". И только приличное воспитание мешает нам сорваться с места и сбежать. Но иностранка достает из сумочки блокнотик и ручку, пишет и показывает нам большую букву "Ж".
- Toilette?
Мы понимаем, что от нее нам так просто не отвязаться. Надо как-то выходить из положения. Всех спасает Машка Дылева, вспомнившая уроки английского языка:
- Ноу. Уи донт андерстенд ю. Уи а э совиет чилдрен.
- Oh! You know English! What a wonderful children!
Пожалуй, она удивилась бы гораздо меньше, если бы с ней на улице разговорилась бродячая собака.
- Peter, this fantastic children know English! Look. Is Lenin die? - она складывает ладошки и показывает нам жест "спать". - Die?
- Ну, да, - говорим мы неуверенно. - Умер Ленин. Давно уже.
Надо же, простых вещей не знает!
- Yes! Yes! - англичанка оглядывается на своего Питера, как дрессировщик, гордый собой за удачно проведенный номер. - How old are you?
- Восемь - говорим мы в разнобой. - Ейч.
Мы уже ее почти не боимся. Она так мило улыбается, и ее Питер тоже смотрит на нас ласково. Наверное, эти милые люди не шпионы, а просто иностранные туристы. Англичанка, снова открывает сумочку, достает маленькую коробочку, открывает ее и вытряхивает на ладонь горсть мелких конфеток, протягивает нам. Нет, все-таки они шпионы. И конфеты у них, наверняка, отравленные. Вежливо отказываемся.
День смерти Брежнева. Учителя ходят заплаканные, уроков нет. Мы сидим в кабинете истории и паникуем.
- Отпустите меня домой! - кричит Ян Соколов. - Я хочу умереть дома!
И нас действительно отпускают по домам. На целую неделю. За эту неделю мы понимаем, что смерть генерального секретаря - неплохая штука. Лишние каникулы. Правда, по телевизору ничего, кроме балета и симфонических концертов, не показывают.
Мой сосед по парте Леша Ягуаров не дает мне учиться. Вернее, учительница Раиса Михайловна не выдерживает никакой конкуренции с двоечником Ягуаровым. Раиса Михайловна только и знает, что говорить об английской грамматике, а Ягуаров, низко наклонясь к парте, шепчет мне про дальние страны, пиратов, акул и китобоев. В его школьной тетрадке ветер качает тростниковые заросли, под звуки тамтама танцуют туземцы в юбках из пальмовых листьев, корабли садятся на коралловые рифы, и бредут на водопой слоны. Как жаль, что Лешу Ягуарова скоро переводят в другую школу.
Как-то после отбоя мы вспоминали всех ушедших одноклассников.
- А помните Соколова? Вот ведь придурок был! Он написал в штаны на уроке математики.
- А Лену Шукшину, помните? Интересно. Как она там на севере поживает-
- А Ягуарова, - встреваю я. - Ягуарова помните?
Девочки смотрят на меня с недоумением.
- Ну, Леша Ягуаров. Со мной на английском сидел.
- Не было у нас никакого Ягуарова, - уверенно говорит Алена Баранцева.
- Как не было? Вы не помните просто. Черноволосый такой, глаза еще у него узкие, как у китайца, и нос в веснушках.
- Не было у нас никакого Ягуарова, - дружно отвечают девочки.
- Но я же помню!
А и правда, был ли мальчик? Было ли все это на самом деле? Может, все это только сны? Но почему-то я привожу в свой дом только черных котов, больше всего на свете люблю черный хлеб с солью и в самые сложные моменты жизни, когда хочется рыдать и биться, вспоминаю детскую считалочку: «Я моряк, моряк отважный, ничего не страшно мне. У меня есть нож бумажный на соломенном ремне».
Глава 3. СОВСЕМ НЕДЕТСКАЯ ИСТОРИЯ
Я считаю, что мне с бабушкой повезло. Ни у кого такой нет! Носки внукам вязать и пирожки печь каждая сможет, а вот жизненный мудрости учить личным примером и максимально доходчивым, простым языком - только моя, я нисколько в этом не сомневаюсь.
Ну, кто еще может научить внуков грамотно воровать кирпичи со стройки, как не человек с многолетним опытом. Бабушка знает, что нужно взять с собой тележку, сконструированную из детской коляски - "там колесы резиновые, ход тихий", привязать на нее старое корыто, какое "уже не жалко кирпичами раздолбать", и идти в пятницу вечером, когда сторож отмечает окончание трудовой недели. Пролезать на стройку надо через специально существующий лаз в заборе, кирпичи класть тихо, чтобы не звякали, "как Витькины мудеса", и плотно, чтобы три раза "не волохаться".
К слову, Витька - это бабулин зять, муж моей тетушки. Дяденька с пузиком, лысинкой и возрастом за полтинник. Бабуля его по-своему жалеет, считая неизлечимо больным. Как-то дядя Витя подсуетился и сторговал в соседнем колхозе за три бутылки водки грузовик ржи. Рожь - вещь полезная: зерна - курам, солома - козам. Привез все это богатство к бабулиному дому и аккуратно снопы под навесом сложил. Бабушка вернулась вечером, вздохнула горестно - не так сложено: горизонтально, а надо чуть пыром, чтобы зерно из колосьев на землю не высыпалось, и стала перекладывать, как положено, причитаючи:
- Больной, призвезднутый человек! Старый уже, а совсем ничего не соображает! И никакие таблетки ему помочь не могут...
На мой взгляд, бабушке вообще по жизни с окружением не везет. Даже с животными. Курицы у нее все бляди ("Куда полетела, блядина! Птица-лебедь, твою куриную мать!" И метлой ее с забора, метлой), козы - проститутки ("Эти проститутки от меня сегодня по всему парку бегали! Я все ноги в жопу вбила, их догоняючи!"), собака - совсем охреневшая ("даже уже не лает, только срет, как лошадь") кошка - курва, козел - ... короче, козел - вообще животное неправильной половой ориентации. Ну, это так, к слову.
У бабушки на все имеется свое уникальное мнение, разнящееся с общественным, как небо и земля. Хотя голосовала она восемь лет, как и все белорусские старушки за "Лукашенку", но по своим соображениям:
- Молодой. Пусть поиграется, раз ему так хочется. А мы поглядим, чего он там нарулит.
Так вот. Про мнение. Шла как-то по радио христианская передача про нынешнее падение нравов. Дикторша смиренным голосом, исполненным священного негодования, рассказывала, что сейчас, дескать, разводов много, почтения в семье никакого нету, мужья гуляют, жены изменяют, а общество все на тормозах спускает - не то, что раньше! И в качестве поучительного примера - краткий экскурс в историю: как в средние века блудниц наказывали. Ловили, паразитку, раздевали до гола, смолой обливали и в перьях вываливали. И в таком стремном виде через весь город гнали в сторону церкви. И каждый житель мог в эту дрянь плюнуть или камнем запустить. Так что, ясное дело, желающий предаться разврату было не так-то много. Не то что теперь.
Бабушка слушала очень внимательно, а я помалкивала: фиг его знает, может, бабушка тоже блудниц не любит. Сунешься с комментарием не в тему - мало не покажется.
- Вот ведь суки что делали! - бабушка вложила в слово "суки" столько экспрессии, что кошка-курва брызнула в соседнюю комнату, сбивая гармошкой вязанные половички. - Нет, ну ты послушай, что делали, а! Ведь сами, суки, на бедную бабу лезут, а потом ее в перья! Паскуды какие! Выключи, на хрен! Невозможно слушать!
И про развитие науки и техники моя бабуля побольше любого инженера знает. Однажды нам повезло, сгребая сено, нашли мы с ней толстенную нитку, прям не нитку, а веревку. Бабуля ее заботливо распутала, сматывает в клубочек и говорит:
- Ты когда-нибудь видала такие крепкие нитки?
- Нет, - честно отвечаю. - Не видала.
- И я тоже. Это, мать ее, технология! Такими нитками спутники к земле привязывают, чтобы не улетели. Один, видать, сорвался...
Этой почетной ниткой бабушка потом наседку к цыплятам привязывала. Впрочем, бабулина практичность меня всегда восхищала. Как-то моей двоюродной сестренке родители на день рождения отвалили щенка ньюфаундленда. Сестренка радовалась, тискала толстого неповоротливого песика, целовала его в нос.
- Бабушка! Бабуля, смотри, какую мне собаку подарили!
- Ишь, ты! - оценила бабушка. - Пушистая! А большой вырастет?
- Вот такой!
- У-у-у... Большая собака! Из нее на тебя три шапки получится!
Мне же всякий раз бабуля пытается всучить козу:
- Возьми козочку! Козочка - хорошее дело. Есть мало и все подряд. Прокормить - не чего делать. Пойдешь к магазину, наберешь падали - животное и сытое. И три литра молока в день. Чем плохо?
- Ба, да куда я ее в Питере дену?
- На балкон поставишь.
- Ба, это у мамы балкон есть, у меня нету.
- Ну, в ванной поживет, еще лучше. Уж чем кота-пустосранца держать, лучше козочку... Ну, не хочешь козочку, возьми пару курочек...
Я считаю, что такие старушки, как моя бабушка - наиглавнейшие звено в экологическом равновесии планеты. Жаль, что их не так много, как хотелось бы. Ведь вся планета сейчас задыхается от мусора, и каждая страна больше всего озабочена вопросами вторичной переработки. А моя бабуля способна утилизировать все, что находит. А она каждый день что-нибудь полезное находит. Потому и ходит козочек пасти с запасом крепких брезентовых авосек, двумя отвертками и ножиком. Из битых бутылок получаются противокрысиные заграждения, чьи-то старые штаны - постирать и Витьке сгодятся, возле поликлиники бинты выбросили - это помидоры подвязывать, башмак - "а, черт его знает, зачем! Один он, конечно, без пользы, но ведь кто-то потерял, значит, вещь нужная"), рваный свитер - это вообще везуха редкая - распустить и носки связать можно, дорожный знак - окно в бане заколотить. Самой большой ценностью считаются доски, гвозди, колючая проволока, водопроводные трубы, коробки и ящики. Бабуля из них такие инсталляции строит - авангардисты отдыхают. Если бы они видели бабушки клетки для кроликов - сдохли бы от зависти! И в отличие от произведений искусства, бабулины произведения имеют конкретное практическое назначение.
- Унуча, принеси-ка мне дощечку какую-нибудь из сарая. Тут заборина отвалилась, подобью, пока соседи лазать не начали. Ну, и на какого хрена ты такую хорошую доску принесла! Она на что-ть более полезное сгодится. Там сточенный горбыль был, его неси. Могла бы и сама сообразить, не маленькая уже.
- Ба, так ведь зачем на забор гнилую доску? Ее ведь и ребенок сломать может.
- Ничего, пусть ломает. Я поверху колючую проволоку намотаю.
Ну, есть маленько. Параноик моя бабушка. Я ей это прощаю, людей без недостатков не бывает. Зато с детства мир для меня был наполнен будоражащей кровь таинственностью ("Сидите дома тихо, никому двери не открывайте, а то придет вор, вам по голове даст и все добро сворует") и окрашен во все цвета медицины. Тетя работала в роддоме и снабжала бабушку здоровенными бутылями зеленки, йода и марганцовки. Так что бабуля, наподобие доктора Касторкина, лечила все болезни - и детские, и звериные - одинаково: снаружи концентрированные зеленка с йодом, внутрь - слабый раствор марганцовки с йодом. Но будучи натурой творческой, простым медикаментозным применением она никогда не ограничивалась.
Например, бабушкины куры были сперва покрашены зеленкой, чтобы если "куда потеряются, завсегда найти можно было". Но суки-соседи тоже стали красить своих курей зеленкой, чтобы бабушкиных кур себе присваивать. Тогда бабушка не поленилась и расписала свою стаю, как тропических попугаев - пусть соседи-падлы так же попробуют! Вид разноцветных куриц привлекал прохожих и украшал действительность.
- Эх, Михална, у тебя что, курицы заразу какую подцепили?
- Ага, подцепили. Ветеринар сказал, сифилис у них. И ты рядом не стой, пока еще мужчина.
Бабушка умеет с людьми разговаривать, это точно.
- Михална, бог в помощь!
- Велел бог, каб ты помог!
К ней часто и за советом, и душу излить приходят.
- И чего ты мне тута плачисси? Чего плачисси? Сам виноват, козлина драный! Надо было не водку жрать, а жене почаще внимание уделять, она бы и не ушла никуда. Ладно, что теперь сделаешь. На вот, махни самогоночки и катись отседова, мне работать надо, а не рассиживаться тут с тобой!
Впрочем, бабушка мудрых советов ни для кого не жалеет.
Однажды придурковатый цыпленок-подросток шмыгнул в сарай, куда курам доступ строго запрещен. Бабушка и ахнуть не успела, как его цапнула здоровенная крыса и отхватила крыло с куском боковины. Бабушка положила агонизирующего цыпленка на ладонь, посмотрела рану, вздохнула и сказала нравоучительно:
- А не хрен туда лазать было, понял?
Цыпленок закатил глаза и помер. Я тогда отчетливо почувствовала, что он в свои последние минуты все понял. Бабушка, как мудрый восточный суфий, дала ему верное напутствие, так что он имеет все шансы в следующей жизни стать как минимум котом.
И мою личную жизнь бабушка устроила в лучшем виде. Как она мою свекровь воспитала - это просто шедевр педагогики, хоть учебники пиши.
Свекровь моя (к счастью, не без божьей и бабушкиной помощи, бывшая), даром что из рабоче-крестьянской семьи, женщина культурная, тридцать пять лет на лезвийном заводе проработала - это вам не в малине нужду справить! И хоть и произносит все слова, оканчивающиеся на -вь, почему-то с твердым окончанием ("лубофф, маркофф и обуфф") при слове "жопа" возмущенно вздергивает вверх брови и говорит, что таких слов нет. У всех жопы, а у Антонины Андреевны, не много, ни мало - ягодицы. Так вот. Спустя год после женитьбы единственного сынули Антонина Андреевна приехала "посмотреть на родственников невестки", то есть к бабушке.
Я этого визита страшно боялась и бабушку начала готовить загодя:
- Бабуля, ты при Антонине Андреевне не ругайся, пожалуйста, ладно? Она женщина культурная, сама понимаешь, из Питера...
- Да, ладно, внученька, нечта ж я не понимаю! Все в лучшем виде будет!
- Ба, она даже слова "жопа" не выносит. Говорит, неприличное.
- Да, не боись ты! Что я, в самом деле, жопу на сраку не заменю?
К слову сказать, словарный запас у бабушки, и правда, не маленький. Вот это-то меня и больше всего и беспокоило.
Бабуля два дня к Антонине Андреевне присматривалась, а дальше нашла себе развлечение, покруче юморесок Петросяна. Подходила к свекрови и, глядя на нее снизу вверх (бабуля ростом маленькая) говорила:
- А скажи-ка, Антонина, ведь правда, что для каждой женщины самое важное мужской потц?
- Чего, - смешивалась Антонина.
- Ну, потц! Член по научному. Чем больще член, тем лучше, скажи нет?
Антонина Андреевна краснела, как целочка на дискотеке, но ничего поделать не могла - тут она не дома, тут она в гостях, а рот хозяину не заткнешь. И соглашалась срывающимся голосом:
- Ага, правда.
- Вот то-то и оно! - радовалась ее понятливости бабушка. - Ты, Тонь, какие предпочитаешь: толстые или длинные?
Бедная "Тонь" готова была сквозь землю провалиться. А бабушке эта детская реакция взрослой тетки больше всего нравилась. Она за свои семь десятков лет таких идиоток еще не встречала. Антонина Андреевна сбежала из Орши через неделю в ужасе и уверенности, что ее бедный сын попал в семейку уголовников. Впрочем, бабуля этого и добивалась.
- Не чего в доме чужих людей держать, - говорила она нравоучительно. - Они мало того, что жрут и пьют, так еще и наволочки воруют! И у этой гидроперитной козы надо было перед отъездом чемодан проверить. Постеснялась я...
Я приезжаю к бабушке только летом. Всякий раз, сходя с поезда, я мчусь к ее дому, задыхаясь от нежности и любви. Там, в доме моего детства, словно остановлено время: все те же желтые стены и синие ставни на окнах, сиреневый куст в палисаднике, от которого отрывали прутья, чтобы драть поколения детей, внуков и правнуков, наши одноглазые куклы на протертом диване, занавески с красными розами и гигантский кактус в старой кастрюле.
Все так же под ногами крутиться сиплая черная кошка по кличке Ведьма. Может, и не та самая, которую мы с сестренкой наряжали в кукольные платьица, а ее внучка - разве это имеет значение? И бабушка все в том же цветастом мешковатом платьице, с гребенкой в по-прежнему густых волосах встречает меня на пороге, смеясь и плача от счастья:
- Внученька! Внученька моя! Приехала! Радость-то какая! То-то мне сон приснился, будто я ребеночка нянчу - к радости это! Ну, пойдем, пойдем, я тебя покормлю. Опять исхудала-то как, госсподи! Что там с вами, в этом Питере, делают?...
Тут остановилось время. Только оседает по углам бабушкиного дома все больше полезного хлама, и бабушкины заборы становятся все выше и выше. Потому что бляди-куры тоже, оказываются, эволюционируют, и с каждым новом поколением летают все лучше и лучше.
Постскриптум
В прошлом году я нашла у бабушки в сарае пучок маковой соломки.
- Ба, а это-то тебе зачем?
- Да хрен его знает! С прошлой осени валяется. По телевизору сказали, что больших денег стоит, так что пусть лежит, хлеба не просит.
Мы познакомились уже в возрасте, который можно расплывчато охарактеризовать как недетский: у каждой из нас прорезались первые морщины в уголках глаз, накопилось по ряду претензий к миру, корешков на квартплату в ящиках стола, обид и радостей - словом, всего того, что называется жизненным опытом. Так что ее Питерское колодезно-коммунальное детство, протекшее в районе старого фонда, я могу представить себе только с точки зрения своего личного, почти позабытого опыта. Вернее, из оставшихся от него ощущений и картинок. Зябкая сырость с привкусом хлорки и лекарств из-за расположенной по соседству больницы. Теплое солнечное пятно, брошенное как нестиранное одеяло на растрескавшийся асфальт. Кошачий запах. Двор-колодец - не пересыхающая лужа, сизые голубиные блямбы, трещины и пробившиеся через них чахлые травинки, а если запрокинуть голову и посмотреть вверх - изломанный квадрат неба с клочками облаков, обрамленный охристыми стенами с пыльными червоточинами окон. Четыре трухлявых подъезда в которые страшно заходить. Лестницы, похожие на ходы жуков-короедов. Арка-тоннель с пузатыми помойными баками, запахом гниющих картофельных очисток и недоступными пониманию надписями на сумрачных стенах и светлым пятном выхода на прямую и бесконечную, как коммунальный коридор, заставленный шкафами пыльных домов, улицу Декабристов. И кошки. Кошки на мягких лапах. Кошки с драными ушами. Кошки старые и кошки юные. Черно-белые и полосатые. Кошки на ступеньках лестниц и возле подвальных окошек. Кошки, поедающие селедочные головы из распотрошенного газетного свертка. Кошки, дремлющие на теплой жести подоконников. Наш двор был самым кошачьим на всей улице. Вернее сказать, он принадлежал кошкам наравне с жильцами. Все это понимали и подкармливали вечно голодных тварей, выбрасывая из окна колбасные обрезки, куриные когтистые ноги и рыбьи потроха. Мы постоянно ловили кошек. Окружали со всех сторон, загоняли в углы и набрасывали шерстяные свитера на их возмущенные спины. Ловили, чтобы, осторожно выпростав из свитера пугливые кошачьи уши, нежно погладить их двумя пальцами. Кошки отчаянно вырывались, расцарапывая нам животы и руки, и исчезали в подвале, ныряя в крохотные окошки, едва выступающее над землей.
Подвал принадлежал только кошкам. Их грязные шкурки сливались с земляным полом, и только предательски поблескивали в темноте настороженные глаза. Мы вторгались на кошачью территорию, как расхитители гробниц в лабиринты пирамиды Хеопса. В подвале вытянулись из конца в конец и уснули вечным сном забинтованные трубы - мумии гигантских питонов; дремали пучки рассеянного дневного света, пролившиеся из пробоин окошек-лазов, и умирали заблудившиеся старые башмаки со сгнившими шнурками и стоптанными подошвами. Но самое главное, из-за чего и надо было лезть, обдирая нежные детские бока - записанные кошками кипы плакатов “Берегите свет!” и небрежно рассыпанные значки “Донор” в виде капелек крови с крестами и полумесяцами.
Спустя два десятка лет я, бесцельно болтаясь по запеленатому в белые ночи городу, забрела в двор своего детства, нашла этот испуганно вжавшийся в землю крохотный лаз и сунула в него нос. Оттуда шибануло знакомыми запахами сырости, кошек, старых тряпок и разложившейся бумаги. Я просунула в подвал лицо, подивившись попутно, какая же я стала огромная. Как Алиса в стране Чудес, выросшая за считанные минуты. И так же как, как Алиса, я смотрела одним глазом через крохотную дверцу в волшебный сад на уходящие в чрево подвала кишки труб, поблескивающие мазутом лужи и раскисшую кипу плакатов, на которых уже не разобрать ни картинок со строгими работницами в красных косынках, ни категоричных лозунгов “Берегите свет!”. И стало мне обидно и мучительно за то, что подвал-то на самом деле ничуть не изменился. Время завязло по плечи в питерском болоте, замаскированном под дома и улицы. И потому старый подвал не меняется так же, как не меняются зарытые в песок египетские пирамиды. Но попасть в него уже нельзя. И дело даже не в том, что теперь в оконце можно просунуть разве что только ногу или пол-лица, а в том, что теперь туда совсем не хочется лезть. Прекрасный сад перестал быть прекрасным, за считанные минуты памяти превратившись в гниющую комариную яму. И как только я это поняла, я отшатнулась, поднялась с колен и побрела прочь из двора моего детства под глиняным черепком арки мимо затихших помойных бачков и неуместных в своем оптимизме олигофреничных надписей “Зенит-чемпион!”.
Думаю, что ее в детстве все было точно так же. Разве что ее дом стоял на набережной Фонтанки и был гораздо больше, не старое дуплистое дерево, а целая гора с пещерами подворотен и тоннелями лестниц. И, играя в прятки, она вылетала из-под арки не на улицу-коридор, а на каменную набережную, равнодушно несущую в своих ладонях безмятежную Фонтанку, перевернутые мосты и блики фонарей на темной воде. Разница не велика, потому что набережная, так же как и улица Декабристов, была закапана голубями, истыкана редкими травинками и подробно, как график дежурств в коммунальном коридоре, расписана собаками. И был точно такой же запах кошек и помойки. И точно такие же загадочные до дрожи в коленках надписи на стенах, которые папа упорно не хотел читать.
-- Пап, а что тут написано?
-- Булочная.
-- А тут?
-- Ремонт обуви.
-- А здесь что?
-- Здесь ничего.
-- Ну, как же - ничего? Вот тут, смотри! Видишь буковки?
-- Это не буквы, Анютка.
-- Странно, вот эта рогатая похожа на букву “У”, ты мне сам ее учил...
-- Похожа, но не она. Я не знаю, что это.
Даже папа не знает! И дрожь в коленках становилась почти невыносимой, как щекотка. “Ну, ничего! Пойду в школу и все-все пойму...”
И были выходящие в колодец окна квартиры, рахитичное солнце на потертых обоях и полированных дверцах мебели, плюшевый мишка, залюбленный до дыр и оторванных лап, стылые демонстрации на седьмое ноября - красный флажок и серебристый раскидайчик, первый раз в первый класс с ранцем, пахнущим кожзаменителем и чернилами из протекшей шариковой ручки, зеленая парта, с проступающими сквозь свежую краску надписями предыдущих поколений: “Вика + Коля любовь” или “Бека дура!”. И кто такая Бека, и что теперь с влюбленными Викой и Колей - тоже тайна, такая конкретная и незыблемая тайна, которую и разгадывать бессмысленно.
Но, видимо, было что-то еще, что мне непонятно. Что-то, что Ане очень и очень нравилось. Когда папа подкидывал в воздух и все внутри - сердце, легкие, желудок, все то, о чем она знала по бабушкиным болячкам, - сперва взлетало к потолку, а потом падало в папины сильные руки, щекотно и жутковато ухая в животе. А потом папа усаживал ее себе на шею и скакал по квартире, как немыслимая двуногая лошадь, раскатисто крича: “И-го-го!”. И цветы на обоях скакали вместе с ними, подпрыгивал шкаф, и подскакивало трюмо, а люстра, как расшалившийся щенок, норовила лизнуть макушку стеклянными висюльками. А еще бабушкин теплый живот, прикрытый синим ситцем, в который было так тепло и мягко ткнуться лицом и почувствовать, как ее шершавые, твердые руки гладят по голове и ерошат тонкие волосы. И хитрые мамины лаковые туфли на высоком каблуке: вечером под вешалкой тихие, и звонко цокающие по паркету утром, когда мама торопливо бегает из комнаты в коридор, опаздывая на работу. И пучеглазые фотоаппараты, упакованные в футляры, которые умеют не просто смотреть на небо, дома, Неву и машины, но и ловить все это в черно-белые картинки с ребристыми краями-зигзаг.
В десять лет Аня перестала расти. С каждым годом она перемещалась по физкультурному ряду от середины в конец, и вскоре ее перерос даже последний коротышка класса, юркий и незлобивый мальчик Леша Тишков. От осени до весны всем становились тесными рукава пальто, стулья, парты, ботинки и завязки на шапках. А Аня по прежнему могла на новый год одеть хранившееся на антресолях платье с блестками и корону из дождика. Родители всполошились, забегали по врачам, но против гипофизарного нанизма лекарств не существует.
Но я нисколько не сомневаюсь - Аня просто решила не взрослеть. Она слишком любила морозные цветы на окне, цветущую герань в бабушкиной комнате, пушистую шкурку полосатой кошки, лужи с облаками, цыпки на руках, велосипед с блестящим звонком и мелькающими спицами, сосновые шишки, теплый гранит набережной, обкатанный морем зеленый обмылок бутылочного стекла, мандарины на елке и расшитое блестками платье снежинки. И смогла как-то уговорить время течь мимо нее, как течет мимо неизменного старого дома Фонтанка.
Мудрая Крошка! Теперь она может, наплевав на "в-вашем-возрасте-это-не-прилично", носить воздушные голубые платья и сползающие гольфики, которые приходится постоянно подтягивать вверх. Может затеряться в парке среди людей и деревьев и, зажмурившись от удовольствия, лизать мороженое на скамейке, а потом вскочить и, привстав на цыпочки, громко крикнуть:
-- Папа! Я здесь!
И папа с неизменным фотоаппаратом на груди радостно откликнется и заставит ее махать рукой снова и снова, торопливо щелкая на пленку ее счастливую улыбку и капли растаявшего мороженого на детских руках.
Только ей можно в детском отделе ДЛТ ткнуть пальцем в нежные, как кроличьи уши, белые ажурные колготки и попросить:
-- Покажите, пожалуйста, вот эти.
-- Вам на какой возраст?
-- На двадцать пять...
Она никогда не станет женщиной, дамой, старушкой. И поколения усталых продавщиц всегда будут брать из ее сжатой горсти мелкие купюры, укоризненно приговаривая:
-- Ну, девочка, разве можно так деньги мять?!
Славная Крошка, нашедшая способ остаться в детстве. Каждый раз, когда я вижу ее, я думаю: уговорить бы ее пойти со мной белой ночью на Декабристов дом пять и заглянуть в крохотное подвальное окошко. И кто знает, возможно, обманувшая время Крошка проскользнет в эту волшебную дверцу, спрыгнет на плотно утоптанную поколениями детей землю подвала, запрокинет голову и крикнет мне, неуклюжей, нелепой и огромной:
-- Здесь классно! Давай, спускайся! И вдруг у меня тоже получится...