Клебанова Виктория Леонидовна   

Клессидра (Песочные Часы)

•  1. Зеленые башни или Почему не нужно читать Нострадамуса   •  2. Смерть воина   •  3. Хесус - Имя Бога   •  4. Сон, Вызванный Плеском Весел о Волны Адриатического Моря за Одну Секунду до Пробуждения

There were about a dozen watches in the window, a dozen watches in the window, a dozen different hours and each with the same assertive and contradictory assurance that mine had, without any hands at all. Contradicting one another

Уильям Фолкнер, "Шум и Ярость"

(В окне было около дюжины часов, около дюжины часов было в окне, дюжины разных времен, и в каждом из них была такая же настойчивая и противоречивая уверенность, как и в моих собственных часах, и часы эти были без стрелок. Противореча друг другу.)

1. Зеленые башни или Почему не нужно читать Нострадамуса

Si che mai possiamo tener proposito d'esser contenti o mal contenti, senza tener proposito de la nostra pazzia, la qual espressamemente confessiamo; la onde nessun che ne raggiona, e per consequenza nessun che n'e participe, sara savio; ed infine tutti gli omini saran pazzi

(Так что мы никогда не сможем задасться целью быть довольными или неудовлетворенными, без того, чтобы не приходить к пониманию нашего собственного безумия, в котором мы открыто сознаемся: тот, кто об этом не рассуждает, и, следовательно, тот, кто в нем не участвует, не может называться мудрым: и в конечном итоге все люди должны называться безумцами.)

Джордано Бруно, "О Героическом Энтузиазме"

  
   Одиннадцатого сентября две тысячи первого года люди не подумали ни о чем таком, о чем бы прежде не думали, просто стали думать об этом по-другому. Вначале они, конечно, вообще ни о чем не думали, а просто смотрели в телевизор и не верили, или верили, но с той театральной оговорочкой, о которой еще Аристотель говорил в своей "Поэтике", призывая временно забыть о недоверии, когда смотришь на то, что происходит на сцене. Никто не хотел признаваться в том, что ничего неслыханного в злодействе Усамы Бин Ладена не было, но, к сожалению, это было так, ведь он не сделал ничего такого, что бы не было уже нафантазировано. Вот, например: до первого полета в космос люди уже думали об этих полетах, а когда произошло это событие, закричали, что это что-то неслыханное. Гагарин, конечно, не похож на Усаму Бин Ладена, но я все равно не хочу отказываться от своего сравнения. Эффект неожиданности - вот что застало людей врасплох. Каждый знает, что умрет, но и представить себе не может, когда и как именно это произойдет. Потом, когда эффект неожиданности прошел, все тут же вспомнили, что ничего неожиданного в этом злодействе вовсе не было, что были и предупреждения, проигнорированные разведкой, потом сообразили, что еще Нострадамус написал об этом нападении, а уж о Торе и говорить нечего, только, как всегда, не смогли вовремя все это расшифровать. Но с другой стороны, какой же тогда смысл в пророчествах, если они не выполняются, потому что кому-то удается их расшифровать и это выполнение предотвратить? Мне пришло в голову, как, впрочем, не только мне, что американцы сами написали сценарий этого нападения, а Бин Ладен просто ухватился за эту выдумку. Из года в год они только то и делали, что писали этот сценарий, на все лады изображая в своих кинопавильонах бутафорские разрушения Башен, но ведь никто бы не посмел сказать, что они просто репетировали чужую пьесу, еще не зная об этом. Только Усама Бин Ладен знал, что они репетировали, и что после того, как сценарий уже написан, он может спокойно срежиссировать настоящее представление. И еще об этом знал один человек, которого я лично знал, только этот человек никогда так и не узнал потом ни об Усаме, ни о Башнях, потому что от него скрыли то, что произошло. Я все-таки склонен думать, что день одиннадцатого сентября чем-то отличался от остальных его дней, потому что в этот день он чувствовал с особой силой ненависть окружающих, да так, что медсестрам пришлось его усыпить, иначе он бы натворил бед. Уже во сне он, должно быть, плакал и повторял, что никакой ответственности ни за что не несет, что он всего лишь выполняет заказ. Человек этот считался сумасшедшим, и никто не вслушивался в то, что он говорил. Более того, стоило ему только начать говорить о том, что он знал, у всех окружающих тут же появлялось желание немедленно заставить его замолчать, но совсем не потому, что в его словах было что-то имеющее отношение к действительности и потому страшное. То, что он говорил, вызывало совсем другой страх. Это был страх, который мы обычно испытываем перед безумцами, страх от того, что их мысли совершенно отличаются от наших, несмотря на то, что выражаются в тех же словах, что и наши собственные, нормальные мысли.
   Одиннадцатого сентября две тысячи первого года каждый думал о чем угодно, но все эти мысли уже были каким-то образом связаны с Башнями, и с будущим, которое казалось особенно неизвестным после того, что произошло. Я же сразу вспомнил о прошлом, и постарался представить себе, о чем в этот момент думает тот человек. Тогда я еще не знал, что ему просто ничего не сказали. Я подумал о том, что бы могло произойти, если бы к этому человеку вовремя прислушались, если бы не хотели заставить его замолчать, но тут же сообразил, что это было бы невозможно. Мы так и продолжаем жить, не зная о том, что многие пророчества делаются ежедневно, но их просто не воспринимают всерьез, как будто их содержание никоим образом не связано с тем, что происходит вокруг. Нет, я понял, что люди всегда будут усложнять себе жизнь, копаясь в священных книгах и не замечая того, что происходит у них под носом, и без всякого шифра, и без нужды в какой-либо интерпретации. Ну что же, если им так больше нравится, то пожалуйста. Значит, им нравится и то, что исполняемое пророчество застигает их врасплох. Это такое же удовольствие, которое испытывают те негодяи, что любят повторять "а ведь я тебе говорил", или все эти комиссии, что немедленно начинают заседать после разных катастроф, выясняя, что же можно было сделать, и что сделано не было, потому что этот неграмотный инженер, негодяй, которого нужно посадить за решетку и так далее. Нет, я понимаю, что искать виноватых свойственно человеческой природе, но вот именно те люди, которые и посвящают себя поиску этих виноватых, и получают, по моему мнению, удовольствие от того, что выполнилось пророчество. Они не могут просто так погрузиться в траур по погибшим и смириться с судьбой, как это делают верующие люди. Вы когда-нибудь видели в этих комиссиях хоть одного священника или хотя бы раввина? А ведь мой знакомый так и делал, не зная о том, что мы считаем его сумасшедшим, он просто знал о своем будущем, и, заключенный в четырех стенах своего страха, отдался на милость своей судьбе. Человек этот уже знал Усаму Бин Ладена, шейха с печальными глазами, никогда не слышав о нем, между ними протянулась такая связь, что никакому Нострадамусу не дано понять, отчего она вдруг возникает. Чего же вам стСит просто поверить в то, что вам говорят те, которых вы считаете сумасшедшими, и скольких бед можно было бы избежать. Но нет, люди предпочитают верить чему-то такому, что не написано прямым текстом, чему-то невидимому. Люди с готовностью верят в Бога, и с удовольствием верят в то, что Бог знает, что делает, а они нет, но не верят тому, что им говорят их же собратья, которые, может быть, и есть те, кто чувствует эту Божью волю. По-украински сумасшедший - божевiльний, то есть связанный каким-то образом с волей Бога. О Гамлетовском сумасшествии я вообще не говорю, слишком очевидная аналогия получается. Я тоже не верил, то есть, я хочу сказать, что мне бы и в голову не пришло поверить, когда я слушал этого сумасшедшего мальчика, потому что я уже отгородился от всех его слов невидимой перегородкой, которая отделяет человека нормального от сумасшедшего, и все мы, конечно, знаем, когда именно в нашем восприятии нужно поставить такую перегородку. Мы можем делать это, не задумываясь, потому что эта перегородка возникает автоматически, то есть без нашего сознательного участия, ведь что же может быть естественнее того, что сами мы нормальны и неестественнее того, о чем нам говорят сумасшедшие?
   Мальчик этот жил на Ближнем Востоке, в Израиле, то есть чем-то он все-таки был связан с печальным шейхом Усамой Бин Ладеном, или Усама Бин Ладен с ним. Хотя бы геополитическим контекстом. Отец его был бывшим университетским преподавателем. В Израиле очень многие становятся бывшими, и это накладывает определенный отпечаток на поведение этих людей. Например, бывшему партийному работнику, а ныне глубоко религиозному человеку свойственно одно поведение, а бывшей учительнице, которая моет чужих старух, совсем другое. Еще бывают бывшие врачи и бывшие артистки кукольного театра, и у них тоже свое особое поведение. Так вот, отец его занимался тем, что все писал какую-то очень важную книгу, предлагая решение всех экономических проблем Израиля, а еще, возмущаясь международным положением, писал письма Папе Римскому с приложением письма для Саддама Хусейна. Эти письма он переводил на английский в переводческой конторе напротив своего дома, а потом отправлял в Ватикан заказным. Всех скептиков я отсылаю в эту самую переводческую контору, она до сих пор существует, и там вам наверняка скажут, что помнят этого немолодого, крайне вежливого человека, который все извинялся за беспокойство, и над которым они смеялись, когда он уходил. Да-да, эта контора до сих пор существует, я сам иногда перевожу там документы, и главным переводчиком там работает тоже один немолодой человек, бывший экономист, отсидевший пять лет в израильской тюрьме за то, что пытался за миллион долларов продать военные секреты Израиля самому Ясеру Арафату, когда того еще считали бандитом и не пускали в приличные места.
   Как бывший университетский преподаватель, отец немедленно заставил своего сына поступить в университет на факультет истории. Там мы и встретились с ним. Ему было очень тяжело учиться, а мне нужны были деньги, и я давал ему частные уроки. Отец его платил мне какие-то жалкие гроши, рассыпаясь в заверениях признательности и клянясь, что в лучшие времена уж он бы смог меня отблагодарить. После нескольких уроков я пришел к выводу, что мальчику следовало бы заняться чем-то другим, а еще лучше - просто оставить университет. По всем признакам он не справлялся с нагрузкой, не знал языка, на котором велось преподавание, и вообще не совсем понимал, что от него требовали. У мальчика этого была отвратительная привычка хрустеть пальцами и грызть ногти, и я никогда не забуду, как кусочки ногтей летели прямо в меня, а пальцы хрустели так, что у меня проходил мороз по коже. Мне надоело давать ему эти уроки, и я уже собирался отказаться, сославшись на занятость, но вдруг однажды он попросил меня остаться еще на пять минут, потому что, как он сказал, ему нужно было со мной посекретничать. Девочку, что ли, он себе завел, подумал я тогда. Вот какой у нас получился разговор.
   - Скажи мне, - спросил он, коварно улыбаясь, но не мне, а кому-то невидимому, кому-то, живущему в его мыслях, - почему меня люди так ненавидят?
   Я только собрался ответить, что всем нам иногда кажется, что нас ненавидят, но это совсем не так, потому что...
   - Это из-за зеленого цвета, да? - и он снова коварно улыбнулся кому-то в глубине себя.
   Тут я замолчал, в моих мыслях уже стала возникать перегородка, и мне больше не удавалось ничего сказать, потому что до этого мне никогда не приходилось разговаривать с настоящими сумасшедшими.
   - Да-да-да, я знаю, это из-за зеленого цвета, - повторил он, не глядя мне в глаза.
   - А почему именно из-за зеленого? - спросил я, ведь нужно же было каким-то образом вести разговор.
   - Зеленый цвет - это цвет ислама, красный - цвет коммунизма, - пояснил он.
   - Ну и что? - он был прав, насчет цветов, что же я мог ему возразить?
   - Мое будущее, - сказал он и тут хитро посмотрел на меня.
   - А что такое с твоим будущим?
   - Ну зачем об этом вслух говорить, - сказал он, - зачем говорить о том, что я стану исламским властелином, что принесу много вреда Америке, зачем ты хочешь это знать....
   - Я и не хочу ничего знать, - поспешно сказал я - ведь мне уже очень хотелось, чтобы он замолчал.
   - Много, очень много вреда принесу Америке, поражу ее в самое сердце, - задумчиво сказал он. - Только отцу, пожалуйста, ничего не говори. Может быть, ты мне не веришь?
   - С какой стати я не должен тебе верить?
   - Я не виню этих людей, они хорошие люди, но я знаю, что они просто выполняют заказ.
   - А каких людей ты имеешь в виду?
   Он назвал имя одного из наших преподавателей истории, который всегда ставил ему непроходные оценки. Из-за этих оценок он не мог перейти на следующий курс. Я начинал понимать, чем вызвано его ощущение, что окружающие его ненавидят. Вернее, мне показалось, что я понимаю, и я почему-то решил не отказываться от частных уроков.
   Он знал, что превратится в шейха с печальными глазами, ему так и сказали - ты будешь исламским властелином, шейхом песков с печальными глазами. Мы дадим тебе все, что ты пожелаешь, но взамен ты должен будешь поразить Америку в самое сердце. А еще ему сказали, что он будет носить чалму, и сам вырвет себе глаз, пораненный в бою. С тех пор он стал щуриться и водить пальцем по белку, проверяя, на месте ли его глаз. Заметив, что он часами перед зеркалом водит пальцем по белку, его отвели к окулисту и проверили зрение. Зрение было в порядке, и он понял, что окулист все о нем знает, и о зеленом цвете, и о печальных глазах, и о том, что он станет носить чалму и вырвет себе глаз, пораненный в бою. Окулист весело подмигнул ему, cказав, что рано еще очки одевать, и он понял: окулист знает - время его еще не наступило.
   Обо всем этом он узнал, как только начал учиться в университете и стал общаться с разными людьми. Впервые он понял, что отличается от других, когда ему стали делать странные намеки, которые не делали другим, например, однажды у него спросили с совершенно невинным видом, зачем он учится и чем он хочет заниматься в будущем. Что это за вопрос такой, думал он, ломая голову над тем, что бы могло за ним скрываться - как он может знать, чем он захочет заниматься в будущем? Как он может знать о том, что еще не наступило? И почему его об этом спрашивают, зная, что он не может об этом знать? Он думал, думал, и грыз ногти, не замечая крови, которая текла из пальцев, а ответа все не было. Отец спрашивал его, что он такое себе думает, почему не учится, почему пропускает занятия, он говорил, что никаких занятий он не пропускает, а сам думал, что отец все прекрасно знает, что он прекрасно знает, что он не ходит в университет потому, что ему там делают странные намеки, и спрашивает его об этом только для того, чтобы посмеяться над ним в душе, а еще для того, чтобы он сам во всем признался. Но отец ничего не говорил, не показывал виду, что обо всем знает, и он возмущался от такой его хитрости. Вдруг он понял: если он не знает о своем будущем, а они все равно его об этом спрашивают, значит, они и есть те, кто знает об этом будущем, и спрашивают просто, чтобы поиздеваться. Ведь это же все так просто, подумал он, как же это сразу не пришло ему в голову, вот так все и объясняется - они знают о нем то, чего он не знает. Тогда почему они не говорят ему об этом прямо, возник у него закономерный вопрос. Зачем все эти подлые намеки? Однажды было еще хуже. У него спросили что-то такое по истории, о чем он не знал, он уже не помнил, что именно это было, а когда он сказал, что не знает, изумились: как же ты об этом не знаешь? Вот в этом и заключалось все их издевательство. Неважно, о чем у него спросили, ведь это был только предлог, чтобы напомнить ему о том, что они не верят тому, что он не знает. Все эти намеки привели его к пониманию того, что его ненавидят, иначе бы над ним так не издевались, а прямо бы обо всем сказали, в лицо, как мужчина мужчине. Но о чем, о чем они не хотели ему говорить? Он перестал ходить в университет, а отцу сказал, что главный профессор заболел и лекций не будет еще по крайней мере месяц. Он понимал, что отец в душе смеется над его выдумками, но поскольку тот ничего ему не говорил, решил сделать хорошую мину при плохой игре, понимающе улыбаясь отцу, когда тот время от времени спрашивал его, когда же наконец начнутся занятия. Ты же сам знаешь, говорил он отцу. Да, знаю, говорил отец, ваш профессор еще болеет, и он ужасался такой выдержке. Тем временем он думал о том, что месяц скоро закончится - последний срок, чтобы понять, за что его ненавидят, а потом ему придется снова вернуться в университет, потому что иначе отец откроет свои карты, и вот тогда будет совсем плохо. Он должен узнать об всем до того, как отец расскажет ему сам, он просто обязан узнать, другого выхода у него не было. Жизнь его превратилась в ад. Внешне ничего не было заметно, по крайней мере, ему так казалось, ведь он решил, насколько это было возможно, все скрыть, хотя и понимал, что скрыть уже ничего нельзя, но тем не менее продолжал этот фарс, чтобы хоть как-то оттянуть развязку. По утрам он ходил гулять с собакой, избегая людных мест, потом возвращался домой, потом обедал, не глядя отцу в глаза, потому что ему было стыдно за то, что он пытался его обмануть. Потом он ходил в секцию дзюдо, стараясь не вслушиваться в то, что люди, которые там были, говорили о нем между собой. Там ему не задавали вопросов, но все это было до поры до времени, он уже знал, что спрятаться ему не удастся. Не выйдет. Однажды, делая вид, что его это не интересует, а с другой стороны, притворяясь вежливым, но при этом избегая смотреть ему в глаза, тренер спросил у него, как дела в университете. Как же это ему удалось, так спросить по-будничному, так по-актерски спокойно и якобы без всяких намерений. Что вы имеете в виду, ответил он вопросом на вопросом, но не потому что не знал, что тренер имел в виду, а потому, что, продолжая игру в непонимание, хотел по возможности оттянуть близкую развязку. Что значит "что вы имеете в виду", спросил тренер с наигранным удивлением, я просто так спрашиваю, как учеба. Он был жесткий человек, долго жил в Японии, и прекрасно владел собой. Нет, укрыться от них было невозможно. Вот пожалуйста, опять они ему делали намеки - ведь тренер прекрасно обо всем знал, понимая, как могут быть дела в университете. Не мог, не мог этот тренер промолчать, не мог ни о чем у него не спрашивать. Зачем же так поступать? За что же такая ненависть? После этого вопроса он понял, что и дзюдо он больше заниматься не сможет. Он собрал сумку (все смотрели на него, изображая удивление, негодяи, как будто он ничего не понимал!), вернулся домой и закрылся в комнате. Тут в комнате ему все и сказали, и про шейха, и про будущее, и про вырванный глаз. Он долго сидел и думал, что же ему теперь делать. С одной стороны, ему вроде как стало легче, потому что он наконец все понял, все прояснилось, и намеки, и ненависть. С другой стороны, ему стало еще хуже, потому что с таким будущим уже не поспоришь, а изменить ничего невозможно. С людьми и университетом покончено навсегда, понял он, ведь если они знают о таком, то всегда будут его ненавидеть. Отныне он будет жить в пустынных горах, в пещере, окруженный человеческой ненавистью, вынашивая свой план поразить Америку в самое сердце. У него не будет контактов с внешним миром, только лишь изредка всадники в темных длинных одеждах будут приносить ему еду и молча смотреть, как он ест. Они не скажут ему ни слова, и со временем он поймет, что языки у них вырваны, чтобы они не проговорились. Он совсем не хотел в пустынные горы, но знал, что сопротивляться бесполезно. Неужели отец его обо всем этом знал, и всегда молчал? Какая жестокость! Он не сомневался в том, что отец все знал - ведь он тоже имел отношение к английскому языку, на который он переводил свои письма. Если он имел отношение к английскому языку, то и к Америке тем более. Английский язык и был тем намеком, который был с самого начала послан ему, чтобы он все понял. Как же он сразу не догадался, ведь это так просто...Пряча глаза, он вышел из комнаты и подошел к накрытому столу. Ты хорошо себя чувствуешь, подозрительно спросил у него отец. Он понял: отец его выполняет их заказ, и ему запрещено с ним разговаривать. Тут же он почувствовал жалость. Как же ему должно быть тяжело каждый день смотреть ему в глаза и ничего не говорить, подумал он. Тут отец услышал его мысли и жестко сказал: посмотри мне в глаза и скажи правду. Что происходит? Ты бросил университет?
   И тут он не выдержал, выдал себя. Я не могу, закричал он, не могу больше сдерживаться! За что вы меня изводите? почему вы меня мучаете? Вы же сами все знаете, зачем же вы изводите меня своими намеками? Увидев, что лицо отца исказилось ужасом, ему стало стыдно. Простите меня, закричал он, я выдал секрет, но ведь нельзя же так мучить человека! Перед глазами у него все поплыло, он уже знал, что пощады ему не будет, но сдержаться больше не мог, и начал плакать, чувствуя, как со слезами только усиливается его обида на ненавидящих его людей. Все ясно, у него депрессия, сказал кому-то отец, он не выдержал учебной нагрузки, надо же, какие высокие требования в этом университете. Его начали успокаивать, и он сделал вид, что успокоился, потому что, успокаивая его, ему перестали делать злые намеки, и он простил их и пожалел, понимая, что все они дали обет молчания. Ему дали каких-то таблеток, потому что у него разболелась голова, и он заснул, видя во сне огромные зеленые башни, со всех сторон окруженные мрачными воинами с вырванными языками, чтобы они не могли никому выдать секрета печального шейха песков.
   Утром отец отвел его к врачу, еще раз лицемерно объяснив, что у него депрессия и врач пропишет ему какие-то таблетки - врач был очень высокий и молодой. Он даже удивился его молодости - он всегда представлял себе, что врач обязательно должен быть седым и в очках. Он рассказал врачу обо всем, потому что тот пообещал помочь ему и сделать так, что его больше не будут ненавидеть, но он видел, что на лице у врача была скука. Тогда он подумал, что зря все это рассказывает, ведь врач и так все знает, поэтому и скучает, слушая его, и вовсе не собирается ему помогать. Он скучал, когда меня слушал, сказал он отцу. Тебе просто показалось, по-моему, он очень внимательно тебя слушал. Как же отец может об этом знать, если его попросили подождать в коридоре, да еще и обманывать его потом? И тогда он понял, что отец его тоже читал его мысли и был с ними заодно. Потом его попросили подождать в коридоре. Он слышал, о чем они говорили, беспокойно ходя взад-вперед по коридору. Для того, чтобы слышать их разговор, ему совсем не нужно было там присутсвовать. Отец вошел и сказал врачу: как вы считаете, это из-за большой нагрузки? Понятия не имею, ответил врач, это может начаться в любом возрасте и по любому поводу. Что начаться, вот такая сильная депрессия? недоверчиво спросил отец. Вы что, так и не поняли, что происходит с вашим сыном, изумился врач, а он, сидя за дверью, изумился такому чудовищному лицемерию. Его нужно срочно госпитализировать, сказал врач, ведь он может чего-нибудь натворить. У него очень агрессивный бред. Натворить, повторил он за врачом, грустно усмехаясь. Что вы выдумываете, ответил отец, это у вас бред, да вы не врач, а самый настоящий взяточник, я напишу на вас жалобу, вы что, его в сумасшедшие записали? лучше выпишите ему таблетки от головной боли и дайте мне справку для университета. Пожалуйста, сказал врач, но я за последствия не отвечаю. Распишитесь, пожалуйста, что вы забираете его домой под свою ответственность. Вот единственный человек, который говорит прямо, без намеков, подумал он, за последствия не отвечаю, жаль, что отец с ним спорит, но что же он может сделать? Они связаны обетом молчания.
   Он медленно шел по тротуару и улыбался, стараясь избежать взглядов, которые становились все пристальнее, все более понимающими. Оказывается, не так это плохо - быть исламским властелином и повелевать чужими мыслями. Он слышал, как они все одновременно думали о всякой ерунде, но он тоже был в их мыслях, и от этого шума у него разболелась голова. Он подумал, не стоит ли ему выпить таблеток.. Он видел, как люди вокруг говорили по мобильным телефонам. Он вздохнул - ему такие вещи недоступны, да и не нужны. Он может говорить на больших расстояниях и без этого телефона. Время идет, вдруг сказали ему, а ты все бездействуешь, смотри, ты упустишь свой шанс. Я и так стараюсь, сказал он, вздрогнув от неожиданности. Смотри, не вздумай скрыться, сказали ему, хуже будет. А можно, я не буду исламским властелином, вдруг спросил он. Ему стало очень грустно, и захотелось вернуться к прежней жизни. Нет, жестко ответили ему. Ты будешь исламским властелином. Но почему именно я, спросил он. Не задавай лишних вопросов, ответили ему. Выполняй то, что тебе говорится, неужели тебе не нравится твой сон о зеленых башнях и злых воинах ислама? Неужели ты не хочешь увидеть их наяву, повелевать их душами и мыслями? Подожди, скоро ты увидишь, как они будут носить твои портреты и рвать на себе одежды от умиления перед тобой. Но я еще не знаю, что мне нужно делать. Узнаешь. Просто жди и все. Когда наступит тот день, тебя позовут. Но у меня в душе вулкан, и мне очень страшно, сказал он жалобно. Улыбайся, веди себя как ни в чем не бывало, вот никто и не заметит, что у тебя в душе вулкан, строго ответили ему.
   Он почему-то счел меня своим союзником, возможно, из-за того, что я не носил синего цвета. Во всяком случае, он как-то обронил, что враги его носят синий цвет. Полицию, что ли, он имел в виду? Но он ничего не хотел мне рассказывать, потому что считал, что я и так обо всем знаю. Я уже подумывал, не рассказать ли обо всем его отцу, тем самым нарушив обещание, данное будущему исламскому властелину. Знал ли отец о том, что сын его болен, размышлял я. Наверняка знал, как же такое может пройти незамеченным. Более того, они думали, что я ни о чем не догадываюсь, ведь наверняка отец надеялся, что в присутствии чужих его сын ведет себя нормально. И все же я сомневался. Однажды отец его вошел в комнату, где мы занимались историей, и сказал:
   - Что же это такое, как вы думаете, почему они ставят ему такие оценки? Ненавидят они его, что ли? Ведь это просто заговор какой-то получается....
   Я тут же отказался от мысли рассказать отцу о том, что сын его будет исламским властелином.
   Нужно было быть очень осторожным, чтобы не вызвать его гнева, и тем не менее, выяснить, о чем он думал. Я осторожно расспрашивал о зеленом цвете, и о том, когда именно это пришло ему в голову, я хотел получше узнать о заказе, о подробностях его властелинства. Одним словом, я хотел понять, почему то, что он мне говорит, кажется мне безумным, ведь о чем-то же он думает, ведь должна же быть какая-то скрытая логика в его мыслях. Я решил, что если я сумею проследить эту логику, то смогу понять, чем его мысли отличаются от моих, если они вообще отличаются. Все недоумевали, почему я продолжаю ходить к этому шизофренику, я наверное тоже не смог бы вразумительно объяснить, зачем я это делаю. Должен признаться, что мне временами становилось не по себе, ведь сессия приближалась, а к экзамену он был ну никак не готов. Я представлял себе, что стоит ему снова получить низкую оценку, и весь его гнев может перекинуться на меня, как соучастника заговора. И тем не менее что-то заставляло меня продолжать эти занятия и выслушивать его обрывочные намеки на собственное будущее. Только после одиннадцатого сентября я понял, что же такого притягательного было в этом мальчике - это мое понимание было чем-то похоже на то, что люди называют "дежа вю". Нет, пожалуй, это было больше похоже на то, как в оруэлловском романе О.Брайен говорил Уинстону о его кошмаре, в котором он боялся заглянуть и увидеть то, что было за стеной. "Вы хорошо знаете, Уинстон, что было за стеной, вы просто не решались признаться себе в этом. Крысы были за стеной". А крысы были тем, чего Уинстон боялся больше всего на свете. И действительно, в пыточной камере 101 О.Брайен надевает Уинстону на лицо клетку с крысами. Не думаю, что я боялся чего-то определенного, нет, я просто чувствовал какую-то пророческую силу в словах исламского властелина, но, как Уинстон, не решался себе в этом признаться. Как я уже говорил в начале, Усама Бин Ладен удивил мир не содержанием своего злодейства, а его неожиданной, как смерть, наглостью.
   В тот день ему было очень страшно. Увидев оценку за решающий экзамен, он понял, что все кончено, что, завалив его, они подали ему сигнал. Голос приказал ему одеться в зеленое, взять билет на самолет и ехать в Афганистан. Там его должны были встретить. Он не знал, где ему взять денег, а голос становился все раздражительнее, все громче. Тогда он решился украсть денег у отца. Это был конец. Он бы никогда не пошел на такое, если бы не знал о своем будущем. Потом он пошел в туристическое агентство рядом с переводческой конторой и попросил билет в одну сторону до Кабула. Тут все и началось. Вначале над ним долго издевались, задавая ему разные дурацкие вопросы, все делая вид, что ничего не знают, но он понимал, что они просто специально его задерживают. Он повысил голос, угрожая и требуя билет. Тогда-то его и захватили враги, и с тех пор он больше никогда не видел ни отца, ни своей пещеры в пустынных горах, и совсем потерял счет времени. Однажды пропали и зеленые башни, со всех сторон окруженные немыми воинами ислама. Он продолжал ждать, потому что знал, что рано или поздно его снова позовут, и вот тогда уже точно не простят промаха.
   Потом сумасшедший мальчик вдруг исчез, и я больше никогда не встречал ни его, ни его отца. В переводческой конторе бывший шпион в пользу Арафата сказал мне, что он у них тоже давно не появлялся. Я подозревал, что он находится в больнице, и что отец решил, что у него снова началась депрессия. Потом я почти забыл о нем и мне было совсем не интересно, что произошло с ним, ведь я уже отделил его от себя своей перегородкой. Что бы ни происходило с ним, он неизлечим, думал я. Я даже не знал, жив ли он или умер в тоске из-за всеобщей ненависти. Потом я все-таки вспоминал о нем, в основном, чтобы поддержать разговоры, которые иногда нормальные вели о сумасшедших. Я хорошо помню, как подумал о нем, когда мне рассказали о каком-то несчастном, который вообразил себя водителем-дальнобойщиком и все носился по палате с рулем в руках. Но я подумал не о нем, а о том, как же все-таки меняется содержание бреда в соответствии со временем. Ведь не говорил же исламский властелин о каких-то вещах, которые мы относим или к древности, или к средневековью. Он не считал себя ни Цезарем, ни Наполеоном, ни Леонардо да Винчи, очевидно, понимая, что их уже давно нет в живых. Получается, что мы сами решаем, каким будет бред наших сумасшедших, или, может быть, это они решают, чтС мы будем считать нормальным, и нормальность наша развивается по сценарию их видений и голосов, которые они слышат. Ведь он говорил о том же, о чем американсткие сценаристы, которых никому не пришло бы в голову госпитализировать или пичкать таблетками, писали свои пророческие сценарии. Кстати, одиннадцатого сентября я подумал не только о нем, но и об этих сценаристах, что-то они, интересно, сейчас думают. Я думаю, что ни одному из них не пришло бы в голову считать себя пророком, потому что они-то как раз и выполняли самый настоящий заказ. Они же не могли подумать, что какой-то негодяй воспользуется их сюжетом. Вообще, они могли бы и в суд подать за плагиат, но не знаю, смог бы Усама Бин Ладен выплатить всем тем, кто уже подал на него в суд.
   Этому мальчику просто нужно было поверить, пусть даже и с аристотелевской оговорочкой, нужно было поверить во имя человечества, во имя несуществующих Башен, которые все равно останутся в истории, как Бастилия, но в основном, во имя его собственного спокойствия, и потом объяснить, что на самом деле исламским властелином станет не он, а совсем другой человек, грустноглазый Усама Бин Ладен, но тогда получается, что цепочка эта бесконечна, потому что вполне может оказаться, что Усама Бин Ладен - это тоже очередной сумасшедший, который взял на себя чью-то чужую, не принадлежащую ему роль, таким образом взяв на себя ответственность за чье-то чужое будущее. Усаме Бин Ладену поверили, потому что он действительно шейх с печальными глазами, а не никому неизвестный сын бывшего преподавателя. Никто, разумеется, кроме тех, кому положено обо всем знать, никогда об этом не узнает. Для того, чтобы узнать это, нужно просто поверить тому, что вам говорят и разрушить невидимую перегородку между нормой и безумием, потому что после одиннадцатого сентября две тысячи первого года уже никто не сомневается в том, что всё возможно в мире исполняющихся пророчеств.

1998 - 20012.

    ..^..

Смерть воина

Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чь и- то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..

Михаил Булгаков, "Мастер и Маргарита"

  
   Нет-нет, вечность существует, убеждал себя Клавдий, медленно проводя пальцем по лезвию своего короткого меча и внимательно разглядывая тонкую, прозрачную полоску на коже, которая постепенно наполнялась кровью. Вечность существует, и Вечный Город тому свидетельство, божественное и неопровержимое, неважно, говорил он, что я не узнаю его улиц, что с того, что мне никак не добраться до Форума и не найти собственного дома, Рим остался на своем месте, и неважно, говорил он, что там происходит с глазами какого-то смертного безумца, каковым Клавдий себя справедливо считал. Никакое безумие не в силах изменить застывшее великолепие вечности, потому что всякие видоизменения времени и пространства - это всего лишь движения вечности, открывающиеся смертному глазу. Движущаяся вечность являет себя в небе, которому никогда не потерять ни своего внешнего вида, ни аромата. Она дрожит в запахе воздуха, который, несмотря на вечные метаморфозы, остается неизменным. Что же исчезает, в таком случае, и почему ему кажется, что все не так, как было прежде? Почему он чувствует, что медленно изливается из вечности, как вода из амфоры? Он посмотрел вокруг, с облегчением увидел рядом Марка и Луцию, облаченных в такие же доспехи, как и он сам, и грациозные пинии вдалеке, и, подняв голову к небу, увидел знакомые ему рваные облака, которые продолжали плыть над ним, несмотря на его безумие, и понял, что лица и голоса тоже не могут исчезнуть, они лишь становятся неузнаваемыми, как лицо знакомого человека во сне, которого знаешь, но не узнаешь, черты которого скрыты под плотным слоем зеленой воды. Клавдий подумал, что тень, которая купается в Лете и борется с забвением, наверняка чувствует такие же судороги ускользающей памяти, как и он. Ему на мгновение показалось, что он давно умер, и присутствует на изменившейся земле в виде забывчивой тени, которая не может найти ворота собственного дома. И тут все изменилось. Лицо Марка вдруг стало таким чужим, что он мог вообразить, о боги, в этом припадке таинственного безумия, все сильнее наступавшего на него, что Марк был просто каким-то незнакомцем, которого он по ошибке принял за Марка. Он не помнил, когда это впервые с ним произошло, когда именно он стал терять ясность рассудка, не узнавать хорошо знакомых ему людей. теряться во времени и вообще думать о вечности. Это могло случиться мгновение тому назад, а могло и с давних пор дремать где-то в глубинах его мозга. Он только знал, что Рим перестал быть похожим сам на себя, и больше не мог восстановить в своей памяти, каким же все было до того, как он превратился в безумца.
  - Прекрати на меня так смотреть, Клаудио! Ты что, впервые меня видишь? Ну и взгляд у него...
   Его члены стали мягкими от теплой волны ужаса, которая нахлынула на него при этих словах. Он не понимал ни слова из того, что сказал ему Марк, но каждый звук в отдельности был ему знаком. Что же его так напугало, подумал он, и понял: что-то неправильное происходило с сочетанием этих звуков, то, как они соединялись между собой. Сочетание это было другим, вызывая в нем панический, недостойный римлянина страх своей незнакомостью.
  - Allora? - тут улыбка Марка напомнила ему Сфинкса, которого он никогда не видел.. Вслух он сказал другое
  - Lassus... sum.
   Его суставы таяли в теплом воздухе. О боги, на свете нет ничего могущественней безумия - безумие, не различая, захватывает в свой плен и уничтожает богов, героев и простых смертных. Как же зовут бога безумия, более могущественного, чем сами Парки? Когда он проговаривал в уме эти слова, металлические звуки его языка отзывались у него в мозгу. Ему вдруг стало очень трудно произносить их, но он знал, что это был единственный настоящий язык потерянного и неузнаваемого Рима.
   - Cosa?!
   От страха, который внушали ему непонятные, но болезненно знакомые слова, у него снова перехватило дыхание. Божественный Лукреций несомненно бы объяснил, как всегда , в свойственной ему гармоничной и стройной манере, эти изменения, изменения, свойственные всем элементам в природе: это было вечное движение атомов, состоящее из бурных хаотических столкновений частиц мельчайших и неделимых; иными словами, это была великая битва между атомами языка (или атомами его безумия, что тоже возможно). И самое ужасное было в том, что он мог бы поклясться, что Марк говорит по-латыни, только он, Клавдий, почему-то перестал его понимать.
  - Оставь его в покое, - сказала Лючия.
  - И все-таки с ним что-то не то происходит, - сказал Марко, - ну и взгляд у него ... Хотелось бы мне знать, где он в этот момент находится...
  - Не собираешься ли ты у него об этом спросить? Я бы не рискнула.
  - Ты слышала, он, кажется, по-латыни говорит, да еще и сам с собой. Мы же не должны заходить так далеко. ..
  - Пусть говорит по-латыни, главное, чтобы на неведомых наречиях не говорил и не был одержимым. Все дело в нашей идиотской работе, вот что я тебе скажу. Ты только посмотри на этих болванов, как они топчут своими кроссовками плиты Вечного Города, а мы тут как тут - показать им легионеров, напомнить о славных деяниях нашего прошлого, и зачем? Чтобы увековечить себя на фотографии рядом с вон теми двумя японцами?
  - Ты никакого отношения к славным деяниям не имеешь. Ты не знаешь даже, были ли вообще такие деяния. Все, что ты можешь изобразить, это легионера, который вчера перебрал, а что он пил, вовсе не важно - кьянти или фалернское запечатанное в году, когда Ганнибал стоял у стен Рима - винцо было дрянное. Нету больше никакой древней славы. Ни Республики, ни места, где была Троя. Есть только мы, студенты с игрушечными мечами, японцы, и нелегальные эмигранты со своим барахлом. Ну еще и развалины Колизея... только вот Клаудио с этим, кажется, не согласен. Нет, ты только посмотри на него, посмотри, какое у него напыщенное лицо. Romanus civis es.
  - Est.
  - Какая разница.
  - По- моему, он просто слишком много курит...
  - Может быть, ты и права, последнее время он что-то уж слишком не в себе.
   Клавдий украдкой смотрел на Луцию. Облаченная в доспехи, Луция была не менее привлекательной, чем в своей обычной одежде. И все же было что-то неправильное в том, как она была одета, и неправильность эта вместе с презрительной ревностью грызла его внутренности. Она о чем-то говорила с Марком, и в миндалевидных ее глазах была свойственная ей глубина и таинственность. На Клавдия она никогда не смотрела, потому что он, сгорая от стыда, старался не попадаться ей на глаза. Любовница Катилины, Помпея Великого, Квинта Росция, как утверждала молва (и он верил всему, что о ней говорили, потому что однажды, следя за ней, своими глазами видел, как она глубокой ночью садилась в носилки Катилины). Коварная, порочная весталка, неверная ни людям, ни богам.

Posset calefacio ignis in templi Vestae
Cum calefacio complexi Luziae aequare?

  (Может ли жар огня в храме Весты
С жаром объятий Луции сравниться?)

  
   Эпиграмма показалась ему довольно изящной; к несчастью, он был слишком расстроен и растерян, чтобы должным образом выразить свое раздражение гармоничной фразой (он бьл явно недостоин ни юного Марка Туллия, ни богами вдохновляемого Лукреция). Чувство полной беспомощности переполнило его, когда он понял это. Выходило, что он был не только безумцем, покинутым богами, но и никудышним стихотворцем, а о любовных провалах и говорить не приходилось. А еще он понял, что всю свою жизнь только и занимался тем, что делал что-то очень монотонное и ненужное, то, что делало его невидимым. Он почувствовал, что неизвестное ему величие прошло мимо него, не заметив и даже не коснувшись его невидимым крылом. Имена , орлы, славные воспоминания о деяниях, пересказываемых из поколения в поколение, толпились у него в голове, как плебеи в цирке перед началом боя...
  - Если бы он был настоящим римлянином (предположим, что он им не является), был бы он таким же современным с этим своим ощущением невидимой тени? И, если он действительно римлянин, как он сможет вынести свою собственную предательскую историю, которая бежит от него, превращаясь в недостижимое прошлое у него на глазах? Ему пришлось бы в любом случае отшатнуться перед лицом трагичной универсальности прошлости, которая хуже смерти - будь он переодетым в бутафорские доспехи студентом древней истории или застенчивым и честолюбивым сыном победителя Сертория и Митридата -
   Сын победителя Сертория и Митридата, он с благоговением следил за Катилиной, который был дерзок, смел и любим гордыми весталками. Он завистливо подсчитывал миллионы Красса и украдкой изучал женственное лицо Гая Юлия, в глазах которого ему почему-то виделись огни величайшей славы и факелы позорной смерти. Его душила боль от какого-то неопределенного отсутствия, которое, по его мнению, должно было обязательно быть серого цвета, поэтому ему и не удавалось его разглядеть. Потом он подумал о Муцие Сцеволе, которым он мечтал быть и которым он быть не мог, потому что родился в неправильное время. Его время больше не производило на свет героев, потому что героем теперь был Марк Красс, самый богатый человек в Риме, победитель презренного гладиатора, торжественно восседающий в Большом Цирке с опухшими от постоянных возлияний веками и дрожащими пальцами. Клавдий обратил свой взор на толпу, которая сновала вокруг него. Люди были совсем другие, хотя и казалось ему, что если чуть-чуть напрячь зрение, он сможет разглядеть знакомые лица. Нет, не было никаких знакомых лиц, понял он, и лишь чужие варвары беспрепятственно бродили по Вечному Городу. К нему приближалась стройная пара. У них были правильные черты лица и бритые волосы цвета пшеницы, галлы или фракийцы, а может быть, германцы - все варвары справедливо казались Клавдию на одно лицо. В их одежде, варварской, но не лишенной своеобразного изящества, отражалось Клавдиево безумие, чужестранность, изменение и ощущение того, что все ушло безвозвратно. На короткое мгновение он почувствовал презренное желание убежать - к Форуму, на Эсквилин, прочь из города, в Остию или Кампанию, но более сильный страх пригвоздил его к месту - и от этого страха он стал Орфеем, и помнил запрет Гадеса оборачиваться, и знал, что если он только повернется лицом к Форуму, то увидит самое ужасное зрелище в этом мире - он не знал с точностью, как именно это будет выглядеть, но знал, что, если посмеет нарушить приказ не оборачиваться, данный ему его безумием, то тут же увидит Сатурна и Януса изнутри, словно сквозь их страшные божественные зрачки, а это уж деяние, непозволительное для смертных, даже для сыновей Квирита...
  - Клавдия(удио) несомненно привело бы в еще больший ужас зрелище Форума, вернее, того, что осталось от Форума - заботливо хранимых руин ушедшего Рима, который сжался до размеров огражденного решетками участка. Клавдий(удио) никогда после этого не смог бы установить координаты своего времянахождения. А ужас неопределенности, заключенной в двойном лике Януса, лице, не обращенном ни в одно из направлений, и вовсе заставил бы его усомниться в одностороннем движении времени. Вперед и назад - это просто разные выражения одного и того же лица. -
   Белокурые варвары с одинаковыми лицами становились все ближе, ближе, и вдруг крошечная молния сверкнула в глазах Клавдия. (быть может, это солнечный свет сгустился в его измученных глазах, а быть может, это был сам Юпитер, который бродя по улицам Вечного Города, невольно открылся глазам смертных...)
   Возможно ли это? Великие боги, неужели вы лишили Рим своего покровительства? Кощунственность этой мысли вынудила его на мгновение замереть от ужаса, но разве Катилина, отвратительный и прекрасный в своей честолюбивой дерзости, не говорил об этом же в сенате?
   Нумидийцы, эфиопы и другие, неизвестные ему варвары с кожей цвета серого шафрана, кошачьими глазами и скулами держали на плечах какие-то пестрые обрывки ткани, и выкладывали перед собой какие-то черные и коричневые мешки, напомнившие Клавдию мех для вина. Свирепая монотонная музыка лилась откуда-то из черного ящика и маленькие цветные чудовища танцевали в такт дикому ритму. Нет, власть безумия безгранична, иначе откуда берутся эти странные видения, люди, которых не бывает, цветные танцующие чудовища? Кто же, как не бог безумия, создает эти невозможные, никогда не существовавшие образы?
  - Что же, в таком случае, означает безумие? Можно ли определить безумие, как неадекватное отношение к реальности? И к чьей реальности? Реальности Клавдия, страдающего легионера, окруженного любопытными туристами и безумным городом , который стремится выжить во времени, храня мертвые кости древности среди современных зданий и шумов? Будучи римским солдатом, Клавдий(удио) может быть абсолютно нормальным, потому что все, что его окружает, с объективной точки зрения (что бы это ни означало) неадекватно, а если он безумный римский солдат, ну что ж, тогда выходит, что вся эта современность не что иное, как плод его безумных видений.. И что смущает нас больше - кем на самом деле является Клавдий или наша собственная неспособность ориентироваться во времени? -
   Безумие разрушает время. Безумие больше не позволяет человеку понять время, но кто же, о боги, в состоянии понять время? Время - это кровавый ручей, впадающий в Стикс, как же можно понять его смысл, как проследить направление смертельного потока? Память и прошлое - друзья, ведь они оба не существуют. Память выстраивается прошлым, а прошлое питается памятью, пока оба они не умрут во времени. Да-да, время - это невидимая урна, в которой хранится их пепел, а сами они уже в другом месте., блуждают по бесплотной пустыне недостоверности. Подумав так, он совершенно обессилел. Он попытался подумать о том, что хорошо знал, в чем был уверен, о том, что не имело отношения ни к времени, ни к вечности. В мыслях у него возник Спартак, которого он тоже никогда не видел. Спартак, его мятежные легионы - тут он остановился и подумал, может ли язык римлянина назвать словом "легионы" толпу дикарей, пусть и организованных - в поисках чего? свободы? Что такое свобода, данная варвару? свобода сокрушить вдребезги божественные колонны мудрости для того, чтобы совершать свои смутные, темные, дикие, рабские ритуалы и поклоняться неизвестным богам, которые все равно слабы и неправильны, и вообще вряд ли существуют, если Риму удалось захватить не только их, но и право им поклоняться...... Чего же тогда хотел этот Спартак, какой свободы? Ведь у него было все, что варвар в его положении может пожелать - свобода, уважение, которое может быть дано варвару, деньги, наконец. Клавдий никогда бы не признался в своей застенчивой римской гордости, что Спартак вызывал в нем чувство зависти , потому что его имя хоть что-то означало и наверняка останется в истории, иначе и быть не может, после такого длительного восстания, в то время Клавдий так и останется никому не известным солдатом, сыном победителя Сертория и Митридата. Спартак, кажется, даже собирался идти на Рим, как когда-то сделал Ганнибал. Что же произошло, неужели он со своими ордами мятежников захватил Рим, а он в припадке своего безумия пропустил это событие, заволновался Клавдий.
   Нет, не мог Спартак захватить Рим. Этого просто не могло быть, как не могло солнце обходить землю с запада. И все же он почти хотел, чтобы это оказалось правдой, потому что тогда его глаза, ослепленный безумными видениями, смогли бы объяснить, чтС означает присутствие на улицах Рима темных лиц неизвестных варваров с кошачьими глазами и галлов (или фракийцев, а, может быть, германцев) с молниями в руках. Звуки варварского языка становились все громче. Это был лающий, мягкий и воинственный язык. Они приближались к Клавдию и улыбались. Потом они что-то сказали Луции, и она кивнула им.
  - Клаудио, передай им, пожалуйста, твой шлем, - сказала Луция.
   Нет, не мог Спартак захватить Рим. И тут Клавдий вспомнил, что видел своими глазами безглазые трупы мятежников вдоль Аппиевой дороги, и слышал доклад Красса, Лукулла и Помпея, в котором они чуть ли не хвастались своим сомнительным триумфом, он даже говорил с Руфино, тем самым, что метнул роковой дротик в бедро гладиатора, а потом видел, как тот умирал ( он сражался и умер почти, как настоящий римлянин, прибавил Руфино). Ergo, Рим победил варваров, но потом что-то ужасное произошло, и великие боги отвернулись от Рима .
  - Клаудио, да ты меня слышишь? Они хотят сфотографироваться с твоим шлемом
   И опять ему показалось, что он понимал слова, произносимые Марком - они звучали, как таинственный серебряный ручей; нет, все-таки ничего он не понимал, потому что Марк говорил на совсем другом языке, который, тем не менее, был неуловимо похож на латынь. Клавдий почувствовал, что вот-вот снова должно произойти что-то ужасное, и он, сын победителя Сертория и Митридата, не в силах будет это предотвратить. Улыбаясь своей женщине, белокурый варвар протянул белую руку к шлему. Клавдий сжал рукоятку меча, гнев римлянина сверкнул в его глазах. Республика в опасности, понял он и почувствовал, как вся его темная и липкая тревога сгустилась в любопытном варваре. Светловолосая женшина-галл накрыла лицо черным камнем, придерживая его обеими руками, и начала отступать. Все остальное произошло почти одновременно: варвар надел шлем на бритую голову, из черного камня выскочила крошечная молния, Луция взвизгнула, меч вонзился в грудь, и варвар широко раскрыл удивленные прозрачные глаза, когда кровь хлынула у него из горла, заливая странные одежды. Клавдий заметил двух черноволосых мужей с кошачьими глазами и нездоровыми желтыми лицами, которые серьезно и с большим интересом наблюдали, как изумленный галл захлебывался кровью, а потом вдруг поднесли к лицам черные прямоугольные камни и одновременно выпустили две огромные молнии. Тут галл рухнул на землю и замер. Женщина все еще держала черный камень на лице, но молния больше не выпрыгивала.
   - Как же это ему удалось, - сказала Лючия, - ведь меч-то не был настоящим, - и провела рукой по лезвию своего меча, - бред какой-то.
   - Немедленно заберите у него оружие! - закричал Марко.
  - Я знала, что этим закончится, - сказала Лючия, все еще с сомнением разглядывая свой меч, и время от времени водя рукой по игрушечному лезвию, - идиотская работа. Вот индейцы в Канаде, так те хоть настоящие. И кто бы мог подумать - он мне казался абсолютно нормальным....
  - Хватит болтать! - сказал Марко. Лючия широко раскрыла глаза. - Ну ладно, ладно, извини, нужно у него оружие забрать, понимаешь, немедленно!
  - Полиция! - донеслось откуда-то. Продавцы сумок, шалей и пляшущих кукол насторожились. Клавдий смотрел на них с высокомерным презрением, сжимая рукоятку окровавленного меча в дрожащей руке. Он видел, как время его быть героем приходило, а безумие отступало. Он уже знал, чтС ему нужно делать в этом городе видений, его родном Риме, который он любил, кажется, больше своего отца, победителя Сертория и Митридата.
  - С какой стати полиция?. Ему психиатр нужен. Пусть кто-нибудь вызовет скорую помощь, - Лючия уселась на древний камень и закурила сигарету.
  - Ты что, не понимаешь, что он только что убил человека? - говорил ей Марко, но Лючия, словно не слыша его, смотрела вдаль, на грациозные пинии.
   Клавдий смотрел на искаженные ужасом лица - все это были презренные, трусливые варвары, возомнившие себя захватчиками. Он увидел, как нумидийцы и неизвестные варвары с кожей цвета серого шафрана стремительно складывали свой странный товар и исчезали, почувствовав присутствие настоящего римлянина. В то же время он просчитывал необходимые шаги, расстояние до ближайшего противника, благодаря Марса и Квирита за то, что все эти варвары не были вооружены. Как Улисс в толпе беззащитных троянцев, мелькнуло у него в голове, и он тут же растерялся, подумав, что недостойно убивать безоружных людей, даже врагов Республики.
  - Клаудио, дай мне пожалуйста свой меч, - сказал Марко. .
   И снова волна ужаса накатила на Клавдия. Он растерянно смотрел на Марка, не понимая его, но зная, что он говорил на знакомом ему языке. Безумие то отпускало его, то снова сжимало ему горло своими костлявыми пальцами.
  - Claudius, gladius, please, - Марко попытался произвести дружественную улыбку дрожащими губами. Колени его тоже дрожали.
  - Marc, Republica in periculo est*, - тут безумие отпустило его горло, и, услышав знакомое слово, Клавдий заговорил, быстро, нервно, боясь, что знакомость исчезнет так же резко, как и появилась. - Debemus denuntiare consuli protinus. Ire, monebo ego hic. Si caebunt mi, denunti in senatus, quod...*
  - Sic, sic, конечно, - сказал Марко. - Et nunc - gladius tuo*, - и он протянул руку.
  - They must be making one of those movies, - донесся до него неприятный рокот чужой речи. Речь эта уж точно была варварской, потому что ничего знакомого в ней не было.
  - Like those, Anthony and something, or where Douglas the father is starring, you know, I can't remember the title.
  - Well, it's not gonna be like Hollywood anyway.
  - Gladius? - Maрко проклинал свои походы к девочкам, чьи имена улетучились из его памяти вместе с латинским синтаксисом.
  - No, monebo ego hic, - сказал Клавдий со спокойной решимостью. Тут страшный ошеломляющий удар свалил его с ног. Кто-то из варваров, трусливых и презренных, атаковал его сзади. Двое мужей, одетых в тесные одежды цвета вечернего моря, отделились от гудящей толпы и стали приближаться к нему. Один из них извлек из бедра черный блестящий предмет и направил его на Клавдия.. Клавдий с силой сжал меч, и глаза его наполнились слезами. Послышался странный треск, и его рука разжалась, не в силах выдержать жгучей боли. Меч упал, и он увидел Муция Сцеволу и его мертвую обугленную руку. Муций Сцевола смотрел на него с легким неудовольствием.

   *Республика в опасности
   *Мы должны немедленно сообщить консулам. Иди, я останусь здесь. Если меня убьют, скажи в сенате, что...
   *А сейчас - твой меч

  - Муций Сцевола вполне мог быть стеснительным прыщавым подростком, измученным комплексом кастрации, который все фантазировал по поводу древних историй о Роме и Ремуле, а то и о Троянской войне, а потом сам и сжег себе руку. Прижигают же некоторые подростки руки сигаретой, говорят, это их успокаивает. Просто более древнее всегда обладает неоспоримой прерогативой более настоящего...
  - Это прерогатива психиатра, что ни говори, - сказала Лючия. - они вот-вот должны подъехать вместе с полицией. Dio mio, ужас какой.
   Марк попытался обнять ее, но она вежливо убрала его руку. Белокурая женщина кричала, и из глаз Клавдия медленно текли слезы. Два варвара крепко держали его, и он плакал о своем предательском лице, которое вдруг раздвоилось, как у Януса; он уже не понимал, что с ним происходит, и больше ничего не знал ни о времени, ни о самом себе. Он чувствовал нестерпимую боль в суставах, закованных невидимыми цепями, и понимал, что все это время продолжал стремительно падать куда-то вниз, прямо в бездонный кратер Сатурна. Вдруг он вспомнил о своем кинжале, который всегда носил под туникой. Если он не окончательно лишился рассудка, кинжал должен был все еще быть у него на поясе.
  - Noli mi tangere! Romanus civis sum!* - вскричал он. Неожиданность этого выкрика, полного глубокого и бессмысленного достоинства, заставило его стражей разжать руки, и этих секунд хватило Клавдию для того, чтобы выхватить кинжал и гладко рассечь оба запястья. Тут его стражи совсем отскочили в сторону, потому что вены, покрытые алой пеной, изверглись наружу, как лава из Везувия.
  - Так что вы сказали, что там говорит этот молодой человек?
  - Судя по всему, считает себя древним римлянином...
  - Цезарем, что ли?
  - Да нет, не Цезарем, а просто обычным римлянином, все говорит, что Республика в опасности
  - Очень, очень интересно. Ну и что же дальше?
  - Зарезал какого-то немца, который надел его шлем, чтобы сфотографироваться.
  - Невероятно интересно. И, самое интересное, не так банально, как Христос или Наполеон.
  - Или исламский властелин...
  - Вот-вот, я и говорю, римлянин - как-то совершенно не в духе времени. И никакой тебе мании величия. Быстрее, быстрее, надеюсь, что он не до такой степени римлянин, чтобы покончить с собой. Ведь он сейчас наверняка считает, что попал в плен к врагам....
  - Кто знает, кто знает... Этот немец тоже думал, что он ненастоящий....

   * не прикасайтесь ко мне, я римский гражданин!

   Усевшись на землю, потому что ноги больше не держали его, Клавдий снова увидел Муция Сцеволу, который теперь холодно улыбался ему, и увидел неподвижные кошачьи глаза на нездоровых желтых лицах, окруженного похотливыми весталками Катилину, Гая Юлия с печатью смерти на изнеженном лице, распятого гладиатора с пустыми глазницами. Темнота и усталость приходили на место лиц, по мере того, как пустели вены. Клавдий подумал о том, что он скажет Харонту и был ли прав божественный Эпикур, что означало, что он больше ничего никому не скажет. Он с нетерпением ждал, когда сможет увидеть всех тех, кого он боготворил, и кого уже не было, потому что он родился в неправильное время, и еще раз неуверенно подумал об Эпикуре, потому что и его тоже он хотел встретить. Он почувствовал счастье и вслед за этим тоску, потому что скорость умирания больше не подчинялась его воле.
  - Лучшей смерти для него и не придумать, - сказала Лючия, глядя на умирающего Клаудио и глубоко затягиваясь сигаретой. - Смерть - это единственное, что может примирить его со временем.
   Клавдий засыпал. Он больше не мог сидеть и поэтому лег на теплую землю. Жаль, что я не умер в бою, это было последней мыслью сына победителя Сертория и Митридата. Нет, еще он успел подумать, что был не совсем недостоин Муция Сцеволы. Ну что ж, feci quod potui...*
   Клавдий уже садился в лодку Харонта, и ему казалось, что все это происходит или когда-то происходило с кем-то другим, потому что он услышал, как Харонт, высокий и молодой, одетый в короткую белую тогу, сказал кому-то, невидимому в густом тумане, который стелился над Стиксом:
   - Уже умер? Черт побери, а я так хотел с ним пообщаться... Мы бы с ним прекрасно, прекрасно побеседовали. Нет, вы только посмотрите на его профиль - настоящий римлянин!

   * я сделал все, что мог...

1998 

    ..^..

3. Хесус - Имя Бога

A mis soledades voy
de mis soledades vengo
porque para andar conmigo
me bastan mis pensamientos

Лопе де Вега, "Романс"

(Одиночеством к людям гонимый
Прихожу к одиночеству снова,
Ибо, кроме моих размышлений,
Не встречал я друга иного)

10 мая

   C работы в политехническом институте Хесус окончательно решил уволиться. Несмотря на его необыкновенное умение преподавать и тонко шутить на изысканном кастильском, проклятые студенты безо всякой жалости все расчесывали и расчесывали рану его раздражительности. Вернувшись домой, он почувствовал, что все его мысли покраснели и снова нестерпимо зудели. Это псориаз души, записал он на клочке бумаги и засунул клочок за рамку зеркала, в котором отразилось его встревоженное лицо. В доме его было много таких клочков, "я Кандинский", было написано на одном из них. Другой гласил: "Быки и футбол - вот главные развлечения испанских болванов". Был еще такой: "микроволновка - лучшее изобретение для холостяков ха-ха-ха". Вечером Хесус никуда не пошел, напился и впервые осмелился написать то, что все никак не решался выразить словами: "кто-то стоит за дверью".

12 мая

   Хорошо, что испанские законы позволяют раздражительным людям раньше времени уйти на заслуженный отдых, и на том спасибо. Ему только пришлось пойти к врачу и доказать, что он действительно раздражительный человек. Врач, высокий и молодой, гораздо моложе Хесуса, равнодушно выслушал его рассказ о псориазе души (о человеке за дверью Хесус не хотел ему рассказывать, это уже было слишком странным, он вовсе не намеревался посвящать посторонних в свои домашние тайны) и, пожимая плечами, написал заключение о нервном истощении. "Свобода - это отдых, а отдых - это свобода от людей", написал он на визитной карточке, вернувшись домой в этот знаменательный день. Потом прислушался к мыслям. Сегодня они что-то не чесались и, кажется, воспаление тоже прошло. "Когда мысль не напрягается, она не чешется", с удовлетворением написал он, и вдруг замер. К его двери снова подошли. ђA tomar por culo!* закричал он, и вспомнил, что уже два дня не занимается английским. InglИs, inglИs, твердо сказал он и открыл книжку с упражнениями. Потом он завел будильник и начал переписывать скучные упражнения, вставляя any в те фразы, которые содержали слово not, и no туда, где он слова not не видел. Кто-то стоял за дверью. Глупый язык, думал Хесус, стараясь не думать об этом, вроде простой, а все равно непонятный. Через полчаса будильник зазвенел, и Хесус отложил упражнения, с раздражением убедившись в том, что вот уже два месяца, как он учит этот английский, а ему еще не удалось ligar*ни одну иностраночку. С тех пор, как от него ушла его подружка из Вальядолида, города, в котором люди не улыбаются, с испанками он решил больше не иметь дела. "Религия делает женщину фригидной", написал он на обрывке газеты и задумался.

   *ругательство
   * подцепить

   Вот почему с русскими проще иметь дело (ему ни разу не приходилось спать с русской, но он был уверен, что с ними проще иметь дело, они наверняка не изводят тех, с кем трахаются, разговорами о каких-то детях, hostias, matrimonios, coЯo, кастрюлях, coЯo*; как его вальядолидская сожительница, от которой ему и достался в наследство псориаз души). Ему вспомнилось присутствие в его квартире француженки, одинокой сумасбродки, которая иногда приезжала в Мадрид. La Francesa была в том возрасте, когда молодость уже прошла, а старость еще не наступила, тело ее было, как гладкая слива, которая еще не знает, что на нее вот-вот обрушится каблук увядания, и Хесус хотел оборвать последние лепестки с этой розы, прежде чем она однажды появится в его квартире, и он поймет, что она уже превратилась в старуху, так же внезапно и незаметно, как наступает ночь, и больше не возбуждает его. La Francesa врала ему, что приезжает в Мадрид потому, что любит Хемингуэя и следует его советам хотя бы раз в год посещать Мадрид. Хесус знал, что на самом деле приезжает она на поиски знойных испанских мужчин, а Хемингуэй - это всего лишь прикрытие. Все хотят трахаться, говорил он, только выдумывают себе разные причины, чтобы другие не заметили, что они хотят трахаться. Ха-ха-ха. Либидо, вот что движет миром, никакого Фрейда для этого не нужно читать. Когда он был в Помпеях, то понял, что все женщины, которых он там видел, приезжают туда якобы по культурно-познавательным соображениям, а на самом деле, чтобы увидеть изображение бога Приапа с громадным пенисом. Да-да-да, это так, думал Хесус, утвердительно качая головой. Что это у тебя за мысли такие, смеялась la Francesa. Она, оказывается, тоже была в Помпеях, но утверждала, что не помнила никакого бога Приапа. Наверное, потому что тот, с кем она была в Помпеях, затмил своим пенисом бога Приапа, подумал Хесус и мысленно захохотал. Врешь, вслух сказал ей Хесус, и вообще, мысли такие не у меня, а у всех вас. Поэтому вы и ездите, иначе бы сидели дома. Он знал, что когда она врала ему, что ходит на быков или в какие-то бары фламенко, она на самом деле трахается с молодыми женатыми пижонами, чьи глупые жены сидят дома и, как коровы, смотрят на тех же быков по телевизору. Еще он знал, что она стесняется его, потому что он старый. Глупая гладкая слива, не понимает, что она, как и все они, бабочка-однодневка, недалек тот час, когда он даже не взглянет в ее сторону, чтобы мысли не начали чесаться от возможности прикосновения ее старого тела к его коже. Подумав об этом, Хесус почувствовал, как мысли его уже начали зудеть от злости и пошел спать сиесту. Во сне к нему явился отец, и сказал что-то совсем неожиданное. Я ненавидел твою мать, она была фригидной и внушала мне отвращение, говорил ему отец, заговорщически подмигивая. Врешь, отвечал Хесус, а сам уже сомневался. Нет, не вру, отвечал отец, я всю жизнь любил другую женщину, а мать твою не бросал, потому что жалел, да и как я мог уйти от нее, если она была сумасшедшей? Почему моя мать сошла с ума? спросил Хесус. Я не знаю, ответил отец, пожав плечами, после твоего рождения она все ходила по дому и хлопала дверьми, потому что ей всюду мерещились какие-то люди за дверью. Потом она уходила в поле, там где, как она говорила, не было дверей, и неделями не возвращалась, пока ее не приводили соседи, грязная, растрепанная, она проходила в дом, отшатываясь от дверей, и в изнеможении падала на свою кровать.

  *ругательства

   Хесус проснулся и подумал: неужели его матери тоже чудились люди за дверью? А может быть, это он снится своей собственной матери, страх его передается ей, и она начинает хлопать дверьми? И тут же забыл о своем сне, потому что понял, что кто-то стоял за дверью. Из дому он смог выйти только тогда, когда на какое-то время забыл об этом, как иногда забывал о тиканье часов, и побрел в сторону Паласио Орьенте - ему вдруг надоела Пласа Сантана. Домой он вернулся поздно и записал на визитной карточке с собственным именем: "я напился". Во сне ему снова явился отец. Хесус спросил у него, правда ли то, что он ему сегодня рассказал о матери, но отец только засмеялся.

14 мая

   Узнав о том, что на выборах победил Хосе Мария Аснар, Хесус в первый раз почувствовал сильную, необъяснимую тревогу. Хосе Мария Аснар внимательно смотрел прямо ему в глаза с обложки Эльпаиса, и поглядывая исподлобья на его недоброе лицо, Хесус понял, что вот теперь-то ему придется совсем плохо. Он разорвал ту страницу Эльпаиса, с которой Хосе Мария Аснар, пряча инквизиторскую улыбку в огромных усах, наблюдал за ним, как Старший Брат, и тревога ушла от него. Вместо тревоги появился человек за дверью.

26 мая

   Надвигалось страшное мадридское лето. Спать сиесту без кошмаров становилось все труднее, оставаться дома по вечерам все невыносимее. Английский вперед не продвигался, несмотря на упорные переписывания упражнений с будильником. Из нацарапанных изречений появились: "Мне плохо, имя мое, помоги мне" и "Ха-ха-ха! ђA tomar por culo!". Клочки бумаги со словами "Кто-то стоит за дверью" были разбросаны по всей квартире. Нужно было ехать в Сантандер, думал Хесус, жара становится невыносимой. Хесус пил пиво в баре Пунто и Кома, что на Пласа Сантана, исподлобья рассматривая женщин, которые все трещали и трещали о какой-то ерунде, и представлял себе, что в это время происходит в его измученной жарой квартире. Уходя из дому, он закрывал все окна и спускал жалюзи, понимая, что это было бесполезно, что они все равно все откроют, если им понадобится, но все-таки считал своим долгом закрыть все, что только закрывалось. Это был его долг перед отцом, бывшим республиканцем. Больше всего он боялся, что в его отсутствии они проникнут в его мастерскую (он закрывал ее на ключ перед уходом, хотя и знал, что это не поможет), и увидят его фантастические эксперименты с разными цветами. Он соединял оранжевый с черным, и синий с белым, и делал еще много других очень важных вещей, которые никого не касались, кроме его учителя Кандинского. В свою мастерскую он не допускал никого, даже француженку. Ты же не пускаешь меня в ванную, говорил он ей, и она смеялась, потому что по невежественной иностранности своей не понимала тонкого сарказма, скрытого в его изысканном кастильском. "Я не могу допустить, чтобы они вошли в мою мастерскую", написал он на салфетке, и увидел, что официант удивленно смотрит на его руки. Тогда он скомкал салфетку и засунул ее в карман. Потом он заплатил за пиво и поехал домой на такси.

2 июня

   Псориаз души обострился. Все мысли Хесуса воспалились и покрылись белыми чешуйками. А уж чесались они так, что он в изнеможении бегал по комнате. Он шевелил кожей на лице, и быстро-быстро хлопал веками, и жмурился, и тряс головой - ничего не помогало, мысли зудели, как от укусов москитов. Может быть, это вовсе не псориаз, а проказа, подумал Хесус, тогда уж точно ничего не поделать. И он представил, как в один прекрасный день мысли его превратятся в источенные язвами клешни, и он не сможет этому противостоять. Он налил себе вина и стал пить его большими глотками, как холодную воду. Кажется, помогло. Чешуйки на мыслях потрескались и начали отваливаться, как куски перхоти, но зуд прекратился. И тогда он похолодел от ужаса, понимая, что кто-то стоял за дверью.
   Он взялся перечитывать "Сто лет одиночества". Квартира его тут же наполнилась шумным пространством, которое не вмещалось в ее стенах. Нет, прав был Борхес, пятидесяти лет было бы вполне достаточно, язвительно подумал он, и отшвырнул от себя книгу. Пространство тут же вышло из квартиры, оставив привычную духоту и тишину. Хесус пошел на кухню разогревать себе тортилью в микроволновке. Все это время он чувствовал присутствие за дверью, но уговаривал себя не признаваться в этом. Вдруг, не в силах больше удерживаться, он отставил в сторону тарелку с тортильей, схватил клочок бумаги и быстро написал: "я не буду писать об этом, я не буду писать об этом". Забросив клочок за холодильник, он оторвал кусочек салфетки и негнущейся от ужаса рукой вывел: "Ха-ха-ха! ђA tomar por culo!". Затем вцепился тонкими пальцами в волосы и расплакался. За дверью определенно кто-то стоял. Хесус разбил тарелку и бросился к Эльпаису, и, успокоившись, стал умиляться тем, что чего только не напридумывают в мире, и еще тем, что уровень инфляции в Испании неуклонно снижается. Bien, bien, bien, думал он быстрой скороговоркой, чувствуя, что зуд мыслей успокаивается. Заснул он там же, в кресле, подняв колени и обняв их руками, похожий на огромного тощего паука, вздрагивая от тишины.

12 июня

   Только после десяти вечера в воздухе начинала появляться какая-то видимость прохлады. Это была иллюзия от того, что солнца больше не было, на самом деле было так же жарко. Хесус сидел на террасе возле бара Ла Модерна и наблюдал за людьми, которых становилось все больше и больше - они тоже верили в обманчивую прохладу после захода солнца. Официанты уже знали его, и он шутил с ними на своем язвительном кастильском. По Пласа Сантана ходили мужья с женами (ха-ха-ха, толстыми уродливыми женами, вот тебе и груз на всю оставшуюся жизнь, болван), мужья без жен и жены без мужей в поисках романтической (ха-ха-ха) встречи, праздная молодежь с играющими гормонами и толстым папиным кошельком (все это были детки франкистских генералов, иначе и быть не могло, он-то знал), назойливые guiris* с фотоаппаратами и разговорниками. Ему очень нравилось думать, что он не имел никакого отношения к этим людишкам, сделав свой нелегкий, но единственно верный выбор - одиночество. Хесус чувствовал себя огромным невидимым пауком, который сидит в центре и видит отвратительную изнанку всех вещей, но не может управлять своей собственной паутиной. Да-да-да, он видел все зло, все суетность, всю мерзость, скрытые в поступках беспрерывно движущихся людей, которые не замечали ни его, ни протянутой им паутины. Потом ему стало скучно и захотелось женщину. Он устыдился того, что его приятели-официанты никогда не видели его с женщинами, и подумал, что нужно будет обязательно привести сюда француженку, если она вообще еще раз приедет, если уже не нашла себе в Париже, с кем трахаться, и не забыла, что Хемингуэй советовал почаще приезжать в Мадрид. К нему подошла

   *этим словом испанцы пренебрежительно называют иностранцев

   пожилая цыганка с протянутой рукой и, хитро поглядывая на него, затянула: hijo, por favor, que vivo en la calle*. Неожиданно для самого себя, Хесус полез в карман и протянул ей монетку в двадцать дуро. Рассыпаясь в пожеланиях удачи, цыганка пошла дальше, и Хесус завистливо проводил ее взглядом - везет же ей, живет на улице, без дверей, ни перед кем не в ответе. Этой же ночью поеду в Сантандер, подумал он.
   Днем Хесус был в бассейне. Сидя в шезлонге, он с наслаждением пил холодное пиво и читал Эльпаис. Внимание его привлекла одна статья. В статье говорилось о жительнице какой-то африканской страны, название которой он тут же забыл, Амине Б., которую собирались побить камнями за супружескую измену, а измена ее заключалась в том, что она, брошенная мужем, трахнулась с каким-то африканцем из соседнего племени и забеременела. Потом рассказывалось о других женщинах - одних облили серной кислотой, а других тоже собирались побить камнями. Ну и ну, подумал Хесус, бывает же такое, и тут же засомневался, а существует ли на самом деле эта Амина Б., ведь на фотографии они все одинаковы со своими чадрами и блестящими собачьими глазами, в которых тоска пустыни и гор. Возможно, что позирует одна и та же, и живет она где-нибудь в Европе, для всех - и палестинцев, и афганцев, и алжирцев, и еще какого-нибудь народа с угнетенными правами человека. Только меняет цвет чадры на голове и прическу. Одна и та же удачливая фотомодель, которую зовут вовсе не Аминой, и которая трахается с кем ни попадя, вовсе не боясь наказания соплеменников, все ужасает бедного европейца тоской в собачьих глазах, и вот из-за нее-то люди больше ничего не смыслят в географии - все для них сливается в одну большую голодающую Африку с Аминой Б. на переднем плане. А на заднем - танки, верблюды и талебаны с автоматами. От ужаса бедный европеец тут же опускает руку в карман, чтобы достать монетку, как приличный христианин, и отправить ее куда-то по адресу, указанному в конце всех этих статеек, в знак протеста и солидарности с Аминой Б. Вот все эти денежки и прибирает себе эта фотомодель, ха-ха-ха, а потом трахается со своими фотографами. Думая об Амине Б., Хесус не заметил, что какая-то женщина в соседнем шезлонге уже давно наблюдает за ним. Он и не мог ее заметить, потому что она была уже старой, раздавленной сливой, из тех, что все молодятся и пристают к людям, подумал он, с неудовольствием увидев из-за своего хрупкого эльпаисового щита, что женщина эта пытается улыбаться ему. Он не улыбнулся ей в ответ, но тут она встала, и, делая вид, что бродит по краю бассейна, стала расправлять свое старое тело, приближаясь к Хесусу. ђQue calor!* сказала она ему фразу, которые все говорили друг другу в эти дни. ђHostias*! подтвердил Хесус ничего не обещающим тоном. А что это вы читаете Эльпаис? вдруг неодобрительно спросила она, и Хесус почувсвовал трупный запах крема для загара, который исходил от ее старого тела. Хесус пробормотал какое-то ругательство, закрылся своим щитом и представил себя страдающим диссидентом, подумав, что отец бы гордился им в эту минуту*. Но тут его охватил страх, и он подумал, что эта старая слива каким-то образом связана со всем остальным. Он тут же вскочил со своего шезлонга и, сутулясь, стараясь исчезнуть под ее недоумевающим взглядом, пошел за своими вещами. Уходя, он видел, как она погружала свое увядшее тело в ледяную воду.

   *сынок, пожалуйста, я живу на улице
   *ну и жара
   *ругательство, в этом контексте означает согласие
   *Эльпаис считается газетой с левой направленностью, поэтому Хесус подозревает, что женщине не по душе его свободомыслие

   Да, пожалуй, ему будет лучше слиться с толпой, как эта цыганка, так безопаснее, думал Хесус, понимая, что это ему не удастся, слишком бросалось в глаза его одиночество за столиком. Все люди ходили целыми коллективами. Нужно быть в толпе, за стойкой бара, где не так заметно, что он один, без коллектива, решил Хесус и пошел в бар Ла Модерна, где гудели юные охотницы за torerillos*. Да, вспомнил он, ведь праздник Сан-Исидро еще не закончился, и все эти taurinos* находились тут же неподалеку, в гостинице Tryp Victoria. Он познакомился с двумя нестарыми итальянками. После дежурного обмена любезностями - ti gusta, me piace - Хесус сказал, что итальянцы совсем такие же, как мы, только веселье их более непринужденное, потому что в них совсем нету страха перед инквизицией, а мы впитали его с молоком матери-маранки. К счастью, его никто не понял. Глумливые официанты угостили всех риохой и тапас. Потом одна из итальянок, напившись, ушла к себе в гостиницу, а вторая поехала к Хесусу домой. В ту ночь он спал лучше, чем обычно. Он знал, что за дверью кто-то стоял, но возня нестарой женщины рядом позволяла не думать об этом

   *тореришки
   *люди, имеющие отношение к корриде - начиная от тореро, заканчивая уборщиками мертвых быков
  

20 июня

   Нестарая итальянка звала в Рим, la francesa - в Париж, Сантандер манил темно-зеленой прохладой. Мадрид изнывал от жары. Английский вперед не продвигался. Хесус пил пиво в баре Пунто и Кома и все думал о том, что может происходить в его квартире. Вот интересно, подумал он, если я пораньше вернусь домой, удастся ли мне застать его, увидеть, как он подходит к моей двери? Нужно идти домой, тоскливо подумал он. Вот сейчас же, немедленно поеду домой, сказал он себе. Вот сейчас-то я его и застану перед дверью, написал он на салфетке, заплатил за пиво и пошел домой. Перед дверью его, кроме ночи, никого не было. Он медленно открыл ключом квартиру и вошел, зная, что ни за что на свете не пойдет в мастерскую, чтобы убедиться, что их там не было. С этой мыслью он, как автомат, пошел в спальню, разделся и улегся в постель, поджав ноги к животу и обхватив их руками. Так он пролежал очень долго, ни о чем не думая, просто зная, что в это время кто-то стоял за дверью, а потом, кажется, заснул.
  

22 июня

   Проснувшись утром, Хесус написал на визитной карточке: "Люби свое одиночество и учись наслаждаться им". Фраза показалась ему достойной Сервантеса, и ему тут же захотелось кому-нибудь об этом рассказать. Он набрал номер француженки, и, набирая номер, передумал, но в Париже уже сняли трубку. К счастью, это была ее мать, которая не знала испанского. Пробормотав "эскусемуа", Хесус с облегчением повесил трубку. Он собрался было в бассейн, но тут снова услышал, что за дверью кто-то стоял, и понял, что больше на сможет выйти из дому. Ну ничего страшного, и дома есть чем заняться, подумал он и бросился к учебнику английского. На этот раз он сделал упражнение с глаголом to be, честно, не ругаясь при этом, переписав все предложения, время от времени вписывая is, am и are, не замечая, о чем в этих предложениях говорилось. Потом он почитал Эльпаис. Он впервые прочитал все, включая футбольную хронику и новости тавромахии. Так прошло три часа. Взглянув на часы, он решил, что пришло время спать сиесту, и сам себе приказал идти в спальню. Ему приснились прохладные пляжи Сантандера, по которым гуляли прощенные быки и русские в купальниках. Проснулся он от того, что ему хотелось женщину. Было семь часов вечера. В восемь позвонила нестарая итальянка. Разговор не клеился. Она не знала испанского в такой степени, чтобы поддерживать с ним тонкую ироничную беседу. Через десять минут он устал от нее, но знал, что ему нужно говорить с ней по меньшей мере час, иначе время никогда не пройдет. Хесус начал читать ей по телефону какие-то сделанные им вырезки из Эльпаиса, о каких-то курсах испанского, и еще о чем-то очень интересном, а сам в это время думал о том, кто стоял за его дверью. Вдруг итальянка сказала, что ей нужно уходить. Иди-иди, трахайся с тем, кто тебя там ждет, сказал ей Хесус, но она, кажется, не поняла его, и он был уверен, что она в этот момент лихорадочно листает словарь, чтобы узнать значение слова follar*. Было без четверти девять. Он слышал, как за стенами его квартиры суетный и потребительский Мадрид просыпался после сиесты. Он знал, что в это время глупые женщины и завистливые мужчины уже заполняют улицы. Ему очень захотелось выйти из дома. Он решил сделать так: принять душ, одеться, а потом подумать, сможет ли он оставить свою квартиру. Холодная вода придала ему решимости. В конце концов, не под домашним же я арестом, подумал он, да и кому бы вздумалось его арестовать, времена другие, Кафка уже умер, и Франко, кажется, тоже. Сделав этот вывод, он радостно оделся и вышел из дому. Никого не было ни за дверью его, ни в лифте, ни у входа в парадное. Отдаляясь от своего дома, он все-таки оглянулся. Нет, ему не показалось, у входа в парадное действительно никого не было. В баре Пунто и Кома он познакомился с американкой, но поговорить они так и не смогли - она не понимала его английского, а он не понимал, что она там, хлопая ресницами, силилась сказать на испанском. Ни в каком понимании нужды не было, подумал Хесус, американка эта была одна и все посматривала на часы. Значит, ее кто-то обманул, не явившись на свидание. Нет, говорила она, у меня самолет, и размахивала руками, изображая крылья, и Хесус знал, что она врет, что она ни о чем не думает, кроме этого женатого пижона, с которым она уже настроилась потрахаться. Пусть трахается с официантом, как все они, решил Хесус, презрительно наблюдая, как молодой официант косился на американку и все угощал ее риохой. Вернувшись домой поздней ночью, Хесус взял бутылку риохи, наполнил бокал коричневым вином и уселся в кресле. Вот, все и закончилось, подумал он, я снова дома, и никто меня не арестовал. Я могу выходить каждый вечер, и никто мне этого не запретит. И тут же подумал, что за ерунду такую он несет. В мертвой тишине он услышал, как к двери подошли и остановились. Хесус включил музыку. Тишина отступила, вспугнутая спокойными аккордами. За дверью кто-то был. Его неслышное присутсвие прорывалось сквозь музыку. Хесус выключил музыку. Давясь тишиной, пошел за вином. За дверью продолжали стоять. Не было слышно ни дыхания, ни шагов, ничего. Там просто кто-то был. Хесус принес из кухни еще один бокал, поставил его на стол и зачем-то наполнил вином. Чокнувшись со вторым бокалом, отпил вина и подумал, что нужно повернуться к двери затылком. Никто от этого не исчез. После второго бокала голова у него закружилась, и он увидел, что потолок с полом начинают меняться местами. С трудом добравшись до постели, он погрузился в тяжелый сон и снова пустился в бесплодные выяснения с отцом. Отец смеялся над ним и говорил, что Хесусу все приснилось, что он всегда любил его мать. Хесус пытался возразить, но отец исчезал.

   *трахаться

   23 июня

   Второй бокал был тоже пуст! Хесус бросился к двери и убедился в том, что она была заперта изнутриВчерашний день медленно всплывал в его памяти в разводах головной боли. Уж не схожу ли я с ума, насмешливо подумал Хесус. Наследственность для этого подходящая Он тут же отказался от этой мысли, сам же и выпил вчера, подумал он. Взглянув на телефон, он заметил, что в брюшине его появилось новое сообщение. Вечером его не было. Наверное, это мать из сумасшедшего дома звонила рано утром, когда он еще спал. Через несколько минут он вдруг вспомнил, что мать его умерла год тому назад и захохотал от того, что ему вообще могло прийти в голову, что это она звонила. Он поднял трубку, прослушал сообщение - кроме шума в трубке, он ничего не услышал. Хесус вспомнил глупые рассказы про двойников и подумал: может быть, это я сам и пью собственное вино, звоню на собственный телефон и стою за собственной дверью. Он быстро ощупал свое лицо и бороду, пытаясь понять, он ли это был, или тот, который ему звонил и пил его вино. Так и не получив ответа на этот вопрос, он махнул рукой и пошел на кухню делать себе кофе, разогревая воду в микроволновке.
3 июля

   Изнывающий от жары Мадрид плавился под подошвами раскрасневшихся guiri. Каждое утро Хесус думал, что пора ехать в Сантандер, но вместо этого все бродил по Пласа Сантана, и пил вино на террасе возле бара Ла Модерна - так ему было удобней наблюдать за людьми. Иногда какие-то guiris просили его сфотографировать их рядом с коренастым Лоркой, на фоне неопрятных цыган, которые бренчали на гитаре тут же на скамейке. Ехали бы в Гранаду, если их так интересует бедный Федерико, раздраженно думал он.
   Днем его разбудил звонок француженки. Она учила испанский и все готовилась к какому-то экзамену. Вопрос был такой. Он _______ указаниям своих родителей. Что же выбрать, спрашивала она, тут все может быть, а ключа к ответам у меня нет. Подчиняется, следует, внимает, прислушивается... Подчиняется, coЯo, сказал Хесус, конечно же, подчиняется. Но почему именно подчиняется, спросила недоумевающая француженка, ведь он может и внимать? Нет, подчиняется, сказал Хесус. Иезуиты требуют полного подчинения. Какие иезуиты? не поняла француженка А кто, по-твоему, составляет эти экзамены, насмешливо спросил Хесус. Их составляют в саламанском университете, неуверенно сказала она. Тут он еще громче захохотал. Ты что, не знаешь, что Саламанка - это город инквизиции? Приезжай, я отвезу тебя туда, посмотришь, как на тебя будут коситься люди, когда ты будешь смеяться. Да-да-да, это так, задумчиво сказал он. Они даже экзамены для guiri составляют так, как им хочется. И вспомнил отца. Подчинялся ли он его указаниям? Отец не давал ему никаких указаний, скорее наоборот. Он вспомнил, как они ехали из Касереса в Мадрид, и по дороге Хесус предлагал каждый раз останавливаться, чтобы выпить пива. За что, не понял отец. За то, что еще один отрезок пути пройден, сказал Хесус, нужно уметь пить за мелочи. Да, пожалуй, согласился отец. А все это они говорили, чтобы не думать о том, что возвращались в Мадрид из сумасшедшего дома, где находилась его мать, которая не ела свинину, потому что так ей приказали какие-то кабалисты, и называла себя Долорес Ибаррури. Проклятые франкисты упрятали бы ее в тюрьму - слишком опасным было ее помешательство, вот если бы она называла себя Изабеллой Католической, тогда совсем другое дело, тогда с ней бы обращались намного лучше. Они оба знали, что она долго не протянет, но не говорили об этом, а бодро пили пиво, потому что еще один отрезок пути был пройден.
   Он вспомнил, что в последнее время больше не писал ничего, кроме "кто-то стоит за дверью", "мне плохо", "бог, носящий мое имя, помоги мне".
   Хесус подошел к холодильнику и достал прокисшее гаспачо в картонной коробке. Выпив его залпом, не чувствуя отвратительного вкуса, он пошел в салон и включил музыку. Звуки музыки на какое-то время успокоили его, но он знал, что это только видимость. Он снова вскочил с кресла и выключил музыку. Тишина вернулась, и он понял, что кто-то стоит за дверью.

14 июля

   Хесус окончательно решил ехать в Сантандер. Чемодан уже стоял в коридоре. Он открыл окно и посмотрел на внезапно пожелтевший город. Задыхающееся небо покрылось испариной и в воздухе запахло дождем. Будет гроза, сказал Хесус вслух, снова закрыл жалюзи и задумался. Где-то загремело. Хесус упал в кресло и сжал тонкими пальцами виски. Чемодан смотрел прямо на него двумя блестящими застежками, напоминая, что он собирался уезжать из Мадрида. Но он уже знал, что никуда не поедет. Слишком далеко все это зашло. В восемь часов вечера позвонила француженка. Хесусу не хотелось с ней разговаривать, и он соврал, что не один. Повесив трубку, он стал прислушиваться к невидимым струям дождя за окном и далеким раскатам грома.
   Дождь промывал израненный жарой город. Нет, в такой дождь я никуда не поеду, подумал он, наверняка пробки на дорогах - все эти болваны сейчас куда-то едут, подальше от жары.
   Что же делать, написал Хесус на визитной карточке и уставился на свой собственный вопрос. Выпить вина, вот что делать, наконец он ответил сам себе и пошел за вином. Налив полный бокал, он стал разглядывать, как коричневая риоха меняла цвет в полумраке, отражая в себе его блестящие глаза и корешки книг за стеклом шкафа. Ему захотелось нарисовать новую картину, цвета риохи, цвета сворачивающейся крови, с большим белыми квадратами по углам. Он решил отправиться в мастерскую и тут же нарисовать эту картину, но он и не пошевелился, потому что ему было слишком страшно идти в мастерскую. Он был уверен, что они там уже побывали, и никак не мог себя заставить войти туда, где перед этим они стояли перед его мольбертом и насмешливо смотрели на его картины.
   Он швырнул недопитый бокал в груду увядших эльпаисов. Вино смешалось с дождем. Звона не послышалось. ђa la mierda! выругался он и пошел искать бокал. Он совершенно не удивился тому, что никакого бокала он там не нашел, и принес себе другой.
   Когда он был совсем маленьким, то прятался в платяном шкафу, и ему казалось, что стена этого шкафа - на самом деле дверь, ведущая в сказочное королевство. Он все водил рукой по этой стене, стараясь понять, как же она могла бы открываться, но у него ничего не получалось, потому что в шкафу было слишком темно. Он вспомнил об этом, и подумал, что и сейчас может спрятаться в этом шкафу, ведь он уже взрослый, и может найти дверь, и убежать через нее, если они за ним придут. Он полез в шкаф, протискиваясь между вешалками с его рубашками, стараясь прижаться к стене, и тут подумал: что же это я делаю? и захохотал, выбравшись из шкафа. Вешалки попадали, и он стал их подбирать с пола, приказывая себе забыть о том, что он только что сделал. Потом он снова недоверчиво заглянул в шкаф, закрыл его и подумал, что все-таки нужно бы зайти в мастерскую. Если он дошел до того, что проникает в собственный шкаф, то в мастерскую он тем более сможет войти. Мольберт с картиной покрылся пылью, и он любовно протер его тряпкой. Взглянув на картину, он изумился своей собственной гениальности: на картине был изображен фиолетовый круг неправильной формы на зеленом фоне. Он не мог допустить, чтобы кто-то это увидел. Он еще раз протер мольберт, завесил картину тряпкой и вышел, закрыв дверь на ключ.
   Нет, я покончу с этим раз и навсегда, будь что будет, решил он и выпил для храбрости еще один бокал вина. Все, пора, сказал он себе.
   Давясь тишиной, он подошел к двери и повернул ключ в скважине. Поколебавшись несколько мгновений, он одним рывком распахнул дверь.
   За дверью стоял высокий старик и недоверчиво смотрел на него. Приглядевшись в смрадной коридорной тьме, Хесус понял, что старик был слепой.

2000

Памяти мечтателей прошлого - изгнанников пространства и пасынков времени

Памяти Джордано Бруно - от века, который он не предвидел

    ..^..

4. Сон, Вызванный Плеском Весел о Волны Адриатического Моря за Одну Секунду до Пробуждения

- Ma cosa fai qui a Nola?
- Vorrei conoscere la cittЮ di Giordano Bruno...
- Giordano Bruno? Era giornalista?

Из разговора с жителем Нолы, 2000

(- Что ты делаешь в Ноле?
- Я хотела побывать в родном городе Джордано Бруно...
- Джордано Бруно? Это журналист, что ли?)

   Все назвали решение Ноланца принять приглашение Зуана Мочениго и вернуться в Италию дерзким и бессмысленным неблагоразумием. Зная, что отговаривать его бесполезно, ему просто пожелали счастливого пути, но в их голосе Ноланцу вдруг почудилось последнее прости, которое говорится шепотом, под покровом ночи и капюшона, улыбающемуся обугленному трупу еретика, прежде чем палачи вернутся на место казни, чтобы навсегда очистить городскую площадь от его останков. Он нервно усмехнулся про себя такому странному сравнению, и тут же о нем забыл, потому что уже был в лодке и плыл по чудесной ночи, которая была совсем не похожа на все другие ночи, и тело его таяло, растворяясь в манящей паутине созвездий. Он находился одновременно в каждом из этих созвездий, и везде была та же ночь, не похожая на другие. Фантастические запахи пропитывали воздух; пахло песочными часами, пеплом, кровью раненого Стрельца, и везувианским вином, напоенным землей, которую Бахус любил больше своей собственной. И тут зрение его раскололось на множество осколков, и он увидел сам себя в равнодушной спокойной статуе, которая таяла в тумане веков, и одновременно в беспокойном доминиканце, смертельно усталом, который растерял и плащ и веру, одержимый внутренним огнем, который заставлял его брести к неизведанным сумеркам бесконечного. Потом он увидел себя в двух разных статуях, но не узнавал ни сурового неподвижного гиганта, чьи черты скрывались под каменным капюшоном, ни юноши в мантии с пылающим мраморным лицом и тревожными глазами. ...И он подумал, что решение вернуться в Италию было принято вовсе не им, а безжалостными приступами Черной Тоски, дочери Ностальгии. Тоска эта превратилась в нестерпимую кровяную боль, потому что он заживо похоронил в пульсирующих венах ослепительные образы гор и виноградников самой благословенной провинции Италии (да что там говорить, всего мира). Интуиция нашептывала ему, что ему больше никогда не увидеть ни Нолы, ни Монте Чикала, что он обречен вечно нести их труп, истекающий живой кровью, в своих сосудах. И все-таки он, как мореплаватель перед сладкозвучными сиренами, не мог устоять перед звуками рокового голоса Ностальгии, которая вызывала его в Венецию, город немой красоты, спокойного ужаса и застывшей вечности, в котором

Lights are gone. Eyeless masks are asleep.
Streets are narrow. Water is deep.
Beware of the shadows: they are in the air.
Don't run, don't move and don' t be scared.
`Tis time to die. `Tis time to weep.

   и откуда он бежал много лет тому назад посреди чумного карнавала, напуганный бесконечными рядами молчаливых птиц и нежными всплесками неподвижной воды, равнодушно принимающей мертвецов. Эти образы уже потускнели в его переполненной памяти, и он, как от весеннего воздуха, задыхался от тревожного предвкушения Улисса - предвкушения новой встречи с невероятным городом, в котором даже дети на улицах говорили по-итальянски. .
  - Что это вы такое надумали, друг мой? Даже определения подходящего не подберу для того, что вы собираетесь делать. Никогда бы не подумал, что ваша глупость может быть такой безграничной... вы что, собрались воплотить в жизнь вашу аллегорию о мотыльке и пламени из вашего "Героического Энтузиазма"? как вы можете возвращаться в Италию после всего, что с вами там произошло?
   Ноланец вздрогнул от неожиданности и посмотрел в непроницаемый ночной воздух. Напротив него в лодке сидел Сэр Филипп Сидней в доспехах. Ноланцу показалось, что его красивое женственное лицо было покрыто смертельной бледностью, и он увидел, что его друг небрежно прижимал руку в перчатке к огромной ране в животе, из которой тихим потоком струилась темная кровь, сливаясь с ночью.
  - Так что же, - неодобрительно улыбаясь, повторил окровавленный рыцарь, - вы действительно вообразили себя мотыльком, летящим на пламя инквизиции?
  - Я вообразил себя не только мотыльком, но и поэтом. Может быть, вы забыли ваше собственное определение поэзии - "божественно вдохновленного пророчества"?
  - Нет, да вы просто не в состоянии отличить жизнь от философии, нет, мало того, вы просто не видите разницы между прекрасной идеей и ... как бы это сказать получше... элементарным понятием о личной безопасности. Впрочем, что это я говорю. У вас никогда не было и тени этого понимания...
  - Дорогой мой Сэр Филиппо Сиднео, неужели вы не читали о моем Героическом Энтузиасте, ведь он как раз о том же и говорит! Вспомните, вспомните, прошу вас, ведь я же вам и посвятил эту книгу! Помните, я пишу там, что Энтузиаст не должен делать разницы между тем, что совершает, и тем, что говорит! И потом, вспомните еще строки, в которых говорится, что им руководит самая чувствительная и пророческая страсть, которая как раз и вынуждает его любить этот огонь больше любой прохлады, и любить эту муку больше любого наслаждения, и любить эти цепи больше любой свободы...
  - Да-да, я помню, но ведь это была всего лишь аллегория, дорогой мой... ...
  - Может быть, вы еще скажете, что сами не восхваляли в ваших стихах наслаждение от вашей боли, отказ от свободы, счастье от недостижимости вашей невидимой и жестокой Стеллы, вашей Venus Urania?
  - Нет, Джордано, вы все-таки не понимаете... - Сидней отнял руку от раны и посмотрел на перчатку, залитую темной кровью, в которой отражались созвездия.
  - И может быть, вы считаете, что философ должен трусливо прятаться за собственные слова, не подкрепляя их действием? И может быть...
  - Да замолчите вы хоть на секунду.... - раздраженно сказал Сидней, рассматривая окровавленную перчатку.
  - Ведь эта ваша мука и вдохновила вас на ваши несравненные поэтические творения... Разве не так?
  - Так, вижу, что вы остановились. Теперь послушайте меня. Я постараюсь быть аллегоричным, как и вы. Кажется, мой почтенный Энтузиаст намеревается превратить свое метафорическое пламя в настоящий костер, зажженный его католическими почитателями?
  - Конечно же, я совсем забыл, что мой почтенный Астрофил никогда бы не умер по-настоящему ради своей Стеллы! Да-да, ваши сонеты были всего лишь лицемерными стенаниями
  - Да, не удивляюсь я, что ваш бездумный язык навлек на вас столько неприятностей. Подумать толъко, а ведь я еще и разругался из-за вас с сэром Фулком Гревиллем. Вы ведь прекрасно знаете, как я погиб.
  - Да-да, конечно, я совсем забыл, что разговариваю не с вами, а с вашей тенью. Ну что ж, тогда скажи мне, мой Агамемнон, какова же будет моя судьба?
  - Vates sum, а не слепой Тиресий, а вы совсем не похожи на Улисса. Не буду вас больше отговаривать. Будьте осторожны, безумный мой друг, не болтайте слишком много. Не ищите преждевременной смерти, не берите с меня пример.
  - Вы прекрасно знаете, что Ноланец бессмертен, что Ноланец - это Антей, который ждет не дождется, когда сможет обнять свою великую Мать......- но Сиднея уже не было.
   Ноланец бессмертен, повторил он несколько раз, после того, как тень Сиднея растаяла в сладкой темноте адриатической ночи. Ноланец бессмертен, медленно произнес он вслух, стараясь войти всем своим существом в эти слова. Он смутно представлял себе как смерть, так и бессмертие - оба этих понятия были слишком связаны с его духом, чтобы он мог, отлучив их от словесной оболочки, представить смерть и бессмертие применительно к своему собственному телу. Даже если ему придется умереть - и тут при этой фразе непривычный холодок прошел по его телу, странно, отчего бы это, ведь он всегда об этом знал - он будет жить вечно в мерцающей бесконечности непостижимого неба - вдохновенно продолжал он свою речь, прогоняя недобрый холодок, - в вибрирующем сердце Природы, в благодарной памяти настоящего философа, освобожденного гармонией вдребезги разбитых хрустальных сфер, наконец - и тут он совсем успокоился, потому что холодок исчез так же внезапно, как и появился - в исторических летописях далекой эпохи, в которой философы будут всеми прославлены и обожаемы. Эпохи изгнанного Зверя. Он говорил все это, а тело его совсем отделялось от слов и опять уносилось к созвездиям, и тут он снова увидел себя каменным, неподвижным, с какой-то книгой в руках, смотрящим сверху на незнакомых людей, которые суетились у его ног, не обращая на него внимания.
   Наконец монотонный звук весел и усталось закрыли его глаза..
  
  
  - Вы что, прямо с карнавала сюда пришли?
  - Простите, я вас не совсем понимаю ...
  - Что это за облачение такое на вас?...
  - Видите ли, когда-то я был священником, но потом меня стала преследовать инквизиция, и мне пришлось бежать, я уже давно отказался от доминиканского плаща, несмотря на то, что он давал мне определенные преимущества...
  - Так вы не католик?
  - Не совсем так, хотя и ...
  - Протестант?
  - Принимая во внимание гостеприимство, с которым кальвинисты меня встретили во время моего короткого пребывания в Женеве, я бы сказал, что ...
  - Значит, вы кальвинист?
  - Я как раз говорил прямо противоположное, и вообще я не понимаю, почему понимание божественного нужно обязательно втискивать в тесные рамки...
  - Атеист вы, что ли...
  - Нет, я только...
  - Послушайте-ка, господин...
  - Бруно .
  - Да. Так вот, послушайте. Видите вот эти бланки? Я должен заполнить эти бланки. Я должен указать в этих бланках ваше происхождение, образование и опыт преподавательской работы, ведь у вас с собой даже трудовой биографии нету, о рекомендательных письмах я вообще не говорю. Ведь у вас их тоже наверняка нет?.
  - Меня ограбили разбойники, когда мы высадились во Франции, все рекомендательные письма пропали.
  - Обращайтесь к французам, пусть они изменят свою иммиграционную политику, а то что же это такое, действительно, одни арабские разбойники кругом .
  - Они не были арабами, те, что нас ограбили.
  - Значит, африканцы, какая разница. А может быть, вы французскую таможню имеете в виду? Да, там действительно сидят разбойники. А в полицию вы заявили? Да что вы на меня так смотрите? Вы заявили в полицию о том, что вас ограбили?
  - Что же мне теперь делать?
  - Попробуем заполнить бланки так, без документов. Но учтите, что потом вы мне их обязательно принесете. Если вас, конечно, действительно интересует эта работа. Потрудитесь отвечать на мои вопросы ясно, коротко и вразумительно. Когда вы родились и где?
  - Я родился в 1548, в Ноле.
  - В тысяча девятьсот сорок восьмом вы хотели сказать, конечно?
  - Что вы сказали ?
  - Ладно, неважно. Подождите, а что же вы собираетесь преподавать?
  - Ars memoriae.
  - И не говорите со мной по-испански.
  - My dear Sir, я по-латыни говорил, не по-испански. Я собирался преподавать Искусство мнемотехники.
  - Вы совсем меня запутали. Я думал, что вас интересует Факультет Философии. По-крайней мере, вы так сказали, когда вошли в эту комнату. Что же вы сейчас хотите? Изящные искусства? Психология? А может быть, вас интересуют древние языки?
  - Древние языки?
  - Вы же сказали, что знаете латынь. Более того, вы даже говорили со мной по-латыни. Может быть, вы еще и греческий знаете, и древнееврейский, а арабский? Нет-нет, и не пытайтесь ничего мне говорить, я уже все понял. Еще раз, господин...
  - Бруно.
  - Замечательно. Так что же вы, собственно, хотите?
   Беседа их была такой же бессмысленной, как и поведение Человека Задающего Вопросы. Во время их невнятного диалога, Человек Задающий Вопросы не переставая совершал странные и явно ненужные действия, продолжая, тем не менее, обращаться к Ноланцу и задавать свои вопросы. Глазки его цвета пыльных перепуганных мышей разбегались в разные стороны. Человек Задающий Вопросы без устали перемешивал кучу, состоящую из листов белой бумаги, напоминающую колоду огромных карт, иногда касаясь пальцами прямоугольной белой машины, от чего начинали звенеть невидимые колокольчики, а иногда машина начинала звенеть сама, безо всякого прикосновения, и тогда Человек Задающий Вопросы хватался за один из ее рычагов, подносил этот рычаг к губам и начинал что-то бормотать, а иногда машина звенела, но по-другому, и потом из ее внутренностей медленно выползал белый лист, который Человек Задающий Вопросы клал в колоду огромных карт. А иногда звон колокольчиков доносился из соседней комнаты, и временами женщина, похожая на стареющую ящерицу, появлялась на пороге и отдавала Человеку Задающему Вопросы какие-то бумаги. Потом Человек Задающий Вопросы, казалось, забыл о Ноланце, погрузившись в созерцание темного зеркала, сделанного из какого-то неведомого Ноланцу материала, на котором то и дело выскакивали какие-то записи. Что он может там увидеть, кроме своих ослиных ушей, с возрастающим раздражением думал Ноланец. Вдруг Человек Задающий Вопросы оторвался от своего зеркала и спросил Ноланца, который уже начинал терять терпение.
  - А где вы преподавали раньше?
  - Начнем с того, что я преподавал искусство памяти при дворе его Величества Генриха Наваррского (внезапно желтоватое лицо Человека Задающего Вопросы сморщилось, как грязный осенний листик от дождя, и Ноланцу показалось, что он его слишком впечатлил). и, кроме того, Королева Английская Елизавета, чьи...
  - Может быть, и от Наполеона у вас тоже есть рекомендательное письмо?
   Ноланец больше не хотел отвечать, и ему вообще расхотелось продолжать этот разговор. Его снова душил беззащитный гнев, как всегда, когда он убеждался в том, что между людьми никакое понимание невозможно.
   - А удостоверение личности у вас с собой? Или его тоже забрали... разбойники? - вдруг сказал Человек Задающий Вопросы. Ноланец не отвечал, потому что этот вопрос показался ему уж слишком бессмысленным, и отвернулся, презрительно косясь на дверь, из-за которой все время доносился какой-то шорох.
   - Я думаю, что вам нужно обратиться к Профессору Трасночадо, - сказал Человек Задающий Вопросы, и пальцы его в это время продолжали касаться белой машины, а глазки разбегались в разные стороны. - Боюсь, ничем не смогу вам помочь.
  - Не нужно ли им вначале договориться о встрече? - стареющая ящерица показалась на пороге комнаты, и Ноланец с ненавистью понял, что она с тупым любопытством подслушивала весь их бессмысленный разговор.
  - Нет-нет, я только что его видел, он где-то здесь. Вот сейчас и позвоню ему. - И он снова поднес к губам рычаг из прямоугольной машины.
   Ноланец в это время рассматривал стареющую ящерицу. Тощая, вялая имитация женских форм, как далека она была от его недостижимой мечты о чувственной Диане, нежной хранительнице Высшей Мудрости, безжалостной убийце любопытных охотников, проводницы философов и матери потерявшихся детей, и страстная утешительница жаждущей плоти...ни одну из тех женщин, с которыми ему доводилось спать, он так и не смог соединить с этими словами... и немудрено, ведь, подумать только, ему даже пришлось наградить титулом Дианы фригидную уродину Елизавету Английскую...иногда ему казалось, что Моргана была ближе всех к его Диане, но он, который помнил все в этом мире, уже не мог воссоздать в памяти ни лица ее, ни тела. И каждый раз, когда он встречал женщин, которые, как он думал вначале, были чем-то похожи на Моргану, ему приходилось морщиться от неописуемого раздражения, разочарования, и, более всего, усталости, потому что все эти женщины оказывались шумными, суетными, поверхностными и потому отвратительными.
   ...И потом Ноланец каким-то образом оказался сидящим в огромной комнате без окон и свечей, но тем не менее залитой странным светом, который лился откуда-то с потолка, и человек с волосами цвета бледного пепла и скорбными глазами что-то говорил ему, и Ноланцу он показался более понятливым, чем Осел Задающий Вопросы. Ноланец мелкими глотками пил диковиннейший напиток, предложенный ему - это была горячая молочная пена цвета терракоты с незнакомым вкусом горькой сладости. Попробуйте, это итальянский напиток, сказал человек с волосами цвета бледного пепла, Профессор Трасночадо.
   - Я знаю, кто вы такой, но не беспокойтесь, я не буду ни о чем вас спрашивать. Слишком хорошо мы изучили вашу эпоху, чтобы подрывать наши уже сделанные выводы, беседуя с ее представителем (кстати, вы знаете, что ваша эпоха называется Возрождение, вот вы, например, чувствуете себя возрожденным?...не обращайте внимания, это так, старческое любопытство) - верите ли, до сих пор существуют люди, которых интересует эта эпоха? Ну, о вас я не говорю, потому что ваше имя сегодня мало кому о чем-либо говорит. Нет, вас не забыли, просто поставили на службу своим интересам. Существует, правда, определенный круг людей, которым вы с вашими идеями интересны, но люди эти полностью вас узурпировали, если можно так выразиться. Все, что они о вас говорят, не подлежит никаким дискуссиям. Вот хотя бы эта милая старушка-англичанка, после ее книги никто больше не может говорить о вас, не ссылаясь на нее. Я дам вам ее почитать, не беспокойтесь, прелюбопытнейшая книга, только старушка эта уже умерла, вы не сможете с ней полемизировать. А все остальные просто не будут вас слушать, ведь у них уже есть эта книга.
  - Прямо как Аристотель... - пробормотал Ноланец.
  - Дорогой друг, Аристотель - это не только личность, слова которой можно оспорить, это еще и образ мыслей, Аристотель будет существовать всегда, то есть, до тех пор, пока человек будет нуждаться в непоколебимом и неоспоримом авторитете. Иначе в академическом мире наступит хаос. Нет, есть еще один человек, кстати, ваш земляк, вот он вами действительно очень интересуется. Я вам и его дам почитать.
  - Он тоже умер?
  - Нет, он еще жив, только не знаю, сможете ли вы с ним встретиться, он всегда очень занят.
   Ноланец задумался. Он привык спорить с живыми педантами, которые по тупости своей атаковали его идеи, но спорить с написанными словами о себе самом, со словами, которые уже приобрели прогнивший вкус стагиритовских истин, ему еще не приходилось, и его охватил страх при мысли о том, что он не сможет противостоять тому, что какие-то незнакомые ему люди сделали с ним без его ведома.
  - Если хотите, можете у меня что-нибудь спросить, - ободряюще сказал Профессор Трасночадо. - Вы же всегда устремлялись в будущее и будущему адресовали все, что настоящее отказывалось понимать... я не ошибаюсь?
   Ноланец изумленно кивнул
   - Значит, вам должно быть интересно, что уже произошло в будущем.
  - Значит, я нахожусь в будущем? - Ноланец подумал, что ведь если какая-то старушка успела не только написать о нем книгу, но и состариться, а потом и умереть, должно было пройти достаточно много времени.
  - Ну, это еще как посмотреть. Смотря что вы под этим понимаете. Для меня, например, все, что происходит, это уже прошлое, ибо к прошлому устремляемся мы, цепляясь за собственную и чужую память. Да, кстати, знаете, мы больше не говорим на латыни.
  - А как же тогда вы читаете классические тексты? - изумился Ноланец
  - Они уже все переведены, если возникнет необходимость их прочитать, что происходит крайне редко.
  - А как же тогда вы понимаете друг друга?
  - Английский, - коротко ответил Профессор Трасночадо
  - Английский? Этот собачий язык, который мне так и не удалось выучить?!
  - Зато исчезла необходимость изводить собственные мозги падежами, склонениями и синтаксическими выкрутасами.
  - Но ведь это значит, что человек сознательно опустошает, ограничивает, унижает, разрушает собственную память !
  - Можно посмотреть на это иначе, считайте это освобождением памяти от ненужных усилий. И потом, нам больше не нужна ваша память, ведь мы создали искусственную, которая все помнит за нас. И потом, что такое английский? Это язык завоевателей, такой же, как и латынь...Кто знает, может быть, однажды, когда меня, как вас сейчас, занесет в будущее, мировым языком станет арабский...
  - Завоевателей? Неужели эти британские варвары...
  - Да-да. Они захватили весь север Нового Континента, оставив испанцам только южную его часть. Ну и потом произошло много разного, просто скучно обо всем этом вам рассказывать, да и времени у меня не так много...
  - А как же...
  - Я же сказал вам, что Аристотель никуда не исчез, Аристотель - это не человек, а образ мыслей. И не примут вас в этот университет, это я вам по-дружески говорю. Кроме смуты в мозгах, вы ничего не создадите.
  - А что же такого создают, простите, в этом университете?
  - Да ничего особенного. Студенты под нашим руководством изучают то, что мы предлагаем им изучать.
  - А если они не хотят?
  - Что ж, тогда они не становятся теми, кем хотели бы стать, когда пришли в этот университет. Вам бы я, например, этого точно не позволил, несмотря на всю вашу очевидную талантливость. Вы непоследовательны, неортодоксальны, легко возбудимы, оскорбляете людей, которые принимают в вас участие. И потом, у вас есть отвратительная привычка использовать чужие идеи, не указывая источники, а ваши исследователи потом голову ломают, стараясь понять, у кого же это вы позаимствовали ваши рассуждения. Мы эту привычку стараемся всеми силами искоренять у наших студентов.
  - Nihil sub sole novum. Я вижу, что ослы и педанты, украшенные университетскими диадемами, будут царствовать всегда. Более того, я вижу, что они стали еще более могущественными. Да, Зверь восторжествовал.
  - Да он и не был никогда изгнан, этот Зверь. Вы сами все придумали.
  - Тогда почему вы говорите мне о будущем?
  - А я и не говорил вам ни о каком будущем. Я только сказал, что вы, если хотите, можете назвать это будущим. Слишком много всего произошло, не хочу вас совсем запутывать... а с другой стороны, все осталось по-прежнему (простите мне старческое любопытство - если бы вы пожили немного среди нас, изменились бы вы или остались таким же упрямым подрывателем основ?). Джордано, вы знаете, мне жаль вас. Ведь мы больше не героические энтузиасты, и вообще никогда ими не были, вы все сами себе надумали. Те, кто вопреки всему, пытался быть героическим энтузиастом, - тут Профессор Трасночадо пристально посмотрел на Ноланца, и на лице его промелькнула какая-то тень, словно он хотел что-то сказать, но не решался, - слишком дорого за это заплатил, - сказал он наконец, и Ноланцу показалось, что он хотел сказать что-то еще, но почему-то не сказал, - и, боюсь, впустую.
  - Да, потому что ваша профессорская мантия всего лишь только тюрбан Мидаса, - раздраженно сказал Ноланец.
  - Вот вы все ругаетесь и ругаетесь, а ведь в этом нет никакой необходимости. Слова не обозначают ничего находящегося вне себя. Каждое слово существует только в контексте собственного отличия от других слов, в то время как последнее, окончательное означаемое этим словом постоянно смещается в другое место. Как вы определяете, что означает Слово? Вы заменяете его Другим словом. Посмотрите, как вы сами говорите (никогда бы не подумал, что мне придется своими собственными ушами услышать бесконечную плеяду ваших возрожденческих фраз, одна за другой, одна за другой, просто словесное недержание какое-то, бедные ваши читатели!). Да, говорил я, обратите внимание на вашу собственную речь - слова, слова, слова, и другие слова, и аналогии, и снова слова, и снова аналогии, слова, слова, слова, а ведь вы хотите сказать о чем-то единственном. Где же оно, это ваше единственное, то ореховое ядрышко, которое вы только что сами отдалили от глаза вашими аналогиями, которые все льются и льются, как из рога изобилия... Значит, никакого ядрышка вовсе и нет. Мир наш является ничем иным, как огромным словарем, и все то, что нам кажется предметом познания, вообще вне слов не существует, или просто недоступно нашему пониманию, а находится за дверью, которой нам никогда не открыть, потому что дверь эта - обложка словаря, который мы закрываем, исчерпав известные нам слова и их сочетания. Что же мы делаем со словами, спросите вы. Да, мы вынуждены довольствоваться бесконечной цепью слов и тем сиюминутным смыслом, которые эти слова приобретают в каждом из звеньев этого бесконечного откладывания.
  - За дверью находится настоящий свет, а то, что вы называете словарем - всего лишь доступные нам тени этого света, тени идей, неужели это так сложно понять? Зачем же вы отказались от того, что было уже давно постигнуто Платоном, и сами себя привели в тупик бесплодного отчаяния непостижимости?
  - Нет, дорогой мой, за дверью находится смерть - последнее и окончательное означаемое, которое ни одним словом не обозначить, потому что смерть - по ту сторону нашего с вами словаря. Я-то знаю, я сам когда-то этим грешил, все искал секретный герметический ключ к шифру мироздания. Нету никакого ключа, и никакого шифра тоже нет. Все это сверхинтерпретации, созданные сознанием, которое не может смириться с собственной смертностью.
   Ноланец снова почувствовал приступ безмерного, страшного одиночества. Он всегда был одинок, но одиночеств его было много, и радость спокойного уединения мага, который знал все секреты этого мира с легкостью сменялась удушливой тоской ребенка, брошенного посреди переполненной людьми пустыни. Он то чувствовал себя неотделимым сосудом таинственной вселенной, то понимал, что он всем чужой изгнанник, преследуемый, непонятый, оскорбляемый и предаваемый, обласканный и обожаемый иностранцами, которые скорее умилялись его неаполитанской жестикуляции, чем слушали то, что он говорил, бездомный гражданин мира, осиротевший сын Отца-Солнца и Матери-Земли, вынужденный проповедовать то, что в скорбных губах Профессора Трасночадо только что оказалось отсутствующим, неопределимым, навсегда утерянным, не тождественным самому себе. Он вспомнил свои собственные слова, ведь он уже испытывал это чувство, ведь иногда Энтузиаст видел, как все его усилия обрушивались под препятствиями, и тогда он, больной и обессиленный, бросал в пропасть свою любовь к тому, что не мог понять, и, смущенный неистощимостью божественного, готов был сдаться... и он подумал, насколько двусмысленным могло быть это его наблюдение, ведь то, что он считал неистощимостью божественного, вполне могло быть смертью, пустотой за пределами толкового словаря, которую он населил своими рассуждениями, посчитав вечностью познания, и он понял, как на самом деле неустойчиво было значение слов.. Как и говорил Профессор Трасночадо, будущее было ни чем иным, как отчаянием тупика.
   - Да, я вижу, на что похоже ваше будущее, - сказал Ноланец, безуспешно пытаясь сбить с толку Профессора, который со скорбной самоуверенностью смотрел на него, и у Ноланца выходило у него что-то совсем не то, что, как ему казалось, он хотел сказать, - ваше будущее - это осознание собственной ограниченности, принятие как должного собственной неспособности, отказ от интеллектуального поиска, признание собственного бессилия, желание лишить слов их могущества, - тут Ноланец заметил, что делает как раз то, что Профессор Трасночадо назвал утомительными аналогиями, которые лишь отдаляют от него ядрышко того, что он на самом деле пытался определить, и добавил в отчаянии: - ... А я-то думал, что процесс познания будет бесконечным...
  - А с этим никто и не спорит. Просто это другая бесконечность, бесконечность, заключенная в тупике, представьте себе глупую змею, которая жует собственный хвост, считая его пищей из запредельного. Другая бесконечность, понимаете? Каждый ребенок сегодня знает и о бесчисленных мирах, и о галактиках, и о том, что Земля вертится вокруг Солнца. Вы не можете даже представить себе, сколько народу считает себя хоть однажды в жизни похищенными вашими приятелями из бесконечных миров. Иногда их удается вылечить, вы знаете, медицина наша достигла того, что вам даже и присниться не могло.. тем не менее, суть не изменилась, только демоны, которые в ваши дни похищали людей, стали инопланетянами. Знаете, мне сейчас пришло в голову, что с гусиным пером в руках мир должен был казаться намного более интересным и многообещающим....Более живым, я бы сказал. Ведь вам повсюду чудилась Аnima Mundi. Ну да, сами подумайте, ведь тогда вы еще не знали, что окружены со всех сторон мертвой материей и холодными бездушными звездами, потому что яблоня уже была, но старик Ньютон еще не уселся под ней..
   Они замолчали. Пена терракотового цвета стала холодной и отвратительной на вкус, и Ноланец отставил в сторону свой кубок.
  - Звезды, бесконечные миры.... М-да, - неожиданно сказал Профессор Трасночадо. - посмотрите на ваш любимый Везувий ночью, и вы поразитесь тем, что больше не сможете увидеть его очертаний. Искуственный свет (мы называем его электричеством) заменил нам освещение астральное. Свет этот озаряет наши жилища и помогает нам не заблудиться во тьме. Благодаря этому свету мы перестали быть пленниками сжатого свечного пространства, и нас больше не вводят в заблуждение коварные лунные капризы.
  - И тем не менее, свет этот затемняет небесную панораму и, таким образом, не позволяет вам видеть вещи такими, какими они являются нам на самом деле..
  - Ну, с этим, пожалуй, тоже не поспорить...
  - Что же это за освещение, в таком случае, если оно только затемняет взор?
  - Не забывайте, за словами ничего, кроме других слов, не стоит. Освещение, например, может вполне оказаться тьмой, или наоборот. Все зависит от точки зрения и от контекста. Вспомните ваше собственное наблюдение, когда вы сравниваете вид Монте Чикала с видом Везувия. Везувий становится темным и мрачным, стоит вам только изменить ваше местоположение, разве не так?
  - Вы же извращаете мои рассуждения, - чуть не плача сказал Ноланец. - Мое наблюдение только подтверждает, что противоположности совпадают, чтобы потом соединиться в единстве вездесущего, в целости божественного, в тотальности универсальной гармонии. Ничего нового для меня нету в этой вашей относительности, которая характеризует слова, ведь относительность эта - всего лишь проявление единства бесконечного...
  - Универсальная гармония? Прекрасно, просто замечательно! Вы даже не можете вообразить хаос, в котором мы оказываемся, когда искусственные огни прерываются, даже на короткие секунды, без них мы отключены, оторваны, мы чувствуем себя еще более беззащитными, чем ваши предки перед молнией...
  - Отключены ? оторваны ? но от чего?
   Профессор Трасночадо не ответил. Он раскладывал указательным пальцем тонкие ряды из беловатой пыли, рассыпанной на маленьком прямоугольном зеркальце, в котором мерцало тусклое электричество. И тут маленькая блестящая трубочка появилось между его пальцами, и он приблизил свое морщинистое лицо безутешного алхимика к зеркалу, которое отразило подрагивающую волосатую ноздрю, заглатывающую один из рядов.
  - Видите? Вот это и есть осколки вашего единства, - сказал Профессор, ожесточенно засопев. - Хотите попробовать? Пока вы окончательно не заснули...

   Ноланец взял в руку трубочку и повторил движения Профессора с пылью.на зеркале. И тут же сладкая снежная полынь разлилась у него в горле, и раненый Стрелец поднял свой лук, и звезды заулыбались в его мозгу, и ослепительная ясность, прозрачная и свежая, как воздух Кампании, зажгла его глаза.
  - Люди с такими перепадами настроения, как у вас, должны много отдыхать, - сказал Профессор Трасночадо, внимательно наблюдая за осветившимся лицом Ноланца. - Я направлю вас в одно прекрасное местечко , где вы сможете отдохнуть и поразмышлять на досуге о бесконечности познания. Вы будете там в полной безопасности. У входа вам только нужно будет представиться, и они вас примут с распростертыми объятиями. Извините, но это все, что я могу для вас сделать, Джордано Бруно Ноланец...
   Профессор Трасночадо говорил правду. Как только Ноланец представился у входа в огромное белое здание, к нему тут же приблизились двое в коротких белых мантиях и пригласили пройти за ними. Потом появился высокий молодой человек в такой же белой мантии, наверняка, настоятель этого невиданного конвента, потому что, увидев его, все тут же подобострастно засуетились. Он спросил у них, что им сказал Ноланец, и вдруг невероятно обрадовался, и, потирая руки, приблизился к Ноланцу, который сидел на стуле, еще не зная, нужно ли ему радоваться этому странному гостеприимству.
  - У вас наверняка есть еще одно имя? Как вас зовут дома, я имею в виду ваших родителей, у вас ведь есть родители? - спросил высокий человек.
  - Нет, родители мои уже умерли, но у меня действительно было другое имя, имя, данное мне при крещении. Меня назвали Филиппо, в честь наследника испанского престола. Отец мой был солдатом на службе у его Величества Карла Пятого.
   Люди в белых мантиях равнодушно наблюдали за ним, не говоря ни слова. На лицах их была скука.
  - Наверное, очень неприятно иметь столько разных имен, правда? - сочувственно сказал высокий человек, и потом спросил что-то непонятное о каком-то удостоверении личности, на что Ноланец, ободренный сочувственным тоном высокого человека, расстроенно ответил, что, к сожалению, не совсем его понимает. Потом он вспомнил, что его об этом самом удостоверении личности уже спрашивал Человек Задающий Вопросы, и подумал, что его нахождение в белом здании каким-то образом связано с абсурдными вопросами этого человека, а может быть, и Святейшая инквизиция приложила руку ко всем этим странным происшествиям. Интересно, существует ли еще Святейшая инквизиция, подумал Ноланец, и тут же сам себе ответил, что в мире, таком, каким ему описал его Профессор Трасночадо, без инквизиции не обойтись. Потом он поднял глаза на высокого человека и вспомнил, что тот его спрашивал о каком-то удостоверении личности, и снова заволновался, подумав о том, каким же это образом можно удостоверить свою личность, если ему не верят на слово. Ничего страшного, сказал высокий человек, вы, главное, не волнуйтесь, и незаметно дал какой-то знак остальным членам этого странного ордена.
   Его расспрашивали о его чувствах и мыслях, и он очень удивился, потому что с ним никогда и никто не говорил о том, что он чувствовал, разве что женщины, с которыми он спал, спрашивали его, хорошо ли он себя чувствует, когда он, как им казалось, отсутствующим взглядом смотрел в небо, не обращая на них внимания. Этот допрос вдруг заставил его посмотреть на самого себя другими глазами и подумать о том, что он действительно не мог удостовериться, кем был на самом деле. Ему показалось, что какая-то его часть отделилась от него, что он перестал принадлежать себе полностью, вспомнив, что его больше никто не называет Филиппо, что он отзывается на нечеловеческое, чужое ему имя - Джордано, связанное с разочарованиями, которые ему пришлось испытать в Сан-Доменико Маджоре, и что он отчаянно хватается за имя родного города, называя себя Ноланцем, потому что это было его последней возможностью удержать собственную единственность, которая для всех остальных оказывалась ни чем иным, как любопытной эксцентричностью бродячего беглого монаха, вероотступника в доминиканском плаще, философа-кочевника, который говорил на всех языках, по-неаполитански поглаживая согласные, легонько удваивая буквы языком, как будто нежно притрагиваясь к мягким клавишам.
   Он обо всем этом рассказал высокому человеку, который своими необыкновенно проницательными вопросами направлял его все глубже и глубже в темную бездну собственной души, которая до этого всегда казалась ему последовательной и прозрачной, как вода в Неаполитанском заливе.
   Высокий человек пригласил его остановиться у них, ненадолго, подчеркнул он, лишь до тех пор, пока он не почувствует себя лучше, потому что он кажется им слишком возбужденным... Вы можете во всем на нас рассчитывать, добавил он. Ноланец спросил, может ли он писать, и высокий человек замялся, как бы раздумывая над его вопросом, и потом сказал, что завтра, что сегодня все равно уже поздно.
   - Главное, чтобы меня не заставляли ходить на мессу, - предупредил Ноланец, покорно переодеваясь в серый наряд, который ему выдали люди в белых мантиях, унося куда-то его одежду.
   - Не беспокойтесь, мы никого не заставляем ничего делать против его воли, - серьезно сказали ему. Потом его отвели туда, где, как они сказали, он будет жить, и он услышал, как Высокий мужчина в белой мантии сказал сопровождающим Ноланца диковинную фразу, от которой ему вдруг стало не по себе.
   - Я вас очень прошу, следите за ним в оба. Мне хватило этого юного римлянина, который перерезал себе вены под Колизеем и умер, прежде чем мы приехали. С этим я действительно еще хочу успеть поговорить. Следите в оба, чтобы он не сгорел! Смотрите, а то уволю...
   - Так что же записать, доктор? Шизофрения? - подобострастно спросили у высокого человека. Тот на мгновение задумался, приложив указательный палец ко лбу.
   - Шизофрения?...Нет-нет, никакая это не шизофрения. Запишите "маниакально-депрессивный синдром".
  
   В комнате уже находились трое, они неподвижно сидели на своих всклокоченных кроватях, пыльные и неухоженные статуи, погруженные в меланхоличное и смутное раздумье. Они взглянули на него, когда он вошел, но ничего не сказали, он поприветствовал их, и они не ответили. Он не заметил, как наступила ночь. Ночью он проснулся от плача, бормотания, монотонных стонов и невыносимого треска ломающихся костей. Звук этот напомнил Ноланцу о застенках инквизиции, куда рано или поздно его приведет судьба. Он представил себе, что именно такой треск будут издавать его ломающиеся кости, и подумал, как невыносим, должно быть, станет этот звук для ушей тех, кто станет его допрашивать. От раздражения они даже не смогут внимательно его выслушать. Один из мужчин сел на кровати.. Ноланец увидел в темноте его бесформенный силуэт.
  - Твое имя, товарищ? - прошептал он.
  - Я Джордано Бруно Ноланец.
  - Ну конечно, я так и знал, как только ты вошел, я сразу понял, что где-то уже тебя видел! вспомнил! Я видел твой портрет в школе, в каких-то книгах то ли по физике, то ли по астрономии, только там ты был помоложе. Ты был рядом с этим старичком, Галилео Галилеем. Что-то насчет того, что земля вертится, то ли вокруг своей оси, то ли вокруг солнца.
  - Я был не единственным, кто понял эту простейшую истину. Великий Коперник...
  - Точно ! вот я и вспомнил! В четвертом классе это было, урок природоведения! Их было трое. Коперник, ты и Галилео Галилей! Боже мой, что же это такое происходит с моей памятью...! их таблетки превратили мою память в темную кладовку с мертвыми крысами!
  - Позвольте узнать ваше имя?
  - Не позволю, дорогой мой! - закричал человек, полный свирепого гнева, который тут же сменился беспомощным отчаянием, и человек этот зарыдал. - Не могу же я позволить себе говорить мое имя первому попавшемуся. А ведь когда-то мог, - он всхлипнул. - да известно ли тебе, сколько времени я храню свое имя в тайне? - и он вдруг набросился на Ноланца и стал трясти его за плечи. Потом он успокоился, оставил его и подмигнул. - С тех пор, как мне удалось убежать от их контроля. Прятаться, конечно, бесполезно, они все равно до меня добрались. Ты что, не слышишь их голоса? И после этого у тебя еще хватает наглости спрашивать, как меня зовут!
  - Но ведь если они уже здесь, какой смысл продолжать держать свое имя в тайне? - неуверенно сказал Ноланец. В словах Человека без Имени была какая-то жуткая, одному ему понятная логика, и тайная последовательность, и душераздирающее бессилие.
  - Потому что я все надеюсь, что они обо мне забудут. К сожалению, это невозможно, я слишком много знаю. Знай, что я жертва самого бесчеловечного и могущественного режима в мире. Меня присудили к смертной казни за мою любовь к свободе и правам человека.. Я даже имя их не в состоянии произнести, имя тех, кто за мной охотится...Боже мой, что же мне делать? - и Человек без Имени в отчаянии схватился за голову, и закачался, сидя на своей кровати.
  - Ты тут не единственный, не строй из себя жертву, - сказал раздраженным голосом другой голос. - Посмотри на меня, видишь, я совсем не боюсь, видишь, я говорю свое имя любому, кто меня об этом спрашивает. Я Хесус Антонио Роман Кортес из Касереса, незаконный сын Долорес Ибаррури. Прячусь здесь от франкистов и иезуитов, ношу траур по печальной судьбе моей любимой страны. Очень приятно познакомиться, товарищ.
  - Я тоже жертва - человеческого невежества, безграмотности, ослиности, педантов и еще многого другого, - сказал Ноланец с готовностью. Он еще хотел сказать, что он тоже испанский подданный, и тоже натерпелся от испанского посла Мендосы, но тут Хесус перебил его.
  - А кто тебя преследует? - спросил он.
  - За мной охотится моя собственная судьба, - заговорил Ноланец, снова почувствовав, как слова его отделяются от тела, - моя собственная пророческая страсть, которая жжет мою душу и побуждает меня к движению. Я обречен освещать, чтобы затем сгореть, и сожжет меня тот же факел, то же пламя, те же искры, которые предназначены для того, чтобы излечить слепоту вечной ночи невежества. В определенном смысле, за мной охотится мое собственное будущее. Помните ли вы легенду об Актеоне?
   Никто даже не обратил внимания на его вопрос - все эти люди были слишком обеспокоены своими собственными преследователями.
  - Надо же, какое совпадение! - сказал третий голос. - меня тоже ненавидят из-за моего будущего
  - А кто ты такой?
  - Зеленый цвет. Они ненавидят меня из-за зеленого цвета. Знаешь, ведь раньше я не понимал все эти намеки. А потом я все понял. Я все-все понял. Это зеленый цвет моего будущего.
  - И каково твое будущее?
  - Ты все сам прекрасно знаешь о моем будущем! - закричал голос с тревожной злостью. - Ты что, дураком меня считаешь? Я может быть и улыбаюсь, но в душе у меня вулкан! - он умолк, и в темноте послышался душераздирающий звук, которые издавали ломающиеся пальцы. Ноланец чуть не заплакал - слова Исламского Властелина о вулкане напомнили ему о Везувии, и потом о Монте Чикала, и он вспомнил, что больше никогда их не увидит.
  - Зеленый цвет - цвет ислама, красный цвет - цвет коммунизма. Все мои враги носят синий цвет. Я исламский властелин, который в будущем принесет много вреда Америке! - хором сказали Человек без Имени и Хесус.
  - Он сам все равно тебе не этого не скажет, боится, - пояснил Ноланцу Человек без Имени, и снова подмигнул. Ноланец молчал, потрясенный таким обилием разных неизвестных ему вещей, значение которых ему еще предстояло выяснить.
  - Что ты обо всем этом думаешь, Джордано Бруно? - сказал Человек без Имени, - по-твоему, это справедливо, что честных людей подвергают гонениям за то, что они любят свободу, то есть, за что-то такое, за что они даже ответственности не несут?
  - Не бесчеловечно ли это, ненавидеть из-за будущего? - прошептал Исламский властелин.
   Ноланец не ответил, он не хотел, чтобы эти безумцы заметили по его голосу, что его душили слезы. Да, все эти люди были безумцами. Он понял, что находился в Доме Скорби, и что его окружали люди, обезумевшие, по их словам, от того же страха, от того же отчаяния, что и он сам, но источник и язык их безумия оставался для него тайной, и он не понимал, какая трагедия заключалась в том, чтобы быть незаконным сыном Долорес Ибаррури, и не мог проследить, что за жуткая связь скрывалась между зеленым цветом и разрушением Америки.
   - Моя мать была трусливая дура - если бы она меня признала, я смог бы бежать в Советский Союз, нашел бы там убежище вместе с отцом... Но она никогда меня не признала... Конечно же, во всем виноваты иезуиты. Это они сделали фригидными лицемерками испанских женщин. Да-да-да, иезуиты, церковь, и мамаши!
   - Может быть, ты преувеличиваешь? Да и что бы ты делал в Советском Союзе? Сидел бы, как и я ....- сказал Человек без Имени.
  - Тс-с-с! - истерически просвистел Хесус Антонио Роман Кортес из Касереса. - ты что, не знаешь, что иезуиты находятся повсюду, между прочим, в Советском Союзе тоже? Ты что, забыл, что они в этот самый момент стоят за дверью? Не знаешь, что ли, как они манипулируют сознанием людей? Каждый день по телевизору то быки, то футбол, то футбол, то быки... Так людей и отвлекают от того, что происходит в стране на самом деле! Ты не знаешь, что, вместо того, чтобы идти на демонстрацию против Франко, эти болваны сидят по домам со своими жирными фригидными женами и смотрят эти примитивные зрелища. Да-да-да, вот так-то.
  - Франко умер двадцать пять лет тому назад, - сказал Человек без Имени.
  - Это еще нужно проверить. И потом, посмотри, кто сейчас сидит в испанском правительстве. Ты что, разве не знаешь, что Хосе Мария Аснар родом из Вальядолида? В Вальядолиде люди не улыбаются, а, увидев улыбку на твоем лице, подозрительно спрашивают, чему это ты радуешься. Инквизиторы. Сожгли бы тебя за улыбку, если бы могли...И вообще, кто бы говорил, разве больше не существует КГБ в твоей стране ?
  - Это они так говорят.
  - Так ведь я о чем тебе и говорю, coЯo.
   Оба диссидента забормотали неясные слова на своих сложных языках. Исламский властелин не переставая хрустел пальцами, и от треска этого кровь стыла у Ноланца в жилах.
  - Расскажи нам лучше о себе, - предложил Исламский властелин, коварно улыбаясь, видимо предчувствуя извержение вулкана своей души.
  - Нет, я вам расскажу сам, кто он такой, - вмешался Человек без Имени. - он средневековый астроном, изобретатель телескопов.
  - Я никаких телескопов не изобретал, - сказал Ноланец, задыхаясь от злости. - Да как вы можете так искажать мою философию!
  - Да о тебе знает любой школьник. Ты атеист-материалист, ты выступал против католической церкви.
  - Я никогда не выступал против католической церкви! Я никогда не был атеистом! Поверить не могу, до чего человеческая тупость может дойти!
  - Конечно, не выступал, ты же религиозный болван, такой же как Томас Аквинский и все остальные неудовлетворенные девственники, лицемеры, иезуиты, да посмотрите же вы на него! он просто закомплексованный фригидный монах! Я их на расстоянии вижу!
  - Почему ты обижаешь меня, бедный безумец? - сказал Ноланец, и беспомощное отвращение наполняло его усталостью, и он опять потерял всякое желание отвечать. Потом он даже испугался, потому что ему снова показалось, что часть его отделилась от него самого, но теперь часть эта была отдана на растерзание безумцам, которые говорили о нем какие-то чудовищные вещи, а ему оставалось лишь наблюдать, как они превращают его в кого-то незнакомого у него на глазах. Он вспомнил о том, что Профессор Трасночадо говорил ему о каких-то книгах, которые о нем написали, и подумал, что люди, которые их написали, были наверняка такими же безумцами, как и его соседи по этой странной камере.
  - Потому что мне нравится наблюдать, как ты злишься, coЯo! - сказал Хесус металлическим испанским голосом и поднял голову в бледном утреннем свете. Ноланец уже мог различить в постепенно исчезающей темноте его встревоженные блестящие глаза и тонкие длинные пальцы, которые непрестанно теребили спутанную бороду неопределенного цвета. Потом он увидел, что Хесус мелко-мелко затряс головой и еле заметно зашевелил мышцами лица, часто моргая, словно отгоняя невидимых насекомых.
  - У Хесуса псориаз души, - доверительно пояснил Ноланцу Исламский Властелин, - видишь, опять мысли зачесались.
  - И вот за все это тебя сожгла живьем инквизиция, и еще за то, что ты не отрекся , - с удовлетворением завершил свою речь Человек без Имени. - А Галилея не сожгли, потому что он отрекся.
  - Откуда ты знаешь, что его сожгли? - подозрительно спросил Исламский Властелин. - может быть, ты имел в виду, что его сожгут? - он явно мыслил категориями будущего, подумал Ноланец с печальной усмешкой.
   Человек без Имени сконфузился и загрустил.
  - Не знаю, что я имел в виду. Мы это проходили в четвертом классе. Ты что, не помнишь загадку - Джордано Бруно, это человек или горючее? Значит, это правда. Его сожгли живьем.
  - Во-первых, не понимаю, от чего это я не отрекся, и от чего я вообще должен был отрекаться, - начал Ноланец, решив достойно ответить этому сумасшедшему, который, тем не менее, в самом начале узнал Ноланца, в отличии от остальных. - И потом, ты не можешь говорить, что событие произошло, если оно еще не произошло. Это противоречит правилам грамматики, это противоречит природе, - сказал Ноланец, нервно улыбаясь. Он не мог себе представить, что кто-то может так резко, буднично, безумно сказать то, о чем он сам всегда думал. От слов Человека без Имени ему показалось, что он снова услышал треск ломающихся костей, и на этот раз это были его собственные руки, и тут он впервые почувствовал связь слов с телом.
  - Нет, могу. Тебя сожгли! Мы учили об этом в четвертом классе! - закричал Человек без Имени
  - А что же он тогда здесь делает? - совершенно резонно спросил Исламский властелин, откусывая кусочек ногтя на указательном пальце и выплевывая его прямо в Ноланца.
  - Вопрос не в том, что он здесь делает, - важно сказал Человек без Имени, - а в том, кто он на самом деле такой. Я думаю, Хесус, тебе не нужно объяснять, что я имею в виду, - и он многозначительно ущипнул Хесуса за руку.
  - Предлагаю сжечь его прямо сейчас, - сказал Хесус, вскочив с кровати, подойдя к двери и приоткрыв ее. Убедившись, что за дверью никого не было, он вернулся на свое место, потом снова вскочил и, подойдя к Ноланцу, продолжил. - Если его все равно когда-нибудь сожгут, мы ему только облегчим ожидание, а если его уже сожгли, значит, он просто привидение, как Франко, который все время стоит за моей дверью, черт бы его побрал, а тогда ему здесь вообще нечего делать, он только мучает наши бедные мозги.
  - Как Фредди Крюгер, - неожиданно сказал Исламский Властелин. По его смуглому лицу с низким блестящим лбом и недобрым выражением прошла судорога нестерпимого ужаса. Он вскочил с кровати и подошел к Ноланцу.
  - Ты ночной демон, который приходит к детям во сне, чтобы зарезать их! - сказал он сквозь слезы.
  - Ты не знаешь, как мы себя чувствуем, сидя здесь в ожидании, без всякой возможности сопротивления, а они в это время усыпляют твою бдительность, заставляют глотать эти таблетки! - заплакал Человек без Имени, и, отвратительно, по-поросячьи всхлипывая, соскользнул со своей постели. Теперь они все втроем стояли возле Ноланца и в лицах их читались ужас и непоколебимая решимость. Ноланец снова увидел себя каменным и неподвижным, глядящим вниз, на незнакомых ему людей, которые суетились у его ног, не обращая на него внимания.
  - Будущее создаем мы, - торжественно объявил Исламский Властелин, бросая в Ноланца какой-то горящей щепкой, которая вдруг появилась у него в руках. Пламя осветило его нечистые смуглые пальцы с окровавленными остатками ногтей, выгрызенных до костей. Ноланец попытался отодвинуться, но не смог, он словно прирос к своей кровати. Как во сне, подумалось ему, но ведь такое уж точно не может присниться! Предпочитаю достойную и героическую смерть недостойному и подлому триумфу, вспомнил он и не узнал им самим же когда-то написанные слова, одолеваемый ужасными сомнениями насчет героизма и достоинства, глядя в бледные испуганные лица усталых безумцев и в осколок серого неба за треснутым стеклом.
  -
  
   Какой странный сон, думал он, а венецианская башня становилась все более видимой в леденящем рассвете. Это был наверняка один из тех снов, - полукошмар, полуабсурд - которые живо помнятся в течении первых нескольких мгновений после пробуждения, а потом заглатываются забвением, как незначительные и диковинные капризы отдыхающего человеческого мозга .
  
1591 - 2000

    ..^..