Эсфирь Коблер

СТРАННИКИ СРЕДИ ЗВЕЗД

Попытка семейной хроники

Все мы странники среди звезд. Мы пришли ниоткуда и уйдем в никуда. Мы не знаем своей дороги, мы не знаем своего пути. Единственное, что мы можем, - это познать самих себя. « Познай самого себя - на самом деле означает, что звезды, например, мы можем тоже, конечно, познать, но это очень далеко от нас. И поэтому то же самое, столь же существенное, что вытекает из познания звезд, можно извлечь, углубившись в близкое, в себя.

«И сказал Бог: сотворим человека по образу  Нашему, но подобно нашему...(бытие 1, 26).

«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (бытие гл.2, 7).

 

Жарким июльским вечером 1911 года в  российской глубинке, в черте оседлости, в еврейском городке Бердичеве играли на скрипке, били в бубны, посвистывали на флейте; раввин  прочитал молитву и пожелал счастья молодым, а также много детей, чтобы они радовали душу и украшали дом. Но только странная это была свадьба. Глаза невесты сверкали огнем, пышные черные волосы, собранные в высокую прическу, еще больше подчеркивали стройность ее фигуры, но вот только невесте было 42 года, а жениху всего  28 лет и он вовсе не выглядел счастливым. Это были мой дед, которого в нашей семье никто не видел и не знал, и моя бабка Рахиль, чья страстность. властность, ведьмовски сильный характер, прочитываются даже на фотографиях.  Ей было 16 лет, когда умерли  родители и на ее руках остались шестеро младших братьев и сестер.

В конце девятнадцатого века эта молодая девушка сумела не растеряться, не пойти по миру, а получить специальность  массажистки и повивальной бабки,  поднять всю семью на ноги, дать  возможность выжить, получить образование и продлить свой род. Но молодость ее прошла. И что же? Младшая сестра, достигнув зрелости, самостоятельности нашла себе прекрасного жениха. Вот теперь, когда они выбились в люди и держали шляпный магазин не только в Бердичеве, Одессе, но и в самой Москве, именно теперь этот приказчик, получивший образование за границей, прекрасно играющий на пианино, немного рисующий, сочиняющий стихи, такой умный, начитанный , утонченный, он должен достаться Розе? Нет – это ее приз. Сначала должна выйти замуж старшая сестра, в конце- концов таков древний обычай. И вот теперь она выходит за него замуж. «Иаков полюбил Рахиль и сказал Лавану: Я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь твою. И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее...» Через семь лет сыграли свадьбу. Утром же оказалось, что это Лия...  В нашей семье роль Лавана сыграла сама Рахиль.

А ровно через год, переехав в Одессу, в присутствии Одесского раввина она потребует  от своего мужа расписку, которая до сих пор хранится в нашей семье, что он, Яков Кобылер, не будет претендовать на сына, который должен родиться (непременно  сын) и к его воспитанию не будет иметь никакого отношения. Расписка эта датирована июлем 1913 года, а когда в декабре родился мой отец, то его воспитывали две  женщины – собственная мать  и тетка Роза, которая считала этого мальчика, рожденного от любимого человека своим собственным сыном.

Она никогда не выйдет замуж. Всю свою жизнь она посвятит воспитанию моего отца, а когда он умрет – его памяти. А его мать, моя бабка Рахиль, отравилась через 40 дней, после смерти сына. Ей было 84 года и она не хотела больше жить. Тетка провела на  кладбище- последние пять лет своей жизни и, умирая, вероятно, почувствовала облегчение. Меня же три года, а мне было  9 лет, когда умер отец, держали в своеобразном заточении: закрытые шторы, ни радио, ни телевизора, мне разрешали только  ходить в школу и читать книги, пока я не взбунтовалась. Во мне вспыхнул тот бешенный гнев, который был присущ моему отцу.,  и    портил жизнь  этому необыкновенно умному и чистому человеку  .Отец многое не успел сделать: он мечтал увидеть мир, но умер за железным занавесом, он хотел написать книгу, но не успел, он хотел  уехать в  Израиль, но за него это сделала моя старшая сестра, которая так не хотела уезжать.  Она была тяжело больна. В России начала  90 годов ей не удалось бы выжить, в Израиле ей продлили жизнь. Выстрадав ее здесь, там она умирала, примиренная с Богом, еврейка, принявшая христианство, она была счастлива тем, что обошла все святые места,  и все же, умирая говорила мне: «Хоть на день бы в Россию.» Эта любовь к очень неуютной для нас Родине, иногда даже выглядит странно, а между тем это чувство выворачивает душу.

О, Родина! Твой язык,

что горше меда, слаще терний,
вонзает в горло шип незнания,
а термин знания открыт давно:
я знаю только то,
что ничего не знаю.  

Давно известно, что выражение внутреннего созерцания не  адекватно выражению ощущения. За выраженное, воплощенное  существует страшная плата – твое внутреннее ощущение до конца никому не известно., нет до конца реального опыта духовного бытия: «Мысль изреченная есть ложь». Одна музыка приближает нас к самим себе. В ней заключена вся вселенная, все  Божественное бытие, мы еще вернемся к Доктору Фаустусу, чтобы посмотреть, что такое  искусство и что оно делает с нами. Умереть под музыку полотен Клода Моне, слушая Шопена или Моцарта, читая Пруста или Достоевского, в последние  минуты причаститься и услышать слова Евангелия. Но смерть, к сожалению, некрасива. Это боль и грязь, Страшно то, что сестра знала, что умирает, душа ее долго протестовала, но, смирившись, она приняла смерть легко, только очень тосковала по России. Странная, противоречивая страна.

Пожалуй ни  один спектакль не производил на меня столь сильного впечатления, имел столь решающее действие на мою судьбу, как инсценировка  «Маленького принца» на сцене сельского клуба в российской глухой деревне на краю казахских степей  В сорокаградусный мороз маленький зал сельского клуба был полностью заполнен. Пахло жареными семечками  и свежей краской Я не помню имени мальчика, который играл одновременно и Принца и Лиса. Можно говорить о мастерстве маститого актера, о  культуре, традициях, темпераменте и т.д., но как рассказать  об игре мальчика-подростка? Он не перевоплощался, он жил на сцене.

Никакой мастер не в силах так играть  как жил на сцене мальчик с тонким светящимся лицом. Он был уверен, он знал, что все люди хотят, чтобы их приручили. Это так просто и почти невозможно.   Помните Лис говорит; «Узнать можно только те вещи, которые приручились. У людей уже не хватает времени что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми в магазинах. Но ведь нет таких магазинов, где торговали бы друзьями и потому люди больше не имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня! Если ты меня приручишь, моя жизнь точно солнцем озарится». И весь зал замер при этих словах. Не потому что публика неискушенная, а потому, что этот мальчик так сказал слова, как не под силу иногда даже великому актеру. Вот почему моя сестра так скучала по России. Где еще в сорокаградусный мороз на сцене  маленького клуба самодеятельный актер так сыграет Экзюпери? Или можете ли вы представить философа или писателя, затерянного в лесной глуши или  бесконечных степях, знающего , что никогда не опубликуется, никогда не увидит своих произведений или размышлений в печати, но упрямо пишущего в стол, для себя?

Моя сестра похоронена в Иерусалиме, на  православном кладбище в греческом монастыре, который стоит ближе всего к Сионской долине, куда Господь прейдет, чтобы судить всех последним судом. Увидеть Иерусалим и  умереть... В Россию она не успела приехать... .

Ведь те люди, о которых я рассказываю, весьма необычны по уровню таланта, ума, образования, а между тем они, как и я, как и тысячи других не состоялись, ушли в небытие не оставив следа. Значит принадлежат к той колоссальной массе  людей, которую мы называем мещанством. С точки зрения высокой поэтики, если следовать  словам Германа Гессе., «мещанин по сути своей – существо со слабым импульсом  к жизни, трусливое. Боящееся хоть сколько-нибудь поступиться своим  «я», легко управляемое, большинство интеллигентов, подавляющая часть художников принадлежит к этому типу  (Степного  волка). Лишь самые сильные из них вырываются в космос из атмосферы мещанской земли, а все  другие сдаются или идут на компромиссы, презирают мещанство и все же принадлежат к нему, укрепляют и прославляют его, потому что в конечном счете  вынуждены его утверждать, чтобы как-то жить. Трагизм этим бесчисленным людям не по плечу, по плечу им, однако, довольно-таки злосчастная доля в аду, в котором довариваются до готовности и начинают приносить плоды их таланты... У всех этих людей, как бы не назывались их деяние и творения, жизни в сущности, вообще нет, то есть их жизнь не представляет собой бытия, не имеет определенной формы, они не являются героями, художниками, мыслителями в том понимании, в каком другие являются судьями, врачами, сапожниками, учителями, нет,  жизнь их – это вечное мучительное движение и волненье, она несчастна, она истерзана и растерзана, она ужасна и  бессмысленна, если не считать  смыслом как раз те редкие  события, деяния, мысли, творения, которые вспыхивают над хаосом такой жизни».

 Это определение нескольких поколений, это проклятый ХХ век, пронесшийся над Россией, как ураган, сметающий все на своем пути. Это время уничтожавшее творческое начало слабых, зато вознесшее сильных духом. «Степной волк» ведь сказал нам о том, что есть времена, когда « целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность  в обычаях, всякую защищенность и непорочность.» Не этим ли объясняется сегодняшний цинизм и имморализм?

Но я хочу рассказать о тех, кто даже в такое время сохранили свою личность. Личность, согласно  Лосскому, «есть существо, обладающее творческою силою  и свободою; она свободно творит свою жизнь, совершая действия во времени и в пространстве.» И хочется посмотреть – каков же этот акт собственного со-творения.

«Идеал красоты, - пишет Лосский,- осуществлен там, где действительно осуществлена всеобъемлющая абсолютная ценность совершенной  полноты бытия, именно этот идеал реализован в Боге и в Царстве Божием. Совершенная красота есть полнота бытия, содержащая в себе совокупность всех абсолютных ценностей, воплощенная чувственно.»

В своей жизни мы должны стремиться к полноте бытия. Только тогда она осуществиться, но почти всегда, когда жизнь уходит, мы понимаем, что этого не произошло.

"Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И, едва до облаков
Возлетев, паду, слабея,
Как мне быть? Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землей и небесами."

(Евгений Баратынский).

В детстве, лет так в 15-16  я написала рассказ о встрече человека с самим собой, каким он мог бы стать и не стал, о несостоявшемся  художнике. Этот черный человек, второе Я, переносит героя  на другую планету.

«Тут поднялись они выше туч, выше небес, пролетели мимо седьмого неба и помчались прямо в открытом космосе. Космос этот произвел на Павла Петровича какое-то странное впечатление. Будто уносящийся, неимоверно сверкающий вихрь  звезд свистит ему над ухом. Черт, как прозвал про себя Черного человека Павел Петрович, наконец опустил его  на землю какой-то планеты, удивительно красивой и в тоже время страшной: над головой красное солнце, черные деревья с синими щупальцами. Щупальца шевелятся, но ни звука нет, полная тишина.

          -     Подождите, - сказал  черный гость,-  то ли будет.

Наконец наступили сумерки. Небо стало темно-фиолетовым и на нем выступили багровые звезды. Смотреть на них было страшно, казалось, руку поднимешь и достанешь звезду

Неожиданно какой-то вздох пронесся над землей. Откуда-то полилась музыка. Что это была за музыка! Величавая, как звуки органа, она лилась над планетой, она охватывала всю ее, поднималась к небу, соприкасалась со звездами, неслась в бездну космоса. Какие краски, какие цвета играли в этой музыке, какие причудливые орнаменты и фигуры сплетала она. В ней звучало чувство единение планеты и космоса, сбывалась полная гармония.

          -   Слышите,- говорил Черный человек,- чувствуете, что такое радость и красота бытия? Эти деревья  - живые существа, у них нет мышления, но есть чувство – радость единства с миром. Где же в существе разумном, в человеке, чувство гармонии, радость бытия? Ведь сейчас ты умрешь, ничего не создав,  и я так и не состоюсь.

Они ринулись к  земле и Павел Петрович ощутил, как манят его к себе бесчисленные звезды, как удивителен мир.. Когда они очутились вновь в  старом доме на берегу Волги, гость исчез, а Павел Петрович схватился за кисть. За несколько часов он создал удивительную картину, символ вселенной, полотно, которым мог бы восхищаться мир в течение многих поколений. Но наступил рассвет и над Поволжьем пронесся тот атомный вихрь, который уничтожил пол Европы».

Наивный, конечно,  рассказ, но точный. Когда вспоминаешь о вечном перед смертью, оказывается уже поздно...

Жизнь  прошла не так как должна была пройти.  В детстве  мне были присущи какие-то любопытные особенности.  Я помню себя месяцев примерно с восьми. Мы жили в глухой молдавской деревне, куда буквально убежали из Москвы, я помню, что проснулась ночью с неудержимым желанием -  непременно быть на улице, увидеть то, что мне неизвестно. Когда тебе 7  - 8 месяцев есть только один способ заставить себя услышать  -  заплакать. Моя мать решила, что у меня болят уши и, завернув в одеяло, вынесла меня на улицу. Я увидела то, что хотела увидеть,  но  еще не знала этого:  я увидела звезды. Огромные, сияющие на фоне черного неба, они казались такими близкими. И еще одно воспоминание: мне, видимо, год.. Меня везут на телеге, я лежу на сене лицом вверх и вижу над собой бесконечно чистое синее небо... когда много лет спустя я читала  о небе Аустерлица, открывшемся перед князем Андреем, мне  было так понятно все. «Над ним не было ничего уже, кроме неба, - высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками...Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет кроме его.»

Еще одна из моих особенностей открылась несколько позже: я умела читать  чужие мысли, чувствовать, не переживать, а именно чувствовать чужие ощущения. Еще одна особенность; когда мне было девять лет умер мой отец. Его увезли на  скорой с подозрением на инфаркт. Воспользовавшись тем, что в доме нет взрослых, я вертелась перед зеркалом и вдруг в зеркале увидела как умирает мой отец. Пока я была подростком эти особенности заставляли меня отдаляться ото всех и жить своей жизнью. Но я так настрадалась от одиночества в детстве, что в годы юности я захотела быть такой как все, иметь семью, детей, друзей. Я подавила все, что мне дано было от природы, я выбрала себе обыденную жизнь  и это была моя самая большая ошибка. Замечательная фраза «жизнь Ивана Ильича была самая обыкновенная то есть ( и потому) самая ужасная» просто не воспринималось мной  во всей ее суровой правде.   Когда я добавила к тексту Льва Толстого слово  - и потому – только тогда я поняла насколько это соответствует всему , что произошло со мной.  Только в моменты сильных любовных переживаний я вновь возвращала себе и ясновидение и вещие сны. К сожалению, люди которые любили меня или которых любила я, мало понимали во всем этом. Они пугались подобных проявлений непонятного, говорили мне о скромности , о том, что подобных вещей в нормальном состоянии не бывает, о том, что надо жить как все... «Мудрость, которую мудрец пытается передать другому, смахивает на глупость».

Теперь подобные явления называются модным словом – проскопия, а тогда за подобные штучки можно было и в психушку попасть. Проскопия, как ее определяют, – сверхчувственное восприятие, это некое получение информации через психику определенного человека. Предсказание событий  касается как будущего так и прошлого, то есть будущее  предсказывается, а прошлое провидится. Сколько событий прошлого покрыто тайной, которую хочется или нужно узнать!

Мой отец был историком и, несомненно, обладал даром проникновения в будущее и прошлое. По-видимому,  он не отдавал себе в этом отчета. Просто все считали, а так оно и было, необыкновенно умным человеком. Он всегда предсказывал, что рано умрет и умер в 45 лет. На его могиле  друг   юности с такой характерной  фамилией – Рабинович – многое рассказал мне об отце. Они поступили в Историко-архивный институт в 1927 году и после экзаменов как Герцен и Огарев поднялись на Воробьевы горы, чтобы поклясться в вечной дружбе и верности, и любви к Родине. Когда в 1932 году они окончили институт и вновь поднялись на Воробьевы горы, мой отец, глядя на расстилавшуюся перед ними Москву, которую он очень любил, предсказал что будет с этой страной ближайшие  20 лет:  лагеря, массовые аресты, войну, легкую оттепель после смерти Сталина, а дальше он ничего не мог сказать. Неудивительно. Он умер в 1957 году.

Многое предвидя, он смог спасти от ареста и лагеря обеих своих жен. Первая жена отцу, мать моей старшей любимой сестры, приехала из Польши вместе  со своей семьей и подругами в 1934  году. Эти еврейские юноши и девушки уехали из предфашистской Польши в Советский Союз -  строить коммунизм. Судьба тех, кто остался в Польше хорошо всем известна: все их родственники, друзья и подруги погибли в Освенциме. Да и до этого, как рассказывала тетя Лиза, если еврейские дети учились в одной гимназии с поляками, они должны были стоять весь урок, они не имели права сидеть в присутствии поляков. Понятно, что приехав в Советский Союз они по-своему были счастливы. Но после ареста Бухарина все изменилось. Все, кто так или иначе был связан с Бухариным или деятельностью Ш Интернационала, все были  арестованы. Посадили и расстреляли брата тети Лизы, посадили в психушку одну из ее подруг и она провела там всю жизнь, до конца 60-х годов, пока тетя Лиза не нашла ее; отправили в лагерь еще одну ее подругу, удивительную женщину, с которой я познакомилась в конце 60-х и была поражена ее умом, задором, жизнелюбием, благородством. Как когда-то декабристы, вернувшись из ссылки, стали нравственным идеалом для целого поколения, так и эти люди, прошедшие лагеря , были духовными наставниками шестидесятников.

Но вернемся к моему отцу. Именно он спас  свою невесту,  Лизу, от ареста. Когда  арестовали брата тети Лизы, а он входил в ближайшее окружение   Бухарина, отец просто-напросто посадил Лизу и ее мать на  телегу и увез в какую-то деревню. Там они жили пол года. За это время к ним  три раза приходили из НКВД, но так и не смогли найти их, когда  компания кончилась, отец привез их домой.

Еще Миша Рабинович рассказывал мне там же, на могиле отца, как он, верный данной им клятве любить Родину, добровольцем ушел на фронт, служил  десантником, был ранен, получил орден . А мой отец, который почти ослеп перед войной, у него была опухоль мозга был отправлен в тыл. Его удачно оперировали, ему вернули зрение, но в сочетании с  больным сердцем это сделало его негодным к военной  службе. Учитывая его способности и  диссертацию, которую он так и не успел защитить  -« Русские архивы эпохи Ивана Грозного» – его отправили в эвакуацию в  Киргизию, в город Ош с архивами НКВД. Там, кстати, он и познакомился со  своей второй женой, моей матерью.  Можно себе только представить, что он прочел в этих архивах, если, - я уже хорошо помню это, - когда отец садился в электричку,-  а жили мы в подмосковном поселке с  историческим названием  Тайнинская,- и увидев знакомое лицо, он громко говорил: «Как я рад тебя видеть, давай поговорим по-еврейски как я ненавижу советскую власть». Если я скажу, что было это  в 1955 – 56 годах., то понятно, почему собеседник бледнел и скисал.

С другом отца, по фамилии Рабинович, поступили в те времена соответственно национальному признаку. Вернувшись в 1945 году из эвакуации в Москву ( надо понимать с сохраненным архивом НКВД), отец стал одни из организаторов Музея истории и реконструкции Москвы. Когда Миша  Рабинович вернулся с фронта со всеми своими медалями и ранениями, отец взял его к себе в музей, но в 1947 году уже начала разворачиваться компания борьбы с безродными космополитами.  На собрании, все мы теперь знаем как проходили подобные собрания, осудили безродного космополита Рабиновича и постановили, что надо уволить его с работы как недостойного заниматься советским музейным делом. Мой отец был единственным человеком, который встал и сказал, что если многоуважаемый коллектив не устраивает человек воевавший, раненый, получивший награды,. то он  тоже не имеет права на столь ответственную работу.  До конца жизни отец так и не смог больше найти достойную работу, а Рабиновичу, к счастью, повезло больше. В конце 50-х годов он попал в Исторический музей, где и работал до самой смерти.

«Эта эпоха никак не могла  понять и усвоить, что все мы, люди, происходим от Адама, все мы связаны родством, что уже генетически доказано, созданы Богом по образу и подобию  Его Вначале, у истоков, откровение бытия было непосредственной данностью. Грехопадение открыло перед нами путь,. На котором познание и имеющая конечный характер практика, направленная на временные цели, позволили нам  достигнуть ясности.

На завершающей стадии мы вступаем в сферу гармонического созвучия душ, в царство вечных духов, где мы созерцаем друг друга в любви и безграничном понимании.

Все это символы, а не реальность. Смысл же доступной эмпирическому пониманию мировой истории – независимо от того, присущ ли он ей самой или привнесен в нее нами, людьми, -   мы постигаем, только подчинив ее идее исторической целостности...

И тогда перед нашим взором разворачивается такая картина исторического развития, в которой  к истории относится все то, что будучи неповторимым, прочно занимает свое место в едином, единственном процессе человеческой истории и является реальным и необходимым во взаимосвязи и последовательности человеческого бытия». (Ясперс).

К сожалению , в те времена историю понимали несколько иначе, впрочем, и сейчас полно фальсификаторов. Цена исторических фальсификаций -  миллионы человеческих жизней.

Мой отец, зная об этом лучше, чем кто бы-то ни было, запретил мне и старшей сестре даже думать о гуманитарных ВУЗах,

Понимая, что именно стремление  к гуманитарному познанию может сломать нам жизнь. Моя сестра послушалась отца. За два года до его смерти она не стала поступать в театральный институт (актриса - это не профессия). А поступила в Лесотехнический , чем отец очень гордился, но  сломало ее жизнь  и искалечило  судьбу. Через 10 лет, когда она поступала на актерский факультет, ее спросили, где же вы были раньше, и оставили на режиссерском факультете. Я же поступила,  как и хотела, на филологический факультет МГУ и  пол жизни все искала работу, как и предсказывал отец.

Если бы я ничего не искала и не хотела бы жить как все!

Не надо ссылаться на времена.  Времена не выбирают, в них живут и умирают. Во всем существует личностная вина или доблесть.

Странно, для того, чтобы это понять понадобилась целая жизнь. Как тут вновь не вспомнить  Германа Гессе: « Я говорю то, в чем убедился на деле: передать можно другому знание, но не мудрость, Последнюю можно найти, проводить в жизнь, ею можно руководиться, с ее помощью можно творить чудеса; но передать ее словами, научить ей другого  -  нельзя.»

Мне не хватило смелости ни в чем. Ни в том, чтобы стать археологом, как я хотела изначально, потому что люблю даже запах истории, ее пыль, ее прах, ее смещение времени , ее актуальность для меня в тот момент, например, когда вижу надпись  на раскопках дома в Иерусалиме:  это дом имярек, и мы вспоминаем, что имя это звучит в Библии; потому что люблю путешествия без комфорта и вида из окна, а пешком, в пыли, чтобы копаться в прошлом и говорить с людьми, неважно, живыми или мертвыми. Потому что  долго боялась писать, делая перерывы в несколько лет – ведь мое окружение  пожимало плечами, а жить не как все было страшно. А между тем лучше всего я понимаю  отрывок из Ницше «О чтении и писании».

"Из всего  написанного я люблю только то, что  пишется собственной кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.

Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих из праздности...

Некогда  дух был Богом, потом сделался человеком, теперь же- станет чернью..."         

И еще:

"Вы говорите мне: «Тяжело бремя жизни». Зачем же вам тогда ваша гордость утром и смирение вечером?

«Тяжело бремя жизни»: не прикидывайтесь такими неженками! Все мы выносливы, как вьючные ослы."

Справедливые слова! В  юности я бродила по многим дорогам с неким таким историко-туристическим кружком. Какие только приключения не сопровождали эти путешествия. И под лед зимой проваливались, мокрыми добирались  до места ночевки и ничего, не болели.  Скрывались от местных хулиганов, чтобы не попасть в переделку. Влюблялась я постоянно, всегда несчастливо и переживала целые бури , зажав их в себе и боясь, чтобы они не вылились наружу. Но это мне мешало  понять в каких дивных местах мы бываем, например,. низовье Волги : широкая , огромная, водная гладь, бесконечный простор воды, берега, поросшие кувшинками, воздух, который можно пить.

Я также до конца не понимала, с какими необычными людьми  сводила меня судьба. В маленьком Поволжском городке тихо жил человек, друживший с Алилуевым. И в 15 лет, задолго до всех воспоминаний   или книг Солженицына, прочитанного много позже, я узнала и о смерти Надежды Алилуевой и о погибели всего окружения  Сталина, или, например, об эпизоде, когда  Сталин ощипал живого петуха пока нес его с базара домой. Какого же было мое изумление, когда я прочла это у Алданова и Искандера. Видно эта сцена так поразила спутников  будущего вождя, что они разнесли  историю по свету.

Там, в походах я впервые столкнулась  со странным своим даром  - чувствовать смещение времени. Произошло это в Орше. Вечером, сидя на высоком берегу реки  и впервые слыша объяснение в любви, я вдруг физически почувствовала как сместилось время и длинный ряд моих возлюбленных предстал передо мной. Я так ничего и не смогла ответить на слова человека, которого до сих пор вспоминаю с таким теплым чувством, -  слова первой любви, потому что я увидела будущее.

В начале очень короткого пути, который кажется нам таким длинным, мы можем увидеть будущее, в конце – только вспоминать о прошлом. И наступает момент, когда мы чаще говорим с умершими, чем с живыми, и тогда уже все равно  жили ли они тысячу лет назад и донесли свои слова, боль и  печаль через слово, дарованное им Богом, или были твоими близкими друзьями, родными, возлюбленными. Каждый из нас когда-то будет повторять слова «Надгробной песни» Ницше.

"-              Там остров могил молчаливый; там могилы юности моей. Туда отнесу я вечнозеленый венок жизни.

-              От могил ваших, возлюбленные покойники мои, доносится до меня сладкое благоухание, слезами облегчающее сердце мое. Поистине, аромат этот волнует душу и несет облегчение одинокому пловцу.

-              Я все еще богаче всех и до сих пор возбуждаю сильную зависть – я, одинокий! Ибо вы были со мною, а я и поныне с вами: скажите, кому падали с дерева такие румяные яблоки как мне?

-              Поистине, слишком скоро умерли вы, беглецы."

Я не могу не поверить этим словам. Почти одновременно с моей сестрой умер и единственный человек, который меня любил, и чью любовь я не принимала, боялась, как Попрыгунья отказалась от той единственной, значительной любви, которая была рядом со мной. Я расплатилась за это сполна. Он простил меня только через много лет после смерти. Когда я отдыхала  под Звенигородом, мне приснился сон, в котором он, атеист по убеждению и революционер по родословной, просил меня пойти в церковь, поставить свечи за помин души и отстоять заупокойную молитву. Я, человек глубоко верующий, но не церковный, знаю только большие праздники. Поэтому глубоко было мое  удивление, когда приехав в Савво-Сторожевский монастырь на утренний молебен, я знала, что это был день святого Владимира.

Знаки свыше ведут меня всю жизнь, но я притупила свою интуицию. Убив в юности какие-то тонкие материи, подаренные мне, я навсегда обрекла себя на некую душевную тупость, нерасторопность души, если можно так сказать.

«Все дни да будут священны для меня», - так говорила некогда мудрая юность моя; поистине то была речь веселой мудрости!

Но и в юности я наделала много непростительных ошибок, я не знаю – буду ли прощена. Сама я не могу простить себе, что уничтожила три страницы из рукописи отца, а их было всего четыре. Мне  в 16 лет они показались неинтересными, я решила, что по сохранившемуся плану напишу лучше. Отец перед самой смертью задумал написать историю своей, тогда большой семьи, некую сагу о Моргулисах, живших в Бердичеве. Вся  эта семья перед первой революцией в начале прошлого века перебралась в Одессу, и там прошла  шумная, бурная и веселая юность всех детей этой большой семьи, двоюродных братьев и сестер.

Вот

Семья Моргулисов

Роман в трех частях

1.       У истоков.

2.       Мираж

3.       Кровью сердца.

Первая часть называлась «У истоков» и имела свой план.

1.     Свадьба в Бердичеве.

2.     Братья и сестры

3.     Жизнь и мечты

4.     Переезд Рахиль в Одессу

5.     Одесса-мама

6.     Михаил Григорьевич Моргулис и его семья

7.     Учение Рахиль (это мать моего отца) на курсах  по акушерству, фельдшерству и массажу. Выпуск 1901 года. Швейцария, доктор Райх. (Ну  как могла моя бабка попасть на эти курсы? Ведь они были бедны и образование в такой семье давали только мальчикам)

8.     Приезд семьи в Одессу   в 1903 году. Погром в Кишиневе.

9.     1905 год и погром.

10.  Яша и работа на угольном  портовом складе

На этом я прерву план так и не написанной отцом книги. Нет, потом я его продолжу, но сейчас мне хочется немного поразмышлять о том, как мы ленивы и нелюбопытны. Пока были живы носители этой старой семейной культуры и родового знания  мы ничего не спрашивали у них. В своем молодом эгоизме мы были уверены, что жизнь, истинная, великолепная жизнь именно нам дана, а все предыдущие поколения  только почва для нашего появления, для нашего дыхания. Ведь моя бабка со  стороны отца, бабка Рахиль обладала незаурядным характером, силой воли и умом. Вся беда заключалась в том, что она ненавидела весь окружающий ее мир. Единственным сетом, любовью, счастьем был ее сын, мой отец. Свою сестру она только терпела за любовь к своему сыну, всех остальных, включая меня, она ненавидела. Я появилась в доме, о нем, о доме, отдельный рассказ. - я появилась в доме, когда мне исполнилось четыре года и сразу столкнулась с безграничной любовью отца, равнодушием  его тетки и ненавистью бабки Рахиль. Раньше я просто думала, что она ревнует сына к моей матери, потому что отец ее очень любил, и только с возрастом поняла, что это была еще и ненависть к стране, к миру, который ее окружал и к тому строю, в котором она прожила вторую часть своей жизни.

Я помню как тогда, а это был 1953 год, часто по радио звучали  Варшавянка или  Интернационал, и я как всякий ребенок пыталась подпевать той песне, которую  слышала. Рахиль начинала трястись и кричать, чтобы я замолчала.  Сквозь слезы я отвечала ей, что это песни революции, что вся страна их поет. Тогда я услышала ответ, который запомнила на всю жизнь, что мы, евреи, не имеем права участвовать в жизни  этой страны, потому что чтобы здесь не происходило, во всем будут виноваты евреи. Прошло много лет прежде чем я осознала всю истинность и печаль этих русско-еврейских отношений. А тогда бабка рассказала мне о том, что во время революции 1905 года она жила в Одессе. На одном конце города были баррикады и рабочие противостояли полиции и армии. Она, Рахиль, конечно, была там и как медсестра помогала раненым рабочим, а ее братья сражались на баррикадах. Это спасло им жизнь. Когда они вернулись в еврейский квартал, они увидели груды мертвых тел разграбленные и сожженные дома, и те же рабочие, которых она только что перевязывала, с упоением тащили все, что можно было разграбить.

Тогда ребе сурово осудил еврейскую молодежь и сказал, что евреи должны заниматься наукой и торговлей, но не политикой,  иначе все евреи будут уничтожены. Если учесть, что основная масса еврейства тогда жила в Российской  империи, то ребе был абсолютно прав. Именно после этих революционных погромов несколько миллионов евреев уехали в Америку и потом составили основу благополучия этой страны.

А теперь продолжим план той самой не написанной отцом книги.

11.   Гриша и конфеты.

12.   Моня и босяки

13.   Коля и Моня

14.   Женитьба братьев и отъезд  Мони в Австро-Венгрию. Замужество Рахиль 1911 год. Николаев. А я думала 1912 год Одесса!

15.   Революция 1917 года. Февраль – Октябрь.

16.   Австро-Венгерская оккупация Одессы ( 4-ая Станция).

17.   Гражданская война (4-ая Станция)

18.   Голод 1920-21 года. Жизнь у дяди. Южная.

Я не знаю, что за всем этим стоит, я не знаю, что хотел написать отец. Я только знаю, что где-то во времени и пространстве исчез мой дед  Яков Кобылер, что в Австро-Венгрии  должны были жить некие Моргулисы. Что с ними стало после 30-х годов; что в Америке  живут  некие Маргулисы, потомки  знаменитого одесского адвоката, одного из многочисленных  двоюродных братьев Моргулисов. Двое его детей – брат и сестра- одновременно повесились, как шепотом передавали в семье из-за случившегося инцеста. Остальную часть своей семье он после 1905 года увез в Америку.

Никогда не прощу себе, что уничтожила несколько страниц  из ненаписанной отцом книги. Остался только листок, напечатанный на машинке. О, машинка это была его гордость. Новая  « Оптима», 1956 года выпуска, единственное, что он завещал мне. Как будто чувствовал, что я попытаюсь что-то написать. Но ее продали, чтобы поставить памятник отцу, на кладбище в Мытищах, где, надеюсь, похоронят и меня.

Вот эта страница, написанная отцом.

Наверное всякая работа это каторга. Предвижу, что лицемеры, охотники поработать, ученые и прочие «знатные от работы» люди накинутся на меня и с пеной у рта будут ругать меня, доказывая, что только, мол, труд в поте лица дает удовлетворение, являясь основой жизни, прогресса и многих иных вещей, против которых трудно спорить.

Человек изобрел атомную и водородную бомбу, привел в движение космические силы природы, и в ужасе дрожит перед своими открытиями, которых он выпустил из бутылки, как в старину  выпустил древнего духа зла.

Это было лет тридцать пять тому назад. В одно прекрасное летнее утро 1924 года. Еще не взошло солнце. Десятилетний мальчик, загорелый с выцветшими рыжевато-белыми от морской соли волосами, сбегал с  большого обрыва к морскому берегу.

Удивительны эти высокие глиняные обрывы, возвышающиеся над морем в пригороде Одессы. Бескрайняя степь, полная запахов травы, соломы, цветов и созревающих под солнцем хлебов, бахчей, огородов, подсолнуха, вдруг обрывается на всем своем великом протяжении и подмытая морем, двумя крутыми глиняными уступами ниспадает в голубое море, несущее прохладу и чудесные, неведомые степи морские запахи соленой воды, водорослей, гниющих ракушек или как их тут называют –  мидий.

Вот и все, что успел написать отец. Я понимаю, что он хотел сказать. Он хотел противопоставить красоту жизни бессмысленному труду, который приводит как к разрушению личности человека, так и к разрушению мира  через блага цивилизации. Он поднимал вопрос, который стоял тогда очень остро. А что такое цивилизация, к чему она привела? Кроме того, это пишет человек, который всю жизнь трудился как каторжный, чтобы прокормить семью, а основное, творческое свое дело так и не довел до конца.
 Как писал Ницше «Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось вино наше, дурной глаз опалил наши поля и сердца».

Неужели все эти люди с их страстями, желаниями, недюжинным умом ушли не оставив следа? И неужели же нет будущей жизни, там, где мы все встретимся и все поймем? Ведь только бессмертие души оправдывает все наше существование, все надежды, все чаяния.

«Высшая идея на земле лишь одна, - писал Достоевский, - и именно  идея о  бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной ее вытекают», вот почему я пытаюсь найти ту  нишу, которую занимает мой род в бесконечной цепи  генетической культуры человечества.»

 Одесса, о которой писал мой отец, - это Одесса Бабеля, тоже время, те же  герои. Наверное дети из хорошей семьи жили несколько в другой обстановке, чем Беня Крик, но это тот же город, его улицы и быт местечка. И погромы  те же самые. Бабель описывает погром в Николаеве, но какая разница...

Случай этот был еврейский погром, разразившийся в пятом году в Николаеве и в других городах еврейской черты оседлости . Толпа наемных убийц разграбила лавку моего отца и убила деда моего Шойла. Все это случилось без меня, я покупал в то утро голубей у охотника Ивана Никодимыча. Пять лет из прожитых мною десяти я всею силою души мечтал о голубях, и вот  когда я купил их, калека Макаренко разбил голубей на моем виске.

А в другом рассказе Бабель опишет мечту русского мужика:

«-   Жид всякому виноват. - сказал он, - и нашему и вашему. Их после войны самое малое количество останется. Сколько в свете жидов считается?

 -   Десяток миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.

 -   Их двести тысяч останется, - вскричал мужик»

Бунин в книге «Окаянные дни» вспоминает как старый еврей сокрушается, что все режут друг друга, а потом будут говорить что во всем виноваты евреи. «Я, - говорит Бунин, - видел и красных и белых. Евреев среди них единицы, но мы точно будем кричать, что во всем виноваты евреи, надо же оправдаться. История этой утробной ненависти даже не требует слов. Это генетика.»

Вот история другой семьи, и произошла она через четверть века в 1941 году в Киеве. Семья моей подруги жила в самом центре Киева. Дед ее еще до революции был известным портным. И это портновское благополучие продолжалось и в 30-е годы. Платье ведь всегда шьют. Бабушка была известной кулинаркой. Когда она пекла пироги, весь двор замирал. Дети знали, что вот-вот откроется дверь и им вынесут пирожки, каждому достанется и не один... Когда немцы заняли Киев в 1941 году никто не успел уехать, кроме партийных работников. Молодой комсомольский вожак, живший в этом доме, быстренько переоделся в форму полицая и теперь вместе с немцами обходил  все квартиры, указывая, где живут евреи, он также спокойно указал и на их дверь, хотя еще несколько дней назад получал пирожки из этих рук. В Бабий Яр повели деда, бабку, мать моей подруги и ее сестру. Девочкам было 18 и 16 лет. Им повезло, их колонну конвоировали немцы. Женщины сняли с себя все украшения, достали заветные запасы и отдала немцам. Девочкам дали возможность убежать. Всю войну они батрачили за еду на хуторе...После войны девочки взяли русские имена, и в графе национальность они с сестрой написали – русские. Младшая  вышла замуж и уехала в Москву, а вот ее сестра каждый день видела во дворе служебный  автомобиль ответственного партийного работника, того самого полицая, который отвел их родителей в Бабий Яр. Больше всего на свете они боялись, что им кто-то напомнит, что они евреи. Над Бабьим Яром памятника нету.

Часть этой семьи, дети той сестры, что осталась в Киеве, уехали в Америку, сын московской сестры – в Германию, а здесь в России остались три несчастные женщины – старшая, пережившая Бабий Яр. Ее дочь и внучка  .. Больше потомков нет, евреи не выжили в России.

Так и наша семья. Все разбрелись по свету, здесь остались те кто накрепко, смертью и кровью, смешением племен связаны с землею, которая их отвергает..

Мой отец во времена борьбы с космополитизмом все пытался найти работу, достойную его ума и знаний, все писал автобиографии. Сейчас рассылают резюме, где главное все-таки показать свои навыки и знания, а тогда главным было доказать свою идеологическую правильность, что, впрочем, не  всегда подтверждалось биографией, а главное – умение писать доносы, а этого мой отец не умел. Один из моих  знакомых написал в своей книге об этих временах:  «Формула большевизма как неограниченной власти -–жизнь ради уничтожения жизни во всем ее многообразии.» Вот в такие  времена отец писал о себе:

«Кобылер Михаил Яковлевич.

Я родился в 1913 году в г. Одессе. Мать моя до революции работала массажисткой, а после революции швеей и медсестрой. Отец развелся с матерью до моего рождения. В 1923 году я поступил в школу, которую окончил в 1928 году. В 1929 году семья переехала в Москву, я поступил на работу на бумажную фабрику в начале в качестве помощника мастера, а потом мастером на копировальных машинах до 1932 г.

В 1933 г. я поступил в Историко-архивный институт ГАУ МВД СССР, который окончил в 1937 г. и был оставлен в аспирантуре, которую окончил в 1941 г. В 1936 г. я начал учительскую работу в вечерних школах г.Москвы. С 1941 по 1945 год я работал начальником отделения госархива НКВД по Ошской области и одновременно преподавал историю в г.Ош. С 1946  по 1949 год я работал учителем  истории в школе рабочей  молодежи и зав.учебной частью. В 1949 году я тяжело заболел и был вынужден уехать в село Кельменцы УССР, где работал учителем истории и завучем школы рабочей молодежи до 1953 года.  В это время тяжело заболела моя одинокая мать и я был вынужден вернуться в Москву. Я женат и имею детей.»

Здесь все полуправда. Отец пытается найти работу. Он хотел преподавать, он любил и умел это делать. Через двадцать лет после его смерти ко мне подошла незнакомая женщина и спросила: А вы знаете, каким умницей был ваш отец? Но в автобиографии он пишет не о том, что может, а что должно писать.

Он не пишет о том, почему уехал в село Кельменцы – тогда это была Западная Украина – а уехал потому что в 1947 году началась борьба с космополитизмом. Моя мать еврейка, врач, не могла оставаться в Москве и перед моим рождением отец  отправил ее в г.Черновицы, где жила мать моей матери, бабушка Ида, а после моего рождения, когда мама получила назначение в Кельменцы, приехал к ней, преподавал историю и был завучем вечерней школы. Были и личные причины отъезда, в письмах родителей говориться только о них.  Мать вышла на работу, когда мне было две недели,  отец потом часто рассказывал, как он шел со мной через весь поселок в местную больницу, где работала мать, чтобы она покормила меня, при этом он гордо говорил: «Я вскормил тебя грудью.» Когда я подросла, он сажал меня к себе на шею и так шествовал со мной, где бы мы не жили - в Кельменцах или в Тайнинке. Он был высокий – метр девяносто – полный и казался огромным, поэтому фигура усаживания меня на шею называлась «на слона», с высоты «слона» я обозревала весь мир, что несомненно было очень интересно. Вообще все в доме имели прозвища. Мама называлась обезьянкой, я обезьяной, облагороженной человеком, отец, конечно слоном, тетка тигрицей и только Рахиль прозвищ не имела.

Как я понимаю теперь, в глуши Молдавии – Кельменцы теперь  относятся к Молдавии - в глуши Молдавии они недолго были счастливы. Отцу пришлось уехать, потому что тяжело заболела его мать, и тетка, никого не спросив, продала часть дома в Тайнинке. Тем самым она практически сократила жизнь всем обитателям  дома и, в первую очередь, отцу.  О доме я еще расскажу, а пока отец уезжает один, а мы не можем ехать с ним все по тем же политическим и семейным причинам. Помню только короткие наезды отца летом, видимо, в отпуск   и какие-то эпизоды. Например купания, что в деревенских условиях непросто. Но отец любил наливать горячую ванну, потом, наблюдая как мать моет меня, пищащую от горячей воды, повторяет:»Запарим овцу, запарим овцу!» Или эпизод, запечатленный во мне как фотография . Отец лежит на раскладушке под распустившимся сливовым деревом, в Кельменцах был у нас сливовый сад с клейкой смолой деревьев и зарослями травы под ними, - отец лежит на раскладушке такой большой, он даже не умещается на ней, а я подкрадываюсь со стороны головы с поленом в руках и хочу ударить его по голове, мне интересно: он такой огромный – почувствует что-нибудь или нет. Когда отец вскакивает и уличает меня, я совершенно спокойно объясняю ему свою задачу Или такое воспоминание. Под окном возле крыльца цветет огромный розовый куст с дивным ароматом. Мать только что собрала с него лепестки, она сидит на крыльце и растирает листья для розового варенья, варенья из лепестков роз,  а над домом и за домом и за моей спиной над садом раскинулись огромная многоцветная радуга. Это так прекрасно,  я опять хочу подняться к небу, как ночью со звездами, или ясным утром  в чистую синеву. Это было первое познание красок, звуков, запахов.

В марте 1953 года от отца из Москвы пришла телеграмма. Я в это время собирала клейкую смолу со слив и слушала, что кукует кукушка – весна в Молдавии ранняя. Мать вышла на крыльцо и  сказала: «Отец пишет:. - и  прочитала. – «Сталин умер. Возвращайся в Москву.» На всю жизнь я запомнила текст этой телеграммы. Лично меня она обрадовала. Во-первых, едем к отцу, во-вторых, в Москву, а значит я больше не увижу местных детишек, они не хотели со мной играть, кидали в меня песком и кричали: «Убирайся, Москалька»

Москва поразила меня встречей с родней, которую я не знала раньше и непривычным для меня холодом. В июне 1953 года в Москве выпал снег. Холодное лето 53 года. Я не могу сказать, что мать и тетка отца встретили меня дружелюбно. Бабка Рахиль ненавидела всех, в том числе и меня, свою внучку, кроме своего сына, которого она обожала, а после инсульта и потери памяти  просто боготворила  Однажды, когда она уже стала ходить и речь частично вернулась к ней, кто-то из соседей подошел к ней, спросил о самочувствии и как поживает ее сын. Тогда она встала, руки в боки и закричала: «Вы не имеете права даже имя его произносить». Легенду об этом случае мне рассказывали все соседи. Тетка Роза не любила меня, она любила  мою старшую сестру, которую я тоже только сей час узнала. Это была Наташа, дочь моего отца от первого брака. Вот Наташа, будучи на 10 лет старше, полюбила меня всей душой, всем своим огромным темпераментом, возилась со мной, воспитывала меня, и для меня не было большего счастья чем приезды Наташи.  Я  вылетала на крыльцо и бросалась ей на шею. Наташа была то, что называется умница и красавица. Но старомодные и странные понятия этой семьи во многом искалечили ей жизнь.  В детстве мне было хорошо в Тайнинке, в старом и странном доме. Любовь отца и Наташи, живой и странный дом компенсировали мне все. Мать я почти не видела в детстве. Так получилось, что именно ее заработок стал в это время основным в семье.  Отец уже был очень болен, а старухи все наши были уже на пенсии. О чем это я пишу?

«И скальд опять чужую песню сложит  И как свою ее  произнесет» (Осип Мандельштам) Вообще все деньги, но и  не только деньги, а и жизни нашей семьи съел дом, Старый Дом в поселке с названием  - Тайнинка. Это уже Москва, но до сих пор там остались реликтовые сосны, течет родниковая вода и в детстве кажется, что там рай земной. На самом деле это кусок земли, зажатый между Москвой и индустриальными Мытищами. Когда строили   и выравнивали в начале 30-х Кремлевский комплекс, то снесли и домик, купленный моей бабкой по приезде в Москву, а им дали болото.  Шесть соток бывшего озера. В детстве моем помню старика-охотника, жившего в доме напротив. Высокий, сухопарый, с длинными усами он ходил всегда с двумя рыжими, как и он, охотничьими собаками, старик этот не раз говорил мне, какое  глубокое   и красивое озеро было на месте нашего дома,  и как он там уток стрелял. Но мои получили уже кусок болота в 1934 году. Засыпали его землей, построили сарай, в котором прожили целый год (  сейчас в нем даже дрова сырые), а они прожили целый год, к дороге добирались на лодке, но строили свой дом, дом, который их съел. Не зря говорят о том, что на болоте не строят. За это время отец написал диссертацию о русских архивах  эпохи Ивана Грозного, которая до сих пор хранится у меня, но защитить ее не успел. Он  ослеп перед войной. В 1939 родилась Наташа, а 1940 году отца оперировали – оказалась доброкачественная опухоль мозга. Его прооперировали настолько удачно, что к нему вернулось зрение и работоспособность, но началась война, эвакуация и совсем другая жизнь.

Во время войны этот дом заняли чужие люди, за воротами располагался заградотряд СМЕРШа, стрелявший по своим , если они отступали, и это чудо, что дом выстоял и остался жив. После войны отец приложил все силы, чтобы убрать чужих людей, наверняка ему помогло то, что он в эвакуации заведовал архивами НКВД. Вот что пишет об этом доме моя дочь. «Это дом страшного одиночества. Он пропитан одиночеством: дедушки Миши, бабушки, мамы – всех, всех, кто в нем жил. Все они были одиноки. И в тоже время этот дом пропитан духовной работой этих людей. Поэтому в нем так хорошо и... одиноко. «Что-то серое жило в углу... сквозь себя процедив тишину и укутав  квартиру в молчанье»- это одиночество. Но, к счастью, этот дом помнит и несколько лет, когда тут жили пять человек, и вместе мы не были одинокими. Нам было очень хорошо. Тогда мне было лет пять...»

А когда ей исполнилось семь лет, я уехала в московскую квартиру, разошлась с мужем, моя мать осталась одна после отъезда  племянницы, дочери брата... Я помню печальную картину. Мать сидит у горящей печки, смотрит на огонь, а рядом очень печальный, тоже  чувствующий одиночество черный кот, и никакие наши частые приезды не могли изменить это одиночество. Как просить теперь прощение у них, как молить Бога за них? Только одна надежда, что для них рай существует...

Как много их упало в эту бездну...

«...в этой части вселенной, - пишет Павич, -время научилось останавливаться. Может быть как раз здесь мы имеем дело с каким-то прирученным временем. Жизнь  возможна только в таком времени, которое не мгновенье остановилось, и невозможна тогда, когда оно течет неприрученным.»  Если развить эту знаменитую мысль, то можно сказать, что смерть – это продолжение свободного времени. Тогда мы вновь должны признать, что свободное, неприрученное, вольное время есть только у Бога, может быть, перейдя черту небытия мы идем по дороге  абсолютного времени к Нему?

Мои родители прожили вместе очень недолго – с 1943 года, когда они познакомились в эвакуации в Киргизском городе Ош и до смерти отца в 1957 году. Но и большую часть этого недолгого времени они провели в разлуке, может быть поэтому эта любовь, эта страсть только возрастала. После окончания войны отец вместе с архивом НКВД вернулся в Москву. Так он потерял возможность преподавания в институте и надолго расстался с моей матерью, женщиной, которую он безмерно любил. Он отказался от места зав.кафедрой истории СССР в Ростове Великом, потому что в Москве его ждал Дом, который надо было спасти, обустроить и вызвать туда (а тогда в Москву можно было попасть только по вызову) любимую женщину и начать новую жизнь после развода с первой женой, конфликты с которой были постоянными и непереносимыми.

Вот письмо моей матери, написанное ею в декабре 1945 года, сразу после разлуки с отцом.

 «Добрый вечер, мой единственный!

Я говорила , что напишу тебе лишь когда получу твою телеграмму или открытку, но сегодня почты нет, а поболтать с тобой хочется. Мне только что было очень одиноко и снова я почитала немного твое письмо. Я прочла лишь последние три страницы, наполненные нежной страстью, а первые страницы, где дело касается моих действий, я читать не захотела. Слишком больно.

Сейчас ночь. Все кругом спят, лишь я сижу со своей тоской в сердце. Ночи сейчас такие чудесные – теплые, тихие, лунные.

Рассказать по порядку, что я делала в эти дни

Позавчера вечером, после того как ты уехал, я устроила себе баню. Обмылась вся, вступая в новый этап моей жизни – этап великого целомудрия... Днем была у наших знакомых Х., возвращалась домой часов в 8 вечера. Пустынные улицы были залиты лунным светом и напоминали о сладости быть рядом с тобой в такую ночь.

Сегодня у нас начала работать в качестве гинеколога Б. Она мне кажется очень славной Мы с ней просидели после работы часов до семи и, захлебываясь от восторга, говорили о своих возлюбленных: она  - о муже, я -  о тебе. Кто меня сейчас так понимает, как она?

Вот тебе отчет за два дня. Я пишу тебе все очень подробно. Я требую того же от тебя. Каждое действие, каждая встреча должны быть точно зафиксированы и сообщены. И – никакой лжи. Договорились? И , пожалуйста, напиши подробно любишь ли ты меня еще так нежно как любил в час расставания – на карасуйской дороге . Я знаю, твой независимый нрав возмутится такими требованиями. Я, конечно, шучу. Пиши, мой дорогой, о чем продиктует твое сердце. Врачи знают лишь, что оно дистрофично, а я знаю, что оно горячее и нежное и единственное, мною любимое.

Будь здоров, Мишуля. Целуя тебя, мой любимый, ох , как сильно целую... Твоя Рита.

Пиши чаще. Твои письма будут единственной моей жизнью, помни это.»

Отцу было 45 лет, когда остановились его сердце. Оно ведь было дистрофично. Мать пережила его на 25 лет. Двадцать пять лет одиночества и самоотверженного труда.

Они встретились взрослыми людьми много уже пережив. Отец – тяжелую операцию, опухоль мозга, и  неудачную первую женитьбу. Мать - гибель первого мужа в декабре 1941 года, еще до рождения сына. Отец моего брата был юристом, а значит имел бронь, но добровольцем ушел на фронт. Сохранилось его последнее письмо, неизвестно как прошедшее кордоны цензуры. Видимо в декабре 1941 года даже СМЕРШу было не до порядка. Письмо страшное в своем отчаянии. «Ритуля, я не понимаю, что происходит. Мы стоим под Москвой. За пол года враг прошел пол страны, и теперь мы должны защищать Москву. Но мы идем с одним ружьем на пятерых. Танков нет, самолеты гибнут на наших глазах, мы бессильны. Голодно, иногда за целый день только кружка кипятка. Прощай. Не знаю, увидимся ли». Добавьте к этому пулеметы заградотрядов, поливавших свинцом всех, кто пытался отступить , и вы поймете, какой ценой  страна выиграла войну.

 

Первый муж матери – Иван Просвиркин - погиб в декабре 1941 года  под Москвой, так и не увидев своего сына, моего брата Славу, но мать всю жизнь поддерживала отношения с его сестрами, и когда через два года она в 1943 году встретила  моего отца и написала об этом, видимо с чувством вины, одной из сестер – Валентине, мудрая женщина ответила: «Нельзя вернуть отца Славику, но можно найти друга тебе, делай так, как подсказывает тебе твое сердце.» А сердце было переполнено большой любовью к большому человеку.

Уехав с архивом  из города Ош, этой Богом забытой дыры, которая спасла им жизнь, отец писал матери нежнейшие письма. В  город Ош мать попала по распределению после Одесского медицинского института в 1940 году. Загадка, почему ее, маленькую хрупкую еврейскую девушку послали в пограничный далекий – где-то на Памире город, осталась для всех неразрешимой, но я считаю, что по промыслу Божьему. Там она встретила своего первого и второго мужа, родила первенца, в конце концов спасла свою жизнь. Все, кто имел распределение гораздо лучше – Украина, Молдавия – все либо попали в плен, либо побывали в гетто. Их спасло от неминуемой смерти только то, что эту территорию оккупировали не немцы, а румыны . Но после войны выехать из Киргизской глуши, да еще в Москву можно было только по вызову и со специальным разрешением.

Отец пишет в своем письме: «Единственная цель моей жизни, и все, о чем я прошу Бога одно – дожить  до того дня, когда я смогу увидеть тебя.

Больше мне уже ничего не нужно. Крепко, крепко обнимаю тебя и Славика.»

В апреле 1946 года мать напишет:

 «Мой дорогой и любимый! Получила сегодня твое письмо. Во-первых, следует выговор – три дня 29, 30, 31 марта ты тосковал и не писал мне, ни  единого слова! У меня последние дни настроение очень неважное. Вчера узнала, что Б. Вызывают во Фрунзе, я волнуюсь, возможно это слухи, но без вызова не уехать. Давай подумаем о заочной регистрации... Дальше они обсуждают, кого из семьи смогут взять с собой- маму, Славика, брата. И дальше в письме. Я готова, родной мой, и отдать и взять лишь бы быть рядом с тобой. Только ты не сердись если первое время не все будет хорошо – ведь я не привыкла ко всему этому. Но со временем,  конечно, научусь. Не боги горшки обжигают. Я изо всех сил буду стараться не тревожить твой покой. Ведь я в сущности очень покладистое и послушное существо.

Ты находишь, что я болтлива. Прости, если я тебя немного огорчила. Или это тебе нравится? Целую тебя.»

Только осенью 1946 года мать попала в Москву. Думаю, что родители были очень счастливы. Но попала она в семью, где две женщины безумно ревновали ее к единственному и любимому Мишеньке, где наличие чужого ребенка вызвало бурю гнева и только любовь отца спасала ее от гнева двух дорогих ему женщин – матери и тетки.. Когда моя мать забеременела мной, то уже в октябре 1948 года уехала к своей матери в город Черновицы, где получила распределение как врач в глухой поселок Кельменцы и вслед ей отец пишет.

«Дорогая и родная моя Риточка!

Я уже тебе писал, что работать приходится много, но все бы ничего если бы не пошаливала крепко моя голова. Нет времени сходить к врачу. Утром готовлюсь, вечером читаю  лекции, а в выходные лежу и даже не играю в шахматы, совершенно отказываюсь от жизни...

Особенно тяжело действует на меня наша разлука и боюсь, что долго этого не переживу. А главное тоска по тебе, моя дорогая.. Я даже не знаю, как ты будешь теперь ко мне относиться. Я стал таким нервным, таким больным, что боюсь сойти с ума.

Мне очень трудно без тебя.. Я всякую грызню вынести готов, лишь бы ты была около меня.

Напиши мне подробно, какие виды на будущее, как ты себе мыслишь, сколько это все будет продолжаться?»

Но в конце уже совсем не выдерживает и пишет: «Напиши мне скорее, что из себя представляет район Черновицкий, найду ли я там работу.»

Действительно, после моего рождения, когда вовсю бушует дело безродных космополитов, срывается и приезжает к нам. В глуши он находит работу – станет преподавать историю в вечерней школе и будет там завучем. Они были очень счастливы этот год, но болезнь бабки Рахили вновь разучила их.

Эти постоянные разлуки были и драмой и счастьем. В начале 1949 года мать напишет отцу:

«Дорогой мой Мишуля! Пару дней назад получила твое письмо и сразу отвечаю. Спасибо, дорогой мой, что пишешь часто. Твои письма являются для меня большой радостью. Я тоже буду стараться писать тебе почаще. Если ты себя плохо чувствуешь, то бросай все и приезжай ко мне отдохнуть. Ты сможешь пожить несколько месяцев, год – как потребует твое здоровье. Я правда не верю в твою решимость оставить маму в Москве и самому приехать. Я знаю, что ты не сможешь прожить без мамы и месяца, ну что ж, привози и маму. Это ответ на твой вопрос – нужен ты мне или нет, конечно  нужен, какие могут быть разговоры. Ты мой, я – твоя и другого быть не может.

Вчера меня осматривали врачи. Моя беременность уже около 6 месяцев, а значит рожать мне в середине июня. Пока чувствую себя хорошо. Яков Михайлович брыкается (ждали непременно мальчика и назвать хотели в честь деда).Все было бы хорошо, если бы только мы были здесь вместе.

Будь здоров, мой дорогой, ты только нос не вешай. Помни, что я буду любить тебя вечно.»

Это письма о великой любви, написанные в постоянной разлуке. Вокруг бушуют сталинские репрессии, семьи моих родителей тяжело страдают от этого, но в этих интимных письмах ни слова об окружающем мире. Он там, за пределами их дома, их любви, их писем. Одно письмо отца начинается со строк неимоверного волнения.

 «Дорогая моя и родная женушка! Чем я заслужил такую немилость и волнение? Вот уже три письма и одну телеграмму отправил я тебе, а от тебя нет ответа. Конечно, я оставил тебя уставшую, заброшенную с долгами, без дров – муж твой незавидный товарищ в жизни. Возможно ты подумала все-таки кого либо другого найти, напиши, я по крайней мере буду знать. Но сначала напиши мне о дочери. Вы обе  у меня перед глазами. Мытарства в Москве ужасные. Мать болеет, меня смотрели в глазном институте. Отслоение сетчатки. В клинику пока попасть не могу. Кругом цинизм, продажность и низкопоклонство. Ужасно, что я не работаю и сижу у тебя на шее и еще дань Чингизхану ( так отец называл свою первую жену). Она пишет жалобу в прокуратуру, требуя алименты, даже зная , что я не работаю и лежу в больнице.»

Такая жалоба по тем временам это минимум три года лагерей. Если бы отец не предоставлял справки из больниц, то это было бы неминуемо. Его угнетала не только болезнь, но и то положение, в которое попала моя мать. Но в ответ она с неизменной любовью и кротостью пишет ему:

 «Поверь мне,  что я тебя никогда ни в чем упрекать не буду. (Я по-моему никогда не упрекала тебя в материальных затруднениях). Чтобы я никогда не слышала «сижу у тебя на шее», «зачем я тебе нужен». Ведь и для тебя и для меня ясно, что это все временно, что ты отдохнешь, поправишь свое здоровье и потом снова  станешь трудоспособным. Ты пишешь работе в Московской области. Хорошо. Но узнай все подробно. Здесь мы хоть как-то устроены. Хотя ты знаешь: грязь непролазная, казенная квартира в частном доме, неблагоустроенном. Отсутствие русских школ, необходимость поэтому учить Славу в Черновицах – все это не совсем хорошо, но другого выхода пока нет, а для восстановления твоего здоровья нужно будет придумать что-то более подходящее. Напиши, люба моя, как ты решишь, так все и будет.»

Они жили и любили друг друга в странной стране, где, по словам Горького, «трупы живые, а души мертвые», в тяжелейшее время. Анатолий Викторов в книге «Быль о голых королях» пишет об этой эпохе: «Прослеживая масштаб и характер репрессий 20-х – 40-х годов, нетрудно было прийти к выводу, что устрашение было лишь первым этапом этого пути. Политика массового террора преследовала более глобальную цель. Подавляя и уничтожая наиболее способных и активных людей, режим формировал новый биологический генотип, официально называемый «советским человеком». Вот в этой стране, в этой обстановке встретились два нормальных, теплых человека, умеющие любить, готовые к самопожертвованию и к счастью. У каждого из них был за плечами опыт. Мать потеряла на войне первого мужа и осталась одна с ребенком на руках. Отец женился очень неудачно.  В письмах он называет свою первую жену Чингизханом, имея в виду поборы  в виде алиментов. Не потому, что не хотел их платить, наоборот, мою старшую сестру поили и кормили в семье вдвойне, сетуя на «брошенность» ребенка,  не работая по инвалидности, отец часто  испытывал трудности с деньгами. Нельзя упрекать и Лизу, первую жену отца. Она была человеком очень честным и порядочным, но обладала странной прямолинейность души и взглядов, совершенно не согласующихся с действительностью. Так моя мать, стремясь наладить отношения со всей семьей, хотела подружиться и с Лизой, и уж во всяком случае до конца своих дней искренне любила мою сестру. Мать пишет отцу из Оша в 1946 году: Вчера была у Наташи. Отнесла ей немного белого хлеба, но Лиза заявила мне, что она могла принимать небольшие подарки, пока Наташа была больна, а сейчас они ее оскорбляют и она просит ничего больше не приносить. Прямо беда, - сетует мать, - никому я не нужна, все хотят доказать, что обходятся без меня.

Мать была искренне огорчена. Как человек теплый она была глубоко привязана к девочке, почти ровеснице ее сына, как врач, она всегда и всем стремилась помочь. В ее поведении   были элементы святости, во всяком случае большой души,  и разглядеть эту душу сумел мой отец  под некрасивой внешностью, отсутствием нарядов, неустроенностью  в жизни. Отец дал матери шутливое прозвище – обезьянка -  и письма начинались так:

«Дорогой мой Обез!» Но дальше были такие слова: «Родной мой и любимый! Я думаю, что мы оба сделали большую ошибку. Я, потому что отпустил тебя, а ты, потому что уехала... Я страшно соскучился  по тебе. Даже ни о чем думать теперь не могу... Стремлюсь увидеть свое будущее чадо, это одно меня поддерживает. Ну, мой родной, больше не могу писать, одиночество ужасное. Никуда и ни к кому не хожу. Я должен кончить письмо, иначе я завою.»

А в другом письме.   

 «Жёны! Родная моя! Каждое твое письмо для меня такое волнение, рождение счастливейшего человека в жизни  Надеюсь, что мы скоро будем вместе ,- уже сил нет ,- и снова будем счастливы. Наша доченька сидит у меня на пузе, глазенки блестят. Я думаю, что Бог благословил нас чудесным созданием. Только, когда приедешь не будем ссориться. Это так отравляет жизнь, так угнетает и так тяжело отражается на моем здоровье, что оставляет глубокие рубцы.

Родная... Я очень соскучился. Целую тебя, все родимые места. Приезжай скорей, не могу без тебя.»

...Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями...

Мой прадед со стороны матери был управляющим в поместье Блаватской. Пока знаменитый теософ разъезжала по Европе и пропагандировала свою теорию, ее благополучие зависело от успехов моего прадеда по хозяйству.  Тем не менее все его сыновья должны были пахать вместе с ним, чтобы прокормить семью, но старший сын, по обычаю еврейской общины, получил блестящее образование, был биологом, учился вместе в Вавиловым, что потом сыграло роковую роль в его судьбе. Моисей Погорельский вернулся в родной поселок Рыбницы в Молдавии после революции, чтобы создать еврейскую школу. Это было  время надежд и увлечений. Он женился на мужественной и волевой девушке – Иде Белинкис, - и они вместе поднимали эту школу. Существует фотография, где они молодые, увлеченные вместе со своими учениками сняты на фоне красного флага с надписью на идише. Классы были небольшие, примерно по 10 человек, весь выпуск моей матери -  дети, с детства знавшие друг друга, состоявшие в дальнем родстве и составившие после окончания школы счастливые семейные пары. Только у моей матери была своя, особая судьба, только у меня и у моего брата особая, непохожая на судьбы  остальных жизнь.

К 1938 году прежняя национальная политика, которую курировал Бухарин, была признана несостоятельной, школу закрыли, а деда моего посадили. Кто-то видел его в Саратове перед войной, он развозил воду на тюремной кляче. В семье были убеждены, что посадили его по национальным делам. Какого же было наше удивление, когда после реабилитации мы получили справку, что осужден он был по делу Вавилова и ,по- видимому, сидел вместе с ним. Моя мать в это время уже училась в Одесском медицинском институте, а ее брат, Марк Погорельский, ставший потом крупным физиком, заканчивал школу. Участь моей бабушки Иды была определена свыше – она навсегда  осталась одна, но всегда, до последних дней, пока была в силах, воспитывала своих детей, своих внуков, детей в школе. Мы все, в какой-то мере ее чада.

Уезжая во время войны с сыном из Молдавии, она оставила там на попечении соседей девяностолетнюю мать, слепую  и немощную, в надежде, что такого старого человека война не коснется. Немцы закопали ее живьем. Для фашистов, отвергающих человеческие ценности, это нормальная процедура.

Вторая моя прабабка – жена того самого управляющего, - не успела по старости уехать до наступления немцев. Она пришла в село, где когда-то жила, много и щедро помогала крестьянам. Теперь она просила у них хлеба и воды, но никто ей даже дверь не открыл. Когда она умерла, ее похоронили на сельском кладбище. Но вскоре начался голод – война ведь. Однако крестьяне решили, что голод потому настиг их, что на кладбище похоронена еврейка. Останки выкопали и выбросили из могилы...

«...Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло;

Научитесь делать добро; ищите правды; спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову...»

(Пророка Исаии.гл.1)

Библия вечна, потому, что она всегда актуальна.

Мои родители были обречены на разлуку. Она была данью времени и судьбе, но и укрепляла их чувства. После моего рождения отец примчался в Кельменцы, но пробыв там меньше года вынужден был уехать по состоянию здоровья. Вслед ему мать напишет.

 «Дорогой наш папочка! Наконец получила сегодня твое первое письмо. Очень довольна, что ты доехал благополучно, но что скажут московские специалисты о твоем здоровье? Хотелось бы знать поскорее, напиши обо всем подробно.

У нас, слава Богу, все в порядке. Славу отправила в лагерь, осталась одна с дочуркой. Скучно и тоскливо ужасно. Ничего не клеится, ни за что браться не хочется. Славу отправила с постельными принадлежностями- матрацем, подушкой, одеялом. Думаю что он будет доволен, там прекрасный сад, кормят неплохо. ( помню, что в этом возрасте брат любил разорять птичьи гнезда, а меня уже в год это возмущало и обижало. Когда мать оставляла нас одних и он начинал этим заниматься, я орала не своим голосом, привлекая внимание взрослых к тому, что выразить еще не могла, за что мне крепко доставалось от брата).

Дочке нашей вчера минул год. Ты наверно забыл об этом, так как не поздравил ее. Я никого не приглашала, но на всякий случай купила колбасы, два литра белого вина и поручила Вере Александровне испечь торт. Пришли гости. Все было хорошо.

Будь здоров, мой дорогой и любимый муж. Крепко целуем тебя. Твои жена и дочь.»    

Прошло три года. Отец приезжал к нам. Вновь возвращался в Москву. За это время его старухи (как он нежно называл мать и тетку) продали часть дома и это стало подлинной драмой семьи. Купив одну террасу, эта пробивная семья сумела захватить и часть земли и даже комнату отца. Через суд комнату отвоевали, а землю не вернули и из-за нее я помню как мужчины  чуть не дрались на топорах.

В марте 1953 года отец отправит ту самую свою телеграмму: «Сталин умер, возвращайся в Москву.» Но реально тому было много бытовых препятствий и началась интенсивная переписка родителей.

В мае отец напишет:

«Дорогая моя радость! Я только что получил на почте письма твои для мамы и для меня. Спасибо тебе большое за ласковое письмо маме. Почему ты, родная, так мало пишешь о себе и дочке? Больше всего меня интересуете вы, а ты пишешь обо всех, а о себе и дочурке почти ничего. Сегодня я наконец выселил своего негодяя и занял свою комнату. Что касается устройства, то тут ничего не изменилось, и таких как я становится все больше и больше. Мы должны думать как и где будем жить.

Девочку мою крепко поцелуй. Я ее так люблю, так люблю как никого и ничего до сих пор так не любил. Целую крепко. Миша.

Дорогая Рита! Родные, любимые, нежное мое семейство!

Ты, Рита, такая красивая стала, что мама, Роза и все знакомые восторгаются. Как ты похорошела без мужа!

Живется хорошо, никто не мучает...

Я так хочу обнять и поцеловать мою дочурку, я так устал, так мне все с трудом достается. Мой тип просит отсрочить выселение, но я против. Я так соскучился по семье, просто сил нет. Он живет в моей комнате с женой и ребенком, а я должен жить один, где же справедливость?

Поцелуй доченьку за меня, скажи ей о папе, неужели ты не говорила обо мне? Ребенок забывает меня, это так больно, так больно, обидно, тяжело. Целую тебя крепко и дочурку мою.»

Это письмо предшествовало предыдущему и звучит как крик души, и если бы отец не выиграл суд, не знаю, чтобы с ним было.

Теперь можно было семье воссоединиться, но так же, как и после войны требовалось множество справок. Москва была каким-то режимным городом. Отец в следующем письме перечисляет: «Справка о том, что ты увольняешься с работы, справка о том, что у тебя двое детей, свидетельство о браке, свидетельство о рождении дочери. (Кто не жил в несвободной стране, тот не поймет, для чего при переезде из одного места в другое нужно столько справок). А все это разворачивается на фоне неудержимой тоски и одиночества отца. «Пешком бы пошел к вам и жил бы в любой дыре, - пишет отец. – Не пора ли нам, Ритуля, перестать расставаться. Ведь жить осталось немного (ему – всего четыре года), а вместе мы почти не были. Помнишь ёлочный праздник,  новогодний вечер. Как было хорошо даже в нашей бедной комнатке! Целую и обнимаю вас бесконечно. Ваш папа.»

В июне 1953 года мы с матерью приехали в Москву. В конце июня выпал снег. Это было холодное лето 1953 года. Тогда я впервые увидела наш дом,  встретила любимую сестру и навеки полюбила своего отца.

Двадцатый век перевернул все понятия, в том числе и понятие о доме. Сейчас это место, где существуем мы и наша семья, а всегда ранее – от пещеры первобытного человека до средневекового замка или крестьянского дома ,- дом – тоже, что и я. Там жили столетиями. Дом, мебель обретали душу. Они впитывали в себя энергетический покров человека, недаром говорят, когда человек умирает, частица его души остается в доме.

Я – старый дом,
Печалью насладившийся,
Из грязи вставший,
Чтобы жить, грозя.
Я – в прошлое
Корнями уходивший,
Хочу погибнуть.
Но еще нельзя!

Это Ефим Друц написал о моем доме. Доме, в который вложена душа уже нескольких поколений. Эти дома обречены. Их обступает новодел новостроек, квартирный бетонный «рай», без души и сердца, где жить и чувствовать себя полноценным человеком нельзя, недаром «новые русские» с таким фанатизмом и  размахом строят себе замки. Нищую Марину Цветаеву всю жизнь преследовало чувство бездомности. Потеряв в юности свой дом, свою Москву, свою страну, она напишет в 1931 году в Париже:

Меж обступающих громад –
Дом – пережиток, дом – магнат,
Скрывающийся между лип.
Девический дагерротип
Души моей...

     Когда я смотрю сегодня в 2002 году на свой дом меня охватывает то же чувство.

Из-под нахмуренных бровей
Дом – будто юности моей
День, будто молодость моя
Меня встречает: - Здравствуй, я!

Меня этот дом принял сразу как свою. Там было много мест, где можно было прятаться, когда плачешь, чтобы никто не видел твоих слез, там обследованы все чердаки и подвалы, проходы под сваями, крыши и сараи. Там было любимое корыто, в котором меня купали, а после купания – обязательный ритуал – мать заворачивала меня в большое полотенце и читала непременно Лермонтова « Спи,  младенец  мой прекрасный...» и «Погиб поэт...». Так навсегда для меня и осталось: Пушкин – дневной, светлый поэт, - его сказки мне читали днем, они были напечатаны в большой книге с тяжелым переплетом, а картинки переложены папиросной бумагой, а Лермонтов – поэт ночной,  печальный и всевидящий.  

Там посреди комнаты стоял большой круглый стол, под который я пряталась, когда брат хотел дать мне по голове томом Пушкина, потому что я ябедничала. Его жизнь в этом доме не сложилась, он не вошел  в эту бурную и непростую семью. Матери пришлось отправить его обратно к бабушке в Черновицы и сохранилась огромная переписка матери и бабушки, где они с глубокой нежностью пишут друг другу о Славе и обо мне. Я была тихоня и отличница. Первая двойка повергла меня в состояние стресса. А вот мой брат всего один год проучившись в местной школе оставил там неизгладимый след. Поскольку со мной не было проблем, мать появилась в школе только на выпускном вечере и тогда преподавать физкультуры, у которой учился брат, с удивлением спросила, узнав мать: Как, Слава Погорельский твой брат?

Слава был сложным подростком, ему предрекали не очень хорошую перспективу. А вышло все наоборот. Его в полном смысле слова спасло небо. В семь лет он поклялся, что будет летчиком и стал им. Небо – это его жизнь и он один из немногих людей, о которых я с гордостью могу сказать: Он настоящий мужчина и сильный человек.

Так в детстве оказалось, что я надолго потеряла брата, но обрела сестру. Не просто сестру, а друга, которого я обожала и почитала. Когда Наташа приходила к нам, а это было два-три раза в неделю, я вылетала на крыльцо в любую погоду, бросалась ей на шею и целовала до тех пор, пока меня не оттаскивали от нее. Разница между нами была в 10 лет, но это не мешало нам играть в детские игры или вести взрослые разговоры. Наташа была человеком искренним, честным и любящим. Мы делились самыми сокровенными тайнами, высказывали самые глубокие мысли. Нет ее писем, нет никаких записей, а между тем она была человеком ярким, умным, оригинальным. Каждая прочитанная книга, каждые просмотренный спектакль, выставка, фильм были предметом ее глубоких и умных рассуждений и переживаний.

В отличие от брата ей не хватило силы духа осуществить свою мечту. Когда Наташа окончила школу, а я только первый класс, отец посадил нас вместе и сказал:  «Прокляну, если кто-то из вас пойдет в гуманитарный ВУЗ.» Он сказал это глубоко нас любя, Он настрадался без работы и куска хлеба в стране, где не ценились ни ум, ни знания, а только партийная принадлежность и отсутствие  записи «еврей» в графе национальность. Наташа поступила в лесотехнический институт, чем отец очень гордился. Но ей это сломало жизнь. Человек актерского темперамента, необыкновенной красоты, переживающий искусство, как свою собственную жизнь, она не могла стоять за чертежным столом. В 26 лет она поступала в Щукинское училище. На актерском факультете ее спросили «где Вы были раньше» и взяли на режиссерский факультет. Но это были 70-е годы и с ней сделали тоже, что и с нашим отцом.

Поначалу все было хорошо. Уже учась на режиссерском факультете она попала на телевидение и два года была счастлива, живя работой, и даже жертвуя в чем-то личной жизнью, но появился во главе телевидения товарищ Лапин и приказал, чтобы в 24 часа ни одного еврея на телевидении не стало, и не стало. В том числе и моей сестры, которая была в таком состоянии, что мы боялись за ее жизнь. К счастью, вскоре состоялся ее  второй брак, очень удачный, но все равно не счастливый. Наташа вышла замуж за известного сценографа Михаила Кунина, человека красивого, умного, светского, глубоко порядочного. У них было так много общего с сестрой, казалось, вот люди нашли свое счастье. Но жить вместе оказалось невозможно. Лед и огонь, волна и пламень не столь различны меж собой. Бурный темперамент моей сестры и светская холодность Михаила Кунина просто не могли не ужиться под одной крышей, а между тем их связывало глубокое чувство. Уже через много лет после развода, когда сестра была тяжело больна, он так много сделал для нее, как могут делать только самые близкие люди. Да благословит его Господь!

Все это будет потом, жизнь спустя.  А пока, я даже не успела освоиться в своем, большом для меня доме, как дом сгорел. Это произошло летом. Я играла во дворе с соседским мальчиком, как услышала крики и почувствовала жар. Обернувшись, мы увидели, что дом уже полыхает – стояла жара – и отец едва успел вытащить мать и тетку из горящего дома. Через год, с трудом отстроив дом, отец напишет любимому двоюродному брату печальное письмо.

«Дорогой мой Мшуха! Я получил твое письмо. Сижу у себя на втором этаже и печатаю ответ. Руки мои последнее время  работают неважно и я принужден все работу свою делать на машинке.

Жизнь моя прошла как во сне. Потратил много сил и энергии на создание жилища – все пустое. Тебе не советую строить дом. Последние силы береги для себя и детей. Теперь идет большое государственное строительство, частные дома обесценены, а живущие в городе массами стали получать квартиры.

Сколько горя я пережил со своим домом... Старухи мои, пусть они будут здоровы, сначала продали без нужды комнату, потом подожгли этот несчастный дом, теперь у меня с двух сторон соседи, которые доставляют мне бездну «удовольствия» и ко всему мне все время чудится пожар. Нет, Мишуха, не строй дом, пожалей себя самого. Дети скоро вырастут, поедут учиться, женятся, они сами себе все приобретут, а нам с тобой довольно будет иметь казенную квартиру и пенсию.

Наши все слава Богу немного поправились...Лето всех оживляет. Только у меня на душе так нехорошо, так грустно, что я с трудом взялся за это письмо.

Хотелось бы мне тебя повидать, посидели бы, поговорили, правда вспомнить нечего, а будущее покрыто мраком. Есть такая книга «Жизнь во мгле», советую почитать...»

Это письмо написано за пол года до смерти, оттого оно такое печальное. Отец всегда предчувствовал свою раннюю смерть и говорил об этом. Умер он, когда ему исполнилось 45 лет.

То, куда мы спешим,
Этот  ад или райское место,
Или попросту мрак,
Темнота, это все неизвестно,
Дорогая страна,
Постоянный предмет воспеванья,
Не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

«Это вечная жизнь: поразительный мост, неумолчное слово.» Так Иосиф Бродский продолжил свое удивительное  стихотворение.

Предвидение, предчувствие. Оно присуще  людям тонким и одухотворенным. Вспомним удивительные картины поэзии Лермонтова. Не только знание, когда умру: «Но ранняя меня могила ждет», но и знание как умру и где буду похоронен

Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота кругом.

Действительно, ведь сразу после дуэли Лермонтов был похоронен в Пятигорске, на склоне горы, вне кладбища. Это потом бабушка перевезет прах в Тарханы. А само стихотворение написано , как следует из названия, 11 июня 1831 года.

Существует теория Бергсона, которая говорит, что функция мозга и нервной системы главным образом очистительная, а не производительная. Каждый человек в каждое мгновение способен помнить все когда-либо произошедшее с ним и воспринять все происходящее повсюду во вселенной. Функция мозга и нервной системы состоит в том, чтобы защитить нас от переизбытка информации. Если это так, то неудивительно, что предчувствие, предзнание свойственны тонко чувствующим людям. Вот еще одно удивительное и печальное письмо отца.

«Дорогая моя!

В моей жизни рыдать и плакать мог заставить меня только один человек – это ты. Как это странно и печально.

Я пережил этой зимой ужас и надежды, отчаяние и горе, беды и победу, голод и холод и много другого, что не перескажешь. Но самое большое переживание было у меня вчера в метро, когда я возвращался после работы и магазинов домой...

В вагон зашла молодая семья: отец, мать и маленькая девочка лет  трех – четырех с задорным курносым вздернутым носиком. Отец поставил свой чемоданчик в моем углу, я уступил уютное местечко, а девочка села на чемоданчик. Мать, очевидно сердитая, осталась у двери. Тогда отец послал девочку за матерью... Мать-злюка что-то пробурчала и отослала девочку к отцу. Ребенок подошел, сел на чемоданчик, отвернул лицо к стенке, прислонился и заплакал... Плечики вздрагивали и волосики растрепались.

В эту минуту меня охватило такое чувство тоски, горести и отчаяния, что мне захотелось умереть, только умереть и больше ничего. Представилась мне моя доченька, целыми днями одна, среди чужих и грубых людей, без надзора, без режима, без отца, который ее так любит.

Я проклял свою жизнь и себя.

Невольно прошло перед моими глазами все прошлое...

Осенью 1953 года будет десять лет как мы сошлись. Три года, до 1946 года мы жили врозь. С 1948 осени по июль 1949 года жили врозь, восемь месяцев я провел в больницах Москвы – жили врозь, шесть месяцев ты была на курсах  в Одессе – жили врозь. И вот теперь год, как ты выгнала маму и меня и мы живем врозь. Таким образом, из 10 лет мы прожили вместе только три с половиной года и то плохо. Я далек от мысли, что ты меня любишь и ты мне верна, но ребенок... Я так люблю мою дочурку и мне так тяжело без нее.

Мозг мой лихорадочно ищет выхода из положения, но как видно мои мысли тебя не тревожат. Я недолго протяну, Рита. Смерть разлучит нас навсегда. Я думаю, что когда ты посмертно осознаешь, что у тебя был муж, плохой, конечно, (мало зарабатывал, много ел), но отец, любивший свою доченьку, и , может быть, даже нежный  и любящий человек.

Я часто старался тебе представить всю закономерность наших отношений для бытия, но все напрасно. Но помни, дочь – это для меня все в жизни, единственный любимый человек на земле.

Моя маленькая, жалкая лебединая песнь. Ты счастливее меня. У тебя есть семья, дети, твои дети... У меня нет ничего, и то, что ты мне предлагаешь – это вечная неопределенность и беспокойство в своей собственной семье. Мать и Роза меня уверяют, что будут любить Славика и сделают все, чтобы было хорошо. Какая горькая судьба. Как поздно приходит к моим смирение. Если бы это было сделано в 1947, 1948 годах все было бы гораздо лучше и я не мучился бы столько. Но все люди, которые меня любят, на самом деле никогда по существу меня не жалели и думали только о себе. А жизнь уходит, уходит безвозвратно, глупо и навсегда. Вот и у тебя уже здоровье не то. Я очень волнуюсь за тебя. Ты единственная опора детей и поэтому береги себя. Не изменяй мне ни с кем.

Сегодня воскресенье... За окном проливной дождь и на душе серая туча тоски и печали. Понимаешь ли ты это? Испытываешь ли ты что-либо подобное?

Дочурку мою поцелуй, приласкай и шепни ей, что папка ее обожает, ее боготворит.

Будь здорова и счастлива и да хранит тебя Бог.»

Какое удивительное и печальное письмо! Два человека так любят друг друга и все время должны расставаться. Кроме причин общих – дело врачей-вредителей, аресты, - были и причины частные: в семье отца не могли смириться с тем, что мать пришла со своим ребенком. Бабка моя обладала характером гневным и бурным и любила только одного человека в мире – своего сына, моего отца. Но воспринимала его как собственность, ей принадлежащую. С появлением любимой жены пришлось смириться, но чужой ребенок... На Славика орали, топали ногами, били, унижали. Только его здоровая натура помогла ему отбросить эти переживания детства. А что было делать матери? Она сбежала из этой семьи в глухую молдавскую деревню, отец немедленно поехал за ней, они были счастливы, пока бабка не приехала к нам. Она не могла жить без сына. Она буквально питалась его энергией. Жизнь без него была бессмысленна. И все началось снова. Тогда-то мать и выгнала их обоих. И снова письма любви и разлуки. А ведь моя мать так хотела любить и быть любимой, так умела любить и хотела, чтобы все было хорошо. Бог дал ей любящего человека, но не все будет хорошо. В начале их любви какие страстные и теплые письма пишет мать моему отцу.

Одно из писем 46 года – предзнаменование будущего, того, что будет и о чем они не догадываются.

«Мой дорогой и любимый! Прошлая ночь была полна происшествий. Ночью разбудил меня стук в дверь и крик: «Рита, вставай, театр горит». Я кинулась к окну и остолбенела от страшного зрелища: среди ночной мглы театр горит как огромный костер, языки пламени тянутся высоко к небу и искры разносятся далеко вокруг. Начался пожар часа в три ночи и к утру его еле потушили. Театр сгорел дотла – зрительный зал, все костюмерные, все декорации. Остались лишь второстепенные помещения. Говорят убытки исчисляются в миллионы рублей, только на ремонт было потрачено 150 тысяч.

С увольнением пока не получается, но ты не забывай меня и люби и все будет хорошо. Мои чувства к тебе останутся неизменными даже если судьба разлучит нас  ( не дай Бог!) на много лет.»

Судьба, действительно, разлучала их постоянно, много лет. Но по-прежнему они молодо и пылко любили друг друга. И пожар тоже повторится. Дом, сгоревший в июне 1956 года. До сих пор снится мне огонь, пожирающий все, что мы называем прошлым . Отец так и не смог очнуться после этого пожара. До конца своих дней будет он писать о своем доме и об этом пожаре. Дом был местом, где мы все жили, единственным гнездом, точкой опоры, но он был и страшной обузой и напоминал Кроноса, который пожирает своих детей. Зная это, отец напишет матери в 50-м году трогательное и грустное письмо.

20.9.50 перед вечером Нового года (еврейский Новый год).

 « Риточка! Дочурка, родная, жизнь моя в будущем!

Я много передумал за эти дни, много перестрадал, и сейчас, когда я должен отдать отчет Богу о моих делах и помыслах, я говорю, что видит Он как я относился и отношусь к своей семье. Еще в августе я составил завещание, в котором одну вторую дома я завещал маме и Розе, а другую тебе и дочери. Но я хочу и стараюсь еще больше обеспечить вас, еще вернее и не быть вам обузой... Вот почему я так стараюсь продать этот дом. И я думаю, что мне это удастся. Дорогая моя Риточка, трудно в письме все рассказать, все описать. Дай Бог, чтобы на  Новый        год, наш, еврейский, вы все и я, и мама, и Роза, и дочка наша – все мы  были живы и здоровы, счастливы и чтобы горя не знали.

Моя родная жена, я так люблю тебя и наших деточек, так люблю, что тебе даже трудно представить. Поздравляю тебя с Новым годом. Скоро взойдет и первая звезда и я буду поститься и писать уже больше нельзя. Целую вас – родные мои, любимые, милые, желанное мое семейство.»

Отец был прав. Дом съел и мою мать. Всю жизнь, с 1953 года, когда мы приехали в  жить в Тайнинку и до дня своей гибели в 1982 году, почти 30 лет, мать ездила на работу в Москву на электричке. Час туда и час обратно. За это время в ее детской поликлинике, в центре Москвы побывали десятки врачей, приехавшие по лимиту. Они получали комнаты, потом квартиры, потом устраивались жить и работать как им хотелось. На все просьбы матери чиновники неизменно отвечали: «Вам ничего не полагается. У вас есть дом под Москвой, где вы прописаны и живете. Ничем помочь не можем». Даже за собственные деньги ничего нельзя было купить – площадь большая. Какое дело чиновнику, что пожилому человеку дом не поднять, что на работу ездить тяжело из загорода на электричке. Как произошло, что 30 лет каждый день она переходила железную дорогу, идя на работу, и вдруг, осенью 1982 года попала под поезд, невозможно представить! Первые дни, прошедшие после этого не помню, я была невменяема, но на 9 день в полудреме мне привидилась счастливая мать, со звонким, молодым смехом она говорила мне:» Не переживай! Мне так хорошо здесь!» Значит для таких людей существует Рай.

Свою семью, как бы трудно не было, отец всегда воспринимал как святое семейство, разлука с нами была его смертельной болью, подрывавшей его и так больное сердце. Когда мы приехали в Тайнинку, счастью его не было границ. Меня он вообще не отпускал от себя, и если он  шел к друзьям поиграть в шахматы, а тогда в поселке собрался своеобразный шахматный клуб, он непременно брал меня с собой. Высокий, грузный он медленно шагал по поселку, вдыхая запахи травы и сосны, тогда еще росшей во дворах, а я восседала у него на шее, поворачивая его за уши, мне казалось, что это я управляю движением. Эта фигура называлась «на слона». Действительно, сходство слона и погонщика было необыкновенное. Только слон тут был куда умнее и мудрее погонщика. Меня в 4 – 5 лет учили играть в шахматы, читали мне Библию, рассказывали историю, особенно древнюю, давали слушать классическую музыку. Отец знал, что рано умрет и хотел насытить мои дни. Оттого тоска по нему не утихала никогда.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех , что раньше
В этом теле жили до меня.

     Действительно, сколько жизней проживаем мы в одном теле? Это неправда, когда стараются все объяснить изменением возрастного восприятия. Периоды жизни не только в возрасте и не столько в возрасте, сколько в приближении к Богу или потери Его, в смене душевного настроя, иногда от любви к ненависти, от восторга к разочарованию, иногда в потери души, иногда в ее обретении. Ни один психоаналитик  не докопается до корня нашей души, потому что корень ее не в этом мире произрастает

Я вновь листаю пожелтевшие письма. Теперь мать в основном пишет бабушке или Славику, потому что брата пришлось отправить в Черновицы..  Ни бабка , ни тетка не сдержали своего слова. Опять начались скандалы и взаимные угрозы. Чашу терпения переполнил тяжкий эпизод, когда Славик набросился на бабку с граблями – видно довели. После этого отец жестоко выпорол четырнадцатилетнего подростка и последовала  скандальная сцена между отцом и матерью. Через много лет, когда я спросила у матери, как же ты могла отправить сына? - она ответила мне: Выбор был небольшой – либо оставит без отца одного ребенка, либо двух.

Теперь полетели письма от моей матери в Черновицы – к бабушке и Славику. Вот письмо, написанное в марте 1958 года, за несколько месяцев до смерти отца.

 «Дорогая мамочка!

Прости, что долго не писала тебе. Зима какая-то невезучая у нас. В феврале наша девочка сломала ключицу, но сейчас уже слава Богу все в порядке. Представь себе сколько мы пережили. К счастью, это один из легких видов переломов, которые заживают за 10 – 12 дней. Сейчас я вот уже две недели болею, десять дней была высокая температура, но сейчас я поправляюсь и думаю скоро выйти на работу. (Этот грипп заставил мать сделать аборт. А до болезни меня все спрашивали – хочу я братика или сестричку). Миша тоже чувствовал себя неважно, но теперь уже начинает поправляться. Теперь, когда все невзгоды позади, мы решили написать тебе письмо. Печатаем его на машинке, которую Миша недавно приобрел для своей работы (отец всю жизнь мечтал написать роман о своей семье, но Бог не дал ему на это время).

От вас давно нет писем и это нас очень беспокоит. Ты тоже часто болеешь гриппом, падаешь, а в феврале были сильные гололедицы. Береги себя. Мамочка, Славины пенсии лежат у меня, но я никак не могу выбраться за покупками   в связи со всеми перипетиями . Слава наверно совсем без обуви. Почему он ничего не пишет? Очень рада за него, что получил паспорт, какой хотел. Ему с ним легче будет в жизни. (Поскольку отец брата был русским, Слава выбрал себе именно эту национальность, что по тем временам было немаловажно).

Дочурка - хорошая девочка, довольно толковая в учебе, хотя и не отличница. Учительница ее любит.

Как дела у Славы в школе? Как ваше здоровье? Привет всем родным и близким. Целуем. Рита. Миша.»

В ответ брат напишет по-юношески деловое письмо.

Здравствуй, дорогая мама!

Извини, что долго не писал, ты ведь знаешь своего Славку! У меня дела идут неплохо. По прежнему ругаюсь с бабушкой на вечные темы: «Почему поздно пришел?» и «Как ты со мной разговариваешь!» Я все время собирался написать тебе письмо и все время забывал. В школе все по старому, ну чуть-чуть лучше. Теперь на твою голову: чуни, чуни и никаких гвоздей! А то гвозди моих старых продырявили мне все пятки, так что хожу почти что на носочках. Во-вторых, не можешь ли ты купить моему другу костюм, такой же как купила мне? ( Это была постоянная забота брата о друзьях, иногда в ущерб собственной семье). Можешь меня поздравить. Из меня выходит неплохой автослесарь. На авторемонтном заводе я работаю на разборке, работаю почти самостоятельно. Мастер дает мне два-три мотора и уходит, а я зарабатываю ему башли, а себе  знание автодела. Работаю также в авиакружке, и жду субботы, чтобы пойти на танцы. В Черновицах мы живем от воскресенья до субботы.

И еще одна просьба к тебе – что-нибудь почитать, или я умру от скуки. У нас все хорошо, все живы-здоровы. Привет всем. Да, не форсите своей машинкой, а то возьму и нарисую, да, нарисую такое письмо, что на стенку повесишь! Девица нехай учится – мать уже не сможет на старости лет кормить ее как меня

Good bay. Black Smite. Славочка.»

Естественно, что каждое лето мы проводили у бабушки. Не забуду эти бесконечные поля пшеницы и ржи с синими вкраплениями васильков, избы, крытые соломой, купола Киева, едва видимые с вокзала, на котором поезд стоял тогда два часа, а мы встречались в это время с сестрой отца. А в Черновицах у бабушки была огромная комната – метров 40, бывшая зала богатой квартиры. Остальные комнатки, поменьше,  занимали другие семьи. Получилась большая коммунальная квартира в одной. Но у бабушки был еще балкон, примыкавший к комнате. Даже не балкон, а лоджия, метров на 10. Там мы с мамой спали, когда приезжали летом. Ах, какие звезды на Украине!  Нигде в мире нет такого мягкого черного неба и таких огромных, близких звезд!

Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо, звезды блещут...

Конечно, тут же вслед за нами полетело письмо от отца.

 «Дорогая моя Риточка!

Через четыре дня я уезжаю в санаторий. Очевидно мы увидимся не ранее 2-го сентября. Когда я садился писать, то хотелось столько тебе сказать, а теперь все мысли как-то спутались и в голове все смешалось. Начну с второстепенных, а может быть первостепенных событий... Первого августа (это 1958 год) приезжала Поля (двоюродная сестра моей матери). К нам она не заехала, а прямо последовала на Киевский вокзал, куда я ее проводил. Ее приезд оставил у меня неприятный осадок.

Я поехал ее встречать в одной шелковой рубахе без пиджака, в серых брюках и легких сандалиях. За 15 минут до прихода поезда начался ливень тропический, продолжавшийся три часа... Я промок до нитки... Встречаю ее в таком виде и предлагаю поехать к нам, но она сказала, что должна сегодня попасть на Киевский вокзал. Я ей объяснил, что лучше поехать кишеневским поездом на следующий день, чем сейчас бежать на киевский и делать в Киеве пересадку. Мы взяли такси и поехали на Киевский вокзал, хотя я объяснил, что провести ночь вместе с ней на вокзале не смогу.»

Далее идут еще ряд неприятных эпизодов, связанных с болезненным и провинциальным восприятием этой женщины. Все это можно было бы опустить. Но дождь, в который попал отец, три часа в мокрой одежде... Какого это для человека с больными легкими! Через пол года он заболел тяжелым воспалением легких и скончался. Какую роль сыграл тут летний ливень? В конце отец пишет:

 «Стоят чудные дни. Я сделал душ. Ты будешь довольна. Ты не представляешь, как я истосковался по тебе и дочери. Почему ты мои письма и телеграмму не получила – не понимаю... Целую тебя, доченьку, бабушку, привет Блек Смиту. Твой Миша. »

Не успели мы приехать, как отец уехал в санаторий.

 «Дорогие мои! Вы уже получили мою телеграмму и знаете, что места тут неважные. Рядом железная дорога, базар и прочее. Лес далеко. Надолго я тут оставаться не намерен. Скука ужасная!

Но я себе устроил режим: спать и никаких гвоздей! Дождь льет каждый день. Все сидят в своих номерах. Дорогая Ритуля, я очень волнуюсь, подробно напиши как твое здоровье, как твои дела. Целую. Миша.»

Это одно из последних писем отца. Через полгода его не стало. Он похоронен на кладбище за Жимгаровским прудом, на окраине Москвы. Через 25 лет там же я похоронила и мать. Кладбище находится прямо напротив того места, где когда-то стоял дом моей сестры Наташи. Ее могила далеко отсюда, в Иерусалиме... Скоро закончится и моя дорога. Встретимся ли мы все там, в ином мире, узнаем ли друг друга?

На земле они так нежно
Любили друг друга,
Но встретившись в мире
Ином не узнали друг друга.

Все мы странники среди звезд. Что ждет нас в той дальней невозвратной дороге?

Не до смерти ли, нет,
Мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
Ежедневно куда-то уходим,
Словно кто-то вдали
В новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

Оглядываясь назад и думая о людях этого страшного и прекрасного времени всегда задаешься вопросом, почему они сохранили такую чистоту, такую силу любви? Какая доля нравственного содержания была утеряна нами и последующими поколениями? Почему стерлись границы между добром и злом и чем мы будем расплачиваться за эту утрату в мире ином?

Мое детство было освещено светом большой любви. Когда два санитара уводили отца, чтобы положить в «скорую» и отвезти в больницу – он был большой, грузный, донести его не могли – он повернулся и сказал: «Живи, радуйся жизни и помни меня». Теперь могу ответить словами одного из рассказов Ивана Бунина. «Я пожила, порадовалась. Скоро приду».

Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
У своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
По земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать.
Обгонять – только это возможно.

 

    ..^..