Об авторе.
Евгений Игоревич АНТИПОВ
Санкт-Петербургъ
Евгений Антипов - поэт, художник, член-корреспондент Петровской Академии наук, архитектор, президент Российско-Сербского Общества дружбы. Преподает в СПГУ на историческом факультете.
Владимир Пимонов, главный редактор журнала "Родомысл"
Евгений АНТИПОВ
Век авангарда: подытожим
|
|
...В атмосфере имеется такая точка, которая всякий центр зашибёт. Английский крематорий Альберт Эйнштейн изобрёл такую махинацию, через которую всякая штука относительна.
— О любезные милиционеры! — взмолился Андрей Семёнович. — Бежимте скорее, а не то мой приятель окончательно убьёт профессора Тартарелина. (И т.д.)
Д. Хармс. “История сдыгр аппр.”
(Есть две музыки: одну можно сплясать, в воскресенье утречком, другую — спеть под хорошую рюмку. Но самую главную музыку ведь только одно: слушать да слушать. Как это? Польза какая? Эх, да никакой.
…Если на картине луг, на лугу цветок и вдали ещё что-то, зритель с головой набок закрывает глаза: улыбается о чём-то. Если страшная морда — ого, сюрреализм. А кто-то чик-чик-чик, отдельными мазками, а похоже! А кто-то — и не похоже, и вообще. Это прорыв в подсознание. Оно тоже ого.
Но это — поверхность, зритель смотрел на краску, да и некогда ему, со своими авоськами. Придёт завтра на службу, скажет слегка: были, мол. Коляко-Малякич — прелесть.
Вот и мы о том же).
Кто почитаем на Руси? Это святой, юродивый, солдат со смекалкой, Иванушка-дурачок. Но прежде всего — разбойник.
Вот идёт он медвежьей поступью вдоль-да-по-матушке, мычит “дубинушку” в свирепые усы, и от звона цепей вся Россия погружается в задумчивость: сочувствует. И какая разница, за что его — в кандалы. Слово “узник” в русском словаре возвышенно-героическое.
Слово “авангард” тоже возвышенно, тоже героическое.
С первых лет сталинской чистки и до последних дней горбачёвской перестройки оно произносилось как-то вполголоса, но с высоко поднятой головой. Ведь авангард — это антитеза (эстетическая, идеологическая, политическая etc.) всему партийному. В первой половине века передовые взгляды вели художника в колымский барак, где ленинская гвардия, сидя кружком, уже пела на голоса “мы жертвою пали…”
Вторая половина века тоже не жаловала подвижников творческой мысли. Уж психбольницы переполнены, а партийная номенклатура всё ломает карандаши в своих дубовых кабинетах. Ещё бы: инакомыслие. Партия боится любого инако. Боится разоблачения. Неотъемлемые атрибуты партийной жизни — коньяк до блевотины и активистки ВЛКСМ в сауне. Нет, авангард шёл другим путём. Наркотики и нетрадиционные венерические болезни создавали ауру романтизма. За излишний романтизм, за очень уж такую неправильную, противоестественную оригинальность авангардистов сажали по статье, но и в глухих застенках они не оставляли своих убеждений. Передовая прослойка мысленно с ними. Их сравнивают с декабристами здесь и называют правозащитниками там. И так далее.
Но это литература. Обратимся к фактам научным и историческим. Главный тезис авангарда — самовыражение. Проблема очень важная, очень. Наиболее актуальна в период полового созревания индивида. У профессионалов такой проблемы нет. Только очень богатое воображение может нарисовать Тициана (Леонардо, Энгра), рванувшего ворот рубахи с возгласами о самовыражении.
Замечено также, что рассматриваемая категория обладает удивительной пробивной силой. Силой убеждённости — в своей уникальности. Александр Иванов назвал Брюллова гением. А были они почти ровесники. Оба золотые медалисты, пенсионеры Академии, виртуозы кисти. Все гении прошлого кивали на предшественников со словами, что учиться-то надо у них.
Мысли о том, что надо учиться, тем более о каких-то гениальных предшественниках в среде самовыраженцев хождения не имеют. Почему? Медицина даёт ответ и на этот вопрос. Но ответ очень категоричный. Лучше взглянуть на столпов отечественного авангарда через призму проф.пригодности.
Филонов — единственный, кто учился в Академии. Не в самой Академии, а в училище при. Недоучился. Отчислен, как безнадёжный.
Василий Кандинский, отец беспредметности, отцом стал сразу, как взял кисть. До этого тридцать лет с лишним — как Илья Муромец — Василий ничего не знал ни о своём призвании, ни о живописи.
Малевич, когда научился писать бегло, написал в дневнике:
“В детстве я не рисовал. Я не рисовал даже тогда, когда рисуют все. Мне больше нравилось лазать по деревьям…” И, подытожив этап своего формирования, с принципиальной прямотой резюмирует: “Мировая культура никакого следа во мне не оставила”. Путь же Малевича в искусство был каким-то мистическим: однажды тятька взял сынку в город, сынку увидел вывески на магазинах, и — судьба Малевича была решена.
Штеренберг, помощник ретушёра, тихий одесский юноша. Настойчиво шлёт свои рисунки в Академию. Академия счастлива, но просит больше не присылать. Тихий одесский юноша, стоя перед зеркалом, произносит длинный монолог с рефреном “я докажу” и уезжает куда-то за границу. Вернувшись откуда-то из-за границы уже в новое государство, он одевает кожанку главного начальника по художеству.
Остальные реформаторы искусства тоже поднялись выше частных кружков, в частных кружках не поднялись выше троек. Одним словом, с детства их талантливость в глаза не бросалась. Когда же прогремел залп “Авроры”, эти футуристы оказались комиссарами. Когда рассеялся дым, они уже профессора. Преподают кто в Академии, кто где. В зависимости от погон. Куда же девалась старая профессура? Не о них сейчас. О мучениках.
Итак, самым несчастным был Филонов. Ни мастерской, ни признания.
Это не совсем верно.
Кого признавать, кого не признавать, решал отдел общей идеологии. Возглавлял отдел Филонов П.Н. — икононенавистник с лицом Савонаролы. Также этот несчастный руководил молдавско-приднестровскими землями. Ни много, ни мало — губернатор. То есть, добрая традиция приобретать в музеи творчество увесистых чиновников зародилась в те романтические времена. И мастерская была. Большая, светлая. В стенах академии. И ученики были. Мно-го — 70 штук. Были и проблемы, но у других профессоров. То ли теории мутные, то ли ученики бестолковые, но процесс не пошёл. Оставалось шлёпать линейкой по головам и кричать о вдохновении и самовыражении. Ученики, кротко кивая бритыми головами, рассеянно смотрят в окно. Там, за окнами, во дворе Академии белеет огромная гора осколков (сюжет для Верещагина), — содержимое зала античных слепков, всё, что приобрела Академия за время существования, музейные экспонаты. И кто же это набедокурил? А это по инициативе директора, члена петроградской коллегии и Международного (?) бюро отдела ИЗО Народного комиссариата просвещения товарища Малевича. Казимира Севериновича.
Ну, это он, конечно, не хорошо, насчёт осколков. В целом же судьба Малевича вызывает только восхищение: щупленький хлопчик из деревеньки Набекреньки, что где-то там, босяк с тремя классами, как и положено пламенному большевику, а стал — ишь, твою! — основоположником самого интеллектуально-философского направления.
Интеллектуально-философски Казимир Северинович смотрел не только на скульптуру. Но и на живопись: на 9/10 уничтожен (реорганизован) музей Академии. Любил этот живописец-квадратчик реорганизовывать и другие музеи — Эрмитаж, Русский. Однажды побежал Малевич реорганизовывать Русский музей. В глазах огонь от факела, следом единомышленники, сочувствующие и попутчики. Он им кричит, чтоб революционную дисциплину соблюдали, зря не расплёскивали керосин. Но эту реформу пришлось приостановить. Народ может войти во вкус, из искры возгорится пламя, нет-нет, затея неудачна. Хорошо, отвечает супрематист, тогда я займусь памятниками. Вот это дело, говорят ему, вот и займитесь.
Не пройдёт 70-ти лет, Горбачёв отменит 6-ю статью, и народ прозреет. Прозревший, он поймёт, что ему говорили полуправду. А сколько памятников уничтожил большевизм! Но большевизм — это не вулкан, были декреты, постановления, подписи.
Кстати, вот список комиссариата ИЗО:
Альтман, Бурлюк, Древин, Кандинский, Лисицкий, Малевич, Мансуров, Матвеев, Матюшин, Маяковский, О. Брик, Пуни, Пунин (тёзка), Родченко, Розанова, Татлин, Филонов, Хлебников, Чехонин, Штеренберг за старшего.
Фамилии известные. Самые яркие фигуры авангарда. Но кто такой Пунин, этот комиссар Русского музея? Комиссар, но не художник. Зато высшее образование. А в новом государстве это минус. Тем более, в комиссариате ИЗО. Из плюсов: обладает удивительным качеством: может объяснить композиционную идею голубиной кляксы, говорит при этом горячо и умно, да всё про классовую сущность, про микрокосм, про единство и борьбу. Это у него учились партийные ячейки слышать волосатыми ушами буржуазные нотки в музыке сов.композиторов. Это он выдвинул доктрину, что вершина искусства — детский рисунок. Интеллектуал. Но и оригинал большой. То “Борисов-Мусатов” напишет через запятую, то Репин у него в Академии не учился. Человек пытливого ума, въедливого. Первый красный искусствовед. В лагерях проявил несгибаемость.
Как-то накануне (накануне лагерей) решили яркие фигуры выяснить, кто ярче. Наркомпрос устроил ревизию худ.объединений на предмет обострения классовой борьбы. Поднялся неприличный шум. Самый главный (архитектор) поморщился, одной рукой вынул трубку изо рта, а другой сделал величественный жест: сажайте всех.
Так закончилась историческая повесть и родилась легенда…Жива легенда и поныне. Если народ начинает сомневаться, из-за колонны выбегает человечек с членским билетом секции искусствоведов в протянутой руке. Закатив глаза, он говорит что-то про микрокосм, про детский рисунок. Народ, удовлетворённый, расходится.
Ушли в прошлое комиссары, маузеры, конница, булькающие аббревиатуры и подозрительный энтузиазм масс. Век авангарда давно перевалил за сотню. Что разрушил авангард, известно — ШКОЛУ. Разрушил до основанья, как и обещал. Но ведь было и позитивное. Что именно?
Итак.
Началось со второй половины девятнадцатого, с импресьона. Коллизии цвета как средство моделирования среды, воздушного пространства. Но в первой половине всё уже сделал Александр Иванов. Сколько брызгали слюной у холстов Семирадского. Здесь оттачивалась артикуляция у поколений сов.искусствоведов. Холсты обтёрли тряпочкой — играют как новенькие. И ни один импрессионист не достиг такого звучания среды. Дальше был экспрессионизм. Но за столетие до — был Гойя. А ещё до — был Эль Греко. Открытия не получилось. Был фовизм, но был и Тернер. А свой сюрреализм Дали изобрёл, глядя на Босха. Кубизм? Надо полистать почеркушки Гольбейна. Осознание объёма через сумму плоскостей — там, в шестнадцатом.
Когда усталому Сурикову показали открытия Пикассо, усталый Суриков удивился. Суриков сказал: я каждую работу начинаю с этого.
Перейдём к эпилогу.
Летом 1993 года в залах Русского музея, в корпусе Бенуа проходила выставка. Выставка детского рисунка, как завещал великий Пунин. Рисунки и рисунки. Корявые, забавные, всё как всегда. Но были и жемчужины. Попадались “шагалы”, “кандинские”, “матиссы”. Можно убрать кавычки, работы не проиграют. Название выставки — “Другими глазами”. Почему глаза другие? Это объясняет мелкий шрифт на плакате: дети умственно неполноценные.
В двадцатых годах Грабарь поездил по миру. Музеи, салоны, галереи, кулуары. Кулисы-за-кулисы. Общение с научными авторитетами и бизнесменами от искусства. Поначалу Грабарь недоумевает: “Мы всё ещё склонны приветствовать то, что имеет вид нового, и особенно то, что выглядит левым, (…) всё левое будоражит спящее болото, тормошит и оглушает зажиревших буржуа, поэтому оно революционно”. И задаёт вопрос: “Но как же получилось, что именно самые пресыщенные представители высшей финансовой аристократии (…) всячески смаковали и продолжают смаковать наилевейшее искусство, заводя у себя галереи только для крайних художников?”
Вникнув таки в суть, первый русский импрессионист пишет совсем грустно: “Помните, что вас обманывают, (…) обманывая вас, они сами уже обмануты, ибо та чудовищная система обмана, которая сейчас правит пир в Париже, Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, залепила глаза и заткнула уши не только художникам, но также искусствоведам и музееведам. Помните, что сейчас европейское искусство в плену”.
Беседуя с одним крупным маршаном и пылко жестикулируя, Грабарь убеждал, что перемены в искусстве приведут художников к проблемам, близким творчеству Гольбейна, Вермеера, Энгра. Маршан всё кивал лицом, а потом мудро так говорит: “Да, но мы этого не позволим. Как, вы хотите, чтобы мы могли допустить это после того, как вложили миллиарды в новейшие картины, и все наши склады в Европе и Америке от них ломятся? Когда мы их распродадим, тогда другое дело, а до этого пусть художники подождут и ещё на нас поработают”.
Артбизнес. По степени рентабельности опережает торговлю оружием. Уступает только торговле нефтью и наркотиками. Золото и недвижимость колеблются или растут потихоньку, стареют и дешевеют и автомобили спортивного типа, и ракеты типа “земля-земля”. От времени дорожают только пр.искусства. Когда-то за картину Э.Э.Бездарного не давали и ломаного гроша, теперь дают. Цены же на мастеров растут по гиперболе и уходят в небеса, откуда, собственно, мастера и пришли.
От алхимии что-то на полях растёт бурно и дозревает в вагонах, добычу алмазов можно поставить на промышленную основу, а число гениев — константа. Константа — и всё. Но ювелир Штраз придумал искусственный бриллиант: по сути не бриллиант, внешне — все признаки.
Как придумать Леонардо и Рембрандта? Какие внешние признаки у мастера?
Такие. Он должен:
владеть рисунком
кистью
композицией
пластическим мышлением
знать или чувствовать физиологию и психологию цвета
понимать смысл слова “образ”
ну и: разбираться в анатомии, иметь сюжетную изобретательность и прочее по мелочам.
…Не получается. Получается бриллиант настоящий.
Закрыв дверь на два оборота, штразы сели за круглый стол и стали думать думу. От напряжения возник лёгкий гул и запахло палёной проводкой. Даже мухи перестали баловаться и смотрят с интересом. Потом один штраз, молодой и самоуверенный, щёлкнул пальцами и победно произнёс: нет правил без исключения. Штразы переглянулись…
Лучшим регионом для торговли исключеньями из правил решили считать Новый Свет: Америка не имеет культурных корней, американец не имеет вкуса, реклама и собственное мнение — синонимы. И Европа отставать не захочет. Остальное — дело техники. За основу взяли Андерсена, а сценарий такой.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Билл, Джон — миллионеры,
Ваня Гвоздиков — так себе, никто.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Нью-йоркский чёрный вечер, мигание неона, девушки с губами и в юбочках. Ресторан. Из ресторана выходят Билл и Джон. Они выпивши.
Джон: вон про того мямлика с прозрачными ушами через два дня будет галдеть весь мир, или я — ! ( грубое выражение), спорим, Билл.
Билл: спорим, Джон.
Джон: эй ты, поедешь со мной.
Мямлик затравленно улыбается.
На вилле Джона: что ты умеешь делать? — Ничего, ведь я от рождения дебил. — Плохо, брат, ну тогда рисуй, вот холст и краски, из подвала не выходи.
Мямлик затравленно улыбается. Рисует усердно, высунув язык. Подходит Джон. Смотрит, бледнеет, закрывает глаза и шевелит желваками. Двумя пальцами, как что-то неприличное, берёт подрамник. Ладно, сойдёт. Как звать-то? Ваня Гвоздиков? Хммм. Отныне ты… Ван дер Дюбель.
С брезгливым лицом Джон уносит картину, а Ваня, широко раскрыв глаза, запихивает в рот сэндвич.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Аукцион. Рамки протокола. Бриллианты на грудях и бабочки на подбородках. Последний лот: картина европейского художника! Сдержанный смех, но торги начинаются. Усердствуют те двое, в разных углах. Они совершенно не знакомы, а цена доходит до рекордной. Счастливчик хватает картину и сам с собой, но чтоб все слышали, говорит, как ему повезло, как он долго искал, сбылась мечта, и вот теперь, и вот когда,
теперь, когда он,
когда она,
которое,
оне.
Убегает. А задумчивый зал пощипывает носы.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.
Последние новости! Последние новости! Мальчик, дай “Нью-Йорк Таймс” и “Дейли Ньюс”, и те тоже давай. Таак-с. “Гений ХХ века”, “Оценен по достоинству”, “Новое слово в живописи”. Попадаются и сердитые статьи — в соотношении 1:10. Почерк один, но подписи разные.
Кухарка по слогам читает, а Ваня понимающе мычит и ходит по подвалу.
У него новые ботинки.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ.
Светский раут на вилле Джона. Джон берёт под локоть лысого толстяка и ведёт в святая святых: да, тот самый, Дюбель, сам брал очень дорого, но учитывая нашу дружбу и вашу свадьбу…
Лысый растроганно трясёт руку Джона.
Эскорт лимузинов уезжает, каждый увозит полотно (полотно) того самого, Ван дер.
Джон сплёвывает на ступеньки и говорит: дерьмо. Зачем он так и что имел в виду, уже не узнать, музыка и титры.ё
Осталось за кадром, что аферу, конечно, раскрыли. Но скандала не сделали. Чтоб не потерять деньги, решили следующее. У кого-то есть знакомый в одном музее, у кого-то в другом. Музеи приобрели по Дюбелю. Сертификат получен, движение цен по гиперболе началось. Можно надеть на голову сеточку и пойти спать.
Всё будет хорошо, не считая мелких экономических спадов. Ныне Джон известен как крупнейший знаток и меценат. Ваня заработал много денег: конечно, не так, как Джон, но всё же. Освоил автомобиль и даже выучил азбуку. Умница. Сейчас преподаёт в Гарварде — теорию. Но и творчество не оставляет.
Исследователи мастера вспоминают трогательный эпизод. Какой-то наивный посетитель сказал, что такую картину любой сможет. На него посмотрели снисходительно: вы, наверное, не интеллигентный человек. Посетитель испугался и больше так не говорил.
Ибо сложная вещь искусство. И непостижима душа его.
Пришли к Репину два футуриста. — Здравствуйте. — Здравствуйте.
— Мы футуристы, народ плечистый. — Очень хорошо, нарисуйте лошадь.
— Мы Футуристы…— Художники? — Да, но. — Вот и нарисуйте.
— Так ведь мы же…
Препирались долго, лошадь не нарисовали. Независимой походкой ушли в темнеющее. В карельские сосны. Может, они не умели рисовать?
А) ИМ ЭТО И НЕ НУЖНО.
Такой эпизод. На Сенеже во Всесоюзном Доме Творчества, когда дух реформ уже стоял в мастерских, а художники вдохнули свободы, один из, с акцентом, — широкий, как Платон, и лысый, как Сократ, — пригласил коллег. Взглянуть на работу.
Стоят с нижней губой, щурятся, как мышь на крупу. Сосед по мастерской говорит: ты ж её наоборот поставил. Да вот, отвечает Сократ, так лучше.
Б) ЕМУ ЭТО НЕ ВАЖНО.
…На одной экспозиции картина Матисса “Лодки” две недели висела перевёрнутой.
В) ЭТО НЕ ВАЖНО ВСЕМ.
4. ДИЛЕТАНТИЗМ, КАК ВЫСШАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
А сейчас будем разрисовывать забор. Все вместе: полковник в отставке, три хорошие девчушки, Серёга с корешем и мама Антона Тихомирова. Это объединяет людей. Кто считает, что разрисовывать не надо, тот против объединения, против людей.
При массовых обманах обязательно разыгрывается карта демократичности. Старая-старая добрая-добрая традиция. На своей демократической природе настаивает и авангард. Авангард настаивает на демократизме, а сам демос, не совсем понимая, в чём дело, неуверенно переминается. Но и не возражает. Ведь есть во всём этом что-то убеждающее, что-то народное: заурядный такелажник может стать незаурядным художником. Как в песне. Поэтому неиссякаемый источник и составляющая часть (народного!) авангарда — народный дилетантизм. Мышление дилетанта не отягощено багажом веков, и он ежедневно открывает мир. Это делает дилетанта таким беззащитным и милым в глазах прохожих и даёт пищу скучающим диссертантам.
Дилетантизм был, есть и будет. Неискореним как насморк. Возможно, уйдёт профессионализм, — дилетантизм никогда. Сейчас у этого насморка характер эпидемии: сделаны верные выводы в свете тотального свободомыслия, прогресса, не-задушишь-не-убьёшь, и уже не определить, где кто.
При первом приближении, дилетантов можно поделить на две категории. Первые, просмотрев в “Огоньке” репродукции старых мастеров, погружаются в задумчивость, а выгружаются уже с выводом, что мастерство, — это когда прорисованы все ресницы. Они берут тонкую кисточку и рисуют ресницы.
Такой подход предполагает кропотливость, а, значит, скромность. Что симпатично. В процессе роста им удаются детали, но в целом работа никакая, хотя пейзаж с волнами и кораблём имел единодушное одобрение у соседей и сослуживцев.
Первая категория — творцов бесхитростных и простодушных, недостатки видны безоружным глазом. Ко вторым относятся те, кто считает себя умнее первых. Перед вторыми уже есть жалкий опыт первых, потому их вывод решительнее, и вывод этот включает фактор божественной озарённости: мастерство — это когда вообще ничего не прорисовано. Они берут кисть пошире и с хищным оскалом выдавливают на палитру увесистые кучки. У них нет ни критериев, ни авторитетов, но есть самоуверенность. Пишут, как получится, а когда получается ну совсем гадко, объясняют, мол, мировоззрение, такая, брат, жизнь.
И те, и другие творят по принципу лотереи: на сто первый раз что-то попадает в настроение, и возразить тут нечего, попал.
Самые агрессивные из дилетантов стремятся достичь профессионального статуса социальными регалиями. С неукротимым упорством старый приятель Скворцова и Степанова рвался на Запад, вырвался, пустился там во все тяжкие и, как результат, лет через 10–20 он — магистр искусствоведения и идейный гений Академии гниений. Сам римский папа треплет его по щеке, а римские сынки бравируют знакомством с этим забавным малым. Такие неожиданные повороты в судьбе локального индивида объясняются холодно рассчитанными “причудами Запада” (это отдельная тема) и высокой температурой пациента. Осознанная мания величия и подсознательное чувство ущербности дают бешеный заряд энергии для движения поверх барьеров. Признание Западом очень смущает соотечественников, но смущаться не надо. Да, вчерашний гад-утёнок стал отпетым лебедем, но разговор о таланте, который не заметили, лишний. И в советской Грузинской республике каждый пахан, в натуре, имел степень доктора. Обычай, понимаэшь.
Коснувшись вопросов психики и обычаев, уместно отследить и специфику психологии национальной, русско-интеллигентской, её генезис.
Александр II отменил крепостное право, но потерял фуражку — её унесло взрывной волной. Итак, первый специфический признак русско-интеллигентской психологии — ненависть к сильным. Второй — любовь к слабым.
Мама-папа были пропойцами. Из чувства протеста. Ребёнок получился слабеньким и умом и телом: вот он, кривоногий укор русской интеллигенции, щемящая боль её и её любовь. Его берут на руки и несут, несут. Куда несут? Да хоть бы и на трон.
Гипербола. Но на Руси любовь (к убогим) сметала любую логику.
Философия любви к убогим имеет хождение и в демократических странах. И характер этой любви какой-то назойливо-показательный. Видимо, есть в убожестве нечто неуловимое, но глубоко демократическое.
А как быть с теми немногими — профессионалами, — которые безразличны и к рекламе любого рода, и мыслят (о ужас) самостоятельно? И при любых режимах. В сов.времена искусством заведовал идеологический сектор. Сектор понимал, в чём дело. В свободные времена всё пущено на самотёк, то есть работает упомянутый механизм любви-не-любви.
Когда на выставком приходит художник по виду благополучный, спокойный и крепкий, ставит работу — благополучную, спокойную и крепкую, выставком воспринимает это как личное оскорбление. И то, и другое. Раздражает защищённость. Выставком скрежещет зубами, ищет недостатки, не находит и скрежещет ещё громче. Работа не проходит. Никто не поднял на неё руку, но никто не поднял и за. Следом входит трясущийся пенсионер. Он нарисовал синюю речку и одинокую берёзу. Сам. Поначалу выставком тоже хотел обидеться, но этот тремор, эти стоптанные ботинки… Поднимая то одну бровь, то другую, выставком размышляет вслух, что в общем-то, в общем-то, что в принципе…
Таким образом происходит естественный отбор.
Политические, идеологические и прочие телевизионные веяния создают неразбериху эстетическую. В этой мутной воде искусствовед тоже ловит свою корочку хлеба. И главное — в деле оратора — не останавливаться. Правда, разговоры эти очень однообразны: о — революционности, о — живой душе и о — о вкусах не спорят. Есть хороший вкус, есть плохой. Действительно, спорить не о чем. На живую душу — ловятся преимущественно девушки. Такие доверчивые, мм. С чего взяли, милые гимназистки, что душа Гены Крокодилова, двоечника и грязнули, ценнее ваших? Ну да, он же художник.
Простоты ради, переведём разговор о душе в ипостась образную. Возьмём персонаж Хармса, такого рыжего человека. Ни рук, ни ног, совершенно глухой. Ходит под себя и выразительно мычит. Голова асимметрична, но зато огромна. Едва ли найдётся оригинал, который станет рассуждать о достоинствах души этого декоративного существа. Если найдётся, ему не поверят. Инстинкт, защитная реакция. Когда же речь о живописи, тот же цинизм, но проглатывается — и с выражением глубокого либерализма на лице.
А с революционностью интересней. Тут нужно говорить научно.
Всё сущее подчинено закону. Абсолютная детерминированность ведёт к идеальному функционированию, но и — в тупик. Условием жизнеспособности системы является элемент энтропии. Резервный фонд развития. Доля энтропии определена. Опять же — законом. Если энтропия (хаос) превышает норму, снова — тупик. То есть Сцилла да Харибда. Вот обыкновенный путь новатора: справа от него заслуженные чиновники страны, авторитетные, лысые, слева — какое-то хулиганьё. “Революционеры”.
Теперь посмотрим на “революционера” пристальнее: не революционер. Даже и не Рахметов. Ни малейших признаков жертвенности. Да и чего ради. Ради глубин профессионализма, который сам же и разрушает, потому что отрицает, потому что в этом ни бельмеса? Раз он такой идейно непримиримый, так и отверг бы что-нибудь принципиальное. Деньги, например. Ан, нет, никак нельзя. В грёзах своих нонконформист не отличим от презренного обывателя. Да, готов, да, с охотой подгадить по мелочам, но чтобы потом ему большое человеческое спасибо. Или визгливый девичий восторг. Примитивная фрейдовская сублимация. Увы, это организм простейший; дайте ему официанта, цыплёнка с соусом, несколько тёплых слов и пачку зелёных, можно мелкими купюрами. Он поплачет над тарелками и угомонится, — вот и свершились сны. Роняя жирное на скатерть, ещё он будет бормотать о божественном, о гениальном, но всё просто: нет гения вне мастерства, вне профессионализма. Это юношеские мечты, что божественные озарения сыплются без разбора.
Наряду с прочими преимуществами новой жизни в наш быт вошли голые девицы. Вошли жеманничая и поначалу прикрываясь пальчиком. Входили по поводу и без, под музыку и просто так. Но вошли прочно, как командор. Вошли с теле- и киноэкранов, с западных и родных, с детективных обложек — нарисованные кое-как, — и с газетных страниц — сфотографированные уже подробно; на языческих презентациях, среди жующих затылков, появляясь в одних серьгах и с улыбкой для спасителей отечества. Какие-то художники, пузатенькие и дряблые, водят своих нетрезвых наложниц по улицам Москвы. Этих обижает милиция и защищает прогрессивная общественность. Кто-то из толпы, с масляными глазками, шепчет: искусство, искусство…
Но голая девка — это не искусство, а голая девка. Что касается искусства, то оно предполагает мастерство, культуру и, возможно, этику. По нынешним временам, этика — вещь загадочная. А культура, в двух словах, — это опыт человечества. Мастерство — тоже опыт человечества, но в практическом приложении.
Однако, человечный человек пообещал: искусство принадлежит народу. Фразу написали везде. Что означает — неизвестно. Другие человечные придумали дальше: человек взял кисть — он художник. Гуманно, ибо вчерашний пьяница, сегодня взявший кисть, завтра уже имеет социальный (и политический!) статус — мученика.
Как называется, по аналогии, человек, впервые взявший скрипку? Или штурвал самолёта? А если он взял скальпель и кого-то уже режет? Он — доктор? Он бандит. Он опасен. Не государству, не властям, — это персонажи мифические. Да и независимое мышление — удел профессионала. Опасен сам пример, заразителен. Потому что другие “вчерашние” тоже берут что-нибудь в руки и на заре выстраиваются в колонны непонятых. Злоба на милицию и собственную судьбу — их мировоззрение. Праведный гнев завывает в желудках: мы наш, мы новый пир устроим… К ним примыкают, их уже возглавляют безработные теоретики. Да, эти легионы не обучены строить, но дух революций треплет их нищенские знамёна. В пику серому соцреализму они сочиняют пёстрый соцарт. Но что-то угадывается во всём этом критическом искусстве. Соцхрен соцредьки не слаще. И это блюдо называется соцзаказ.
Не владея ремеслом, новые кукрыниксы уповают на желанное “Я”. Или на космос. Чтобы доказать индивидуальность, они одевают на себя что-нибудь эдакое, поярче или погрязнее. С пионерских ногтей несут они в прокуренных сердцах пафос борьбы. Ибо: художник — это борец. За или против — не важно, лишь бы. Но в какой цвет ни крась лозунги, получается глуповато. Искусство не ботинки, оно не принадлежит никому. В этом его странность. Другая странность в том, что его делают единицы. А не массы. Занятие масс — самое масштабное — война.
И вот странный век на исходе. Век непостижимых авантюр и виртуозных подлогов. Не мытьём, так катаньем — свершилось: искусство принадлежит. Откуда-то снизу выходят толпы люмпенов.
Не без эстетства, не без претензий называют они свои подвалы на французский манер. У них закалённые лица. Столько лет, пока обыватель кричал “шайбу!” или мирно дремал у голубых экранов, они мужественно ненавидели систему. Особенно — обучение. Да, раньше было просто. Постукивая пальцем по столу, партия говорила художнику: рисуй Ленина с зайцами. Художник твёрдо отвечал: не буду. И уходил в подвалы — искать свой путь. Но вот пришёл рынок с человеческим лицом и короткой формулой: не будешь — не надо. Как не надо? — удивился художник. А что надо? И уже другим голосом: чего изволите? Рынок зевнул и почесал рот: не нужен ни рыхлый соцреализм, ни диссидентские каракули; изволю товар, качественный.
Это сокрушающий удар по подвальному искусству. Ведь творцы-борцы не способны создавать качественное. Они не способны создавать прекрасное. Они не способны — создавать.
…Когда качнулась Берлинская стена, в брешь — с востока на запад — хлынул поток творчества народов СССР. Волна прошла по миру и смыла все галереи. Цены на авангард любого толка рухнули. Даже коллекцию импрессионистов жёлтый от ужаса японец продаёт в десятки раз дешевле, чем покупал. Там и сям зазвучали голоса — то эмоционально-отчаянные, то спокойно-рассудительные: ну хватит, сколько можно…
(окончание следует)