Об авторе.
Елена АЛЕКСАНДРОВА
Новокузнецк-Ганновер
Родилась в 1967 году в Новокузнецке. По окончании ВУЗа работала инженером в проектном институте. В 1994 году переехала в Германию. Замужем, воспитывает двоих сыновей.
Владимир Пимонов, главный редактор журнала "Родомысл"
Елена АЛЕКСАНДРОВА
РИСОВАНИЕ В ДОЖДЬ
Дождь... Дождь... Дождь...
“Мерзость... Мерзость... Мерзость...” — еле слышно шепчет мой сын, неся к столу через комнату стакан с водой. Я знаю, что “мерзость” — не определение сегодняшней погоды, а впервые им сегодня услышанное — “Убери эту мерзость со стола!” (жирный тёмно-коричневый слизень, найденный на крыльце и с целью изучения притащенный в дом) — и жутко понравившееся словечко, которое надо вначале хорошенько обкатать на языке, пока оно станет твоим собственным. Сын поступает так со всеми шикарными — по его мнению — словами, их у него уже целая коллекция, “мерзость” — один из самых скромненьких экземпляров в ней, а есть просто чудные, махровые... Не исключено, что мне и самой неведомы истиные размеры сего тайничка.
Хотя этим же словом сын вполне мог бы выразить своё ощущение от сегодняшнего дня. То, что для меня — манна небесная (больше недели стояла жара невыносимая, измучившая бессоницей и мигренью), для него — всего лишь препятствие для гулянья с утра до вечера. Мой сын — непоседа, — покойно, в своей тарелке он чувствует себя только в движении, причём в движении постоянно ускоряющемся.
Вот и сейчас — тихо-тихо, плавно-плавно входит в дверь с полным стаканом воды (даже с чуть заметным холмиком над краем — холмик студнеобразно дрожит, но пока держится), медленно и напряжённо передвигая ноги, почти не сгибая колен и непривычно прямо ставя ступни. Но этой сдержанности хватает ненадолго — уже к середине комнаты темп шага убыстряется, рука дрожит, тончайшая оболочка водяного куполка лопается и струйки воды текут по стакану, по пальцам... Это выводит сына из оцепенения — стакан больше не полон, и он останется “не полным”, даже если выльется ещё половина, а потому можно без страха дышать и немного поныть: “Ма-а-ама-а!” Это мне знакомо — полным, целым, не пролив — не разбив — не растеряв, сын ничего никуда донести не в силах — в нём слишком много энергии, которая у детей этого возраста направлена в основном на разрушение, но каждый раз он требует, чтобы всё ему дали сполна — налили полный стакан, наложили полную тарелку, насыпали полную горсть... В этом он чувствует полноту жизни.
Но как бы то ни было — стакан поставлен на стол, с которого убрана скатерть, и где уже ожидают краски (сухие, с трещинками кругляшки — когда же в последний раз рисовали?) — жёлтая, зелёная использованы почти наполовину, в синем глазке даже проглядывает глазное дно, а вот чёрная — почти не тронута. Сын, сопя, не глядя на меня, лезет в стол за бумагой. Он знает, что стол — табу для него (ну, ни то, чтобы... в-общем — нежелательно), и нарывается на скандал сознательно. Из-за пролитой воды у него грядущие пара минут — плохое настроение, виноватой выхожу я, а значит — мы в данный момент как-бы в ссоре. Но это состояние для него невыносимо и для разряжения обстановки ему надо быстренько по-настоящему поссориться и помириться, что мы и делаем.
И теперь со спокойной душой и лёгким сердцем он забирается на стул, становится на него коленями и почти укладывается животом на стол. Начинается рисование — процесс, как правило, не длительный, но требующий максимальной сосредоточенности, и призванный — по моей задумке — отвлечь сына от горьких дум о своей несчастной доле, коими он занят с утра, с моего первого “...сына, ну куда? Не видишь — дождь?” (Обещания надеть сапоги, куртку, непромокаемые штаны, колготки, двое колготок, — не помогают).
Первое обмакивание кисточки в воду — ничего особенного — побултыхать, побултыхать, и повазюкать её в краске, а вот второе... Второе обмакивание, особенно если верно выбран цвет (лучше всего оттенки синего — от небесно-голубого до тёмно-лилового) может стать не меньшим источником созерцательного наслаждения, чем текущая по камням вода или горящий огонь. Правда, наслаждение это нужно уметь растягивать, смаковать — медленно-медленно, осторожно, почти не дыша дотронуться кисточкой до поверхности воды, и тогда вы увидите, как от крошечного, сразу чуть расплывшегося пятнышка, с сомнамбулической плавностью, зыбко дрожа и завиваясь, пошёл светлый дымок — как настоящий, только — вниз...
Я украдкой смотрю на сына и с лёгким разочарованием замечаю, что это наслаждение ему пока недоступно — он быстро, чуть ли не яростно суёт кисточку в стакан, болтает там ею, и, вытащив, держит её навесу (с кончика падает на лист большая капля), а сам в это время, наклонив голову и поджав губы, критически рассматривает краски, мучаемый необходимостью выбора.
Только что я была рада, что сын нашёл себе занятие, а значит ближайшие полчаса я буду избавлена от нытья и вопросов. Но вот странно! — глядя на него, целиком ушедшего в рисование, я чувствую какую-то смутную ревность, меня неприятно задевает эта его — неожиданная для меня — способность жить вне нашего общения даже несколько минут. И, чтобы напомнить о себе, я спрашиваю: “Что рисуешь?”, и тут же прикусываю язык. Я не помню себя в этом возрасте, но вполне допускаю, что спросить четырёхлетнего ребёнка, что он рисует, так же глупо, как спросить взрослого человека, глядящего в небо, о чём он думает. Однако, сын настроен менее философски — он резко дёргает плечом (папа родимый) и коротко, но дельно отвечает: “То, что вижу”.
Я смотрю в открытое окно (за неделю дом стал домной — нужна ещё неделя, чтобы его остудить) и вижу то же, что и мой сын — недалеко от окна потемневший от времени и влаги колодец с журавлём (когда мои родители купили эту дачу, вода в колодце хоть и припахивала болотцем, но была вполне чистая и пригодная для питья, сейчас же она годится только для полива), досчатый забор с чёрными прогалинами облупившейся краски и островками мха на склизких столбиках у самой земли, за забором — луг, а ещё дальше — почти невидимый за серенькой вуалью дождя лес. Вот, собственно, и всё — ни птички, ни коровки, — четырёхлетнему мальчику тут не только рисовать нечего, но и смотреть не на что.
Ему не увидеть, не заметить, не застыть над этой розовостью, этой удивительной розовостью — что мне делать с этой розовостью и откуда взялась она в серый день — эта разлитая в воздухе розовость?.. И разве услышит он этот сухой графитовый шорох, с которым дождь — размеренно и монотонно — туманно-серым и сиреневым штрихует дальний лес, штрихует... А запах... Я только что вымыла пол. В дождь полы сохнут плохо. Пахнет чуть подгнившими сырыми досками, пахнет прохладой дождливого августовского дня, пахнет моим детством, проведённом на этой даче — ненавидимой тогда мною даче...
Через четверть часа я не выдерживаю и заглядываю сыну через плечо...
На бумаге есть всё. Всё, что важно для моего сына — четыре огуречика (самый пузатый, вероятно, — я, что совершенно верно) с головками и ногами-грабельками и какая-то коричневая каракулька, прилепившаяся к одному из огуречиков, хотя собаки у нас нет, нет и нет (“... ты опять? Чтоб я этого больше не слышала. Вырастешь — заведёшь...”). Над головами огуречиков — синяя мазня неба, а над ней — апофеоз всей картины — большое, круглое, ярко-жёлтое великолепное солнце!
Я смотрю на это роскошное многоцветие и вдруг понимаю, что этот восхитительно ясный желток солнца и есть та моя неизъяснимая розовость — пурпурное закатное солнце где-то высоко-высоко над серыми облаками подсвечивает их с изнанки, и лучи, проходя сквозь туманную толщу, отражаясь и многократно преломляясь в искрящихся капельках, придают этот нежнейший оттенок воздуху. И розовость эта уже проникает, царапаясь и тоненько звеня, в душу моего сына, и глядя на его рисунок, я вижу в нём то же очарование печали последних летних дней, которое только что нежно терзало и моё сердце.
Однако моему сыну рисование начинает надоедать — он стряхнул с кисточки несколько больших мутных капель и теперь размазывает эту лужицу по столу. “Ну что, сына, гулять пойдём?” — он радостно вскакивает, но тут же настороженно замирает и испытующе на меня смотрит (ищет подвох): “А потом я ещё не хочу спать...” Но мы идём гулять безо всяких условий и ультиматумов — может быть, удастся повстречать на крыльце какого-нибудь слизня. А изучение поведения слизней во время дождя имеет большую значимость для эстетического воспитания. Не верите — спросите своего ребёнка.