|
|
На ногах его были кроссовки, которыми он почему-то гордился, чуть выше - над черной полоской носка, начинались светлые, со множеством карманов, брюки, внезапно переходящие в голубую ти-шотку; свободная от ворота шея поддерживала нечесанную голову, затылок грел колонну, гранит, на котором сидел мужчина, больно впечатывал в тело монеты; локтем правой руки человек мял спортивную сумку, ритмично постукивая по ней пальцами; при помощи левой - нервно подносил ко рту очередной Diebels, глядя на выставленный в витрине самокат по цене подержанной автомашины. Время было поздним, а место - провинциальным, так что табло с номерами автобусов и трамваев, прибитое над крепостными воротами, охватывало город полностью, улицы изо всех сил старались выглядеть одушевленными, а самым модным местом был вокзал с его жизнью, что на короткое время осаждала выход в город, когда над головой притормаживал поезд, рокот колес на чемоданах заглушал человеческую речь, и мужчина взволнованно хрустел банкой, продираясь взглядом через толпу.
Человек допил пиво, достал из сумки газету, осмотрел дом в три этажа, двенадцать больших окон и восемь поменьше, левую дверь в город с разноцветным шпилем трамвайных имен, три скамьи, трех обывателей и три массивных горшка с цветущими кустами, плюс - заголовок с кусочком текста: "Для Игр без Тормозов. Бургомистр Харальд Денекен сообщил о поступивших к нему Звонках и Письмах, которые показывают внушающую Опасения Нетерпимость." Мужчина посмотрел на часы, упаковал газету, рванул на себя молнию, прошел через холл и шагнул на привокзальную площадь.
Прямо перед ним уходила под землю разукрашенная граффити лестница, возле которой парковались велосипеды и мусор, чистый, как ночной воздух августа. В центре площади толпились остановки, по ту сторону трамвайных путей спал зоопарк. Погруженные в себя предметы с острыми контурами придавали пространству жесткий и колючий вид. Безумная четкость картинки резала глаз. Бродячая упаковка из-под чипсов жалась к ограде перехода, камень отражал ее, не принимая. Без спасительной дымки сырого климата, без обветшания, столь роднящего не похожие друг на друга сердца, крикливый отброс был оставлен на произвол утреннего уборщика, ожидая своей участи покорно и, между тем, самодовольно.
Мужчина остался под навесом главного входа, бросив сумку к ноге. На Почтовой улице засветил фарами трамвай, миновал гостиницу, подъехал ближе, желтый, с кучкой обитателей за стеклами без занавесок. Люди встали с вельветовых кресел. Вагон остановился, завертелись вывески у дверей. Мужчина изучил пассажиров, ощупав глазами каждого от прически до багажа. Еще до того, как открылись двери, он увидел по спинам, что трамвай пришел зря.
Человек вернулся в холл, сделал несколько кругов вдоль стен, зеленого полицейского, набора оловянных солдатиков с котомками, в тирольских шляпах и шортах, безлюдной кассы, буфета под пальмами. Он провел в этом буфете весь сегодняшний вечер, сбитый с толку литровой смесью кофе и пива.
Мужчина неохотно жевал гамбургер, рисуя пальцем на скатерти. Кто-то неловкий подошел сзади, прокудахтал: "Добрый вечер!" За соседним столиком пытались дозвониться. Под настойчивое "алло" мужчина вернул гамбургер на блюдце, поднял глаза, увидел над собою оранжевого петуха и схватился за горячую чашку, чтобы ее не смахнуло крылом.
- Хотите узнать, кто я? - спросил петух.
- Ну? - сказал мужчина.
- Позвоните по этому телефону, - петух похлопал себя по груди, где было написано все. - 25 пфеннигов в минуту. Вам расскажут о скидках.
Человек за соседним столиком вдавил в ухо Handy:
- Еду, дорогие мои. ОК. Встречайте.
- Спасибо, - сказал мужчина, проглотив остывший кофе.
Человек по-соседству раздавил в пепельнице пятый окурок.
- Хотите узнать, кто я? - тоскливо спросили в дальнем углу буфета.
- Сорок минут до следующего, - понял мужчина, проигнорировал знакомую колонну и пошел по длинному коридору с автоматами для продажи чего угодно. За эскалатором последней платформы человек опустил в щель монету, чтобы просвистеть грустный мотивчик над игрушечным составом, что бегал по кругу мимо кладбища с крошечной коровой на холме.
На задворках вокзала он ознакомился с расписанием автобусов, кроме одного, кириллицей, которую человек не понимал. После - прочитал программу летнего кинофестиваля; пропустил свой поезд, пытаясь разговориться с девушкой, испуганно ответившей мужчине по-английски, что едет в Париж и не говорит по-немецки. Мужчина извинился, посмотрел на звезды и быстро зашагал к черному вокзальному ходу, едва не столкнувшись с тихо гудящей инвалидной коляской. На кресло был накинут плащ. Он висел до земли со всех четырех сторон, а в центре, без намека на туловище, скрывал готическим капюшоном голову седока. Лица мужчина не заметил.
Коляска целеустремленно укатила за стройку. Человек пробежал по переходу, осмотрел зал и выскочил к остановкам.
Слабый людской ручеек разминулся с мужчиной, не коснувшись его. Почти сразу же приехал второй вагон, пустой, с противоположной стороны, без номера, без места назначения, безнадежно. Мужчина подошел к расписанию. До ближайшего трамвая оставался ровно один час.
Человек сел на лавку, барельефом на рекламном плакате позади него. Квартет припозднившихся молодых людей попросил закурить и ушел ни с чем. Мужчина сидел на остановке, ежась в бесполезной ти-шотке. Сумка обмякла у ног, ремень обвис в руках, человек сгорбился, придавив локтями бедра и глядя на рельсы, растерянно, но почти умиротворенно, потому что умиротворение есть последняя степень отчаяния.
В час ночи он зашел в туалет, занял угловую раковину и зaвертел головой перед зеркалом, пытливо трогая подбородок. Приняв решение, человек поставил сумку на край раковины, раскрыл ее и залез внутрь двумя руками, перелопачивая содержимое.
В сумке лежала пара одинаковых газет, которые человек cpaзу выбросил на пол. Дальше зашуршал пакет со сменой белья. Мужчина подрыл под него, устроив переполох в супермаркете: две пачки печенья, шесть банок пива, связка бананов, иогурт; смешал две плитки белого, как уборная, шоколада с парой ярко-синих кепок и планом города в Италии, наткнулся на фотокамеру, извлек со дна бритву, пенку, да лосьон после. Аккуратно окружив себя пенкой, лосьоном и одиночеством, человек взялся за кран.
Пористый столб воды туго ударил в раковину, стал лужицей, лужица начала расти. Мужчина намылил лицо и принялся неряшливо скрести бритвой кожу. Пена опадала с него крупными хлопьями, кружась на воде, уровень которой медленно повышался.
Умывшись, он обнаружил, что порезал щеку. Ранка была глубокой. Несколько капель крови упало в воду, пока мужчина, чертыхаясь, искал в сумке упаковку салфеток, отрывал клапан и прикладывал быстро краснеющую бумагу к щеке.
Он истратил целую упаковку, комкая салфетки одну за другой и бросая их в раковину. Одолев ранку, мужчина свинтил колпачок с лосьона и протер кожу, стрательно обходя порез. Вырвавшись из пальцев, ребристый пластик сбежал к салфеткам. Человек задумчиво посмотрел ему вслед. Щелчком сбил в воду пузырек с лосьоном. План города и фотокамера полетели туда же.
Раковина была полна до краев. Мужчина погрузил в хаос левую руку. Нашарив под фотокамерой грибок слива, он ловко прочистил отверстие, выдернул руку из воды и несколько секунд непонимающе смотрел на склизкий комок волос, опутавших кисть. Потом человека вырвало.
Пожилой бюргер у соседнего зеркала не выдержал и спросил:
- Вам помочь?
Мужчина плюнул в раковину.
- Аптека закрыта, - продолжал бюргер. - Я давно слежу за вами. Такие кровотечения очень опасны.
- Я оплатил все сполна, - пробормотал человек, вытирая рот тылом кисти. - Ну что еще?..
В зеркале мужина видел озабоченное лицо бюргера рядом со своим собственным, не выражающим ничего.
- Кажется, у меня есть пластырь, - сказал бюргер. - Да, точно, есть. Вот.
- Спасибо, - сказал мужчина, с наслаждением подставляя ладони под струю горячего воздуха. - Большое спасибо, все прошло.
Он потрогал пластырь на щеке. Вытащил из сумки кепку.
- Возьмите, - сказал мужчина. - Еще раз спасибо.
Через пять минут бюргер протянул кепку над загаженной раковиной и прихлопнул забытый мужчиной кран.
----------
В холле человек жадно оглянулся по сторонам. Заметив, что все еще сжимает в кулаке бритву, заметался по вокзалу в поисках урны для пластика. Встретившись с автоматической кассой, наугад набрал код города. Поразмыслил над выскочившей в окошке ценой. Поспешно положил на лоток банкноту. С победным звоном сдачи билет упал в корытце внизу ящика. Человек пошел на платформу, позвякивая мелочью, чисто выбритый, в странном, мертвом, великолепном вокзальном свете.
У него было время посидеть на платформе, в окружении багажных тележек, рекламы, разрисованных электричек и силуэта в строгой шляпе, семафором поднявшего руку с отставленным в утвердительном жесте пальцем. На табло захлопали, сменяясь, цифры. Его поезд. Возможность провоза велосипедов, стоянка восемь минут. Пошатнувшись на краю платформы, мужчина повторил про себя пришедшие когда-то на ум слова:
- Проходной город.
Поезд бесшумно затормозил напротив человека. Взглянув на часы и охнув: "Тройка, через две минуты...", мужчина дернулся в сторону эскалатора, но пересилил себя и побежал к ближайшему вагону второго класса.
Он упал в кресло, прижал к животу вещи и глубоко вдохнул в сердце родной воздух, раздраженно отметив, что попал в отсек для курящих. Он чувствовал себя раздавленным и уехавшим. Пересаживаться не было никаких сил.
Поезд тронулся. Чья-то жестокая воля сдернула с коробки вокзала крышку, а бодрый динамик успокоил собравшихся, сказав, что следующая остановка не имеет значения. Человек понял, что счастлив. В будущем были пять часов мягкого кресла, огней за окном, бегства, но главное - полной апатии, ибо с ожиданием покончено. Он прикрыл глаза и снова распахнул веки, в уютном полубреду наблюдая за светом в конце вагона, пока в том свете не появилась маленькая фигурка, не приблизилась в абсурдном танце, не выросла перед счастливым мужчиной и не произнесла долгожданным, обращенным только к нему голосом:
- С вас доплата, пожалуйста. Девять марок.
6.01.2001.
Выбрось меня обломком крушенья на берег,
оставь там лежать навсегда!
Питер Хэммилл.
Еще одна намеченная цель казалась недоступной. Факт, не стоящий внимания; плод темноты и усталости, не больше. Столб с фонарем в ста метрах от Леона был легко достижим. Еще одна ничтожная цель, покорная медленному, упорному шагу.
Он шел по дороге между стройкой и пустырем. Ноги вязли, походка Леона была пьяной. Порою, отчаявшись следовать едва заметной тропинке, он сворачивал в сторону, тонул по колено в сугробах, ругался и возвращался к запорошенным ямкам чужих следов. Снег летел то спокойно, то кружился в тревожном хороводе, и тогда, свистом в ушах, на Леона набрасывался ветер, оглаживая шершавой ладонью лицо и нагло забираясь под куртку, и Леон замирал, поворачиваясь к ветру спиной. За пустырем мельтешили окнами поезда, шумно и скоро, с победным звоном ложек в стаканах и рокотом подвыпивших голосов.
-...и в завершение речи позвольте еще раз поздравить нашего дорогого друга...
Леон стоял в углу комнаты, левой рукой прижимая к груди книгу, а правой - поднимая бокал, внезапно ставший очень тяжелым.
-С днем рождения твоей книги, милый Лео. Ура.
Под грохот аплодисментов, извинивший печальное, давшее петуха на месте восклицательного знака "ура", Леон залпом выпил вино, подошел к столу и неохотно расстался с книгой, поставив на нее бокал, "как припечатал", - сказал кто-то справа от Ольги и потому - незаметный. Новый взрыв хохота. Лучший вечер в его жизни.
Пол-пути до столба. Он шел налегке, забыв в гостях увесистый том, спрятав в ледяной воздух склоненное как можно ниже лицо и вспоминая.
Ольга налила стакан воды из графина. Ее движения были проворны. За ставнями бушевал ветер, но толстые стены дома глушили природный гнев, был слышен лишь тонкий звон стекла, когда графин касался стакана. Иногда, когда ветер крепчал до шторма, что-то огромное топало во дворе, чуждо и ни на что не похоже.
Парной суп наводнял тарелку, кусочки мяса плясали в ссоре. Ольга сидела на краешке стула, ее роскошные волосы поблескивали в свете тяжелой, стилизованной под старину люстры.
-Сегодняшний суп потрясает, киса, - произнес один из гостей.
Ольга посмотрела на него с притворно-скромной улыбкой. Взглянула, в сущности, потому, что мужчина был немного красивее запущенной комнаты, в которой сидели гости.
-Попробуй состряпать такой же шедевр завтра, - продолжил мужчина.
Ветер хлестал в окна.
-Как нездорово все это, - сказала Ольга. - Похоже на того бармена, помнишь?
Одесную хихикнули.
Такими они стали позже, когда от литературы решено было перейти к ужину, и Леона мутило от образа книги, размокшей в кастрюле супа. В кухне тепло и приятно пахло бульоном и дорогой бумагой. Двое крошили фруктовый салат, постукивая в унисон ножами.
-Ждееем! - крикнула поварам разгоряченная Ольга, и ветер утих до полуночи.
И тогда Леон почувствовал усталость. Дикую, окончательную усталость, словно все труды и заботы его жизни собрались вместе и ударили - единой вязкой усталостью. И Леон остановился.
Он стоял на дороге, у столба без фонаря, предшественника ранее намеченному. Он опустошенно смотрел вниз, на цепочку следов, почти занесенных метелью. Снег падал ему за шиворот. В ущербном столбе таилось что-то притягательное, может быть, то, что место вокруг него было самым темным.
Леон сделал шаг влево, захрустев снегом. Окоченевшие ноги плохо повиновались ему. Пробив дорожку к столбу, он развернулся и рухнул, вернее - съехал спиной по дереву, пропахав подошвами собственную тропинку. Снег мягко принял в себя безвольные руки. Перед Леоном высился грубый бетонный забор с колючей проволокой поверху, дальше - серел недостроенный заводской корпус, поскрипывал на столбе прожектор, и в луче его косою линейкой рябила метель.
Позади Леона, в паре часов, был вечер у Ольги. Далее стыли годы, полные книг, книг и слов на множестве языков, приятных, когда речь шла о печали, и ранящих, говоря о любви, слов, укрывающих с головой, как снег. И ничего, кроме слов.
До ужина он читал из своей книги. Люстра потрескивала, остывая всей кроной, зал освещался молочными плафонами на стенах, люди с бокалами, во всем вечернем, плавали в облаках табачного дыма. Курили только сигары; играли в начало двадцатого века. Дом задыхался в атмосфере искусственной старости: Ольга с упорством обреченной красавицы цеплялась за старину, надеясь спастись от морщин.
-Внимание! - повысил голос Леон, демонстративно листая том.
Общество стихло, обернувшись. Леон оглядел их лица: друзья и немного знакомые, вечером на квартире у дамы, которую он желал, тихие, респектабельные люди, съехавшиеся сюда на машинах, свалив в багажники груз прожитых лет, словно не в силах больше нести его на себе, волоча под руку женщин, чтобы послушать поэта - Леона, льва и завоевателя. Он прочел пару страниц. Ему долго хлопали. Закрыв книгу, он медленно и несколько театрально удалился в угол, к столу с напитками, налил себе вина и оттуда, из угла, произнес несколько громких фраз. Заканчивалась речь словами:
-Я начинаю жить снова, друзья. Я возродился. Этим вечером я достиг того, что хотел. Я счастлив. Спасибо вам. Всем спасибо.
Ему похлопали еще раз. Праздник пошел своим чередом, с музыкой, звоном посуды, Ольгой и разговорами. Пили с оглядкой, и разошлись в десять вечера. Ольга попросила Леона остаться.
Триумф был очень похож на смерть: тот же грубый рывок из реальности, экстаз и безвозвратность.
В полночь, ласкаясь, она сказала:
-Иди домой.
И Леон встал с постели. В конце концов, есть ли в дороге домой что-то неправильное? Обидное? Противоречащее правилам гостеприимства?
Много часов спустя, у столба, он забыл, что послужило причиной ухода. Больная мать, ждущая Леона дома, удаленность этого дома от прочих, прибытие некоего мужчины на рассвете Ольгиного дня: все слилось в сытое "иди к себе", и пока Леон, еще не вылечившись от недавнего сумасшествия, одевался в прихожей, Ольга спросила:
-Что значит в твоей книге: "Посредственности делают глоток виски и спорят друг с другом"?
Он снова хотел ее, и до книг ему дела не было. Завязывая шарф, он пробурчал, что это - цитата. Ольга стояла в прихожей, прислонившись к стене и став колюче-насмешливой. В воздухе стыла неловкость мужчины и женщины, давеча бывших зверьми.
Леон раcпрощался и мальчишкой сбежал по ступеням. В подъезде он мучался чувством вины перед Ольгой. В конце улицы он был убежден, и убеждение это нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть, что час назад, в припадке всепобеждающей страсти, сделал Ольге ребенка. Но страх этот, жалкий и гадкий, нисколько не мешал экстазу. Настроение было приподнятым как никогда. Гордость победителя съела последние угрызения совести и не позволила взять машину. Леон шел пешком. Подходя к пустырю, он пел, думая о карьере, деньгах и влаге на пальцах. Но путь его был так долог, и тепло его тела, улетая на волю из ветхой одежды, отнюдь не хотело страдать в одиночестве.
Снег тихой сапой покрыл его ноги, оставив чернеть лишь носки ботинок, потом засыпал Леона по пояс, потом - по грудь. Метель усиливалась, снег прибывал, как вода, двигаясь жадно к заветной цели - губам и выше. Тело немело, благодатью после стольких часов дрожи. Еще живое лицо кололо холодом, сверху козырьком нависала растущая на глазах шапка. Леон не двигался. Он закрыл глаза. Он слишком устал.
На краю пустыря свистнул предутренний поезд. Где-то под тучами, облачком изо рта в бесчеловечном пространстве таяло вдохновение Леона, которое он, испытав первый раз в жизни, не смог пронести через одну морозную ночь. Снег щекотал подбородок. Нежные руки, во мраке Леон не видел, кому они принадлежали - Ольге или матери, заботливо поправили одеяло, разгладив все складки, Леону стало тепло, он благодарно вздохнул в последний раз и заснул крепким, спокойным сном, лишенным всяческих сновидений.
12.12.01.
Мимо шли поезда, сбрасывая скорость, перед тем, как свернуть в ущелье, где вагоны катились по широкой дуге, поскрипывая с сильным наклоном в сторону пропасти. Здесь, в долине между холмами, ход их был еще быстр, и составы дальнего следования, похожие на хищных гусениц, вспарывали хлопком воздух, вылетая из-за холма с гулом, в котором нельзя различить стук колес, чтобы скрыться за холмом с другой стороны поля. Сидящая на траве женщина следила за поездом задумчивыми глазами, отвлекшись от корзинки с обедом, из которой отрывисто доставала продукты: ложки ложатся на белоснежную скатерть, хлопок, пауза, вскинутые глаза, пауза, рука потянулась за солью, пауза, зелень рассыпана рядом с хлебом, пауза, взгляд возвращен в корзину, звонкий удар автомобильной дверцы, пауза.
Семья прибыла на пикник из соседнего городка. Путь был не дальним, но на шоссе не прошла с утра пробка, и до огорода на окраине поля добрались порядком уставшими. Мужчина ступил за ограду первым, потопав кроссовкой по свежему дерну - не прохудился ли тот за зиму - остался доволен, насвистывая, потащил из машины лопату. Жена его, бухгалтер с грубым лицом, которому в нужный момент позволялся налет кокетства, расстелила в углу огорода хрусткую скатерть. Дочка резвилась в поле, пока окрик матери не заставил ее забежать в загон, где девочка, дуясь, едва не опрокинула на себя груду досок, стоящих шалашиком у забора, но окрик отца удержал ее от этого, и ребенок притих. У девочки было маскообразное лицо с пугающе целеустремленными глазами; чтобы не затеряться в поле, она носила цветастое платье.
"Здесь", - произнес мужчина, указывая в траву посередине огорода. Очнувшись, женщина подняла взгляд от скатерти. Она нашла мужа не сразу, скорей по привычке, нежели по броским чертам. Обнаружив, сказала: "Почему нет?" "Вот и хорошо!" - воскликнул мужчина, направляясь вприпрыжку - был выходной - к машине, безвкусному чудищу для семьи из трех человек среднего достатка. Он вытащил из багажника дерево. Корни саженца были обернуты в целлофан, на кроне болтался ценник.
"Хоп-ля!" - услышала женщина. Потом грохнул поезд; на фоне него бухгалтер рассматривала своего мужа, он шел с деревом на плече, отставив левую руку, отчего походил на пугало. "Хоп-ля, - выкрикнул он еще раз, сбрасывая саженец и хватая лопату, - я посажу его здесь, согласна, моя дорогая?" "Согласна", - отозвалась она, хлопнула по плечу свою дочь, присевшую поиграть, указала на мужа и назидательно проговорила: "Смотри: папа сажает дерево". "Дерево, - протянула девочка. - Как интересно."
Мужчина вогнал в дерн лопату. Земля была мягкой, декоративная трава не сопротивлялась, яма росла и вскорости стала достаточно просторной для корней. "Кому-то из вас придется держать саженец, пока я буду засыпать его землей", - сказал он наконец, но никто не ответил: дочка играла в лошадь, жена его невозмутимо сидела на скатерти, шевеля пальцами ног в черных колготках. Он продолжал копать.
"Мама, - сказала девочка, устав наблюдать за отцом, - является ли обязательным рыть такую огромную яму?" "Не знаю, - ответила женщина. - Ешь." Мужчина копал. Прошел час. "Дорогой! - позвала женщина. - Как насчет пообедать?" Яма стала к тому времени настолько большой, что можно было залезть в нее, что мужчина и сделал, не удостоив жену ответом. Он вошел во вкус и рыл уже не робко, но крепко и размашисто. "Папа!" - грубо расхохоталась девочка. "Молчи, - несколько растерянно осадила женщина. - Твой отец работает. Всегда бы так." "Я просто хотела сказать, что он засыпал дерево..." "Ешь, - повторила женщина, провожая глазами поезд. - У нашей семьи пикник." "Можно мне взять совок из авто?" "Делай что хочешь, - отрезала женщина. - Ты просто обязана отдыхать."
Мужчина рыл землю яростно, стиснув зубы и перемазав рубашку. Его последние волосы слиплись от пота, грудь тяжело дышала, голова заметно тряслась. Дочь подошла к яме, колупнула совком кромку, отец не заметил ее. Земля сочно шлепалась в рыхлую кучу на уровне его головы. Им овладел первобытный инстинкт.
Потом он ушел под землю, лишь бледная, присыпанная песком, словно пеплом, макушка качалась поверху. Женщина ела ледяное яйцо, скорлупа громко хрустела под пальцами. Над долиной сгустились тучи, и холмы помрачнели, словно картина, набело переписанная пастелью из красочного наброска. С наступлением сумерек мужчина проговорил: "Уф..." и тяжело вылез из ямы. Забившаяся в угол девочка, ойкнув, схватилась за ногу и, прихрамывая, подбежала к отцу. Женщина встала со скатерти и подошла с другой стороны. Никто не сказал ни слова. Мужчина вцепился в лопату, уставясь в пространство. Женщина облизывала губы. К ее подбородку прилипла скорлупка с фрагментом печати.
За день он вырыл прямоугольную яму, длиною и глубиной с человеческий рост.
Мимо шел поезд. Медленно и явно выбиваясь из графика. На втором этаже у окна сидел одинокий старик. Ему было неудобно: колени больно врезались в спинку следующего кресла, безжизненно брошенная на ящик для мусора рука затекла, и хотелось спать. Старик вяло смотрел в окно. Недалеко внизу, на пастельно-зеленом поле, он видел лошадиный загон, автомобиль нараспашку и трех человек, неподвижно стоящих вокруг ямы. Поезд полз дальше: мимо холма с руинами замка, мимо деревни и, набирая ход, вдоль шоссе, все быстрей и быстрей. В салоне галдели. Старик достал из кармана кусочек булки, с трудом откусил и безобразно зашамкал слюнявым ртом, роняя крошки на безупречно разглаженные штаны в серо-черную полоску.
10.03.02
Г.Х.
На платформе стояла толпа старух, со вкусом одетых, попарно, с пустыми глазами. Средь них затесалось несколько девушек. Все быстро вошли в электричку и разбрелись по вагонам, ничего не прибавив к их предвечерней безлюдности. Поезд тронулся. Мимо проплыли облупленный станционный домик с уснувшей кассиршей, стоянка заброшенных велосипедов, церковь. Ветер трепал над дачами пыльные листья. Был конец августа.
В середине вагона, из тех, что ближе к хвосту поезда, втиснувшись в угол между стеклом и высоким креслом, ехал мужчина лет сорока, без сумки, в измятом, но по-прежнему элегантном костюме, лишь вместо рубашки с галстуком была на нем плохонькая фуфайка, ботинки растрескались, и во всем его облике ясно читалось, что мужчина еще старается быть опрятным, но скоро сдастся. Наискось от него, через проход и спиной к мужчине, располагалась семейная пара: старик - судя по голосу, упрямый зануда - был совершенно невидим, от старушки остался локоть. Ее муж бормотал бесстрастно, она поправляла, если тот забывал событие:
-Почему бы тебе не потерпеть и не выслушать еще раз ту романтическую историю нашей юности? Когда мы с тобой познакомились?
-Тебе было 57, - торчащий в проход локоть спрятался за спинку кресла. - Тогда ты впервые поведал мне эту историю.
Мужчина дремал у окна. Поезд шел долго, со всеми остановками, и от монотонности станций да старческих голосов мужчина заснул уже крепко, так что не сразу пришел в себя и часто хлопал совсем еще детскими, пронзительными глазами, будучи внезапно разбужен чьей-то рукою, властно толкнувшей его в плечо. Разбудивший сказал:
-Билет Ваш, пожалуйста.
Мужчина сглотнул. Кондуктор повторил свой вопрос. Мужчина сглотнул еще раз и улыбнулся жалко. Мятый билет, купленный в автоматической кассе, нашелся в заднем кармане брюк. Кондуктор уставился в карточку, ему не понравилось что-то, он подумал немного, не поднимая глаз, спросил у мужчины, куда тот едет, мужчина ответил с жаром, что далеко, а конкретней, спросил кондуктор, услышал название станции, выдал - сделать придется две пересадки, но билет действителен - и щелкнул компостером. Мужчина смотрел на кондуктора преданно, по-собачьи, и принимая билет, уронил его на сиденье, а когда подобрал, то увидел, что кондуктор давно разобрался с семейной парой, обилетил кого-то в тамбуре и собирается уходить. Когда за кондуктором хлопнула дверь, мужчина резко вскочил с кресла и бросился следом. В соседнем вагоне он сел у двери, стиснул руками колени и неотрывно смотрел на кондуктора - тот казался усталым, но был так красив и важен, сочно выговаривая слова. Кондуктор прошел в тамбур, поезд остановился на станции, сердце мужчины кольнуло - вдруг он, кондуктор, сойдет навсегда, и придется расталкивать, умолять столпившихся у подножки людей... но люди сошли, обошлось без ругани, и вбежав в третий вагон, мужчина с облегчением встретил кондуктора, взглянувшего на него в ответ несколько беспокойно. Мужчина снова присел у двери. Он мялся, дрожал, и растерянно улыбался.
Он прошел за кондуктором вдоль всего поезда. Кондуктор ускорил шаг и заметно нервничал. В последнем вагоне он долго терзал билет какого-то парня, разбирался в доплатах и сыпал напоказ прибаутками. Мужчина жег парня глазами, сжав кулаки. Кондуктор сказал "спасибо", встряхнул неестественно головою и вышел в тамбур. Мужчина влетел туда же. Поезд стоял на станции. Кондуктор ходил по платформе. Он медлил, когда пришло время давать свисток к отправлению; ему пришлось дать его. Кондуктор влез в тамбур, закрыл все двери и спросил раздраженно:
-Слушайте, Вы... Вам плохо? Чего Вы пристали ко мне? На кой я Вам сдался?!
Мужчина потупился. Он был красен, как рак, и совершенно раздавлен. Потом он взглянул налево, в окно, в пустую кабину для машиниста. Наконец он сказал:
-Спасибо, что обратились ко мне... заговорили со мной... Спасибо.
23.09.02.
Папа! Это и есть конец света?
Андрей Тарковский. "Ностальгия"
Анестетик ударил в голову бокалом чистого спирта натощак; дальнейшее было ночным кошмаром. Вышедший из тумана хирург, шатаясь, похлопал его по руке и сказал:
- Я из Турции, знаете? Как будет по-русски: "Я голоден"?
Он ответил; в тупой и по-ослиному медленно побежавшей по кругу гордости,что способен воспринимать чужеродный язык даже в таком состоянии, по схеме: "вопрос - адекватный ответ", как в учебнике. Вместе с рукой онемел подбородок; он плотно закрыл глаза и с разбегу, словно в лесной овраг ночью, сверзился в панику, испугавшись, что забыл, как сказать по-немецки "не могу говорить. Язык", поскольку не помнит, каким словом этот язык обозначить; пару минут минут спустя он уже хлопал губами в мурашках и откровенно бредил, в ужасе повторяя: "язык... язык...", а турок давал ему кислород и твердил: "Все пройдет. Спокойно". "Да, я могу дышать", - ответил он обреченно. Потом его повезли куда-то, совсем не по-русски ногами вперед, и раз двадцать, как ему показалось, перевалили с одних носилок на другие, а он все боялся и не хотел открывать глаза, и кто-то сказал: "А сейчас Вы уснете", и ловко, как муху, прихлопнул его маской наркотизатора. Немецкая речь провалилась ко всем чертям. Стало светло и живительно холодно. Он стоял во дворе своего института, в стране, куда уже не питал надежды вернуться, в городе, засыпанном мокрым снегом вперемешку с осенней листвой. Большой перерыв, океан студентов. Все они выросли до безумия; парни носили бороды; девушки потеряли форму и стали совсем вульгарны; его не узнал никто, даже близкие. "Может, и к лучшему", - шевелил он губами, глядя в спину бывшему другу. - "Я выгляжу жалко. Простите, но где здесь медпункт?" - спросил он внезапно проходящую мимо знакомую; та не расслышала. "Где здесь медпункт? Мне нужен рентген", - спросил он опять, сражаясь с вернувшейся паникой. - "Мне нужен рентген. Я сломал руку. Мне нужен рентген". Снег повалил тяжелыми хлопьями, разразилась метель, и снежинки сочно и больно лупили его по щекам, покуда он не проснулся.
Через сутки ему сказали: во время операции наступила клиническая смерть, но теперь все прошло и бояться нечего.
2.11.02.