Игорь Пронин

http://www.livejournal.com/users/pronin/  

ПОДВИЖКА. ПЬЯНО-ПЬЯНО.

Лжеюзер Мирза пригласил меня к себе.
Посидели с видом на древнюю речку, поболтали, прожег я скатерть, натряс пепла себе в пиво, глянули страшенное кино. Все как обычно, шнапс… Я люблю шнапс, сегодня понял это окончательно.
Около двух ночи, побрел домой. Дорога через школу, так короче. Каникулы. Тишина, везде железные решетки, над Строгино дымка, скорее всего – смог. Не удержался, у школы забрел в рощу березовую, прислонился. Как там: «придет клятый москаль, кажет: рооодина моя!» Типа вроде. Тихо так. Какая-то пьяная девка смеется вдалеке, с другой стороны «ТаТу» завели, с третьей – просто кричат. Пиздят, вероятно. Возможно, насмерть. Брат-2, короче, это – родина моя…
На самом деле ни хуя это не моя родина. Моя родина на Кутузке, у Триумфальной факиной арки, там во дворы когда-то войдешь: тишина… И тоже кого-то насилуют вдалеке, кто-то пищит, кто-то «Битлз» завел. Сосед Равиль смотрит косо, у него ненастроение. Равиля давно убили, через год после того, как мы переехали. Нет там больше коммуналок, это вообще район истеблишмента. На месте моих качелей ракушки. Где старики сидели, козла забивали, трава растет. Старики умерли, больше стакан никто на ветку не вешает… А я когда-то шел мимо них в школу и думал: вот отмудохаю свое, и тоже стану отдыхать. Нет, не судьба.
Строгино тихо. Да вся Москва такая. Тихая, нежная. Прежде чем шило в бок пихнуть, скажут: Тихо, тихо! Убедительно скажут, промолчишь. Тихий город. Не любят поэтому шумных, черкесов особенно. Молчи, падло, молчи. Мы – тактичная европейская нация. Откати арбуз и молчи, чмо. Нет? Ну, тогда кричи… Они кричат иногда в ночи. Глупые. Кричат, глядя на свою кровь. Зачем шумишь, если крови боишься? Москва слезам не верит – это в переводе, для тебя, «крикам». Реши свои проблемы тихо.
Это мой город, я люблю его таким. И все же Строгино тише других, тут будто тихий ангел не опускаясь порхает. Вот автобус пропердел, вот трамвай прозвенел. Всем слышно, всем уютно: это он едет, сейчас уедет. Мерс чихает – скоро встанет. И правда, встал. Сигнализация орет. Выключат… А если нет – разобьют стеклышко, найдутся дружинники. Все хорошо. Девка кричит – и это пройдет. Не хрен по ночам шататься.
Река дышит. С нее ползет туман, а может – в нее. Хрен поймешь эти славянские реки, у финно-угров отвоеванные. Там русалки и трупы, которых солцевские забавы ради к нам привозят. Мифология и поэтика, все это река. Москварика. Рюрик, чмо, ты не хочешь умыться? Потомки бандитов, река не врет, отражает нас какие есть. Это родина моя. Мне здесь хорошо. Хорошо идти ночами по безликим улицам. Пусть каблуки стучат, пусть. Кто выглянет? Три рыла из подворотни, одно скажет: эй! Два других обнимут. К чему все это? Тихо, тихо. Тихий город. Москва говорит: тише, соседи услышат. Она зажимает себе рот, сама. Она нежная, но думает не о тебе.
Раньше было не так, хотя так же. Это все она же, родина, только постаревшая, ободранная, спившаяся. Вот поэтому мы морщимся, выслушивая эмигрантов. Можно подумать, что с передвижением вдоль оси пространственных кординат они куда-то переместились. Дурачье, дешевое дурачье. Мы все переехали, умники, поймите. Не сходя с места, не вставая с кровати, мы переезжаем из страны в страну. Что нам до вашей тоски о родине? Заткните ее себе в жопы, ребята, поглубже. И, если можно – тихо, тихо. Мы все переехали. Мы все не вернемся в Кутузку. Ее просто больше нет, торчит одна Арка, памятником. Нам всем грустно, вот только вы никак не можете понять, что вы – наименее пострадавшие. Вы в чужом краю, а мы дома. Только не найти своих вещей, не влезть в обувь, из холодного крана течет горячая вода. Посмотришься в зеркало: я. Только глаза не мои, не могу я так смотреть. Вот фотографии, я кудрявый мальчик с хомячьими щеками, посмотрите – я так не могу. Тогда кто в моем доме?
Эмигранты. Чудики вы мои плюшевые. Уродцы комнатные. Говорите, говорите. Я буду слушать каждое слово, я буду делать брови домиком. Наш дом, бля. Главное, чтобы вы верили, что меня с вами что-то роднит, чтобы предполагали, что мы говорим на одном языке. Тогда и я поверю, что и вы видите нечто. Реку, утопающую в смоге или тумане, огни на том берегу, березы, сосны, растущую луну, отсутствие смысла. Там, высоко, есть кто-то. Он понимает тебя и меня, но нам с тобой друг друга не понять. Сделаем вид? Нам это просто, мы знаем общие слова.
Подъезд забит фанерой, с тех пор, как вышибли стекла, много лет назад. Можно вставить новые, но зачем? Код, всем известный. Колея для колясок. Этого не было… По радио знакомые аккорды. «Я испытывал время с тобой». Запах конопли. И вот мотылек сел на экран, я раздавил его. Зачем? Так нужно, ребята. Арджнуна должен давить мотыльков. Па-пара, па-пара-ра. Общего у нас - только память, скажет кто-нибудь, и соврет. Нет никакой памяти.
Я помню тебя, какой ты была. Ты помнишь меня, каким я был.
Но мы теперь совсем другие.
Мы не знаем друг друга.
Значит, память лжет.
Я уже не люблю стихи.
Ты уже не любишь меня.
Вот разве что река. Москварика. Рюрик, чмо, ты все еще не хочешь умыться? Кто бы сомневался. Я люблю тебя, пращур. Если бы отражение в воде можно было зарубить, то я бы сбегал за топором. Но – живи… Щеки в давно засохшей крови. Телевизор, гамбургеры. Ислам, Аллах. Пройдете мимо, как Ленин и коммунизм, а Рюрик все будет смотреть на меня из Москварики. И я все буду молчать, а варяг отвечать, хотя я ни о чем его не спрашивал.
Потому что ей наплевать на тебя.
И тебе на нее тоже.
И из множества плевков сложена река, и зовется она Москварика, и течет она по Гардарику из Ниоткуда в Низачем. В нее можно войти много раз, а выйти – только один.
А на самом деле – она просто течет. Как кровь, которой все еще много.

    ..^..