*** 

Подобно чернецу, что ночует во гробе своем 
и, воставше от сна, 
во еже утреневати и славословити державу Господню, 
вглядывается вглубь ночного лежбища 
в тревожном удивлении, 
поскольку вновь 
мимошедшее время нощи 
прошло без напасти от всякого зла противна, 
ты смотришься в зеркало, 
каждый раз обнаруживая в лице 
умножение осени: 
седеющие патлы, редеющие зубья, 
увядающая кожа, потухающие глаза. 
Тело отпадает от сущности. 
Ты согласно приемлешь все, 
ибо жизнь есть медленное 
расставание с оболочкой, 
отторжение ненужной, 
тщетной, мешающей плоти… 
Но глаза! – 
глаза должны произрастать светом, 
и, к полному окончанию, в пределе – 
после отпавшей навек плоти – 
от тебя должны остаться одни глаза, 
вернее, суть глаз – их выращенный свет. 
так что же 
ты смотришь, тосклив, – 
когда Господь воздвигл тебя 
в нечаянии лежавшего 
и по сне нощнем возсиял тебе день б е з г р е ш е н… 
но ты движешься в направлении, 
противоположном заданному, 
ты – не справляешься с назначением. 
Сморкаясь или шкрябая щеткой по останкам резцов, 
выскабливая тупым лезвием щеку или шею, 
вспомни – хмур – 
зачем тебя прислали сюда, 
и, под занавес осени, 
сиречь к паденью снегов 
запали – 
в о з с и я й – свои глаза! 

    ..^..




КАМУШЕК 
Песенка калики 

Стоит наш батюшка на камушке, 
Под кровом бора – как во храмушке. 
Как столп, как крест, как Спас-на-кровушке. 
И “Богородицу” поет. 
Стоит наш батюшка, наш дедушка, 
Приходит к дедушке медведушка 
Сухарика отведать, хлебушка, 
В ладошку влажный нос сует. 

Ай, свиристят, щебечут, цвенькают 
Пичуги. И пеньки с опеньками 
Обсели, а бельчата спинками 
У старцевых мелькают ног. 
Пусть распрострилось семя змеево, 
Крепчает дело лиходеево, – 
Да диво дивное, Дивеево, 
Намолено среди дорог. 

А с дедушкою – Божья матинка! 
И, даром что спина горбатенька, 
За грешников молися, батенька, 
Господень умаляя гнев. 
Когда б у старца Серафимушки 
За всю за Русь достало силушки 
Молиться, не смыкая крылушки – 
Два века словно тыщу днев! 

Где веют промыслы бесовския, 
Там плачут ангелы Саровския. 
Но живы серафимы русския, 
Покров – их до поры таит. 
Повырастала снитка-травушка, 
Где стынет борушка-дубравушка. 
Хоть нет того на свете камушка, 
Да батюшка на нем – стоит. 

    ..^..




Пятница Параскевы 

Прасковья Иванна Ромашкина 
в пятницу, второго мая две тысячи третьего года от Рождества Христова 
оделась нарядно: 
в синий (как небо) платочек, 
зеленую (как лес) кофту, 
черную (как земля) юбку. 
Мы с Юрком подсели к ней на лавочку 
у целительной купели Серафима Саровского. 
– Вона, кака у тебя борода-то, а лицо молодое, – сказала мне 
Прасковья Иванна. – Ты с какого года будешь? 
– С пятьдесят девятого, бабушка. 
– А я – с шишнацатого, – сказала Прасковья Иванна 
и улыбнулась во весь однозубый рот. 
– Сорок три года разницы. И мне столько же. А всего… 
– Осьмдесят шесть! – не без озорства воскликнула Прасковья Иванна. 
– Бабушка, купаться будете? – спросил Юра. 
– Из ведрышка. Меня сноха польеть. 
– А давайте мы вас сфотографируем! 
– Мне бы – с батюшкой Серафимом… 
Юра и снял ее: 
возле большой иконы преподобного Серафима, 
опирающуюся на палку. 
Двое: не плоть от плоти, но дух от духа. 
И еще Юра снял: 
то Прасковья Иванна смеется со мной, 
а то – я с ней, 
то Прасковья Иванна с сыном Иваном (“главный на заводе каких-то агрегатов”), 
внуком Иваном да снохой Еленой, 
а то – все мы, двенадцать харьковских паломников, 
вместе с семьей Прасковьи Иванны 
(попросили дядечку нажать на кнопку); 
мы – уже послекупельные, со взъерошенными ветром мокрыми волосами, 
и Прасковья Иванна – 
в синем (как небо) платочке, 
зеленой (как лес) кофте 
и черной (как земля) юбке. 
…Фотки мы теперь отошлем 
в село Абрамово Арзамасского района Нижегородской области, 
благо, почта нынче работает хорошо, 
послание дойдет быстро: днёв за пятнадцать-семнадцать – 
из Харькова сначала через Киев, 
потом через Брянск, 
затем – Москву, Нижний, Арзамас… 
И будут у Прасковьи Иванны Ромашкиной 
стоять на полочке снимки: 
она у целительной купели – 
с сыном Иваном, внуком Иваном и снохой Еленой, 
и отдельно – вдвоем с батюшкой Серафимом – 
на веки на вечныя. Дух от духа. 


    ..^..




*** 

Не проспи свою смерть, 
не проспи, не проспи, не проспи, говорю. 
И Григорий Палама нам то говорит. 
Не проспи, как проспал-просыпаешь – живую зарю, 
Что – к заутрене – в небе горит. 

Как проспал-просвистал золотистые дни 
(Золотые?), так смерть не проспи. 
Там такие начертаны светы-огни! 
Бди! Последние зубы сцепи! 

Там такая, быть может, грядет благодать, 
Что – ни в сказке, ни даже – пером!.. 
И всего-ничего заповедано: ждать. 
И молиться. И бодрствовать, слышишь, не спать! 
И луженую глотку со страху не драть: 
“Эй, паромщик, когда же паром”? 

Ты представь, что за всю-перевсю хренотень, 
Оттого, что тверез, а не спишь, 
Разорвется завеса: сквозь жизни разверстую тень 
Смерти свет сокровенный узришь! 

Значит, стоило, стоило, стоило, стоило ждать 
И рождаться, и мучиться-жить! 
Даст ведь, даст! Отчего же не дать? 
…Хоть – в полглаза! Хоть каплю испить! 

    ..^..




НА НАПИСАНИЕ ПРОСКИНИТАРИЯ* 

Пустырь ли я, кустарь ли я – 
очкаст? лучист? многоочит? – 
я в явный скит проскинитария 
живую тайну заточил. 

Она ж – жива и заточенная, 
навродь печерского ключа, 
где хлещет белое сквозь черное 
и кровь аскезы горяча. 

Она живет, как будто родина, 
большая, нужная страна, 
чья подгородняя смородина 
красна, черна, страшна, странна. 

За все блуждания-скитания 
винюсь вечернею виной, 
но скиния проскинитария 
уже, навечная, со мной. 

Я жажду детского и умного, 
Христос мне видится во сне. 
Ель, Елеонская игуменья, 
струит псалмы на сердце мне. 

22.08.2003 
____ 
*”Веселыми ногами” (Записки паломника). 

    ..^..