Александр Шуйский
http://stranger.spb.ru/texts.html
ЗАРИСОВКИ С НАТУРЫ
Болят глаза.
Боже всещедрый, как болят глаза.
Ночная тьма достигла потолка, захохотала, вывернулась наизнанку, плеснула под веки раскаленным светом, под веками теперь - выжженое место, белая простыня, на которой память крутит свой отрывистый кинофильм, снятый каким-то манерным дилетантом.
Я знаю тебя десять тысяч лет.
Здесь мы познакомились, когда для меня не имело значения "где", если соблюдалась переменная "с кем". Ты всегда стояла поодаль, всегда немного в стороне от нашей шумной, галдящей компании, комом в чужом горле перекатывающейся по городу Питеру, но, когда бы я не обернулся, я встречал твой мучительно-приветливый взгляд. Я был неряшлив, бездомен и бесшабашен. Ты была аккуратна, обеспечена и осторожна. Я вваливался в твой дом, как к себе, я занимал единственное кресло, ты улыбалась и уходила на кухню греть еду. Зачем-то я был нужен тебе, вечно голодный и грязный.
Ты была ведьма. Всегда была ведьма, вот зачем.
Ты ставила на мне самые разные опыты - а вот это я выдержу? А вот это? А если еще и вот так, а потом, на раскаленный телефонный звонок ответить - да, дорогой, это устроила тебе именно я, - что я сделаю тогда? Иногда я был уверен, что ты просто ждешь, когда я не выдержу и сомкну пальцы на твоей тонкой, как у птицы-цапли шее. И вот тогда ты наконец сможешь отдохнуть.
Но я раскусил тебя.
Не сразу, нет, не сразу, конечно, ты была искусна, это сейчас тебе все скучно, а тогда ты могла неделями выстраивать сложный лабиринт, по которому я пройду, в сотый раз не обретя короны - да и какие короны в твоих лабиринтах, ведро смолы и вывернутая подушка, чем не регалии, в самом деле, мне ли, нищенствующему монарху, жаловаться и возносить пени?
И все же, это случилось. Я внезапно увидел тебя, скучающую паучиху, принцессу в замке с картонным драконом, куда не приехал ни один рыцарь, никто не попросил спустить косы вниз, никто не тыкал в дракона копьем с разбегу, и башня обветшала, дракон пооблез, а в косах показалась седина. И я это видел, и мне было жаль тебя. Так нечеловечески жаль, что я готов был раз за разом проходить твои лабиринты и подставлять голову под смолу и перья. А ты радовалась, как ребенок.
Я слишком поздно понял, что твоя игра переиграла тебя - так бывает с тщательно продуманными игрушечными мирами, они внезапно распрямляются, рвут оболочку, вытарчивают наружу нелепыми конечностями, подминают под себя всерьез. Когда ты в мороз сорвалась ко мне в пригород в холодную съемную квартиру - просто потому, что я пожаловался на отсутствие кофе в доме - я вдруг испугался, что ты не играешь. И что я со своей жалостью никогда, никогда не смогу с тобой жить так, чтобы было тепло нам обоим.
Я ускорил время и события, я перевернул реальность, я совместил два или три цветных стекла - и вот уже я оклеиваю обоями огромную, с высоченным потолком комнату в коммуналке, а ты сидишь на газетах и рассуждаешь о чем-то бодром, прекрасно зная, что жить в этой комнате я буду не с тобой.
Боже, как болят глаза.
Ты исчезла почти на год, так, звонила иногда. А когда появлялась, то вместе с моим старым другом - из той, прошлой жизни, из пестрой компании неразлей-вода, от которой к тому времени конечно же остались рожки да ножки. Мы с ним одно время долго мучили друг друга под твоим руководством, а теперь вот, казалось мне, можем говорить заинтересованно и спокойно, и смеяться негромко, и не считаться, кто из нас гений и старший.
Но однажды ты пришла одна, ты была так печальна и весела одновременно, что я не на шутку встревожился и оставил тебя ночевать. Полночи мы говорили друг другу какие-то глупости, а потом ты уснула у меня на плече так уверенно, будто имела на это право. Я был счастлив тем летом и щедр, мне так хотелось утешить тебя.
Ты знаешь, что произошло на следующий вечер. Он пришел ко мне, сел, глядя в пол, и сказал:
- Если ты сейчас будешь смеяться, я встану и уйду. - Я не смеялся, мне было не до смеха. - Я люблю эту женщину, - сказал он так, будто готов побить меня, если я ему возражу.
"А где ты был все это время?" - едва не завопил я, но вслух сказал другое, ты приучила меня реагировать быстро:
- Очень хорошо. Это она с утра от меня пошла отчитываться к тебе, великолепно. А ты честь дамы пришел отстаивать?
Господи мой Боже, как же болят глаза...
Да, дорогой, это устроила тебе именно я.
Я сказал, что с меня хватит. Что я по горло сыт этими истерическими разборками, что мне надоели лабиринты с вот такими минотаврами - вот именно с такими, без образования, профессии, зато с невероятно светлой головой, забитой гонором и обидой на весь мир. Что мне работать надо. Что у меня масса дел и планов, и ни в одном из них не фигурируешь ты. Точка. Баста. Их бин фуриозо.
И ты послушно и постепенно исчезла из моей жизни - сначала на месяц, потом на год, потом на два. Я почти забыл про тебя, мои дела и планы действительно не оставляли места твоим экспериментам. Скучал, да, конечно скучал, а как ты думаешь, я вообще легко скучаю, конечно.
Глаза, глаза мои, все заберите, глаза мои отдайте, чертов кукольник, верни мои глаза!
И снится мне, снится раз за разом этот странный сон, в котором я лежу ранненым в какой-то темной избе с шепотками и глазами по углам, и жар наплывает удушливыми волнами, сменяясь слабостью, а в неверном круге света то появляется, то исчезает твое испуганное лицо, и рука тянется к моему лбу, но чувствует жар и не смеет коснуться.
Звонок в дверь. Пленка обрывается, стрекочет обрывом. Ко мне медленно возвращается зрение. Да, иду. Иду открывать. Здравствуй, проходи.
Ты звонишь еще днем. Ты уже звонила вчера, и опять с каким-то пожаром, я удивлюсь, когда ты позвонишь просто чтобы сказать: слушай, как здорово, у меня все в порядке, - я не слышал от тебя этого уже месяцев восемь, наверное, поэтому сердце у меня каждый раз екает, когда ты звонишь - что там еще могло случиться у тебя, чего еще не случилось?
Ты звонишь и говоришь: я зайду сегодня, да? Да, говорю я, заходи, конечно, и вечером ты являешься - с привычными плюшками и немного виноватой улыбкой, конечно, ты оторвала меня от дела, конечно, это ерунда, конечно, входи, конечно. Последние полгода я чувствую себя такой специальной стенкой, магической стенкой при игре в прятки - добежать, добежать, добежать, хлопнуть ладонью, крикнуть "чур-чура!" - и плюхнуться рядом с довольной физиономией, потому что добежал, спасен, спасен. На этот раз спасен, в следующем раунде побежим заново.
И ты добегаешь, хлопаешь ладонью, плюхаешься на стул, соглашаешься на кофе, соглашаешься на мою мрачную морду со скептически скривленным ртом, рассказываешь, рассказываешь. Ты говоришь, я вставляю едкие усталые реплики, мы пьем кофе и закусываем плюшками - после исповеди полагается, кажется, чего-то там пить и чем-то там закусывать, ну, мы в процессе, нехристи оба, что с нас взять. Ты говоришь, ты выговариваешься, а мне до боли в сердце печально смотреть на тебя, потому что под глазами у тебя круги, и смеешься ты отрывисто, и замолкаешь часто, и скачешь с темы на тему, с фразы на фразу, хотя все темы и фразы - все укладываются в три слова: господи, пиздец-то какой. Этот пиздец имеет оттенки, окраски на все случаи - пиздец веселый, окончательный, мрачный, немеряный, сумасшедший, но тем не менее пиздец. Ты уже отлично знаешь, что я скажу тебе на это, я говорил одно и то же много раз, и каждый раз в воздух, потому что ты все равно сделаешь по-своему, а мне только потом придешь рассказать, как странно все получилось, ты и не думала, что все так получится, да, ты говорил еще зимой, но вот чтобы именно так, как ты сказал, и сразу, это просто удивительно. Радость моя, думаю я, радость моя, я же тебя знаю уже десять лет, и двенадцать - того, с кем ты сейчас. Я же почти сросся с тобою, десять лет работая вместе голова к голове, было бы странно не получить этого мучительного родства, пуповины этой общих образов и приемов, мы же иногда даже думаем одинаково, что же тут удивительного? И я любуюсь тобой, такой осунувшейся и похорошевшей, такой суетливой и уверенной в себе, хотя тебе самой еще непривычно в этой уверенности, ты носишь ее, как новую обувь, она еще жмет тебе и натирает, и время от времени ты снимаешь ее и ставишь куда-нибудь в угол, чтобы вы отдохнули друг от друга. Все равно будет так, как ты хочешь, иначе бы я не любил тебя вот уже десять лет, ссорясь и снова мирясь - если сложить в один мешок весь тот кофе, который мы выпили с тобой, хватит на небольшой магазинчик. Твой муж останется в Питере, у тебя все устроится в Москве, с ребятенком вашим тоже что-нибудь придумается, все будет хорошо, я нарисую твоему барашку намордник, только не смейся так горько.
Ты уже почти выговорилась, мы доели плюшки, и тогда звонит твой муж. Да, ты в Питере, да, до завтра еще пробудешь, где ты, да где обычно, кофе вот пьем. Что значит, что ты там делаешь, опешив, переспрашиваешь ты, и я, в общем, тоже не доношу руку с сигаретой до рта - не прошло и десяти лет, как он, наконец, поинтересовался, что ты у меня делаешь? И тут я взрываюсь, потому что твоего мужа я тоже знаю уже десять лет, и столько же он знает меня, и не далее чем три недели назад он сидел на этой кухне и пил кофе, и говорил о тебе, о себе, говрил печально и обреченно, и жаль его было тем паче, что я точно знал: никакой мой совет, даже самый верный, не поможет, потому что любить - это одно, а быть истерически влюбленным на девятом году совместной жизни - это совсем другое, это вообще мало кто выдержит, но толку-то, что это знаю я, нужно, чтобы это знал он.
И я свирепею, я громко, так, чтобы было слышно в мобильник, говорю на всю кухню: как что делаем, ебемся, конечно. Ты слышал, говоришь ты, смеясь, потому что это действительно смешно, ты ожидаешь, что он посмеется вместе с нами, он ведь с такой гордостью говорит о своем умении делать хорошую мину при плохой игре. Но мина, видимо, куда хуже игры, плохая, из старых, еще с русско-японской войны, потому что ваш разговор как-то быстро обрывается, а через минуту твой муж звонит на мобильник мне и единственное цензурное слово в его приветственной фразе - местоимение "ты". Я предлагаю ему заняться своими делами и выключаю мобильник.
- Дети мои, - говорю я в крайней степени бешенства, все эти шесть месяцев бесконечных потоков чужой неустроенности разом выливаются на мою голову, а я бессилен, бессилен и соплив, как жилетка, в которую сморкались полгода беспрерывно, - вы заебали меня, дети мои.
Осень забирается укоризной своей во все, даже в сны мои, сны забираются укоризной в жизнь, жизнь обретает привкус сушеной апельсиновой корки, присыпанной корицей коросты коричневой пенки вскипающего кофе...
Вот оно, вот оно, самое неуемное: вычеркни человека из жизни, потеряй его адрес и телефон, забудь, как близки были когда-то, спрячь самую память в далекий, теплый, не имеющий продолжения угол - и тот, кого ты так мучительно забывал, придет к тебе в снах, придет говорить о тебе и о том, что было когда-то.
Разговор, как повторяющийся сон, сон, как повторяющийся разговор, костяной китайский шар в костяном китайском шаре, явь и сон меняются местами, истлевают, сплетаются, остаются в воздухе, как запах корицы в кофе.
Суета, толпа, что-то надо сделать, что-то решить, все куда-то спешат, и только мы вдвоем посреди этого потока, вырванные из общей кутерьмы, лишь делаем вид, что спешим вместе со всеми, на самом же деле уже семь лет ведем один и тот же бесконечный разговор:
- Ты пропал и не заходишь, не звонишь даже. Почему?
- Ты отлично знаешь, почему. Я люблю тебя.
- Из любви не заходишь уже семь лет?
- Когда я приду, я тебя потребую. А у тебя муж и двое детей.
- Ну и что. Если любишь, какая тебе разница?
- Мне - никакой. Но я не могу придти к тебе только за тем, чтобы сломать жизнь. Я слишком люблю тебя для этого.
- Я не понимаю такой любви.
- Все ты понимаешь. Ты же тоже не звонишь и не заходишь.
- Я о тебе думаю.
- А я вижу тебя во сне куда чаще, чем это необходимо для спокойной жизни.
Как я скажу тебе, что все мои мысли - с тобой? Как объясню тебе, что ты могла бы гордиться мною теперь - теперь я и пишу, и рисую гораздо лучше, чем ты, а когда-то учился у тебя, бежал к тебе с каждым наброском, ежился от твоей беспощадной, кошмарной рецензии, надувал губы, уходил снова работать в свой угол.
И похвала твоя была как похвала Бога.
Как я скажу, что все поменялось местами, что теперь ты - это я, что я ношу тебя в себе, ношу твою насмешливую улыбку, твою и только твою манеру кривить губы, твой острый взгляд из-под тяжелых век? Что я присвоил это все себе, как свое, что я принял себе даже то имя, которое когда-то тебе отдал, как прежде того принял старшинство, которое стало тебе неуместно? Как я приду со всем этим к тебе теперь?
Ведь я вывалю все это к твоим ногам и скажу - забери, ради всех богов, забери, я хочу быть младшим, я хочу уходить работать в свой угол, я хочу похвалы Бога. Ведь я потребую тебя, а у тебя муж и двое детей, и то время, когда мы с тобою были одни на свете, прошло уже двадцать лет назад.
Я просыпаюсь и с горечью сознаю, что мы только что виделись и говорили - вопреки нашему нежеланию звонить и заходить. И дежурный мой крепчайший кофе с корицей никак не перебивает эту горечь.