Вечерний Гондольер | Библиотека

Дмитрий Александрович

РАССКАЗЫ

  •  ЮРКА
  •  БЕЗ ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫХ ЗНАКОВ
  •  НЕРВНО-СИФИЛИСТИЧЕСКИЙ РОМАН
  •  СЕРВИЗ НА 6 ПЕРСОН
  •  ПОЛКОВНИК КОПЕЙКИН

ЮРКА

Все же есть свое очарование в западно-белорусской деревеньке в сезон уборки картофеля. Просыпаешься обычно от нежаркого, но слепящего солнечного луча, который, пробиваясь сквозь спелые тяжелые желтые сливы в хорошо вымытом окне, придвигается к твоим глазам, как стрелка к означенной цифре. Только вместо будильника — световой сигнал сонным глазам, который не унять нажатием кнопки. И хотя сегодня воскресенье, и сколь угодно можно предаваться эротическим сновидениям, ничего не поделаешь, акт пробуждения состоялся.

Впрочем, акт пробуждения состоялся еще лет пять назад. Как пошел я в седьмой класс, пристроила меня матушка по знакомству в секцию акробатики. Дабы оторвать от Мопассана и Боккаччо, тайком читаемых с фонариком под одеялом. Умная тетя посоветовала ей направить мою рано пробудившуюся сексуальность на физические экзерсисы. Ох и нудное это дело: многократно отрабатывать фляги, рандаты и прочие элементы, так мало востребованные жизнью. Стал я прогуливать, вместо спортзала бегал в кино. Помню “Ромео и Джульетту” Дзеффирелли, сладкий фильм, слезоточивый. Раз десять смотрел, сначала украдкой размазывая сопли, потом сочувственно разглядывая всхлипывающих зрителей. Но дожидался всегда с нетерпением постельной сцены, помните, на рассвете, когда Уайтингу нужно было срочно скакать в Мантую. “То жаворонок был...” Ромео, обнимая Оливию Хасси, лежал обнаженным на животе, а камера упоенно скользила с гладкой спины на ягодицы, покрытые мягкой порослью, а затем томно углублялась в изгибы его стройных ног. Не знаю, в кого я был больше влюблен: в Ромео, в Джульетту или в их любовь, - но эта сцена меня каждый раз волновала.

Вот и сейчас за окном зазывно чирикает нечто пернатое, наверно, жаворонок. А рядом со мной сопит потенциальный Ромео, то есть мой однокурсник Юрка, стянувший на себя почти все тяжелое ватное одеяло. Он лежит носом к стенке, являя мне сбившуюся копну соломенных волос и плечо в потной майке. Нега разливается по всему телу от мысли, что в любой момент я могу прикоснуться, а то и прижаться, ощутив все тепло его сонного тела.

Из акробатической меня выгнали за прогулы, и, чтобы не расстраивать мать, я тут же напросился в соседнюю секцию классической борьбы. Античных авторов я в то время еще не читал, но интуитивно потянулся к классике. Там я быстро подружился с мальчиком, не помню имени, он занимался уже год, и на нём было настоящее борцовское трико. Вскоре я вытащил его на “Ромео и Джульетту”, но он ёрзал и почему-то не плакал. Я был разочарован, но в остальном он мне импонировал. У него было открытое лицо с маленьким носиком, светло-пепельные короткие волосы, он был так же худощав, как и я. Из-за одной весовой категории тренер нас обычно ставил в пару. Однажды было такое упражнение: я должен был нагнуться, взяв корпус партнера не то на плечо, не то на спину. При этом одной рукой я захватывал его за шею, другой — под пах. Дальше бегом по кругу. Моя правая рука вместо захвата сделала плавное скользящее движение по трикотажной промежности, потом я напрягся и рывком его поднял. Было тяжело, но приятно. Затем тренер дал команду поменяться. И тут я с ужасом вспомнил, что на мне вместо спецтрико обычные майка и трусы, а под ними эластиковые плавки. Я устыдился своей плебейской униформы и представил, как его рука будет путаться в моих измятых трусах. Но мальчик стремительно нагнулся, и, ловко взвалив меня, понесся по кругу, так что я вспотел от страха быть уроненным. В раздевалке были душевые, но я обычно быстро переодевался и убегал, душ оставляя на дом. Не то, чтоб я очень торопился, просто мне неловко было стоять голым рядом со старшими ребятами, которые, играя друг перед другом мускулами, матерились, похваляясь своими похождениями с “тёлками”. Я боялся, что меня толкнут на скользком полу или, что совсем уж было страшно, будут смеяться над моим не слишком атлетическим телом, или, что хуже всего, вдруг у меня встанет...
В тот день мы последними пришли в раздевалку, народ уже расходился. Он быстро разделся и направился в душ, позвал меня. Я отнекивался, мол, даже полотенца не взял, уж как-нибудь дома. “Ч-черт, даже спину потереть некому, - сказал он жалобно, а потом как-то живо, словно вдруг нашелся, добавил, - а полотенце у меня огромное, махровое, на двоих хватит.”

Юрка шевельнулся во сне и закинул на меня ногу. Ноги у него мускулистые, загорелые и безволосые, как у того мальчика. Только плечи много шире, и при узких бедрах торс его мне казался идеальным, хотя спортом он не занимался и физкультуру в институте игнорировал, как и все. Однокурсницам он нравился, хотя никогда не выказывал предпочтений. Интересно, он уже трахается? До “картошки” мы близко никогда и не общались, он из другой группы. За год учебы болтали в курилке пару раз о лекциях, преподавателях, ни о чем. Здесь нас поселили вместе случайно. Подошла к сельсовету, куда нас привез автобус из города и где распределяли по хатам, баба Гануля и просто заявила:
- А я вось гэтых двох хлапчукоў прыгожых узяла б.
- А чаму дзяўчат не возьмеш? - со смехом спросил бригадир.
- Дык летась былi ужо, хопiць. Увесь час да iх хлопцы заляцалiся, дык дзьвярыма да ночы стукалi, - она хитровато улыбнулась. - Хлопцы спакайнейшыя. А дзевак ты, Мiкола, да сябе бяры. Няхай мае хлопцы да тваiх у госьцi ходзяць.
Так и попали мы с Юркой в Ганулину хату. Бабка для нас приготовила “залу”, а сама жила в спальне.
- Фiранкi карункавыя, - показала бабка сразу на белые занавески, - хаця рукi аб iх не выцiрайце.
- Добра, бабуля, — мягко сказал Юра, радостно переводя взгляд на телевизор,
- I тэлебачаньне ў вас працуе?
- А як жа ж! Усё як у горадзе. - Гануля самодовольно улыбнулась щербатым ртом. - Глядзiце, хлопцы, толькi не спалiце. I з цыгарэтамi на двор цi ў сенцы. А так усё тут для вас, кепска ня будзе!
Юрка косо поглядел на скромный диванчик:
- А спать где же?
- А зараз разварушым ложак, - и она ловко распахнула диван-кровать, потом постелила чистое белье и дала одно, хоть и большое, ватное одеяло.
- Подушки хоть две, - обернувшись ко мне, растерянно шепнул Юрка.
О, наивная деревня белорусская! Положить под одно одеяло двух парней о восемнадцати годков! В порядке вещей. Ну, не было у нее лишних одеял.
- Рукамойнiк пад яблыняй, а ў лазьню ў нядзелю ўжо пойдзеце, бачылi, каля клубу? — выпалила Гануля, подмигнула и выскочила с ведром, наверно, корову доить.

Я помедлил еще минуту и, осторожно ступая по скользкому кафелю, подошел к душевой кабине. Он стоял спиной, смывая намыленную голову. Я не знал, что делать. Стал откручивать краны в соседней кабине, меня обдало ледяной водой, я отскочил, и тут он позвал:
- Ну, иди сюда, ты там долго провозишься с этими кранами.
Он схватил меня за руку и вовлек под густую струю.
- Дай руку, - и он выдавил на мою ладонь шампунь из тюбика.
Я вышел из-под душа и, отвернувшись, стал намыливать голову. Вдруг он подошел сбоку и запустил пальцы в мои волосы.
- Мы так потеем на матах, что мыться надо сразу.
При этом он отстранил мои руки от священного процесса омовения головы и начал приятно массировать. Я закрыл глаза и оперся о ребро перегородки. Потом я почувствовал его пальцы у себя в ушах. Ничего не видящий и не слышащий, я ощущал мир только через его дыхание и прикосновения, мягкие и уверенные. Вскоре я почувствовал руку на шее, она влекла меня под душ, где приятные теплые струи, переплетаясь с его горячими руками, смывали пену. Затем я получил намыленную губку и улыбку влажных глаз.
- А теперь поработай ты, - сказал он, поворачиваясь спиной, и уперся в стенку обеими руками.

Юрка перевернулся на живот, и лицо его уперлось в мое плечо. По комнате летают две деревенские мухи, исполняя брачный танец с вдохновенным жужжанием и нагло не замечая липкой ленты, подвешенной к абажуру. Когда они приземляются на Юркиной щеке, я их тихонько сдуваю. Он не просыпается. Пусть спит, сегодня воскресенье, кстати, будет баня.

Губка быстро скользила вверх по его спине и затем осторожно опускалась до невидимой границы, дальше которой я боялся опускать глаза. Я старался с силой давить на мочалку, не столько демонстрируя мужскую силу, сколько пытаясь отвлечь себя от непонятного состояния внутреннего напряжения, более всего опасаясь явить его глазам напряжение внешнее. В какое-то мгновение я почувствовал, что теряю контроль, и стал судорожно перебирать в мыслях отвлекающие образы. Кормилица - мое спасенье, хохотушка, помоги! “Сейчас на лобик ты упала, а подрастешь, на спинку будешь падать”. А у него на лопатке родимое пятно, с трехкопеечную монетку, и много ниже тоже, поменьше. Как хочется дотянуться туда рукой... А потом туда, куда на тренировке... Ой, кажется, приехали... А если он сейчас повернется? Щеки мои пылали. Лукавая кормилица меня предала.

Спящая Юркина ладонь уже у меня на животе. Пусть бы она опустилась ниже, я уже готов. Боже, она опускается, я холодею. Видно, сильно эротические у него сновидения. Уже касается. Надо быстрее выпрыгивать из постели. Чужая горячая рука на моих трусах. Рука моего однокурсника, любимца институтских девиц. Да мне еще четыре года с ним учиться! Встать! Не могу встать. Он, кажется, гладит. Неужели все еще во сне?

- Спасибо, теперь моя очередь, - он поворачивается. Я пропал. Но что это? У него тоже. Я хочу вручить мочалку, но его рука уже держит мой... Сладкое покалывание. Я боюсь поднять глаза. Он сжимает всей пятерней, до боли. Роняю губку и протягиваю руку. Впервые дотрагиваюсь... При одном этом воспоминании у меня все напрягается, как тогда. Но тогда хлопнула дверь в раздевалке, раздались голоса.

- Лазьню ўжо пратапiлi, - не по-старушечьи звонким голосом объявила Гануля, распахивая дверь. - Дзень добры, уставайце, калi ранiцой пойдзеце, народу не багата будзе. Усе паехалi на кiрмаш у Паставы. I дзед мой, нябожчык, тры гады таму на кiрмаш быў паехаўшы, дык гарэлкi тамака набраўся, як сьвiння гразi, дык сэрца i схапiла. Да дому не давезьлi, сканаў на шляху. - Гануля подошла к образку, повязывая платок, и перекрестилась. - У касьцёл сёньня паеду. А вы ж, пэўна, на танцы?
- Так, бабуля.
- Ну, няхай сабе, маладыя ж... - и выпорхнула так же внезапно.
Юркины руки были уже поверх одеяла, глаза открыты.

Кто-то забыл вещи, и голоса, так и не проникнув в душевую, смолкли. Я осторожно выглянул в раздевалку - никого. Закрыв плотно дверь, взял мыло и стал им медленно водить под мышками. Ни слова не говоря, он прикоснулся к моему запястью, отнял белый скользкий кусочек, и вскоре я ощутил гибкие пальцы, энергично и умело массирующие шею и плечи. А всё же, как его звали?

Глядя задумчиво в окно и щурясь от солнца, он спросил:
- А шампунь ты привез?
- И даже пемзу.
После завтрака мы набили сумку банными причиндалами и вышли на безлюдную деревенскую улицу. Косые лучи весело играли на богемском стекле, щедро рассыпанном по притихшей в ожидании ночных заморозков траве. Проходя мимо развалин замка, мы замедлили шаг, потому что Юрка стал упоенно рассказывать о магнатской фамилии, которая владела этими землями в надцатом веке. Он подошел к треснувшей стене и мягко провел рукой по старинной кладке. У него были длинные пальцы с удивительно ухоженными ногтями. И когда он успевал следить за ними после ежедневного копания в земле?

Пальцы исчезли, и через мгновение жгучая губка со скоростью инерционной машинки проехала по позвоночнику. Его свободная рука легла мне на талию. А мочалка уже мягко гуляла по ягодицам. Истома, стыд и еще какое-то неизвестное чувство нахлынули на меня, я расслабился и едва держался на ногах.

В бане никого не было. Как только мы разделись, Юрка потянул меня в парилку. Про веник мы забыли, о чем он шумно сожалел, потом резво поддал ковшик воды на раскаленную печь и растянулся на широкой дощатой ступеньке. Я залез на ступеньку повыше, сел на корточки и с любопытством стал разглядывать не виденную раньше часть его тела. Он положил голову на руки и, казалось, уснул. Мелкая роса выступила на его блестящей загорелой коже. Я скоро размяк от жары, влага заструилась по лбу, заливая глаза, волосы горели. Я спустил ноги, но ступить было некуда. Тогда я осторожно поставил одну ступню меж его раскинутых ног, едва задев, а другой дотянулся до пола. Раздался вздох.

Я чувствовал его неровное дыхание не в такт движения мочалки. Полуобернувшись, плохо соображая, что делаю, протянул руку к обжигающему дулу пистолета и погладил его твердый ствол. Он застонал.

Я толкнул дверь и вышел в прохладу. Окатил себя тазом воды и быстро намылился. В этот момент распахнулась дверь парилки, и Юрка, пошатываясь, побрёл выбирать тазик.
- Странно, что наших никого нет.
- Перепились все вчера, вот и дрыхнут. А вот местное население где?
- А на кiрмашы ў Паставах, - Юрка хохотнул, потом подошел к двери в предбанник и набросил железный крюк.
- Ты зачем запер?
- А не люблю неожиданностей, - и он посмотрел в единственную не закрашенную форточку. Потом стал плескать на себя воду из таза.
- Не брызгай на меня, холодно.
В ответ он, смеясь, выплеснул весь таз мне под ноги.
- Ложись на лавку, я тебя мыть буду, как надо, - сказал он тоном заправского банщика.
Я покорно улёгся на живот. Он окатил меня из тазика, намылил жесткое натуральное мочало и принялся за мою спину. Потом по бедрам, сильными рывками по ногам. Мне оставалось только поддаться обаянию силы его рук. В городской бане я бывал редко, только когда дома отключали воду. А уж не мыли меня никогда, впрочем, почти никогда... Но вдруг пронзила мысль: а как я перевернусь, ведь уже...

Я присел и просунул другую руку под бархатистые полусферы. Перед глазами пульсировали голубые сосуды, и я провёл по ним языком. Его пальцы погрузились в мои волосы и чуть приподняли мою голову, и во рту оказалась часть его тела. Она плавно двигалась. Вскоре это странное ощущение дополнилось еще более неожиданными, вкусовыми и звуковыми. Он хрипел, и тело его била неудержимая дрожь. Потом опять хлопнула дверь в раздевалке, и мы ушли под душ.

Кто-то стучал. Юрка подошел к двери и сбросил крючок.
- А, гэта гарадзкiя, - протяжно просипел мужик, разглядывая нас, и втянул за собой ребенка лет шести. Я встал, не торопясь, домылся сам. Потом аккуратно потёр Юрке спину, с деловым видом, нарочито показывая мужику, что мы торопимся и не расположены к его похмельным словоизлияниям. Он смотрел пристально, с явным желанием завязать разговор. Но через несколько минут мы уже курили в предбаннике, завернувшись в одну махровую простыню, что зримо сближало. Вскоре в окне показались наши однокурснички, и мы стали одеваться.
Я договорился зайти после бани к ребятам на преферанс. Юрка, не игрок, поймал попутку и махнул в соседнюю деревню на тамошний костёл поглядеть. К вечеру он вернулся с бутылкой “Беловежской”. Потом - на танцы в клуб.
Он не пропускал ни одного, и каждый раз с новой барышней. А когда он лихо подхватил полногрудую завклубом (кличка среди студентов Шестой Размер), то почти все перестали танцевать и, с аплодисментами, переходящими во всеобщий хохот, не сводили глаз с умопомрачительной пары. Зардевшаяся матрона, гордо поддерживая честь сельской интеллигенции, а заодно и парик, ритмично работала бёдрами, танцуя, предположительно, танго, при этом дискантом подтягивала заученное “нэва-нэва бифо-о-о”. Свободной от парика рукой она иногда, в такт своему внутреннему мотиву, властно прижимала к неслабой груди мелковатого для неё кавалера, а Юрка при этом хранил серьезнейшее выражение лица. С проблесками жгучей страсти, на резких поворотах. Закончился танец счастливой слезой Шестого Размера, окрашенной тушью цвета кляксы в дневнике второгодника, и ее благодарным книксеном, плавно переходящим в нетрезвый реверанс. В одиннадцать всё закончилось, но раскрасневшиеся студенты явно не собирались расходиться, строя планы ночных похождений. Закурив на крыльце, Юрка, пошатываясь, положил руку мне на плечо:
- Пойдем домой, завтра рано на барщину.
Я не был пьян, но решил подыграть. И несмело обняв его за талию, повёл, спотыкаясь, по разбитому асфальту деревенского проспекта.

Руки его обвивали мой торс. Он прислушался: уже никого нет. И не отводя головы, неловко попытался поцеловать меня. Нос мешал. Я первым догадался, наклонил голову, и наши неумелые губы жадно впились друг в друга, а вода хлестала по щеке. Он отвел меня в соседнюю кабину и сел передо мной на корточки. Стал поглаживать мои щиколотки, потом икры...

- А ты массаж умеешь делать? — спросил я Юру, когда мы уже легли.
- А ты хочешь? - в этом резком ответе мне почудился двойной смысл.
Я молча перевернулся на живот и положил руки под голову, прислушиваясь к старушечьему посапыванию в соседней комнате. После паузы он откинул одеяло и сел на меня верхом, стиснув коленями мои бедра. Я мгновенно почувствовал прилив крови к месту соприкосновения и ощутил горячее дыхание наездника. Медленно и неуверенно начал он разминать плечевые мышцы. Вскоре руки застыли, а дыхание приблизилось к моему уху. Я мой нос наткнулся на его нос, и губы поймали обжигающий язык.

Я стоял с закрытыми глазами на резиновом коврике, ощущая его губы сначала ступнями, потом голенью, бедрами и... наконец... Он легонько покусывал, и это возбуждало еще сильнее.

Юрка помог мне перевернуться. Поцелуи его прижигали то шею, то руки, то грудь, то живот. И вдруг я оказался в нем по самый корень, а длинные дерзкие пальцы его сжимали мои запястья, как будто я хотел вырваться. Рывок, - и тусклый свет фонаря за окном высветил перед глазами контур его бедер, а потом я почувствовал, как в губы упирается что-то нетерпеливое и горячее.

Затем он встал, повернулся и рукой направил мое орудие в цель. О, как восхитительно было вхождение в этот мир неги и дрожи. Руки мои жадно обхватили тело, с которым я уже ощущал себя единым целым. Мальчик стонал, но звук, в экстазе вырвавшийся у меня, наверно, заглушил его стоны. Рука, скользнувшая по его животу, осязала пульсирующую влагу.

Юрка лег рядом, притянул меня к себе, поцеловал глубоко и с жаром, а потом всей тяжестью навалился мне на спину... Это мне показалось похожим на состояние невесомости. Через какое-то время он уже судорожно кусал мое плечо, но я не чувствовал боли.

Когда я вышел из душа, он обмотал мне шею махровым полотенцем. И было счастливое ощущение, что я не один такой, и не один. Что у меня есть друг, с которым я уже не расстанусь.

Юрка ушел во двор курить. А я смотрел на черную ветку с черными сливами на блекло-желтом фоне фонаря и слушал шепот срываемых осенним ветром сухих листьев. Наверно, я был счастлив в те минуты. Но с тревожным шорохом листьев уже подползал страх потери. Неизбежно ли это? И я с силой сжал подушку. А подсознательно я душил эту сверлящую ...

И тут меня осенило: мальчишку-то звали Юрой! Только больше я его никогда не встречал.

Он вернулся, скрипя сапогами, чиркнул спичкой и, приблизив дрожащий огонек к моему лицу, задумчиво произнес:
- Интересно, какими глазами ты будешь смотреть на меня завтра?..
Обожженные умирающим огоньком пальцы выронили потухшую спичку, и я почувствовал горьковатый привкус табака на его нежных губах. А потом он свернулся калачиком и по-детски уткнулся лицом мне под мышку. И обнимая за плечи этого большого ребенка, я понял: он просил меня взять в руки хрупкое, как качающийся на ветру фонарь, наше завтра.

..^..

БЕЗ ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫХ ЗНАКОВ

Посуду мне лень помыть уже неделю. Чистой не осталось. Остались Нескафе и зеленый чай в пакетиках. Из посуды использую две чашки, которые не мою: одну для кофе, другую для чая. Позавчера доел третий торт, что приносили гости. Приносили на День Рождения. Мне исполнилось 35 (тридцать пять). Хули праздновать.
Грязная посуда так и стоит. Когда ем, располагаюсь на пятачке стола. Вчера доел последние объедки Дня Рождения. В морозилке какое-то мясо в обледеневшем полупрозрачном пакете. Разморозить я согласен. Но готовить увольте. Есть картошка, но ее ж надо чистить. Есть какие-то крупы, но их нужно варить. Фрукты закончились, хорошо хоть, больше мыть не надо. Масло покрылось желтой коркой и пахнет неаппетитно. Я умру от цинги. Есть лук, но его я не люблю. Сварил огромную кастрюлю индюшачьего фарша с гречкой для пса. Он не страдает.
Нет горячей воды. Плановое отключение. Я неделю не принимаю душа, даже не умываюсь. Даже зубы не чищу. И пса после прогулок не мою. Он запрыгивает на незастилаемую постель и там вытирается. Он тоже не любит ледяную воду.
Напослезавтра после Дня Рождения приходили таджики. Они делали замеры кухни для ремонта. О ценах договорились быстро. Выпили водки. Назавтра я обнаружил, что они украли деньги. Все деньги. Из моего дурацкого тайника в книжке Горького "Мать". Ёб их таджикскую мать. Горько. А я думал, таджики книг не читают. Я бросился звонить по их телефону, соседка по коммуналке ответила, что утром весь аул выехал с вещами. Но я знаю их имена, переписал данные из документов. Обзвонил всех друзей, что гуляли у меня третьего дня. Все сочувствовали, помочь не вызвался никто. Деньги взаймы, правда, предлагали.
А денег в кармане осталось сотни две. Надо заплатить за телефон, а то отключат. А на хуя мне телефон? Сейчас отключу, подождите...
.................................
Отключил.
Ну кто мне может позвонить? Ляля. Ждет, что приглашу в театр или ресторан. Она, конечно, предпочла бы ресторан, где я выпиваю, а потом везу ее на такси домой трахать. Но и в театр пошла бы - пошлее не бывает. После спектакля она обычно сосредоточенно молчит, ожидая, что я скажу о представлении, потом что-нибудь добавляет, обязательно в струю. Как мы духовно близки, бля! Лучше кончу рукой.
Раз в неделю звонит и приглашает Андрей. Когда мать его на даче. Начинает со студенческих глупостей за литературу и искусство, поглаживая колени, сначала свои, потом мои. Голову кладет мне на плечо, руки расстегивают все подряд. Смотрит по-детски влюбленно, просяще, дрожит неумело. Мальчик, не знавший отца. Не хочу быть больше папашкой.
На работу не пойду, и пусть не звонят больше. И трудовой моей пусть подавятся. Надоело усатое мурло мелкого хозяйчика.
Целыми днями играю в Age of Empires. В награду за победу турков над коварными византийцами выдаю себе дефицитную сигарету. Сдуру полез на сайт знакомств: зайцы любят зайцев, желательно (иногда строго) до тридцати. По телевизору смотрю только рекламу. Зато с упоеньем и без звука. А МП3-шная антология Deep Purple просто супер. Почту давно не проверяю. Кто-то опять стучится в аську. Подождите, сейчас отключу...
.....
Вот, уже отключил.
Кризису среднего возраста никто не должен мешать.

..^..

НЕРВНО-СИФИЛИСТИЧЕСКИЙ РОМАН

Звонок с исторической Родины, столицы самого братского незалежного государства.
- Витька, ты? - узнал я голос.
- На празднование-то приедешь?
- А чё отмечать-то? Очередную победу вашего больного директора совхоза над здравым смыслом?
- Обижаешь. Батька совхоз родной в обиду не даст. До уровня столицы поднял. А потом и страну до совхоза опустил, - и он захохотал так, что я понял, как ему не смешно.
- А я только из отпуска. Тоску лечил на турецких курортах…
- А двадцать лет назад, блин, ты что лечил, уже не помнишь? А двадцать лет нашего знакомства?
- А-а-а…
- Денис, кстати, женится. Если успеешь до субботы, попадешь на свадьбу.
- Ну, раз так все сплелось, приеду.
Странно, но в моей жизни эта венерическая история следа особого не оставила, кроме знакомства с Виктором. Хотя понимаю, почему так живы эти воспоминания у моего минского друга. У меня до сих пор его дневник хранится. Примечательная история.

***

Пошел Виктор на медкомиссию, анализы сдавал, как положено, справка нужна была для заграницы - время-то было застойное. Звоночек через несколько дней на работу: Гончарик? Убедительнопросимсрочноявиться в КВД, ул. Прилукская, кабинет № и неприятная такая фамилия Хейфец. Молча записывает, а по коленкам уже струится. Может, порядок такой, утешает Витек себя, а может и трипачок еще один, ну хер с ним, переживем. Хотя не капает. Ошибка - разберемся.
Назавтра отпрашивается с работы. А начальником соседнего отдела его папаша. Так и так, говорит ему Витя, если что, подумай, как с больничным быть, тот курит нервно и матерно кивает.

Входит Витек в кабинет. Навстречу выбегает маленький типичный хейфец и, потирая ручки, сообщает с нескрываемым удовольствием, что RW у него положительная, ошибкамаловероятна, ноещеэкспрессанализсделаем. Раздевайся. Витя не был юдофобом, но тут антисемитская аскарида шевельнулась на дне дрогнувшей души. А молоденькая медсестра каждое его движение бесстыжим взглядом сопровождает. Ну, Витек ей и отомстил: повернулся задом и резко снял брюки вместе с трусами, при этом отклячив задницу. Пока раздевался, она, потупив ярко раскрашенные очи долу, заполняла формуляр своим по-медицински корявым почерком: писанина для врачей первое дело. “А24годаполных? Аместоработыидолжность?” - пыталась она за бесстрастной монотонностью скрыть свой мелкий плохо скрываемый интерес. Маленький взъерошенный Хейфец нетерпеливо бегал в ожидании прикосновения к гениталиям. Наконец добрался, наклонился так, что очки поймал уже на выпяченной губе, долго вертел в руках игрушку, и угрожающе прошепелявил тогда еще малопонятное: “шанкр не просматривается, но это может быть и вторичный...” Потом поковырялся в заднице, потом по всему телу искал какую-то сыпь, пока вдруг радостно не закричал, разглядывая подошвы: “папулы, еще папулы, пиши, милочка: папулезная сыпь!”

Затем Витю сводили на контрольный анализ: четыре креста - это приговор. А по законам советского времени это принудительное лечение в стационаре 52 дня. Только разрешили позвонить матери и сказать, какие вещи может принести. А дальше начались допросы: контакты называй! Да еще двое врачей подошли, для перекрестного.
Витек краем уха слышал, к чему такие разговоры приводят, и понял, что не готов к такому повороту, сказал, что в шоковом состоянии ничего толком вспомнить не сможет, они наседали - он не поддавался, они орали - он уперся. В кабинете зачем-то появился мент и тихо присел в уголке.
“А мужчины у Вас были? - донимала мужеподобная тетка визгливым голосом, - вы не стесняйтесь, здесь каждый третий в этом признается”. “И не морочьте нам голову, молодой человек, вы нам все расскажете, вы нам по закону обязаны назвать источницу (последнее слово заглушил скрип перевернувшихся в гробу Даля, Ушакова и примкнувшего к ним Ожегова)… или источника…”, - напирал Хейфец. Но Витя уже выбрал линию поведения: не спеша обдумать, по возможности проконсультироваться, а пока молчать. И заявил, что с утра ничего не ел, что кружится голова, и что обещает подумать и вспомнить. “И всех, кого успел наградить, тоже вспомнишь, голубчик”, - с этими напутственными словами мужеподобной его и отпустили на обед в больничную столовку.

Запах кислой тушеной капусты под лязг ляминевых мисок и тусклые взгляды людей в больничных пижамах аппетита не возбуждали. Витек взял компот и паузу для осмысления ситуации.
Откуда что? Конечно, это московские гастроли двухмесячной давности. Как с цепи сорвался: Коля, Вова, статный Саша, Альберт со своим яблочным пирогом, разве что без роландов обошлось. Выяснять сейчас, от кого подарок, бессмысленно, потом разберемся, да и разбираться бессмысленно. При первом удобном случае надо их предупредить.
Что следует за раскруткой “источника” в диспансере, Витек слыхал от “бывалых”. При установлении акта “мужеловства” врачи обязаны передать все данные в милицию. А там уж особый отдел во главе с т. Александровым возбуждает дело по факту и нередко доводит его до суда со сроком по известной статье 119 УК БССР. Если не доводит, то гадит. Ржавый якорь им в яйца. На это Витек никогда не подпишется.

Итак, “источница”. Требовали назвать всех за последние полгода. Пусть номером раз будет мифическая девушка, скажем, Юрате из Вильнюса. Познакомился, допустим, в поезде, трахался в тамбуре, паспорт с пропиской при этом она показать забыла.
Людочка-певичка, номер два, трах имел место сразу после знакомства в известном минском баре “Ромашка” и выпивки, у нее на дому. Людочка была третьесортной певичкой с двумя показами по Беларускаму тэлебачанню и не сложившейся женской судьбой. У нее был небольшой ребенок без брака, и провериться, не наградил ли ее Витек, было бы полезно и для нее, и для ребенка. Но сначала надо предупредить. Тут будет не без истерик. Откуда ж позвонить?
Марина. Это отдельная глава. Подруга. Вместе тусовались не первый год, все о Витьке знает. Крупная еврейская девушка под тридцать, на содержании у богатого минского мафиози. О-о-очень большая грудь и крутые бедра. Год назад она осуществила свою давнюю мечту затащить в постель голубого. Витек принес эту жертву во имя дружбы. Потом Марина бравировала этим перед подругами: мол, настоящая женщина и гомика раскрутит. Можно ли рассчитывать на помощь? Почти наверняка, но надо звонить.

В процедурной одна приветливая медсестра. Она сделала Витьку какой-то укол в мягкое место, потом выдала застиранную пижаму чернильно-серого цвета и стоптанные тапки фабрики “Дахау”, затем отвела в палату и показала свободную койку. Витек ожидал следующего допроса, но оказалось, что после обеда врачи разошлись. Утром на анализы, затем прием у лечащего врача. Передышка.

Витя огляделся, познакомился с сопалатниками. Прыщавый юноша Василь вызвался провести экскурсию по всему венерическому этажу. Они вышли в длинный полутемный коридор со стенами паскудно-зеленого цвета. “Жаль, королевство маловато, разгуляться мне негде” - некстати вспомнилась мачеха Золушки. “Наша половина - сифоны, та половина - трипаки, общаться с ними западло, второй сорт. Их так быстро лечат, что с ними и познакомиться толком не успеваешь. А вот комната для посетителей, там с чувихой попиздеть можно или передачку от родичей принять. А вон у двери с решеткой мент, этот говно, а вот вечером Костик заступит, так договоримся за бухаловым сбегать, - сказал Василь, расковыривая прыщик на носу и подмигивая. - А ковырялки на четвертом. Малявы конем принимаем”. (Перевод с приблатненного пришел позже: женское отделение на 4-м этаже, записки передаются через форточку в сумке на веревке). “А решетки на окнах зачем?” - “Дык выпрыгивали ж, да и шоб до ковырялок не лазили”.

Да, здесь своя жизнь. Много чего нового узнал Витек в палате. По вечерам все пьют дешевое плодово-ягодное, потом общаются через решетки на форточках со слабым полом, не видя друг друга. Так иногда рождается любовь. Нередко бьются морды. Особенно, когда в отделение одновременно попадают муж и любовник(и), а “источница” - этажом выше. А после утреннего обхода бывает прогулка во дворе. Но у баб в другое время. Но если с ментами договориться, за бутылку выпустят, когда надо. А трахаться можно уже на четвертый день уколов. Трепонемки резко бледнеют и в споры уходят, и уже не заразен. А чтоб в больничном вместо диагноза сифилис написали не болезнь Гофмана (что одно и то же), с врачами лучше не собачиться, тогда напишут что-нибудь кожное. А одному за взятку написали “псо-ри-аз”! Апофеоз.

После обеда полагался тихий час. Из восьми больных двое спали, остальные дулись в бур-козла. Василь копался в тумбочке, из которой за три метра доносился бакалейно-затхлый запах сельпо.
Вошел мент: “Кто Гончарик? На выход”. Витек напрягся, подумал, опять допрос. Но это мать пришла. Она ждала в комнате для посетителей, растерянная, с красными глазами. Никаких лишних слов и вопросов. Принесла шерстяной спортивный костюм и кеды, Витек с удовольствием переоделся. Потом достала книги, кучу свертков с домашней едой и трехлитровую банку любимого томатного сока. Вот тут Витьку некстати прошибло. Он отвернулся, чтобы мать не видела его глаз. “Дорогой мой человек, вот так случилось, прости, и это тебе придется пережить из-за твоего непутевого сына”, - сказал он про себя. “Пусть отец на работе скажет, что у меня подозревают псориаз, написать или запомнишь?” “Ой, сынок… как же так…”, - и она дала волю слезам. Витек сел рядом, обнял ее и повторил вслух то, что думал минуту назад. “Кормят-то как? Чего принести?” “Мам, кормят хуже, чем дома, но лучше, чем в ресторане “Папараць-кветка”, в голову не бери. Юрке позвони, расскажи все как есть, пусть придет, когда сможет, а для остальных - псориаз, запомнила?” И Витя проводил мать до дверей с решеткой.

В палате стоял хохот, старый сгорбленный Шиш рассказывал тюремные байки. Фамилия его была Шишонок, из своих 65-ти тридцать он провел на нарах, деградировавший вор. Еще в сталинских лагерях сифилис надыбал. Да какое ж в тюрьме лечение? Так и запустил, до третичного. Каждый год, если на воле, в стационар кладут. Знает его здесь последняя собака, и все Шишом зовут. Особый интерес, особенно у молодых, вызывали его сексуально-тюремные истории. Кого, как и за что опускали. “Шиш, а презервативы на зоне почем?” - “Шо за запретивы?” Хохот. “Ну, гандоны”. - “Сам ты гандон рваный!” Опять хохот.

Были в палате еще двое сидевших: бытовик Иван и мелкий воришка Щелчок. После ужина появилось плодово-ягодное, Витькины припасы почти все ушли на закуску - проставить положено. Иван был Витькиным соседом по койке. Набравшись, он принес гитару и стал петь блатные песни: два аккорда, голосок тонкий, но с хрипотцой; Щелчок иногда подвывал. “А теперича для антилигентного Виктора романс “Я встретил Вас, и всё такое…”, и положил увесистую руку на Витькино плечо. Витек не растерялся, разлил бормотуху по граненым и предложил тост за барда. С тех пор покровительство местного пахана ему было обеспечено.

Прыщавый Василь рассказал про Айвазяна, которого вчера выписали. Спал он как раз на Витькиной койке. Был он усатым и щуплым, торговал на рынке, там с продавщицей Ганкой и сошелся, целый год ее потрахивал, так она, блядь, своего мужика имела и еще троим давала. А когда залетела, тех двоих не нашли, а мужа и Айвазяна - в соседние палаты. Все ждали мордобоя. Ни фига. Каждое утро армянину с рынка свежие фрукты-овощи, так он с мужиком всегда делился. А курве Ганке, что на четвертом лечилась, сколько раз пускала “коня” - ни хера не дал. А мужик ейный, Колька, здоровый бык, да импотент. А может, с Айвазяном у него чего? Остальные охотно подхватили тему, но сошлись на том, что денег у Айвазяна до хуя, и на хуя ему мужик, когда он полрынка баб купить может!
Медсестра позвала всех на укол. Инъекции пенициллина делали каждые четыре часа, ночью тоже, и сонные больные шлепали в процедурную, где привычно спускали штаны, ойкали и прижимали ватку с эфиром.

После завтрака Виктора позвали к лечащему. Александр Григорьевич Макашенко, представитель народной интеллигенции с крестьянской основательностью и сильным белорусским акцентом, был мужиком усатым, крепким и суровым. Он неторопливо осмотрел Виктора, даже в рот залез с фонариком. Язвочку подозрительную на нёбе обнаружил. “Ну дык што, сосал?” - “Что?” - “Хуй, што. Буш выёбывацца или контакты называть?” Витек начал “колоться”: пиши, начальник, усих повыдаваю. Была в красках расписана встреча с прекрасной литовской богиней, потом названы Люда и Марина, но координат их, к сожалению, Виктор не помнил. Вот если б телефон был, через знакомых можно было б найти… “На, звони!” - “Ну что Вы, Александр Григорьевич, в рабочее время кого ж я дома застану?" Макашенко позвал дежурную медсестру и приказал: “Вечарам адкрыеш гэтаму прыдурку мой кабинет, каб звонил, - “ч” у него было тверже чашки, и, поворачиваясь к Виктору: - шоб завтра были усе адреса, понял? И мужиков, у которых хуй сосал таксама, понял?” - “Буду постараться”.

Вечером, когда палата дружно присела откушать “Минского янтарного”, медсестра отвела Витька в кабинет Макашенко. Сначала набрал Маринку. Она была как всегда рада, куда пропал, мол, кого любил. Услышав веселенькую венерическую историю, закричала: “Ой, завтра же приду, я этих козлов в белых халатах заставлю быстро про хуй забыть. Увидишь, кстати, как я похудела”.
Разговор с певичкой был тяжелым. Никаких песен, лишь мат и всхлипы. Полчаса уговоров прийти, провериться.

На другой день, во время утреннего обхода, Макашенко гнусаво заявил: “Там у майго кабинета какая-то тёлка дожидаецца. Твоя, што ль?” - “Как обещал, Александр Григорьевич”. - “Пасля обхода зайди с ей”.
Витек выскочил в коридор, нашел Марину. Она картинно бросилась ему на шею, потом по привычке ущипнула за задницу. Вокруг толпа зевак. Мимо прогромыхала мужеподобная, презрительно смерив “счастливую” парочку. Под громкий Маринин щебет тихо уточнили детали.

А тут и Макашенко приглашает в кабинет. Марина вошла походкой Анфисы из фильма “Девчата”. Казалось, если б на Макашенко была шляпа, она б ему быстро показала, как носят головные уборы, и не только. Развернув крутое бедро перед посадкой, Марина бросила огненный взгляд на соплеменника за соседним столом. Им оказался тщедушный Хейфец, который аж подпрыгнул, едва успев поймать очки.
Макашенко сосредоточенно раскладывал бумаги, почему-то в перевернутом виде. В ответ Марина вывалила на стол свою знаменитую грудь в смело декольтированном облегающем джемпере на голое тело. Соски просвечивались, на вздохах колыхалась грудь и позвякивал медальон с шестиконечной звездой. Затем она “стыдливо” положила одну ручку на грудь, поправляя огненно-красный джемпер, а другой невзначай провела по талии. На Макашенко она поднимала свой волоокий взгляд медленно и тяжело, пока не сфокусировала его на красном носу врача.
“Какие проблемы, мальчики?” - Витек аж поперхнулся от Марининой коронной фразочки в контексте. “Гражданин Ганчарык уцьверждае, што Вы имели с им половой контакт…” - начал, тяжело дыша, Макашенко и подавился. Глаза его влажно набухли, как клитор от желанья, и он их прятал в пепельнице, которая, к сожалению, не была губозакатывающей машинкой. Он машинально зачесал жидкой немытой прядью проплешину и промокнул салфеткой вспотевший нос какаду.
Марина ничего и не отрицала, уверенно продиктовала свой адрес и телефон, при этом строго посмотрев на Хейфеца, уточнила: “Только звонить, мальчики, по делу”, - и согласилась сдать анализ.

Людочка явилась на следующий день. Виктора в кабинет уже не приглашали. Анализы у обеих были отрицательны. Людочке назначили амбулаторно-профилактический курс из-за ребенка. Витька оставили в покое. Пенициллин через каждые четыре часа, висмутовые препараты, режим днем и пьянки вечером.

Через неделю Витек был со всеми на короткой ноге, даже с мужиками из других палат охотно травил анекдоты в курилке.
Последнее августовское тепло к полудню маревом разливалось по дворику диспансера, и на прогулках Витя раздевался и пристраивался к ребятам на траве, подставляя стройное тело все еще летнему солнцу. После обеда были шахматы в соседней палате. По вечерам Иван, бывший зек с перебитым носом, сипло пел свои песни, поглядывая на Витька.

Как-то вечером Иван, лежа на койке и повернувшись к Витьку, ударился в тюремные воспоминания, стал показывать наколки, задирая пижаму, и рассказывать, как и почему какая появилась. “У меня и шарики вшиты”, - сказал он между прочим. “Ух, ты! Слыхал про такое, но никогда не видел”. - “Как-нибудь покажу”, - наклонившись к Витьку и понизив голос, сказал Иван.

В четыре утра разбудили на укол. Виктор поплелся в процедурную, выискивая живое место на исколотых ягодицах. К счастью, этой ночью колола опытная тетка, в сосуды никогда не попадала, не больно - легкая рука.
После укола долго не мог заснуть. Ванька на соседней тоже ворочался, пока не повернулся и не прошептал: “Хочешь, покажу?” - “А, шарики, ну-ну…” Иван распахнул одеяло, семейные трусы были спущены, мускулистой рукой в наколках он поглаживал свой длинный тонкий хуй. В тусклом ночном свете на головке слабо различались шишки. Витек растерялся, и от смущения пролепетал: “А как же они крепятся, а снять их можно?” - “Не-а, вшиты. Да ты не стесняйся, потрогай”.
Витек ощутил, как кровь ударила, но так и не понял, куда: и хуй вскочил, и лицо горело. Что будет, если он дотронется? Зековский секс? Если Иван не проболтается, то нет гарантии, что Щелчок не слышит, или еще кто не проснется. И что тогда, коллективом опускать будут? А у какой параши потом место определят? Витек представил себе, как пристраивается прыщавый, а в очереди стоит и дает советы гнилой Шиш, и страх победил похоть.
“Да ты чё в натуре… За кого меня держишь?..” - “Тихо, Вить, свои тут. Давай тихонько разок в папы-мамки сыграем…” - “А ты, конечно, папкой будешь… Не, Вань, меня на такое не подпишешь. Отъебись”. И Витек встал, нервно походил по комнате, потом вышел курить в коридор. Никто за ним не последовал.

Через несколько дней была большая пьянка по случаю выписки Ивана. Он спел прощальную, глядя мимо Витьки в темное окно.
А назавтра на его место залег Петька с букетом. У двадцатилетнего парниши обнаружили сифилис, гонорею и стайку мандавошек в придачу. Собственно, по их поводу наивный и обратился в КВД. Все в палате обхохатывались, когда он начинал ёрзать под одеялом. Они бессмысленны и беспощадны, как русский бунт, как беспредел на зоне. Витек все опасался, не перепрыгнет ли какая мандавошь к нему в постель.

Вообще, эта компашка в палате, безмозгло и ежевечерне запивающая пенициллин алкоголем, ему поднадоела. Соседняя палата блока была всего на четырех человек. Витек захаживал туда, спасаясь от пьянок, играл в шахматы с Алесем, студентом-физиком. Но Алесь был жутким бабником и занудой, и кроме физики, шахмат и формы влагалищ говорить с ним было не о чем.
Еще в палате обитали Славик с сыном-семилеткой Денисом и Ваш покорный слуга, автор этих строк. Тогда я еще не был прекрасным статным лебедем, а тихо, как гадкий утенок, обитал в своей заводи, то есть в углу палаты, худосочный очкарик, и читал популярную медицинскую энциклопедию. На красавчика Виктора я даже взгляда не смел поднять, понимая всю свою незначительность и нереальность сбычи своих мечт. Так что о моем присутствии на этих страницах можно почти забыть.
Сыну Славика Деньке заканчивали колоть профилактический курс, на днях выписывали, и Алесь посоветовал Виктору попросить у старшей медсестры перевода на освобождающееся место, что тотчас и было сделано самим Алесем, учитывая его талант дамского угодника.

Так через пару дней Витек оказался в нашей палате. Грызя ногти в углу, я не переставал любоваться его не накачанной, но рельефной грудью, его подтянутым животом и узкими бедрами, его тонкими пушистыми руками с неожиданно большими кистями и точеными ухоженными пальцами. Он перестал бриться, и его русая бородка вкупе с прямым носом и голубыми глазами напоминала мне былинно-лубочного Алешу Поповича. По ночам я рисовал себе его образ в шлеме, на коне и без трусов, а член его бился на скаку о золоченое седло, и я кончал.

В палатке нашей было всегда тихо. Славик был молчаливым привидением. Он едва общался с сыном, хотя и очень о нем заботился, а когда того выписали, и вовсе замкнулся. Он все время молча лежал или молча выходил курить. Он переживал. В свои тридцать пять ему казалось, что жизнь кончена. Любимая жена гуляла, наградила мужа, позор на всю семью. Ребенок-то за что страдает?
Поскольку жена этажом выше, оставить его дома для амбулаторного курса было не с кем, родителям в деревню договорились не сообщать. Хорошо хоть, парень он самостоятельный, уже читает и много рисует. Часто он подходил ко мне показать свои рисунки или рассказать о прочитанном, тихий воспитанный мальчик. Передачи им носить было некому. Ребенка угощали все понемногу, а Витек на прощанье даже подарил перочинный ножик.

Слава - бывший спортсмен, работал тренером по легкой атлетике. Формы не потерял: был он невысок и коренаст, под обильной черной шерстью недряблые мускулы. Смуглое лицо было правильным и жестким, на крупный нос с хищными крыльями наезжали густые сросшиеся брови. Такие же густые ресницы обрамляли потухшие зелено-карие глаза. У него не было одного переднего нижнего зуба, поэтому он прикрывал по привычке рот, когда улыбался. Впрочем, он давно не улыбался. Смолистого цвета щетина срослась с длинными по тогдашней моде черными волосами. У Славика был вид ковбоя, потерявшего в прерии любимое лассо.

К разместившемуся рядом Витьку он был равнодушен. Хотя тот явно пытался расположить к себе ковбоя. На вопросы о спортивной карьере Славик махал рукой и отвечал односложно. Говорил он, и то нехотя, лишь о сыне, о том, что скоро в школу, а его до 1 сентября еще не выпустят. Что много чего к школе надо купить, а сын пока у тетки в деревне. А вообще все постыло. Странная утвердительно-отрицательная интонация его низкого отрывистого голоса несла печать бесхитростного фатализма.

Как-то часа в четыре ночи мы встали на укол, после которого Славик, как обычно, пошел в курилку, а мы легли спать. Потом оказалось, что Витька не спал, как что-то предчувствовал. Через час ворочаний он пошел в курилку - никого. Тогда он бросился в душевую, она обычно не запиралась, но сейчас, видно, палка, продетая в ручку изнутри, не давала открыть дверь. Он стал рвать дверь, бить по ней ногами, сбежались две палаты, предчувствуя недоброе. Общими усилиями дверь сломали. В углу лежал на боку Славка, без сознания, в луже кровищи. Витек первым сообразил, бросился к остолбеневшей медсестре, заставил найти венозный жгут, потом сам перетянул Славкины руки выше запястья. Мужики помогли перенести тело на постель. Витек повернул ему голову набок, чтоб язык не запал, и подложил под ноги пару подушек. Скорая долго не ехала, Витек метался, звонил, кричал. Наконец дежурный мент привел врача скорой и санитаров с носилками. Славика увезли. А мы до завтрака замывали следы крови.

Во время полуденного укола дежурная медсестра сказала Виктору, что со Славкой обошлось, выкарабкается. Может, к вечеру уже и привезут. Так оно и случилось: вечером двое санитаров под руки ввели в палату бледного, пошатывающегося Славика. Ни на кого не глядя, он упал лицом в подушку. Когда санитары и любопытствующие разошлись, Витек перелез к нему на койку, прижался сбоку всем телом, а руку закинул на плечи. И так они молча пролежали больше часа. Алесь дежурил за дверью, никого не впуская и шикая периодически на подвыпивших шумливых соседей.

Вдруг Витька вскочил: “Пацаны! Есть две бутылки “Беловежской горькой”, для такого случая...” В то время это было большим дефицитом и на воле. Их тайком пронес дружок его Юрка, и предназначались они для взятки Макашенко за хороший диагноз в больничном. Но Славик непьющий.
Пока мы с Алесем собирали стол, Витька наклонился к лежащему на боку с закрытыми глазами Славке, мягко вцепился своими огромными руками в его шею, и долго что-то шептал ему в ухо. Славик молчал и не открывал глаз. Витька взял его перебинтованную руку, положил себе на колени и стал гладить. Потом снова прильнул к уху, и до нас донесся лишь громкий шепот последней фразы: “…да мне это нужно!” Через несколько секунд Славка открыл глаза и выдохнул: “Давай”.
А мы уже сдвинули тумбочки и разлили. Витька помог Славику подняться и усадил среди подушек. Конечно, первый тост Витькин, который уже чувствовал себя героем дня: “За новую жизнь!”

Назавтра Славика для порядка вызывали для беседы с психиатром. Витек стоял под дверью кабинета со стаканом томатного сока. Когда Славка вышел, он сказал: “Забудь всю эту хуйню, она в прошлой жизни. Пей сок, в нем кровяные тельца”.
Вообще, Славка стал удивительно послушным, все, что велел ему Виктор, исполнялось беспрекословно, он начал разговаривать и даже улыбаться.

Во дворе был турник, во время прогулок Слава надевал майку с гербом - он когда-то был членом сборной республики - и сначала осторожно подтягивался, а через неделю уже исполнял подъем переворотом под Витькины и, конечно, мои восхищенные взгляды и всхлипы. Уговаривал и Витьку потренироваться.
Тот пару раз подтянулся, незашнурованные кеды упали, и он притворно завопил: “Снимите меня, силы покинули, сейчас упаду!”. Тогда пан спортсмен наклонил голову и подставил свои широкие плечи под Витькины бедра. Витек разжал руки и, оглядываясь по сторонам, украдкой запустил их в смолистую шевелюру. Потом наклонился и прошептал Славке в ухо: “Мой верный Росинант, гони за гаражи”. Слава покорно и с видимой охотой понес всадника.
Я, как Санчо Панса, без мула, но с кедами в руках, едва поспевал за ним. На траве, в безлюдном межгаражье, верный конь осторожно опустился на колени, Витька пытался слезть, но Славик не отпускал его ног. Он запустил руки под штанины Витькиного трико и замер, не зная, похоже, что делать дальше. Я сделал вид, что изучаю замки на гаражах, но с чувством, что стою на шухере. Эта немая сцена длилась с минуту, пока Витек не скомандовал: “А теперь пешком на обед!”

Казалось, разница в десять лет у них наоборот. У Славы появился новый вожатый. Странно они смотрелись: как кроткий медвежонок рядом с приручившим его Алешей Поповичем.
Жена прислала “конем” записку, спрашивала, как здоровье. Славка пошептался с Витьком, и тот написал ответ: “Забудь о нем, сука”.

Однажды в палате во время тихого часа с шумом распахнулась дверь, на пороге стояла Марина, вся в белом, с гвоздикой в руке. Все дремали, Витька лежал поперек кровати, голову положив на живот Славика. “Какие проблемы, мальчики?! А-а-а, вижу нет проблем… так-то вы празднуете”. - “А что праздновать-то, мадам?” - встрепенулся Алесь, на ходу напяливая выходную сорочку, почти без пятен, в ней он выходил на прогулку. - “Как, этот коварный обольститель скрыл от венколлектива, что у него сегодня День рожденья?!”
А Витек и правда забыл. Он растерянно смотрел на нас и улыбался.

Марина выскочила на секунду и крикнула на весь коридор: “Сколько тебя ждать, мент поганый?!” Вскоре в палату просуналась серьезная морда дежурного мента над подносом с шампанским и тарелкой винограда. Алесь от изумления вязал шестой узел на галстуке. У меня вспотели очки. Славик окаменел. Витек полез за гранеными.
Но Командующая Парадом приказала: “Отставить!” и достала из сумочки коробку с набором бокалов богемского стекла. “Мой подарок, дорогой”, - и она поцеловала Виктора в щеку.
Выпили стоя, при этом Марина поглаживала молоденького мента с горящими глазками по упругой жопе и подмигивала Витьку, кивая в сторону Славика. Витек пожимал плечами и опускал глаза. Присели. Алесь, со слюнями на глазах, пытался ухаживать, но скоро понял, что этот фрукт не по его кариесным зубам. Рука царицы Савской не сходила с ментовской коленки, а гордый этим с-сокол в погонах не поднимал глаз с вздымавшейся груди, делая вид, что разглядывает на ней шестиконечную звездочку. Славик не сводил глаз с Витьки. И только я по-настоящему наслаждался шампанским.

Вечером пришла поздравить мать. Она навещала регулярно, приносила полные сумки, Витек ни от чего не отказывался, ему теперь еды нужно было вдвое больше. Случайно проболталась, что и ей, и отцу пришлось сдавать анализы. У Витьки сердце сжималось, когда он видел первые седые волосы у его всегда молодой и веселой мамы.

Когда праздник кончился, Витек со Славиком уединились в курилке. Слава долго смотрел на огни за окном, часто и как-то нервно затягиваясь, потом повернулся и выдавил: “Что-то-со-мною-не-то…” - “Слав, может приляжешь, голова закружилась?” - “Да, Вить, только не от шампанского - от тебя”.
Дыхание перехватило у обоих. Витя нервно закурил вторую и отвернулся к окну. Резь в глазах какая-то началась.
“Вить, получается, что только Денька у меня да вот ты. Если б не ты, я б уже и не жил”. И волосатая рука коснулась волосатой руки, и небритая щека прижалась к небритой щеке. И не хотелось пошевелиться. Потому что время остановилось. Люди заходили, молча курили и выходили. А они стояли, обнявшись, и никого не видели.
Я объяснял потом мужикам, что Витек проводит реабилитационную психотерапию, а что уж они там думали…
Оба совсем потеряли голову, даже на уколы ходили в обнимку. Днем перешептывания и объятия, по ночам звуки поцелуев, но не более.

Навещал Витьку и Юрка. Это его экс трехлетней давности, вместе учились в институте, улыбчивая соломенная шляпа с добрыми глазами.
“Среди подруг так мало друзей”, - любил говаривать Виктор. Однажды он сказал: “Хочешь, с другом познакомлю?” - и поволок меня в комнату для посетителей. Там я сразу огрёб внимание и понимание, и получил телефон. Но это уже другая история. А практичный Виктор просил Юрку подыскать квартиру для Славика, который скоро выписывался, и домой уже вряд ли собирался.

Когда Славку выписали, Витек нашел себе занятие: он забирался с ногами на подоконник и что-то писал в тетради на коленях. Это оказался дневник.
В последний свой день Витек устроил скандал Макашенко. Мы только видели багровую перекошенную физиономию и оскорбленно вставший клочок на темечке, проносящиеся по коридору, и его расхристанный халат, залитый вином, которое, как потом шептались медсестры, Виктор выплеснул ему в пьяную рожу.
Собирая вещи, Витек равнодушно сказал: “Псо-ри-аз”, и подарил мне свой дневник. Я читал его ночью с фонариком, чтоб никто не видел, как я смеюсь и плачу.

***

Двадцать лет спустя я перечитал дневник. Я был в курсе дальнейшего.
Их роман длился около полугода. Не выдержав каждодневных приступов ревности и угроз покончить с собой, Виктор ушел. Слава запил. Через год мы хоронили его. Официальная версия - несчастный случай, упал в пролет лестницы.
Все эти годы Виктор помогал Денису, на учение в художественном лицее деньги давал. Денька на отца не похож: тонкий-хрупкий, художник. Мать его бросила на тетку, когда тому было четырнадцать, и умчалась за очередной любовью в Америку.
На вопрос, будет ли мама на свадьбе, Денис ответил без тени юмора: “А как же без Витьки?” Но, самое смешное, женится-то на медсестре из кожвендиспансера.

Побывали мы и на Прилукской, распили на лавочке под окном шампанское. Вспомнили Марину, она теперь замужем за новым русским, растит в Барселоне двойняшек, а недавно начала носить лифчик(!). Вспомнили Макашенко, случайно включив транзистор, из которого, как из утюга, гнусавый отеческий голос: “…я регулярно ператрахиваю кадры, и точно знаю, кто врот, а кто не врот”. Как не было этих двадцати лет…
Много кого еще вспомнили, а некоторых и помянули.
Эх, родные пенаты…

..^..

СЕРВИЗ НА 6 ПЕРСОН

После субботнего ужина вся семья собралась в гостиной. Вольготный новый диван и пара модных пухлых кресел уютно уместили всех перед телевизором. Котенок оставил наконец свой бантик и сыто дремал на коленях Ванечки, младшего. Ваза с фруктами на журнальном столике, блюдо с остатками домашнего торта и перламутровый чайный сервиз на 6 персон – подарок на свадьбу от коллектива районо - мерцали в сизых отблесках телефильма свидетельством семейного благополучия и полной чаши.

Под белую лесенку титров семейство Петровых-Кузнецовых с полусонными прощальными репликами стало расходиться по комнатам. Усталый глава семейства Олег Палыч погладил по русой головке дочь Свету, потом легонько подтолкнул в сторону кухни:

- С посудой-то помоги маме управиться.

Света, словно очнувшись, бросилась с готовностью санитарки на поле боя. Она сгребла чашки на поднос и стеснительным полушепотом, оглядываясь на отца и его новую жену, произнесла:

- Что вы, что вы, Анна Федоровна…, идите отдыхать, я сама все уберу и вымою.

Ваня дернулся было помочь ей, но Олег Палыч пожал ему плечо и шутливо сказал:

- Да ну, Ванюша, баб у нас в доме, что ли, мало? Вот мы с утреца с тобой в гараж пойдем, резину на зимнюю менять будем. Иди, отдыхай… сынок.

- Оставь на столе, Светочка, чего уж на ночь глядя, - с ласковой усталостью успокоила падчерицу Анна Федоровна. – Воскресенье ж завтра.

***

Под шуршание засыпающей газеты, томно скрипевшей из родительской спальни, Маша прошлепала в ванную. Там она приняла душ, коротко остригла ногти над раковиной, затем прошлась под мышками маминым сухим дезодорантом. Расчесывая непокорные мокрые волосы, Маша изучала свои курносые формы и капризный разрез тонких губ. «А ведь глаза у меня не меньше, чем у нее, и если б не ее французская тушь…». Она надула воздуха под губы, они показались пухлее и чувственнее.

В дверь постучали, покашливание выдало Игоря, нового брата. «Вот так всегда теперь будет, очередь в ванную? Ох и надоел этот Игоряша со своими многозначительно дрочливыми глазками, сосунок прыщавый. Да пошел он!»

- Ну ты долго, Маш?

- У тебя спрашивать буду.

- Ну ты ж уже помылась, небось в халате… Мне только зубы почистить.

«Небось стоял под дверью и дрочил, братец тоже мне».

- Отвали, я тебе не мешаю, когда ты в сортире свой порножурнал мусолишь.

Кашель прекратился. «Кажется, ушел». Маша открыла мамин шкафчик, достала крем, накладные ресницы, тушь, тени, пудру, помаду. Все это быстро и неумело легло на покрывшееся испариной лицо. Правой рукой она еще подводила контур губ, а пальчики левой уже пощипывали соски. Приятное покалывание внизу живота тяжело обвалилось на закрывающиеся веки, и, роняя помаду, пальцы поскользили по животу. Средний и указательный привычно быстро увлажнились. Маша присела на край ванны. Она представила, как Он еще два часа назад стоял здесь под душем, намыливал мощные плечи и шерстяную грудь, потом вытирал вон тем синим полотенцем интимные места…

Как это так – отчим? В голове не укладывалось. Как может мужчина ее мечты ложиться в постель с ее матерью, ласкать целлюлитные бедра, провисшую грудь, целовать кольца на шее? Почему он всегда ходит в ванную в пижаме, как-то украдкой? Она ему, что ли, велела не смущать?… «Сука, такого мужика отхватила. Лебединая песня стареющей вдовушки. И ведь на свой банкет не пошла, только чтоб не оставить нас в квартире вдвоем! Ну, братец Иванушка не в счет, со Светочкой из-за компьютера за вечер и не вылез бы».

Маша задрала голову, как всегда, когда подступало, судорожно зажала рот рукой, размазав помаду, шумно выдохнула. Потом приподняла антрацитовые жалюзи ресниц и другой, уже мокрой и потной, рукой открыла кран. Отклеила накладные, все смыла, положила на место. Когда открыла дверь, Игорь делал вид, что ищет в полутемном коридоре кошку. Маша завязала пояс халата и, не глядя на Игоря, пошла в комнату, где уже спала сводная сестра Света.

***

Олег Палыч Петров и Анна Федоровна Кузнецова хоть и знавали друг друга давно – он директорствовал, она завучем, в школах одного района - сошлись как-то внезапно, на конференции в районо, потом за чаем в кабинете заведующей. На брак решились без рефлексий, одномоментно. Педколлективы искренне доумевали и восприняли союз как должное.

Олег Палыч давно вдовствовал, имел шестнадцатилетнего сына Игоря и дочь Светлану, двумя годами младше. Анна Федоровна развелась со своим алкоголиком три года назад. Воспитывала Машу, семнадцати лет, и сына Ванечку, пятнадцати. Вскоре после скромной свадьбы - только для своих - подвезло с вариантом квартирного обмена. Из двух двухкомнатных получилась четырехкомнатная, почти в центре, кухня просторная, балкон с квашеной капустой, кладовка с вареньями, санузел раздельный. Полноценная гостиная наконец, комнаты для мальчиков, для девочек, родительская спальня. Новая мебель, новый компьютер. Съезжались весело, дружно - дети, казалось, рады полной и большой семье. Сами придумали дежурство по кухне. На радостях родители позволили даже котенка взять. Иногда только очередь в ванную раздражала. Но что поделать, не строили раньше квартир с двумя санузлами. Хорошо хоть, что раздельный.

***

Игорь запер дверь ванной и повернул кран. Одним махом спустил треники с трусами. После первого же поглаживания довольно ощутил в руке напряженную плоть. Придирчиво повертел, снял прилипший волосок с головки. Потом открыл люк стиральной машины. «Вот они, розовенькие!» Он извлек женские трусики – это были Машины шелковые трусики, он не мог ошибиться. Игорь разложил их на верхней панели «Аристона» и нежно разгладил.

«Эта сучка с буферами даже не глядит в мою сторону, только кривится насмешливо. Небось о дядьках крутых мечтает, когда пальцем думает…». Он скомкал трусики и прижал к носу. Другая рука кольцом обхватила поршень и заработала как вечный двигатель внутреннего сгорания. Клапан сорвало через пять минут. Игорь едва успел подставить под струю из покрасневшего шланга розовый шелк, который аккуратно затолкал затем к дальней стенке барабана. Прыщик на виске он выдавить перед зеркалом успел, а вот зубы почистить не пришлось, так как в дверь неоднократно стучали.

Мачеха вошла нерешительно, посмотрела пристально и как бы невзначай приспустила на плече пеньюар. Игорь окунулся в душное парфюмерное облако и опустил глаза. «А ведь мать ее сучка, нахлебается с ней папаша».

- Проходите, проходите, Анна Федоровна, я уже, - и выскользнул, неловко задев отставленный обнаженный локоть мачехи.

***

Анна Федоровна бросилась к зеркалу. Она еще не привыкла класть и смывать макияж на глазах у нового мужа и его детей. «Олег – хорошая партия, положительный мужик, надежный. Но в постели… Этот складчатый животик, дряблая задница… Это томительное ожидание, пока он сосредоточится в своих подъемных манипуляциях и наконец решится вставить. Агрегат, конечно, очень ничего, но рабочее состояние… Да, амортизация дает себя знать. Эх, лет двадцать назад бы… Каким он был, по Игорьку видно. Красавчик мальчонка, стройный, спортивный, рельефный. Эти сбитые на сноуборде коленки так бы и целовала. Небось и размеры от отца унаследовал...»

Анна Федоровна нагнулась, прижалась щекой к кафельному экрану и выпростала руку под ванной. Уверенно нащупала у стены пластиковый пакет и достала любимую резиновую игрушку, издевательский подарок бывшего супруга. Обмыла дилдо теплой водой с мылом и легла на спину в ванне, широко расставив бритые ноги.

Еще когда Олег представлял детей, Анна запала на Игорька. Этот хмурый подросток с забавно ломающимся голосом и смущенно теребящий кадык был все-таки идеально сложен. Анна Федоровна представила, как однажды летом, когда удастся распихать детей по бабушкам, а мужа отправить на дачу, Игорек войдет к ней в спальню… Кончая, она до боли укусила четыре пальца, засунутые в рот.

Сквозь душ и размышления, где бы найти место для биде, о котором она давно мечтала, послышались несмелые постукивания в дверь.

- Кто там?

- Света!

- Уже, милочка, сейчас открою…

Светочка, крупная, атлетического сложения девочка с мальчиковой стрижкой и хитрой ускользающей улыбкой, протиснулась и заинтересованно блеснула электрическими глазами, пожирая обнаженную натуру мачехи.

- Анна Федоровна, может вам полотенце свежее принести?

- Нет, деточка, подай лучше ночной крем.

- «Нивею» в синей баночке?

- У ты, моя радость, уже всю косметику мою знаешь, - ласково улыбнулась мачеха, вытирая волосы, и протянула руку. – Спасибо, Светочка.

***

Света Петрова училась в восьмом классе, где директором школы был ее папа. Из-за этого обстоятельства в классе ее сторонились. В подружках ходила только толстая Валька, дочка физрука. Все мальчишки были грубыми и подлыми и вились вокруг пышногрудой Зиночки, которой Света тайком писала анонимные письма в стихах.

Но когда в доме появилась Анна Федоровна, Света почувствовала, как предмет посвящения в ее стихах стремительно и неминуемо трансформируется в образ Прекрасной Дамы, доброй и женственной. Запах Ее духов Светочка распознала бы среди миллиона ароматов в парфюмерном магазине. А приятную полноту фигуры новой папиной жены мечталось осязать постоянно, до боли в кончиках пальцев и покалывания в промежности.

Но сегодня у Светочки пошел второй день «праздника», поэтому она не стала по ночной привычке себя массировать, а грустно подмылась, сменила прокладку и с трепетом взяла влажное салатовое полотенце, которым незадолго вытиралась мачеха. «Ну как она может! – думала Света, прижав к губам полотенце. – Неужели она не видит, что отец ее не любит? Не видит, какой он волосатый, неопрятный, невозвышенный. Завтра же суну ей мои стихи в сумочку».

В дверь не постучали, а поскребли. «Ох, опять этот чертов Ванечка. Да определился бы наконец, ему ж с его грацией под мужиками лежать пора».

***

Ваня Кузнецов не был похож на пятнадцатилетнего капитана. Очкарик был хиловат для своего возраста, мальчики в классе его часто обижали. В Игоре, новом брате, ни малейшей симпатии и общих интересов он не нашел. Тот брезгливо смотрел поверх головы сводного брата, ничего не понимающего в пиве, футболе и телках.

А вот сестра Игоря Света – натура тонкая, поэтичная. Ваня украдкой заглядывал в ее тетрадку и почитывал стихи. Они казались ему божественными и эротичными. Сочетание тонкой душевной конструкции и волейбольной фигуры, равно как отсутствие бабьего кокетства, будили Ванечкино воображение. «Светочка необыкновенная!» Он мечтал, как сводная сестра ляжет на него, придавит его своим спортивным телом, грубо приласкает и прочтет стихи, посвященные ему.

Ваня умылся, потом поднялся на цыпочках перед раковиной, чтобы обмыть головку, но рука потянулась к запотевшему зеркалу и машинально нарисовала контур Светочкиной мускулистой попки. Затем вспомнились ее широко расставленные накачанные ноги, когда она мыла пол… Ваня чуток испугался, когда белая струйка достигла зеркальной глади. Он оглянулся на дверь, не забыл ли запереть. А жемчужные капельки красиво стекали на щетину Светочкиной зубной щетки. Это было так символично и поэтично, когда-нибудь Ваня опишет это в стихах и прочтет Свете.

- Ванюш, ты здесь? – послышался за дверью низкий, но ласковый голос.

Ваня еще смущался и путался, называя отчима то папой, то по имени-отчеству. «Дядька вроде не злой и не пьющий, но уж больно приторный, липкий какой-то».

- Вань, ты бы открыл… если одет…

Ваня судорожно схватил первое попавшееся полотенце и протер зеркало, натянул трусы, положил полотенце на машину, потом сбросил крючок с петли. Улыбчивый Олег Палыч наклонился к уху пасынка и негромко, будто вокруг толпились люди, спросил:

- Спинку потрешь, сынок?

***

Олег Палыч закрыл дверь на крючок и включил смеситель в ванне. Пока Ваня чистил зубы, отчим раздевался и разглядывал астеническое тело подростка. Загорелые безволосые ноги, тонкие руки, белые обтягивающие трусики на узких бедрах, капельки пота между лопаток, длинноватые белобрысые волосы.

Обнаженный мужчина аккуратно, без брызг, залез в ванну и стал намыливать в паху. При этом он не отворачивался и пристально следил за глазами подростка. Ваня впервые видел так близко развитые гениталии. Рука Палыча, играя, открывала и закрывала головку, мыльно гуляла по животу, груди и под мышками. Подросток не спускал глаз с повисшего толстого члена в мыле.

Он вздрогнул, когда отчим протянул одной рукой джутовую мочалку, а другой приподнял его подбородок.

- Давай, сынок, и посильней, покажи мужскую силу, - Олег Палыч присел и повернулся спиной.

Ванечка несмело заелозил по волосатой спине. Новое ощущение его волновало и возбуждало. Он представил себя на месте отчима, а спину бы ему терла Света. Хотя в какой-то момент ему показалось, что отчим сделал бы это не хуже… Ваня тер изо всех сил, пока наконец Олег Палыч не повернулся и не потрепал мокрой рукой парня по щеке.

- Хватит, сынок, иди, отдыхай. Завтра пойдем в гараж с утра. Вот поменяем колеса, тосол, а потом я поучу тебя вождению…

В глазах Ванечки мелькнул восторг, а Олег Палыч с удовлетворением отметил про себя шевеление в трусиках и влажное пятно на белом хлопке.

- Ну я пошел?… Спокойной ночи… папа.

***

Если в первый раз Олег Палыч женился, потому что мечтал о детях, то предложение Анне Федоровне диктовалось, во-первых, должностным положением – не век же в беспокойной школе сидеть, тем более, что зав. районо скоро на пенсию уходит. Во-вторых, привычка к домашним борщам и пирогам давала знать себя. А в-третьих, потайных, уж больно понравился Анечкин сынок Ванюша, такой пластичный мальчик с симпатичной мордашкой.

Нет-нет, гомосексуалистом или постыдным педофилом Олег Палыч себя не считал. Ну, было, правда, пару эпизодов еще на первом курсе в общежитии, но то ж по пьяни. Но было это сладострастно до умопомрачения. Так хорошо было, что от страха поспешил Олег жениться и все забыть. Правда, проклятая школа иногда казалась пыткой, когда взгляд учителя, а потом директора Петрова, фокусировался на каком-нибудь старшекласснике. Но Палыч умел учиться на чужих ошибках, и потому в его «педагогической поэме» все биографические строфы были ровными и правильными до тошноты. Он не смел.

«Ах, это подвижное мокрое пятнышко на белых трусиках! А эта ягодичная парабола! Набухшие соски на плоской бархатистой груди. Белесый пушок над нецелованными губами…» Олег Палыч представил, как однажды на сиденьи «Жигулей» - не теперь, а через годик, когда Ему исполнится хотя бы шестнадцать – Мальчик сядет на колени и обнимет за шею, и они сольются…

Он кончал бурно, в содроганиях, зажав полотенце в промежности и растянув оргазм на целую минуту. Ни единого симулированного крика, как с женщинами. Подергивая плечами, он прислонился к кафельной стене и лишь осоловело озирал безвольные залитые руки.

После ополаскивания глава семьи вышел в коридор, погасил свет в ванной и через проходную гостиную на ощупь направился к спальне. В распахнутой форточке поеживалась беззвездная октябрьская ночь. По дороге он вскрикнул от неожиданности и боли в ноге. Это игривый котенок заскучал в темноте и вцепился ему в щиколотку. Олег Палыч не смог удержать равновесие и рухнул на журнальный столик. Чашки, блюдца, чайник и сахарница с грохотом полетели на пол. Так закончилась история перламутрового сервиза на 6 персон, подаренного коллективом районо.

..^..

ПОЛКОВНИК КОПЕЙКИН

Соседи относились к Александру Петровичу с почтением, его даже прочили в старшие по подъезду. Когда он, в форме полковника, помогал соседке поднять по лестнице коляску, вспоминался, по меньшей мере, культовый фильм “Офицеры”. И столько благородства, столько основательности было в его осанке и побелевших висках, что даже подъездная алкота притихала, когда он, гуляя с собакой, бросал на них строгий взгляд.
У Александра Петровича было трое детей и жена бухгалтер. Они теснились в двухкомнатной, из года в год ожидая новую квартиру.

В тот субботний вечер, хотя уже было за полночь, жена укладывала младшую, старшая сидела на телефоне, а сын заигрался в компьютере. Как ни звал его отец гулять с собакой, он взмолился и наобещал, что завтра и с утра, и вечером будет гулять, только дай доиграть. Александр Петрович привычно напялил спортивные штаны и взял поводок. Пес при этом нетерпеливо подпрыгнул чуть не до потолка. Полковник положил в карман штанов миниатюрный электрошок, который ему недавно подарили родственники из Минска. На случай собачьей драки. Однажды в его колли вцепился хваленой мертвой хваткой бультерьер, так оторвать никакой силы не было, пять минут вдвоем с мужиком пытались разжать зубы. А теперь есть шокер – и нет проблем. Только вот страшные собаки перестали попадаться.

Теплынь июльской ночи, приятно ступать по испаряющему дневной зной тротуару, пес послушно бежит рядом без поводка, изредка отвлекаясь на столбы и кустики. Вместо пары обычных кругов вокруг дома пошли по большому собачьему кругу, вдоль “ракушек”, за ними - пустынный откос к железной дороге. Там Петрович иногда баловался на турнике, раз по двадцать - и пробежка.

Пес учуял интересные запахи и побежал к одинокой темной фигуре, сидящей на откосе. Когда Александр Петрович подошел ближе, в свете фонаря он разглядел юношу, который поглаживал собаку по голове, и услышал его невнятно-нетрезвое бормотанье и чавканье своего вечно ненасытного Лорда.

- Лорд, это что такое?! А ну, ко мне! – прикрикнул полковник поставленным голосом, хотя и понимал, что от халявных деликатесов пса и за уши не оттащить. Но для порядку.
- Эй, мужик, братан, выпить как насчет…
- Ты, пацан, придержи пса за ошейник, сейчас я на поводок его возьму, а то от твоей закуски скоро ничего не останется.
- Да закуси навалом, мужик. И водяры почти полная. Кореша на хуй свалили типа к телкам…
- А ты что ж?
- А я уже не что то… бля… не то, что к телкам, до дома ноги не понннесут, - и он завалился на бок.

Полковник поймал Лорда и привязал к ближайшему дереву, потом присел к “столу”. На газете стояла поллитровка, а вокруг были разбросаны помидоры, хлеб и недогрызенные Лордом куски дешевой колбасы. Лорд прожевал добычу и просительно поскуливал.
Александр Петрович тем временем разглядывал парня, который, опершись на локоть, лежал на боку в метре от него. Стриженый под бокс, небрит дня два, лицо правильное, недлинный, коренастый, в темной майке навыпуск и черных джинсах. Кроссовки валялись рядом, ноги босые, с высоким подъемом, не стоптанные. “Строевой подготовки не проходил, в армии не был”, отметил про себя полковник.

Парень приподнялся, стал что-то искать в траве, потом поднял пластиковый стакан и сказал:
- Налей, мужик, а то рука уже неверная.
Поколебавшись секунду, Александр Петрович налил.
- А теперя Лехе налей, только конкретно, - и парень протянул второй стакан.
- Я пить не буду.
- А как ее зовут? Жучка, иди, дам колбаски!
- Это Лорд.
- О, прикол! А, так мы тут чиста одни мужики… А я Леха. А ты, то есть вы? – и он, улыбаясь, протянул стакан.
- Ладно. Я Василий. Твое здоровье.

Выпили. Вспомнив, что угощает он, Леха заговорил увереннее:
- Вась, а ты в армии был? А вот меня хотели суки в погонах забрать весной, так после второй повестки меня дома не-е-ет. У бабки живу… Сення кореш мой отмазался от армии, откосил, бля за пол-килобакса. Дык вот дотчем… до-от-ме-ча-лись. Во! А пепси кончилась… А я запивать привык, - и он откусил помидор.

- Знаешь, Леха, сгоняю-ка я домой, пса отведу да запивки принесу. Может, из еды чего?
- Не-е-е. Жратвы хватает. Ты далеко?
- Ты жди здесь. Через десять минут я буду.
Полковник поднялся, отряхнулся и пошел отвязывать пса.
- Так подождешь?
- А куда я н-на хуй денусь? Ты только по-быстрому, ага. – И опять завалился.

Александр Петрович споро, подгоняя собаку, зашагал к дому. Войдя в квартиру, позвал жену, чтобы помыла пса, а сам полез копаться в стенном шкафу.
- Ты че там ищешь?
- Да фонарик. Шокер я потерял. Искать пойду.
Он взял не только фонарик, но и тайком сунул в карман рулон скотча. Затем тихо прошел в спальню, достал из тумбочки и спрятал в другом кармане пару презервативов и женин гель для лица. Шнуруя кроссовки, укоризненно посмотрел на старшую, устроившую в коридоре телефонные разборки с подругой, и кивнул в сторону заснувшей младшенькой. Потом заглянул к заигравшемуся сыну и молча ткнул в напряженное плечо – мол, быстро побеждай или сдавайся, и, не поднимая глаз на выходящую из ванной жену, тихо выскользнул за порог.

По дороге в который раз всплыло в памяти лицо рядового Громыко. Когда Александр Петрович, тогда еще капитан Копейкин, служил в погранотряде, был у него в части салага один, Громыко. Красавчик с соломенными волосами и карими глазами. Когда утром выходили все на физзарядку, взгляд капитана моментально выхватывал из шеренги голый торс Громыко. Он был не крупнее и не мельче остальных, он был - а капитан тогда боялся даже про себя произнести это - самым изящным. Александр Петрович никогда с ним не заговаривал, он всегда боялся подойти к нему и даже посмотреть в упор. Но всегда, в строю ли, в толпе, в столовой, он украдкой искал соломенную голову.
Когда капитана переводили в другую часть на другом конце страны, перед отъездом его потянуло бросить прощальный взгляд. Громыко он нашел в раздевалке бани, обнаженного, торопливо суетящегося с полотенцем, и не мог оторвать взгляда от его тела. Когда Громыко поднял голову и с недоумением посмотрел на капитана, тот отвернулся и быстро, почти бегом, зашагал домой лихорадочно помогать жене собирать вещи.

Месяца через два жена получила письмо от подруги из той самой части. В нем было и главное происшествие в отряде. Одного солдата-первогодку то ли изнасиловали сослуживцы, то ли пытались, так он устроил в казарме стрельбу и порешил шестерых, потом выстрелил себе в рот. Может, вы его и знали, Громыко фамилия. Капитан Копейкин сказал жене, что такого не помнит.
Но всякий раз, когда у него, теперь уже полковника, становилось на душе смутно, или дрожь тревоги барабанила в висках, или гноимое годами напряженное возбуждение прорывалось из проклятого подсознания, почему-то всплывал Громыко, обнаженный и беззащитный, с широко раскрытыми карими глазами.

А вот и светлое пространство за гаражами. Петрович подошел к турнику, в легком прыжке зацепил перекладину, подтянулся, подъем переворотом делать не стал. Сколько раз наблюдал он здесь подростков, спортивных и не очень, красавцев и хило-прыщавых. Одного астеничного пацанчика лет семнадцати даже на руках поднимал, помогая дотянуться. Руки на его талии тогда, помнит, дрожали, отпускать горячее молодое тело страсть как не хотели. Только парниша тот из соседнего дома, и с отцом его, собачником в очках, Петрович был знаком.

Леха застыл в той же позе, что полковник его оставил. Александр Петрович присел на корточки, налил полный стакан и выпил. Потом отодрал край скотча и подсел к парню. Провел пальцами по его щеке. Тот не проснулся. Тогда Петрович осторожно вытащил из-под спящего тела левую руку и стал наматывать скотч на сложенные за спиной запястья, ленту перегрыз зубами – получились наручники. Когда полковник то же проделывал со щиколотками, Леха шевельнулся и промычал, попытался приподняться. Тогда полковник дал разряд электрошока в шею – парень сдавленно вскрикнул, и голова снова упала на траву. Закончив с ногами, Петрович приподнял Лехину голову и стал обматывать ее, чтобы плотно закрыть рот. Леха стал дергаться. Снова удар шокером, уже подольше.

Завершив операции со скотчем, полковник откинулся на спину и минуту отдыхал, затем встал, взял тело парня под мышки и протащил метра три к кустам, где света было много меньше. Он не торопился его раздевать, он стал гладить его босые ноги, особенно высокий свод стопы, а потом все тело через одежду, потом волосы. Тело оставалось недвижимым. А руки полковника дрожали.
Он не хотел торопиться. Стремность ситуации отошла на второй план. Он просунул руки под его потную майку и стал гладить безволосую грудь, пощипывая соски. Затем задрал майку до плеч и провел по соскам языком, потом укусил, потом стал сильно кусать.

Впервые в жизни он ощутил ВЛАСТЬ, не ту, формальную, что в армии над подчиненными, и не ту, что над женой, когда ей это было более нужно, чем ему. А настоящую власть над телом, которое к тому же так страшно возбуждало. Впервые это было МУЖСКОЕ ТЕЛО, красивое и юное, которое столько раз являлось во сне.

Он уткнулся носом под мышки и жадно вдыхал запал проспиртованного пота. Потом носом водил по щетине подбородка. Ему хотелось прильнуть к губам, но разматывать скотч поостерегся.
Огонь рвался наружу, он приспустил свое трико и трусы, и через пару минут пламя выплеснулось. Полковник успел приподняться, и все полилось на Лехин живот с задранной майкой. Мягко растирая, Петрович другой рукой начал расстегивать пуговицы на джинсах и стаскивать их. Он прильнул лицом к паху и расслабился. И запах прелой мошонки показался ему много желаннее, чем “Диор” жены.

Язык его норовил залезть под короткие трусики, но сладкий миг прикосновения к НЕМУ хотелось оттянуть. Лежа на боку, он одной рукой доставал до упругих полушарий, и гладил их, гладил, пока пальцы не углубились в ложбину.
Он не стал снимать эти белые трусики. Приподнимая тело, он разорвал их по боковым швам, вытащил из джинсов и спрятал в карман. Только после этого он позволил себе прильнуть ртом к маленькому червячку и впервые попробовать его вкус…
Леха, казалось, очунял. Он стал шевелиться и мычать, пытаясь перевернуться.
- Молчи и не дергайся, и ничего страшного не будет, - прошипел полковник ему в ухо. В ответ беспомощное мычание.

Полковник перевернул его на живот, при этом стаскивая джинсы. И крепкими своими руками стал мять бархатные ягодицы, то покусывая их, то, как бы извиняясь, целуя. Затем вытряхнул из кармана гель и презервативы, привычно разорвал зубами упаковку и раскатал резинку на своем немалом достоинстве. Долго и сладострастно втирал гель в его отверстие. Леха вытянул связанные руки, пытаясь ему мешать.
- Ты же не хочешь больше шока? Давай, пацан, расслабляйся. Я потихоньку.

Петрович приподнял его бедра и поставил на колени, отодвигая вверх скованные скотчем руки. Леха почти не сопротивлялся. И медленно напирая, не с первой попытки, но полковнику все же удалось войти. Парень постанывал, но скоро затих, только громко сопел. Петрович медленно набирал темп. Одна рука его отвлекалась на массаж сосков, другая гладила чуть набухший член Лехи. Как ни хотел полковник растянуть удовольствие, взрыв прогремел неожиданно скоро. Тогда всей своей немалой мышечной массой он упал на парня и, обняв, перевернул на бок. Вскоре обмякший член выскользнул из резинки, которая, полная осколков взрыва, так и осталась внутри.
Но руки, сошедшиеся в Лехином паху, машинально продолжали свою работу, и вскоре они были вознаграждены. Почувствовав настоящий хуй, Петрович быстро перекатился, и рот его наконец-то заполнился той живой плотью, что много лет он рисовал себе в мечтах и тайком вожделенно разглядывал в порно. И вкус награды не заставил себя ждать… Сначала полковник жадно глотал, потом долго высасывал последние капли, пока источник не иссяк.

Наконец он встал, оделся, и, на секунду задумавшись, достал фонарик и шокер. Направив луч фонаря Лехе в лицо, словно пытаясь его запомнить, сказал:
- Скотч перетрешь о ветки. А шокер теперь твой, - и бросил аппарат на землю. Леха отвернул голову.

Погасив фонарик, полковник почти бегом направился к дому. Перед дверью квартиры он достал порванные трусы, прижал к носу и глубоко вдохнул.
Все уже спали. Приняв душ, он тихонько положил тюбик в тумбочку и залез под одеяло к жене.
- Шокер свой сраный-то нашел? – услышал он сонный голос.
- Не-а… Утром побегу на зарядку, еще поищу, - и Петрович обнял благоверную со всей нежностью, на какую был способен.

..^..

Высказаться?

© Дмитрий Александрович