Виктория Райхер
http://www.livejournal.com/users/neivid/
РАССКАЗЫ
И был вечер, и было утро, и был канун Судного Дня. И Несудимов, как обычно, пришел к Судимову.
- Ну что, - спросил Несудимов как обычно иронически - ну что, доволен?
- Да так себе, - ответил Судимов как, обычно сдерживаясь, - да так себе, знаешь ли.
- Но ты же понимаешь! - враз нагрелся Несудимов.
- Да ведь и ты понимаешь, - прищурился Судимов.
- Понимаю, - кивнул Несудимов с достоинством.
Помолчали.
Солнце стояло пока высоко, но под вечер обещали закат.
- И что, - спросил Несудимов как обычно насмешливо, - опять будешь целый день голодать, как лабораторная крыса?
- И что, - спросил Судимов как обычно неодобрительно - опять будешь целый день жрать, как деревенская свинья?
- Буду, твёрдо ответил Судимов, глядя на небо.
- Буду, твёрдо ответил Несудимов, глядя на Судимова.
- Ну и дурак.
- Ну и дурак.
Помолчали.
- Двадцать пять часов, однако, - напомнил Несудимов, - без воды. Хамсин.
- Бессмертная душа, однако - отозвался Судимов, - прямой контакт. Бог.
- Ой я не могу - скривился Несудимов, - что это вдруг раз в год за Бог? А где он в остальные дни, по-твоему?
- Как это "где", - удивился Судимов, - везде. Во все дни.
- А погибшие люди?
- Бог не врач.
- А убитые дети?
- Бог не нянька.
- А нищета?
- Бог не барин.
- А голод?
- Бог не кормилица.
- А страдания?
- Бог не пуховая перина.
- Ну ты даёшь, блин - как обычно злится Несудимов, и топает ногой, - ну ты даёшь. Получается, не врач, не нянька, не барин, не перина - а кто тогда? Кто?
- Как кто? Бог! - как обычно отчаивается Судимов, и машет рукой, - ну ты и зануда. Бог тебе что, должен? Он тебе что, обязан? Он тебе что, родная мама? Папа? Или, может, бабушка? Какого рожна он тебя нянькать должен? Зачем ты ему, Несудимов, вообще? Зачем?
- Как это "зачем", - кипятится Несудимов, - это же МОЙ Бог! Это ОН меня создал! Так пусть теперь и нянькается, раз уж так. А если нянькаться не хочет - значит, нет его вообще, и всё!
На это месте Несудимов, как обычно, торжествует, а Судимов, как обычно, хватается за голову.
- Ты рассуждаешь на уровне олигофрена, Несудимов! - говорит он. - Если я тебя, получается, не кормлю, не лечу, не ласкаю и не оберегаю от напастей, получается, меня - нет?
- Ты есть, - с отвращением признаёт Несудимов. - Но ты ж не Бог.
- Я - Бог, - грустно кивает Судимов, - я - Бог, и ты - тоже Бог, и все мы - Бог. Бог везде, и нет места, где Бога нет.
- А почему всем тогда так хреново? - с интересом спрашивает Несудимов, - раз все мы - Бог? Хреновый, что ли, Бог?
- Бог нормальный, - твёрдо отвечает Судимов, - люди хреновые.
- Каких создал, такие и люди, - огрызается Несудимов, смутно чувствуя себя виноватым.
- Создал нормальных, - по-прежнему твёрдо продолжает Судимов, - но дал им свободу выбора. Вот они и выбрали, такую свободу. А он, раз дал свободу, то и не вмешивается. Что заслужили, то и...
- А чего это ты всё "они" да "они", - интересуется Несудимов, - ты-то что, не человек?
- Я - человек, - грустно кивает Судимов, - я - человек, и ты - тоже человек, и все мы - человеки. Такие, значит, человеки. Какие человеки, такой и Бог.
- Да нет же! Нет! - размахивает руками Несудимов, - нет же, наоборот! Какой Бог, такие и человеки!
Судимов надувается и отворачивается. Несудимов вздыхает и украдкой глядит на небо.
- Ну чего, - говорит он равнодушно так, - ну я пошел. Двадцать пять часов без магазинов. Скукотища.
- Ну иди, - отвечает Судимов отстранённо так, - я тоже пошел. Двадцать пять часов познания. Благодать.
- А чего ж тебе познавать, ежели ты уже - Бог? - вспоминает Несудимов.
- Я же не целиком Бог, - объясняет Судимов, - я - его часть. Несовершенная. Мне еще долго познавать. А тебе, между прочим, еще дольше.
- А мне чего? - удивляется Несудимов, - я же не Бог.
Солнце постепенно клонится к горизонту. Судимов щурится. Несудимов задумчиво чертит ботинком на песке.
- Ты давай там смотри с голоду не загнись, отмаливая - говорит он, делая вид, что ему всё равно.
- Ничего я не отмаливать не буду, дело же не в этом, - отвечает Судимов, делая вид, что не понял.
- А в чём тогда? - для проформы спрашивает Несудимов (это он уже слышал).
- Мне просто нынче есть некогда, - объясняет Судимов снисходительно, - у меня всего двадцать пять часов.
- А у меня - вся жизнь, - сообщает Несудимов тоже снисходительно, - и вся на познание. Я по команде познавать не умею, это пусть собачки в цирке.
Судимов молча сносит "собачек в цирке" (это он тоже уже слышал), и подаёт Несудимову руку: пора. Несудимов жмёт протянутую руку и кланяется. Судимов кланяется в ответ. Солнце почти касается края земли, и сумерки вкрадчиво ложатся двоим на плечи.
Несудимов уходит налево, смутно радуясь в душе, что Судимов сегодня постится, и - если случайно, вдруг - в этом всё же есть какой-то смысл, то Судимов обнаружит и оправдает его за всех. И за него, Несудимова, тоже, и за всех остальных таких, как он, и значит, всё в любом случае будет хорошо.
Судимов уходит направо, и со странным для себя облегчением думает, что если он всё-таки случайно неправ, и картина мира не такова, как представляется ему, а совсем иная, то вот ведь есть же Несудимов. Если что - он прикроет. Небось, не чужой.
Каждый день в пять часов Семёнов пугался, что Варя ушла от него к Коровкину.
Семёнов бросал работу, бежал к телефону и звонил.
- Послушай, Варя, - начинал он издалека, - ты не ушла от меня к Коровкину?
- Нет, - удивленно отвечала Варя, - нет, зачем?
- Ну, я не знаю, - терялся Семёнов, - я просто тут подумал, может, тебе надоело жить со мной и ты теперь хотела бы жить с Коровкиным?
- Я об этом как-то не думала, - признавалась Варя, - мне подумать?- Не надо,
не надо, - торопливо убеждал Семёнов, - что ты, Варя, даже не думай.
- Хорошо, - легко соглашалась Варя, - не буду.
Семёнов успокаивался, прощался с Варей и шел обратно работать. До конца рабочего дня его настроение было сносным, вечер он проводил с Варей и настроение становилось совсем хорошим, а вот с утра начинало познабливать. Так-то оно так, думал Семёнов про себя, и живём мы, вроде, давно, и довольна она, вроде, всем, а вот как возьмет и уйдет от меня к Коровкину! И что я тогда буду делать?
Что ему делать, если Варя и правда уйдет, Семёнов не знал. Зато знал другое: женщинам верить нельзя. Сегодня она клянётся, что и думать не может ни про какого Коровкина, а завтра вдруг возьмет, и сможет. И подумает. И еще раз подумает. И уйдёт. Женщины - они коварные, и настроение у них меняется, и состояние у них колышется, и в вечной верности их не обвинить. Ох не обвинить.
Варю Семёнову пока что обвинять было не в чем: все пять лет семейной жизни она вела себя довольно прилично, по сторонам если и смотрела, то неявно и неподолгу, изменять не изменяла и про других мужчин когда и вела речи, то исключительно ироничные. Но Семёнов знал Варин непредсказуемый и сложный характер, и глубоко страдал. Вот сегодня, думал Семёнов, сегодня она никуда не собирается и любит вроде как одного меня. Но ведь рассказывает мне про разных людей постоянно! Например, про соседа нашего, Коровкина! Разное рассказывает, между прочим. И как он собаку свою выводит, и как цветы на балконе поливает, и как смотрел на неё со своего балкона, и как однажды вышел в город без зонта. А ну как решит Варя однажды утром, что все её клятвы в верности - пыль и дым, и нужен ей вовсе не Семёнов за пять лет поднадоевший, а, скажем, Коровкин! Выглянет ей что-то в Коровкине, чего она раньше не замечала, и проснётся в ней что-то, что до тех пор не просыпалось, и полюбит она Коровкина также, как когда-то полюбила Семёнова, и уйдёт, уйдёт, уйдёт!
В том, что и Коровкин в ответ непременно полюбит Варю, Семёнов не сомневался: не полюбить Варю было нельзя.
Однажды в пять часов Варя на телефонный звонок не ответила, и Семёнов запаниковал. Ушла, точно, думал он. Как пить дать ушла.
В пять пятнадцать Семёнов позвонил еще раз, в пять двадцать взял такси и поехал к Коровкину.
Коровкин сидел дома и пил кефир. Рядом с ним пила кефир бывшая жена Семёнова Катя.
- Катя! - изумился Семёнов, - ты что тут делаешь?
- Как что, - изумилась в свою очередь Катя, - я же ушла от тебя, ты забыл? Ушла к Коровкину!
- Безобразие, - разозлился Семёнов, - что это такое, все только и делают, что толпами уходят к Коровкину! С ума посходили! А ну быстро домой!Катя пожала
плечами, но Семёнов не дал ей ни минуты на размышления. Он покидал в спортивную сумку Катины вещи и опять на такси привёз ее домой.
Дома их встретила удивлённая Варя.
- Варя!!!! - Семёнов чуть не разрыдался от изумления, - Варя, ты что тут делаешь?
- Как что, - подняла брови Варя, - живу...
- Но Варя, - взвыл Семёнов, - ты же ушла от меня к Коровкину!
- Семёнов, милый, - вмешалась Катя, - это не она, это я ушла от тебя к Коровкину! Семь лет назад!
- Помолчи, - отмахнулся Семёнов, - не до тебя.
Катя обиделась и пошла на кухню ставить чайник. Варя стояла в коридоре и ничего не понимала.
- Послушай, Варя, - Семёнов старался держать себя в руках, но у него плохо получалось, - Варенька, ну будь же ты человеком. Ну хочешь уйти к Коровкину - уходи, в конце то концов! Но сколько можно меня мучать? Я ведь тоже не железный, у меня ведь тоже психика и нервы!
Варя постояла еще немного и расплакалась. Она не хотела уходить к Коровкину. Она не хотела, чтобы незнакомая Катя ставила чайник у нее на кухне. Она вообще только что вернулась домой, потому что ходила за хлебом. Даже сапоги еще не сняла.
- Я даже сапоги еще не сняла! - показала Варя Семёнову, считая этот факт достаточным доказательством своей невиновности.
- Так я о том и говорю... - обреченно ответил Семёнов.
На этом месте Катя позвала их всех пить чай. Варя вяло ткнула пальцем в чашки, Катя поставила их на стол и достала из холодильника торт "Сухой". Семёнов сел во главе стола, уложив голову на сжатые кулаки. Варя сидела отвернувшись.
Попили чай, Катя вымыла посуду, Варя вытерла.
- Ну, я пойду? - робко предложила Катя.
- Кудддда?! - рыкнул Семёнов. - Я тебе пойду! Находилась. Сиди уже.
- Тогда, может, я пойду, - едко осведомилась Варя.
- Ну вот, я же говорил, - обреченно вздохнул Семёнов, - ну если тебе так хочется, иди, что я с тобой сделаю.
Варя пожала плечами, надела пальто и вышла. Уже на лестнице она вспомнила, что так и не узнала, в какой квартире живет этот загадочный Коровкин. Пришлось вернуться.
- Я провожу! - оживилась Катя.
Они ушли, а Семёнов остался. Он долго валялся в кровати, буравя носом стену, потом зачем-то надел пальто и сел в коридоре курить. Докурив, походил по комнате, а потом по кухне. Потом ему стало совсем хреново. Потом в двери раздался скрежет ключа, и вошла Варя.
- Ой, - умно сказал Семёнов, - а ты, ты, ты разве не...
- Нет, я не ушла от тебя к Коровкину, - сказала Варя устало, - он мне не понравился. Но я хотя бы поняла, о ком ты говоришь.
Семёнов не нашел слов, и потому промолчал. В двери раздался скрежет ключа, и вошла Катя.
- Ой, - умно сказал Семёнов повторно, а ты, ты, ты ведь...
- Я вернулась к вам от Коровкина, - объяснила Катя, - мне у вас больше нравится, а Коровкин мне надоел.
Семёнов опять не нашел слов, поэтому опять промолчал. Варя и Катя пошли на кухню ставить чайник. Им было о чем поговорить.
В соседнем подъезде, в своей квартире, сидел, расслабившись, Андрей Велюрович Коровкин. Его наконец-то оставили в покое, и он ловил настоящий кайф - потому что больше всего на свете Коровкин любил тишину.
Но Виктор Яковлевич Семёнов этого не знал. Поэтому каждый день в пять часов ему становилось не по себе: он пугался, что Варя и Катя ушли от него к Коровкину.
Ода зиме, потому что нельзя же так
- Рабинович, вы любите потных женщин и тёплое пиво?
- Конечно, нет!
- Отлично. В отпуск пойдёте в феврале.
(анекдот)
Зима - это женщина. Но не просто. Зима - это поооолная женщина, зима - это плаааавная женщина, зима - это такая женщина, которой не идёт спешить и потеть. Потеть, безусловно, не идёт никому из женщин, да и из мужчин немногим, но этой женщине потеть не идёт совсем. У неё серые глаза и мохнатые ресницы. У неё любой цвет волос, неважно, важно, что волос много и они спадают по шее кольцами, покрывая спину. У неё широкая спина. За этой спиной можно укрываться от непогоды, а можно просто сидеть, зарываясь лицом в пряди волнистых волос.
Зима - капризная женщина. Если что не по ней, она начинает топать ногами, трясти руками и греметь сапогами, если что не по ней, она начинает ругаться и плеваться, как угрюмый пират, благо, ей есть чем. Не по ней бывает многое - в конце концов, многое в этом мире бывает не по нам - но её это особенно злит. Когда её что-то особенно злит, она рыдает. Когда она рыдает, с неба текут потоки ледяной воды. Почему ледяной? Потому что попробуйте порыдать кипятком! Сразу ослепнете, что вы. Особенно если рыдать долго - а рыдает Зима долго, потому что её часто обижают и злят, потому что её многие не любят и не понимают, вот вы говорите "фу, зима" - а кто вам сказал, что она вас не слышит?
Зима - уютная женщина.
Это женщина, для которой необходимо варить какао, приправленное ароматной корицей (готовьтесь, сейчас будет много прилагательных), ставить на огонь кофеварку и дышать горячим запахом кофе, жарить грибы и фаршировать их орехами с сыром, печь пироги, чтобы дух подконьячных яблокмешался с духом дождя над домом, и греть руки нежным фарфором, который всё не остывает и не остывает, потому что какао сварено много, и в него же налито бренди, и рядом стоит гитара, и какая разница, во сколько завтра вставать.
Это женщина, рядом с которой хочется наряжаться в пушистые свитера, приятно облегающие кожу и тело, свитера, в которых такое, знаете, высокое горло, чтобы нежилась шея, и такие длинные рукава, под которыми греются руки, и такие ворсинки лохматые, которые дрожат от колебаний дыханья. Если провести губами по поверхности такого свитера, губам будет щекотно. Над свитерами можно накидывать шали, длинные, знатные, темно-вишневые шали, с меховой оторочкой или же без, шали с карманами, с капюшоном, шали с кисточками и с помпонами (кич?), шали чуть ли не с рукавами, такие шали, что уже почти платья, такие шали, в которых можно жить, даже и не поддевая под них ничего.
Зима - это женщина, для которой нужно стелить постель. Постель для зимы стелится так: толстое, мягкое, пухлое одеяло, на него - ворсистую, гибкую, бескрайнюю покрывальную шкуру, на шкуру - лохматый плед из разных цветов. Вот между этим пледом и этой шкурой и ложитесь - с ней, с Зимой. Нет ничего упоительнее, чем лежать с Зимой, нет ничего более возбуждающего, чем лежать с Зимой, нет ничего более удовлетворяющего, чем с нею лежать. Зима ведь может не только выстудить, но и согреть, её только нужно правильно понять. Не надо выбегать на улицу в спортивных трусах и морщиться: фу, зима! Ложитесь на мягкую шкуру под теплый плед, обнимите то сонное, что подвернётся под ваши горячие руки, медленно проведите ладонью вдоль всего того, что этого заслуживает, и поймите же, наконец, что Зима, как любая женщина, требует антуража.
Лето примитивно. Оставим уже мои стоны и нои по поводу душно ижарко, я понимаю, у всех свои температурные вкусы. Но лето примитивно еще и само по себе: шорты снял, плавки надел. Делов. Летом не нужно окутывать и обвивать, летом нужно снимать и сдирать, что само по себе, быть может, приятно, но а как же тайна? Лето -не женщина, только не ловите меня на слове, мол, "лето - мужчина?", лето и не мужчина (там тоже бывают тайны, да-да, представьте себе, и вы, девушки, можете только мечтать о таком количестве тайн, которые могут найтись в том мужчине, который... простите, я отвлеклась), лето вообще бесполо. Лету ничего не надо - дыши себе, если можешь. Зиме надо всё.
Зиме нужны меха и ткани, ожерелья и аксельбанты, шарфы и шали, каблуки и стельки, Зиме нужно почитание и поклоненье, Зиме нужно уважение и покой, с ней нужносчитаться (говорю же - не надо к ней в спортивных трусах!), её нужно обхаживать, а не плебейски хватать руками, её нужно оберегать. Вот вам бы хотелось, чтоб с вами - в спортивных трусах? А брюзжа "надоело"? А бесконечно жалуясь на простуду? А терпеливо морщась, пока вы есть, и ожидая, чтоб вы наконец ушли? А она ведь женщина, и, как любая женщина, может запросто оскорбиться и уйти, в наших-то кудрявых широтах, запросто уйдёт и поминай, как звали, будете вытирать с себя пот ороговевшей ладонью и плевать ввентилятор, будете с отвращением нюхать остывший кофе, будете глотать пыль вместо дождливого воздуха неба, будете кашлять горячим ветром - впрочем, я обещала, температурные предпочтения мы оставим. Но если подойти к Зиме с лаской, она отблагодарит вас за это такой нежностью и страстью, какие и не снились бесполому Лету, жадному без разбору до всего живого.
Зима - время перемен. Ветер полон сил и готов уносить всё то, что вы готовы ему отдать - беды, печали, страдания, вопли, он сам за вас повопит так, чтовам и не снилось, он сам за вас повоет и пострадает, он сам поплачет за вас ледяным дождём, обняв за плечи суровую нервную Зиму, он сделает всё - вам останется только валяться с довольным видом на широкой кровати, и слушать, как стонет за вас существо, которому никогда не больно. А если уж вы валяетесь, спите, дремлете, или же наоборот, утоляете страсти, если уже вам хорошо и тепло от того самого мохнатого пледа, который тут уже всем надоел, но он бабушкин и я его очень люблю - если всё так, то почему бы за вас кому-нибудь и не постонать? Пусть постонет, постонет и унесёт, и вы с удивлением ощутите, как внутри образовывается теплая пустота на месте того, что еще совсем недавно было тяжелым прошлым.
Ну ладно, ладно. Нет у вас никакого тяжелого прошлого, ненадо вам, чтобы за вас стонали, не любите вы какао с корицей, ненавидите толстые свитера, у вас аллергия на кофеин и больше любого пледа вы любите Баха. Хорошо.
Но глубокий сон под грохот шикарного, свежего, властного ливня, плавный сон в тепле и шуршаньи, сон в сплетении с теми, кого вы выбрали себе сами, или с теми, кто выбрал вас, или с котом под руками, или просто в обнимку с тяжелой, но гибкой подушкой, сон, в котором только дождь, только дождь, только дождь. И не надо мне говорить "да, но вставааааать..." - за всё хорошее надо платить, в конце-то концов. И ничего с вами не сделается, ежели даже вы отдадите в жертву по-женски корыстной Зиме пару-другую сухих носков и кусочек носа. Зато потом вы вернетесь домой, и глотнёте уюта, и уснёте под пледом, исогреете ноги и руки, и во сне увидите самое тёплое, самое дорогое, самое нежное, самое главное в этой жизни. Самое летнее, что только можно себе представить.